В Иродовой Бездне. Книга 2

— Смирнский, собирайся с, вещами!

— Ну, сейчас вам срок объявят, — говорили заключенные. — Не унывайте, много не дадут. Впрочем, все может быть…

В канцелярии тюрьмы Леву ждал особый конвой. Приговора не объявили. Но конвой расписался у тюремной администрации, что забирает заключенного. Лева ожидал, что, его, как всегда, по правилам конвойного устава, тщательно обыщут, но на этот раз обыска не было никакого. Юношу вывели за тюремные ворота, и на него остро пахнуло весной. Весна — пора пробуждения, когда особенно призывно манят животворящие соки земли. Весной все хочет жить. А что ждет его, Леву? Почему до сих пор не объявили приговор? Куда его ведут?

— Вперед, не оглядываться! — жестко прозвучала команда. Но, не обращая внимание на то, что оружие у конвоиров было наготове, Лева на миг оглянулся. Боже мой! У тюремных ворот стояла сестра — та самая неутомимая сестра Клавдия Петровна, которая, несмотря на перенесенные испытания, продолжала заботиться о заключенных. Видимо, она принесла Леве передачу.

Юношу повели. Сначала окраиной, потом завернули в сторону. Оглянувшись, Лева увидел, как, крадучись, хоронясь за заборами, следовала за ним сестра. Куда же его ведут?

Пройдя еще несколькими небольшими улицами, конвоиры вывели заключенного к полю, потом вдруг круто повернули к городу. Конвой торопил Леву. Когда они снова оказались в центре города, Лева кожей ощутил стремление конвоя провести арестованного по городу, привлекая внимание прохожих. Лева снова оглянулся. Чудо! Сестра настойчиво следовала за ними.

И вот они в здании ОГПУ. Вошли в приемную. Конвой о чем-то совещается с находившимся там дежурным. Тот звонит, с кем-то разговаривает, и, наконец, Лева слышит, как дежурный шепотом говорит конвою: «Там, где люди, его сажать нельзя» — и как-то испытующе смотрит на Леву. В это время дверь открывается, и в приемную входит сестра. Она смело обращается к дежурному:

— Разрешите, пожалуйста, передать Смирнскому передачу. Здравствуйте, Лева! Как ты себя чувствуешь?

Дежурный вскочил ей навстречу. Бросился к внезапно вошедшей женщине и конвой:

— Уходите, уходите, скорей! Это не Смирнский. Это совсем другой заключенный!

И ее стали выталкивать из приемной.

— Передай всем, — сказал ей вслед Лева, — напиши папе, маме — всем: иду домой, к Иисусу.

Сестру вытолкали из приемной, дверь заперли. И хотя певец из Левы был плохой и, зная это, он редко пел один, но в эту минуту юноша нарочито громко, во всю силу молодого голоса запел:

На небе мой Отцовский дом,

Хочу домой, к Иисусу,

Он так прекрасен, как чертог.

Хочу домой, к Иисусу.

Здесь, на земле, погибнет все,

А там наследие мое,

А там наследие мое,

Иду домой, к Иисусу.

Ни дежурный, ни конвой не оборвали звонко звучавшей песни.

Наконец, Леву провели в подвал. Это был большой подвал, освещенный электричеством. Через единственное маленькое оконце в него проникал узкий лучик дневного света. В стене подвала Лева заметил дверь, ведущую в какое-то другое помещение. Леве предложили сесть в углу, у бочек, а у двери, напротив него, уселся часовой с винтовкой. Он следил за каждым движением Левы, ни на минуту не спуская с него глаз. Что за странное заключение? — подумал Лева и пришел к выводу, что видимо, это его последнее заключение перед вечным покоем…

Временами в подвал спускался какой-то военный, испытующе смотрел на Леву и опять уходил.

— Чего они хотят? — думал Лева. — Чтобы я сказал что-нибудь, признал что-нибудь? Но зачем тут эти бочки?

