Простаки за границей или Путь новых паломников

И так далее и тому подобное, все в том же духе несколько дней подряд. Наконец бросили якорь в виду Гибралтара, который кажется знакомым, почти родным.

Это напоминает мне дневник, который я однажды завел на Новый год, когда был еще мальчишкой — доверчивой и безответной жертвой тех неосуществи­мых планов самосовершенствования, которыми бла­гонамеренные старые девы и бабушки точно сетями уловляют в это время года неосторожных юнцов — ставят перед ними недостижимые цели, что неизбеж­но кончается крахом, и тем самым неминуемо осла­бляют в мальчишке волю, подрывают его веру в се­бя и уменьшают его шансы на успех в жизни. Вот, предлагаю вашему вниманию образчик из этого дневника:

Понедельник. — Встал, умылся, лег спать.

Вторник. — Встал, умылся, лег спать.

Среда. — Встал, умылся, лег спать.

Четверг. — Встал, умылся, лег спать.

Пятница. — Встал, умылся, лег спать.

Следующая пятница. — Встал, умылся, лег спать.

Пятница через две недели. — Встал, умылся, лег спать.

Через месяц. — Встал, умылся, лег спать.

На этом я и остановился, окончательно пав духом. Видно, слишком редки оказались в моей жизни не­обычайные события, чтобы стоило вести дневник. Однако я и сейчас с гордостью думаю о том, что даже в столь юном возрасте я, встав поутру, умы­вался. Этот дневник погубил меня. С тех пор у ме­ня уже никогда не хватало мужества завести дру­гой. Веру в свои силы по этой части я утратил раз и навсегда.

Нашему пароходу предстояло на целую неделю, а то и больше, задержаться в Гибралтаре, чтобы запа­стись углем на обратное плавание.

Оставаться на борту было бы очень скучно, и мы вчетвером вырвались из карантина и провели семь восхитительных дней в Севилье, Кордове, Кадисе да еще успели побродить по живописным сельским до­рогам Андалусии, этого сада Старой Испании. Наши впечатления от всего виденного за эту неделю слиш­ком разнообразны и многочисленны — их не уложить в короткую главу, а для длинной у меня нет места. Поэтому я умолчу о них.

Однажды утром в Кадисе, часу в одиннадцатом, мы сошли к завтраку. Нам сказали, что наш корабль уже часа три как стоит на якоре в гавани. Надо было поторапливаться: из-за карантина корабль не сможет долго нас дожидаться. Вскоре мы уже были на борту, и не прошло и часу, как белый город и прелестные берега Испании скрылись за волнами и пропали из глаз. Еще ни с одной страной мы не расставались так неохотно.

Уже давно, на шумном сборище в салоне, мы порешили, что нельзя заходить в Лиссабон, потому что там мы непременно попадем в карантин. По доброму старому обычаю американцев, мы всё решали вот так, сообща, — всё, начиная от замены очередного государства, предусмотренного в нашем маршруте, другим, и до жалоб на плохой стол и нехватку сал­феток. Мне вспоминается жалоба одного из пасса­жиров. Вот уже три недели, заявил он, как нам подают все более отвратительный кофе, и теперь это уже никакой не кофе, а просто подкрашенная водичка. Кофе такой жидкий, что просвечивает на целый дюйм. Однажды утром этот пассажир, об­ладающий на редкость острым зрением, еще издали завидел сквозь кофе дно своей чашки. Он тут же отправился к капитану Дункану и выразил ему свое возмущение. «Стыд и срам, что нам подают такой кофе», — сказал он. Капитан показал ему свою чашку. Его кофе был вполне приличный. Тут начинающий бунтарь разъярился и того пуще, он не мог стерпеть столь явного предпочтения капитанскому столу перед всеми остальными. Он прошествовал обратно, взял свою чашку и с победоносным видом поставил ее перед капитаном.

— Вот, попробуйте это пойло, капитан Дункан.

Капитан понюхал, попробовал, снисходительно улыбнулся и сказал:

— Как кофе — это, конечно, никуда не годится, но это неплохой чай.

Посрамленный бунтарь тоже понюхал, попробовал и вернулся на свое место. Ну и дурака же он свалял при всем честном народе. Больше он уже не бунтовал. Впредь он принимал жизнь такой, как она есть. Этим дураком был я.

Теперь, вдали от всех берегов, мы вновь зажили размеренной, привычной жизнью. Дни шли за днями, один точь-в-точь как другой, и все они радовали меня. Наконец мы бросили якорь на открытом рейде Фун­чала, у прекрасного острова, который известен под именем Мадейра.

Здешние горы несказанно хороши, пышная зелень одевает их, потоки лавы застыли на них величавыми складками, повсюду рассыпаны белые домики, склоны иссечены глубокими ущельями, где и днем царит лиловый сумрак, пологие склоны в ярких солнечных пятнах, в изменчивых тенях проплывающих в небе воздушных флотилий, — и всю эту великолепную кар­тину достойно венчают неприступные пики, чело ко­торых задевают пушистыми краями скользящие мимо облака.

Но съехать на берег нам не удалось. Мы простояли в виду Мадейры весь день, глядя на нее с тоской; мы всячески поносили того, кто изобрел карантин; раз шесть мы сходились и обсуждали положение: переби­вая друг друга, произносили несчетное множество ре­чей; вносили несчетное множество предложений, кото­рые умирали, не успев родиться, поправок, которые немедленно проваливались, резолюций, которые испу­скали дух в тщетных усилиях обрести поддержку всего высокого собрания. Ночью мы подняли якорь.

У нас на борту бывало не меньше четырех собраний в неделю, так что дни наши проходили в трудах и заботах, но зачастую столь бесплодных, что в тех редчайших случаях, когда нам удавалось благопо­лучно разрешиться резолюцией, наступало всеоб­щее ликование и мы поднимали флаг и стреляли из пушки.

Дни шли за днями, и ночи тоже; вот из моря поднялись прекрасные Бермуды, мы вошли в извилис­тый пролив, поплутали меж одетых в пышный летний убор островов и наконец нашли приют под гостепри­имным английским флагом. Вместо испанских и италь­янских предрассудков, грязи и панического страха пе­ред холерой здесь нас встретили цивилизация и здра­вомыслие, здесь мы ни для кого не были пугалом. Несколько дней провели мы среди прохладных рощ, цветущих садов, коралловых бухт, любовались прихо­тливо изрезанным берегом и ослепительно синим мо­рем, которое то открывалось нам, то пряталось за сплошной стеной пышной и яркой листвы. Все это вновь рассеяло нашу апатию, навеянную сонным одно­образием долгого плавания, и теперь мы готовы пу­ститься в последний рейс — в небольшой, всего в ка­кую-нибудь тысячу миль переход — в Нью-Йорк, в Америку, домой!

Мы простились с «нашими друзьями бермудца-ми», как сказано в нашем проспекте, — наиболее близ­кие отношения у нас установились главным образом с неграми, — и вновь отдались во власть могучего океана. «Главным образом», сказал я. Мы знако­мились больше с неграми, чем с белыми, потому что у нас накопилось много белья для стирки; но мы приобрели несколько отличных друзей среди бе­лых и еще долго будем с благодарностью вспоми­нать их.

Едва мы отплыли, нашей праздности пришел ко­нец. Все без исключения учинили генеральный смотр своему имуществу, перевернули все вверх дном у себя в каютах, усердно укладывали чемоданы, — такой суматохи у нас не было с тех самых пор, как мы бросили якорь в Бейруте. У всех было дел по горло. Составлялся список всех покупок с ука­занием стоимости, чтобы не застрять надолго в та­можне. Предстояло все купленное сообща поделить поровну, расплатиться со старыми долгами, проверить счета и наклеить ярлыки на ящики, тюки, чемоданы. Суета и сумятица продолжались до поздней ночи.

И тут случилось у нас первое несчастье. В бурную ночь один из пассажиров, сбегая по трапу между палу­бами, споткнулся о незадраенный по оплошности люк, упал и сломал ногу в лодыжке. Это был наш первый несчастный случай. Мы проехали много больше два­дцати тысяч миль по морю и по суше, побывали в краях с нездоровым климатом — и все обошлось без серьезных болезней, без единой царапинки, все шесть­десят пять путешественников остались живы и нев­редимы. Судьба была на удивленье милостива к нам. Правда, как-то ночью, в Константинополе, один наш матрос прыгнул за борт, и больше его никто не ви­дел — подозревают, что он хотел дезертировать, и во всяком случае можно надеяться, что он доплыл до берега. Но пассажиры все были налицо. Ни один не выбыл из списка.

Наконец в одно прекрасное утро мы на всех парах вошли в нью-йоркскую гавань. Все высыпа­ли на палубу, все одеты, как подобает добрым христианам, — таков был приказ, ибо кое-кто за­мышлял вырядиться турком, — и, глядя на приветст­венно машущих платками друзей, счастливые палом­ники почувствовали, как вздрогнула у них под ногами палуба, возвещая о том, что корабль и пристань вновь обменялись сердечным рукопожатием и долго­му поразительному странствию пришел конец. Аминь.