Сердце стучало, воображение рисовало самые страшные картины. Возможно, именно за этой дверью расстреливают людей. А куда потом девают их тела? Но зачем тогда в подвал поставили эти бочки? И Лева продолжал фантазировать:

— Наверное, в них кладут трупы, сверху — камни, а потом — в Енисей.

Однако такой ход его мыслей, скорее, подсказывало свойственное юности любопытство. Самого Леву совершенно не беспокоило, как распорядятся его мертвым телом. Открыв Евангелие, он стал читать то место, где сказано, что Петр перед смертью прославит Бога. Юношу в этот момент заботило только одно: как бы, умирая, не оказаться трусом! Как бы не обесславить Бога своею смертью! Он хотел умереть достойно, спокойно, как подобает христианину, а сердце трепетало, билось, как бьется сердце пойманной птички…

— Господи! — молил он. — Дай мне достойно умереть, чтобы смертью прославить Тебя…

В подвал ввели еще одного молодого человека и посадили в противоположном углу… Молодой человек был возбужден, чем-то обеспокоен. Часовой строго следил, чтобы арестанты не смогли переброситься между собой ни одним словом.

В мутных небольших окнах подвала погас дневной свет.

— Почему не дают есть?. — думал Лева. — Впрочем, ясно почему…

Да он и не хотел есть. Было не до еды. В тусклые маленькие окна подвала смотрела ночь…

И вот в подвал вошел военный, весь в ремнях.

— Встать! Взять вещи! — скомандовал он. — Выходить! Во дворе вокруг них сгрудились охранники.

— Сабли наголо! — скомандовал военный. Их окружили. — Шаг вправо, шаг влево считается попыткой к бегству. Приказывают конвою без предупреждения применять оружие,

И арестованных повели сонными улицами спящего Красноярска.

Глава 12. Университет жизни

«… Иди за Мною».

Иоан. 21:19

Куда и зачем их ведут — они не знали. Быть может, это конец, а, может быть, что-то еще. Если бы даже они спросили об этом начальника конвоя, он не дал бы ответа. По тому, как сопровождавший конвой смотрел на них, было ясно, что инструкция о них составлена как о самых страшных преступниках.

Их повели на станцию, поместили в отдельное помещение. Напротив каждого село по вооруженному конвоиру. То были удивительно злые, отмеченные печатью суровости люди — видимо, выходцы из казаков. Инструктаж они наверняка получили соответствующий: на Леву и другого арестанта они взирали с такою ненавистью и злобой, что от одного взгляда становилось жутко. Попытка находящихся под стражей поговорить друг с другом оказалась бесплодной. Единственное, что узнал Лева о другом арестанте — это то, что он фальшивомонетчик.

Когда подошел поезд, для них освободили особое купе, уложили обоих на среднюю полку и приказали не шевелиться.

— Что это? — думал Лева. — Это не простой этап. О таком этапе он никогда и ни от кого не слышал. Странно… Куда везут? Чего хотят? Надолго ли?

Поезд тронулся. Кормить — не кормили. Начальник конвоя не отвечал ни на какие вопросы и совершенно не разрешал разговаривать.

Лева лежал, молился, думал, размышлял… Вновь и вновь пред ним представала его прожитая жизнь: детское стремление к правде, к любви, сомнения, обращение к Богу, собрания, верующая молодежь, учение в школе, катастрофа с образованием, а потом — скитания… Бесконечные скитания… Ни на минуту не смутила мысль, что он на неверном пути. Хотя ему отрезали путь в науку и он уже не мечтал поступить в институт, хотя жизнь его протекала средь бурь и ненастья, он знал твердо, что идет за Христом, что это единственный путь к правде, свету и добру, а все остальное покрыто грехом и не дает человеку настоящей жизни.