Глава XXXIII. Неблагодарный труд. — Прощальное слово в газете. — Заключение.

Здесь я помещаю статью, которую я написал для «Нью-Йорк Геральд'а» в вечер нашего прибытия. Я де­лаю это отчасти потому, что того требует мой договор с издателем; отчасти потому, что это верный, добросо­вестный и исчерпывающий итог нашего плавания и по­двигов наших паломников в чужих краях; а отчасти еще и потому, что кое-кто из моих спутников бранил меня за нее, и я хочу, чтобы все видели, какая это неблагодарная задача — заниматься прославлением тех, кто не способен оценить твои труды. Меня об­винили в «слишком поспешном опубликовании» этих похвал. А я вовсе не спешил. Я иногда посылал коррес­понденции в «Геральд», и, однако, придя в тот день в редакцию, даже не заикнулся о том, чтобы написать прощальное слово. Я сперва зашел в «Трибюн» узнать, не нужна ли им такая статья, ибо я состоял штатным сотрудником этой газеты и это была моя прямая обя­занность. Главного редактора я не застал и тут же забыл и думать об этом. Вечером, когда редакция «Геральд“а» попросила меня написать такую статью, я тоже не стал спешить. Напротив, я мешкал с отве­том, ибо в ту минуту не склонен был рассыпаться в комплиментах, а потому не желал рассказывать о плавании, боясь, что увлекусь и отзыв мой будет отнюдь не похвальный. Однако я рассудил, что поступ­лю по чести и справедливости, если напишу несколько добрых слов о наших хаджи (хаджи — это почетное звание паломника), ибо люди сторонние не смогут написать об этом так прочувствованно, как я, собрат хаджи; и тогда я написал эту статью. Я прочел ее раз, прочел другой, и если есть здесь хоть строчка, заклю­чающая в себе что-либо, кроме самой беззастенчивой лести по адресу капитана, корабля и пассажиров, я это­го во всяком случае не вижу. Или я ничего не смыслю, или участники какого угодно путешествия могли бы гордиться тем, что среди них нашелся человек, написа­вший о них такую главу. После этого краткого вступ­ления я уверенно отдаю свое прощальное слово на суд непредубежденного читателя.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ТУРИСТОВ ИЗ СВЯТОЙ ЗЕМЛИ

Рассказ о морском путешествии.

Редактору газеты «Геральд».

Пароход «Квакер-Сити» завершил наконец свое не­обычайное плавание и вернулся в родную гавань у под­ножья Уолл-стрит. В некоторых отношениях путеше­ствие прошло успешно, в других не слишком. Вначале оно было названо «увеселительной поездкой». Что ж, быть может это и была увеселительная поездка, но, право, ни по виду, ни по поведению участников этого не скажешь. Всем и каждому известно, что участники увеселительной поездки уж конечно народ молодой, легкомысленный, шумливый. Их главное занятие — танцевать, петь, влюбляться, а вовсе не читать пропо­веди. Всем и каждому известно, что на приличных похоронах непременно должны быть дроги и покой­ник, ближайшие родственники, друзья и просто знако­мые, много стариков и старушек, — и всё очень тор­жественно, ничего фривольного, а в придачу молитва и проповедь. Три четверти пассажиров «Квакер-Сити» были в возрасте от сорока до семидесяти лет! Самая подходящая компания для пикника! Может быть, вы думаете, что последняя четверть состояла из юных девиц? Ничуть не бывало. Это были по преимуществу угрюмые старые холостяки и шестилетнее дитя. Если высчитать средний возраст наших паломников, полу­чится пятьдесят лет. Неужели найдется безумец, спо­собный вообразить, что эти патриархи пели, влюб­лялись, танцевали, смеялись, рассказывали анекдо­ты, — словом, вели себя безбожно легкомысленно? Насколько я мог заметить, они ничем таким не греши­ли. Здесь, на родине, вы без сомнения полагали, что эти резвые ветераны изо дня в день с утра до ночи смеются, поют, затевают шумные игры и на корабле ни на минуту не утихает буйное веселье; что они играют в жмурки и лунными вечерами отплясывают на юте кадрили и вальсы, а в редкие свободные мину­ты набрасывают строчку-другую в путевые дневники, которые они завели с самого начала, едва покинув родные берега, и ведут аккуратнейшим образом, но их уже призывают новые труды, они спешат засесть за юкр и вист в уютном свете ламп. Если вы так полага­ли, вы глубоко ошиблись. Почтенные участники плава­ния не отличались ни веселым нравом, ни резвостью. Они не играли в жмурки, они и не помышляли о висте, они не увиливали от скучных дневников, ибо — увы! — почти все они даже писали книги. Они никогда не затевали шумных игр, почти не разговаривали, никог­да не пели, если не считать вечерних молитв. Наш так называемый «увеселительный» корабль напоминал си­нагогу, а «увеселительная поездка» — похороны без покойника. (В похоронах без покойника тоже веселого мало.) Беззаботный искренний смех раздавался на па­лубах и в каютах не чаще раза в неделю, и его здесь не очень-то жаловали. Давным-давно (кажется, с тех пор прошла целая вечность) было три вечера с танцами; танцевали кадриль — три дамы и пятеро муж­чин (одному рукав повязали носовым платком, в знак того, что он дама, а не кавалер), которые стара­тельно переставляли ноги под унылую музыку стра­дающего одышкой мелодикона; но даже эта унылая оргия была признана греховной, и танцы прекра­тились.