Ни малейшего сомнения в правильности избранного жизненного пути не проникало в сердце Левы. Он знал верующих, которые вели обычный обывательский образ жизни, не только не страдая за Христа, но и всячески приспосабливаясь к обстоятельствам, чтобы только лично не пострадать. Лева их не осуждал, но и не понимал. Читая Евангелие, он ярко и ясно видел, что быть последователем Христа, идти за Ним означало нести Его поругание, быть гонимым ради Христа. И если бы в тот момент, когда его везли в страшащую неизвестность, кто-нибудь предложил ему быть христианином без страданий, жить поспешной будничной жизнью, он, скорее, предпочел бы умереть, нежели отказаться от той доли, какая выпала ему, — доли тернового венца.

Арестанты засыпали, потом опять просыпались — так наступал день. И вот большая станция, где их вывели. Это был Иркутск. Конвой для чего-то усилили, и их привели в камеру предварительного, заключения при станции. В ней сидело много людей. Но их и тут поместили под особое наблюдение. В решетчатые двери камеры сел часовой, с которым они прибыли. Он с ненавистью смотрел на них и категорически запретил остальным заключенным с ними разговаривать. Но один из заключенных, пожилой рабочий, нарушил запрет:

— Почему это с ними нельзя разговаривать? Что они — не люди, что ли? Я рабочий депо, сидел и при царском режиме, но такого не видывал.

Рабочего тут же вывели из камеры.

— Какие-то важные преступники, — шептались между собой заключенные, поглядывая на Леву и его товарища по несчастью.

Лева стал ходить из угла в угол, и в тот момент, когда подходил к краю, противоположному двери, и был к часовому спиной, прошептал заключенным:

— Я баптист, привезен из Красноярска. Здесь есть наши братья, если сможете, сообщите им.

Заключенные молчали и кивали головами в знак того, что шепот Левы ими услышан и понят.

Проходили часы за часами. Страшно хотелось есть. Прибывший с Левой дал знаком понять, что они очень голодны. Тогда находившиеся в камере заключенные стали класть куски хлеба рядом с гулявшим мимо Левой, а он потихоньку прятал их в карман. Потом сел рядом со своим товарищем по пути и поделился с ним хлебом. Они, стали есть. Конвоир увидал это, но не обратил внимания. Видимо, в полученном им инструктаже не было специального указания, чтобы эти этапники не ели, и он смолчал.

К вечеру их вывели из камеры. Конвой был особый. Повели на пароход. Переправили на другую сторону Ангары, где был город. Там их ждала большая грузовая автомашина. Арестантам велели лечь на дно кузова, а рядом с ними у кабины, встали четверо часовых. Машина понеслась по улицам Иркутска.

Лева невольно предался воспоминаниям о своем недавнем прошлом: «Сюда я приезжал, когда мне было восемнадцать лет совсем недавно… Приезжал для того, чтобы посетить заключенных. Виделся с братьями. Уехал отсюда, чтобы повидать дорогих там, у Ангары, в Тальцах. Ему вспомнилась встреча с Гошей Огородниковым и другими заключенными братьями, вспомнился светлый образ сестры Паши, которая посвятила свою жизнь заботам о гонимых. Где она теперь? Что с ними со всеми?..» Леве вспомнилось далее, как он из этого города с женою заключенного пресвитера Иркутска и ее грудным младенцем выезжал в знаменитый Александровский централ, чтобы посетить ее мужа и других заключенных братьев. В этом трудном деле он не жалея себя, стремился посетить большее числе страдающих, оказать им привет и заботу. И вот теперь награда за это — терновый венок страданий]

— О, это не горе! — искренне думал Лева, — Этот венок носил Тот, за Которым он шел, Иисус. Тот, у Которого он учился делать добро. Кто в своей короткой жизни на земле учил людей только одному — любить друг друга, сам исцелял больных, утешал скорбных, воскрешал безнадежных, и за это был увенчан тернием и казнен. Мне ли лучшего желать? — думал Лева. — Да, Господи, дай идти за Тобой!

Ехали мимо какого-то большого, высокого здания, и наверху его Лева прочел — университет.

— А вот это мой университет — подумал Лева и улыбнулся. — Этот университет куда лучше, чем тот, который прошел Горький, написавший книгу «Мои университеты». Да, не дано мне учиться в высшей школе, не дано заниматься наукой. Как некий негодный элемент, выброшен еще из средней школы. Но Бог открыл мне свои университеты жизни, и это все для того, чтобы, пройдя их, можно было твердо знать, где добро, а где зло, что есть Путь, Истина и Жизнь.

Машина остановилась. Знакомые места, знакомые высокие красные стены, знакомые огромные железные ворота. Иркутская тюрьма. Их ввели внутрь и там сдали особой охране. Лева понял, что в общую камеру их не посадят, потому что их принимала тоже охрана ОГПУ. «Вероятно, нам предстоят одиночки», — решил юноша.

Потом последовал тщательный обыск. Обыск до нитки. И вот у Левы отбирают Евангелие и бросают в кучу, где лежат ремни, веревки, отрезанные металлические пуговицы.

— Отдайте мне Евангелие, — просит Лева. — Его никогда у меня не отбирали,

— Не положено, — говорит обыскивающий и продолжает свою работу.

— Господи! — подумал Лева. — Вот и произошло несчастье… Впереди, вероятно, предстоят большие переживания… Такая неизвестность — ив это время лишиться Твоей книги. Господи, будь милостив ко мне, пусть они вернут его! — помолился он сам в себе. Главный дежурный встал, как бы нехотя, посмотрел на Леву, прошелся, подошел к куче, нагнулся, поднял с пола Евангелие, посмотрел, перелистал его и потом, ни слова не говоря, отдал Леве.

— Спасибо! Большое спасибо! — прошептал Лева.

Как удивительно быстро отвечает Бог на молитвы! Тот, Который находится в неприступном свете, на неизмеримом расстоянии, слышит слабый стон души, и какие-то силы, исходящие из этих небесных глубин, действуют на мертвое, не знающее Бога сердце, и человек встает и делает то, что вкладывают в него в этот момент эти небесные силы.

О, какую радость испытал Лева, держа снова в руках дорогую, ни с чем не сравнимую книгу Спасителя!..

Товарища по этапу, назвавшего себя Леве фальшивомонетчиком, отвели в одиночный корпус, Это — красное многоэтажное, здание сплошных одиночек. Там в свое время, как рассказывали потом Леве заключенные, сидел Колчак. Оттуда его и вывели на расстрел.

Леву поместили в другую одиночку. Эти были в главном корпусе тюрьмы с тюремным двором посередине.

Иркутская тюрьма в это время была переполнена, и в одиночках не могли держать по одному. Туда помещали по нескольку человек. Леве, как новичку, сразу пришлось занять место у параши. Здесь сидели подследственные, находившиеся «на особом учете». Был здесь бывший начальник районной милиции — сравнительно молодой еще человек, одетый в военную форму. Был известный сибирский бандит — жиган — юноша необыкновенно крепкого сложения с диким суровым взглядом. Был привезенный откуда-то из Монголии седой старик-паша — буддийский монах. Он ни слова не понимал по-русски. Одет был в необыкновенно красивую шубу ярко-желтого цвета. Ему, как самому слабому и старому, предоставили привинченную к стене койку. Остальные размещались кто на нарах, что были у окна, кто на полу.

Глава 13. Допросы

«Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков: так будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби».

Мтф. 10:16

Как это обычно бывает, новичка, попавшего в тюремную камеру, сокамерники сразу забрасывают вопросами: кто он? откуда? за что арестован? Когда Лева рассказал, что он верующий христианин, решившийся исполнить слова Христа: «Был в темнице, и вы посетили Меня», а занимался тем, что посещал заключенных в тюрьмах и лагерях, за что теперь и арестован, один из сокамерников, который на воле был начальником милиции, с грустной усмешкой произнес:

— Ну, парень, тебе, вероятно, припаяют крепко! Никто не поверит, что ты это делал из любви к людям. Никто не поверит, что ты лично, один только, организовывал моральную и материальную помощь заключенным.

Когда же Лева сказал, что следствие по его делу закончено и он ожидал приговора, а вместо приговора его привезли сюда, все заключенные в камере с сожалением посмотрели на него, а начальник милиции, покачал головой:

Плохи твои дела. Одно из двух: или продолжат следствие для выяснения подробностей твоего дела, или направят боярышник караулить.

— А что это такое — боярышник караулить? — спросил Лева.

— Это — сказал сибирский жиган, сверкая глазами, — самое последнее дело. Вышка значит.

Как узнал потом Лева, среди заключенных прошел слух, что всех приговоренных к расстрелу выводили за город, где росли кусты боярышника, там расстреливали и закапывали.

Внутренне Лева был готов ко всему. Но эта неопределенность: зачем привезли в Иркутск, сюда, в одиночку, что они хотят от него? — не могла не волновать его сердце. Любой человек, попав в заключение и зная, что его ожидает наказание, и, возможно, тяжкое, не может отнестись к этому равнодушно, не может не переживать, не может не испытывать внутреннего мучительного чувства тревоги и беспокойства. И чем дольше тянется следствие, тем яснее обвиняемый сознает, что у него нет надежды на облегчение его участи, тем сильнее он ощущает это изматывающее чувство тревоги. Нервная системе его истощается, и в жизни бывали случаи, когда заключенный, потеряв всякую надежду, предпринимал попытки покончить жизнь самоубийством, только чтобы избавиться от неимоверно тяжелых переживаний. Именно поэтому администрация тюрем, и особенно наблюдавшие за одиночными камерами, отбирают у заключенных пояса, веревки, на которых они могли бы повеситься, и даже отрезают металлические пуговицы: отточив их, заключенный при желании может вскрыть себе вены и умереть от потери крови.

Леву пугала неизвестность. Возможно, впереди у него новые месяцы страданий в этом каменном тюремном мешке. Но мысль покончить с собой ни на секунду не помрачала его сознание. Он знал, что не по своей воле он явился в этот мир и что, сколько ему назначено быть здесь, определяется не им, а любящим Отцом, в руках Которого каждый день его жизни.

Заключенные рассказывали о том, как выводят на расстрел: по ночам открываются камеры одиночек, «преступникам» затыкают рот, чтобы те не кричали, и ведут по коридору, И когда пришла первая ночь, и все стихло, и коридор одиночек погрузился в сон, Лева, так же горячо помолившись Спасителю, спокойно заснул. (Кстати, надо сказать, здесь был строгий порядок — не так. как в Красноярской тюрьме: ни петь, ни громко разговаривать не разрешалось.)

Где-то за полночь он проснулся. По коридору раздавались чьи-то шаги, открывалась чья-то камера. Слышно было бряцание винтовок, кого-то выводили. Проснулись и другие заключенные: они перешептывались между собой, у всех тревожно билось сердце,

И в эти страшные минуты Лева еще больше молился Богу. Молился не только о себе, но и об этих людях — несчастных, бедных, которые ненавидели друг друга, делали друг другу зло и даже уничтожали друг друга. А в окно — маленькое окно с двойной железной решеткой — глядело бездонное, черное ночное небо. Лева всматривался в него в надежде увидеть хотя бы одну звездочку, но напрасно. Возможно, оттого, что в камере, в стене под дверью, всю ночь горела электрическая лампочка, ярко освещая помещение, где томились арестованные люди.

Прошла неделя, другая. А Леву не вызывали. Дух его был бодр, плоть же немощна. Плоть голодала. Кормили очень плохо. Единственным отличием от красноярской баланды было то, что в здешнем супе попадались большие куски печенки или легкого и каждому заключенному доставалась порция. Эти куски заключенные съедали не сразу, а клали их на фанеру под окном, и только вечером, когда приносили горячий чай, ели их как ужин вместе со сбереженными крошечными кусочками тюремной хлебной пайки.

Но так делать могли не все. Жиган — огромный, мускулистый — испытывал страшный голод, и как только утром получал свою пайку ржаного сырого хлеба, сразу же съедал ее. В обед он немедленно проглатывал полагающуюся ему миску супа с кусочком легкого, а потом смотрел на всех голодными злыми глазами. К вечеру он обычно начинал волноваться, в его глазах сверкало что-то волчье, звериное. Он ни с кем не разговаривал и чувствовалось, что был готов уничтожить все на свете.

Как узнал Лева, этот человек имел на своей совести много убийств. С ранней юности он долгие годы занимался бандитизмом: грабил, убивал на дорогах. И теперь временами на него находили приступы какой-то особой злобы и ярости. Почти со всеми в камере он перессорился, на всех смотрел, как на врагов. Единственно, к кому он был расположен, — это к Леве, который рассказал ему, как Христос, умирая на кресте, спас разбойника.

— Неужели самым первым человеком, которого Христос взял на небо, был разбойник? — спрашивал с удивлением бандит.

— Да, да, — говорил Лева. — Он был большой грешник, так же убивал людей, как и ты. Но помолился, обратился ко Христу и был спасен.

Наконец, Леву вызвали. Его вывели на тюремный двор, где его ожидал «черный ворон» — закрытый автомобиль с кузовом, без окон. Точнее, единственное имеющееся в нем небольшой окно было расположено в его крыше, так что находившийся внутри машины заключенный совершенно не мог видеть, куда его везут.

Машина выехала из тюремного двора. Она везла Леву. Куда? К кому? Для чего? — подумал про себя юноша. И помолился.

Его привезли в полномочное представительство ОГПУ Восточно-Сибирского края. Где, в каком здании оно размещалось, Лева не знал, так как машина подъехала прямо к дверям, выходящим во двор. Юношу поместили в маленькую камеру и вскоре вызвали на допрос.

В большой, светлой комнате за столом сидел пожилой чекист.

— Здравствуйте! — приветливо поздоровался Лева.

— Здравствуйте! — ответил сидевший за столом и указал Леве на стул возле стола. Он внимательно посмотрел на заключенного, как будто изучая каждое движение его глаз, выражение лица, затем медленно и выразительно произнес:

— Эх, фанатик, фанатик!.. Лева молчал.

— Изучили мы твое дело, молодой человек, анализировали его со всех сторон. Нам вполне ясно, что ты настолько верующий, что говорить тебе, что это — чепуха, совершенно бесполезно. Для нас, конечно, очень странно, что и в наше время встречаются люди, да еще в среде молодежи, которые ради веры в Бога губят себя.

— Я не гублю себя, — сказал Лева. — Христос сказал: «Кто потеряет душу свою ради Меня и Евангелия, тот приобретет ее».

— Чудак, ты чудак! — добродушно улыбнулся чекист. — Ведь нам все понятно: начитался своего Евангелия и вообразил, что на небе есть рай. Ну там, сладкое место, вечная жизнь. И вот, думаешь: как бы мне этой сладкой жизни испытать, попасть туда! И вот ты, значит, решил пострадать для того, чтобы заработать себе теплое местечко на небесах. Ведь ты это делаешь из расчета: рассчитал, что это выгоднее, вот и страдаешь.

— Это совсем не так, — возразил ему Лева. — Я пошел посещать ссыльных и заключенных не потому, что я хотел заработать себе теплое местечко у Бога, как вы говорите, — я об этом совсем не думал, — а просто, движимый любовью Христа, не мог удержаться, чтобы не проявить Его любовь к страдающим, порадовать их…