Когда необходимо было отдохнуть от чтения Ио­сифа Флавия или «Исследования о Святой Земле», принадлежащего перу Робинсона, или от писания соб­ственных книг, паломники садились за домино, ибо вряд ли есть на свете другая такая нудная, безгрешная игра — разве что развлечение, которое именуется кро­кетом (это вам не бильярд, где можно загнать шар в лузу или хотя бы устроить карамболь, и когда пар­тия кончена, никто ничего не платит, никто ничем не угощает, — а стало быть нет в ней никакого удовольст­вия), и играли, пока не отдохнут, а потом в глубине души кляли партнеров на чем свет стоит до самой вечерней молитвы. В дни, когда их не мучила морская болезнь, они летели в столовую, как на крыльях, при первом же звуке гонга. Такова была наша повседневная жизнь на борту — скука, благопристойность, трапезы, домино, молитвы, злословие. Это мало походило на увеселительную прогулку. Нам не хватало только по­койника, чтобы она превратилась в благопристойные похороны. Теперь все это в прошлом, но когда я огля­дываюсь назад, воспоминание об этих почтенных ис­копаемых, отважившихся на полугодовой пикник, весе­лит мне душу.

Название, которое дано было нашей экспедиции в проспекте — «Увеселительная поездка по Святой Земле», — явно не подходит ей. Назвать ее «Похорон­ным шествием по Святой Земле» было бы гораздо верней.

Куда бы мы ни прибыли — в Европу ли, в Азию или в Африку — всюду мы производили сенсацию и, осме­люсь прибавить, несли с собой голод и опустошение. Никто из нас до этого нигде не бывал, все мы приехали из глухой провинции; в путешествии этом для нас была захватывающая прелесть новизны, и мы дали волю всем своим природным инстинктам — не церемони­лись, не связывали себя никакими условностями. Всем и каждому мы спешили дать понять, что мы американ­цы — американцы, не кто-нибудь! Убедившись, что лишь немногие чужеземцы слыхали о существовании Америки, а весьма многие знали лишь, что это какая-то варварская страна где-то на краю света, которая недавно с кем-то воевала, мы посокрушались о невеже­стве Старого Света, но ни на йоту не усомнились в собственной значительности. Многие и многие про­стодушные жители восточного полушария еще долгие годы будут вспоминать о том, как в лето от рождества Христова тысяча восемьсот шестьдесят седьмое к ним вторглась орда незваных гостей, называвших себя аме­риканцами и Бог весть почему воображавших, будто они вправе этим гордиться. Мы несли с собою го­лод и опустошение отчасти потому, что кофе на «Ква­кер-Сити» был невыносимый, а порою и более сущест­венная пища оказывалась не высшего качества, а от­части потому, что человеку надоедает изо дня в день сидеть за одним и тем же столом и есть все одно и то же.

Жители этих дальних стран на редкость невежест­венны. Они во все глаза смотрели на костюмы, кото­рые мы вывезли из дебрей Америки. Они с удивлени­ем поглядывали на нас, если мы иной раз громко разговаривали за столом. Они замечали и то, что мы не любим бросать деньги на ветер и всегда стара­емся получить за них возможно больше, и диву дава­лись, откуда таких принесло. Когда в Париже мы заговаривали с ними по-французски, они только гла­зами хлопали! Нам никак не удавалось хоть что-нибудь втолковать этим тупицам на их же родном языке.

Один из наших, желая объяснить лавочнику, что мы, быть может, еще вернемся к нему за перчатками, сказал: «Allong restay trankeel[230]. Maybe ye coom Moonday[231]». И поверите ли, этот лавочник, коренной француз, переспросил: что это ему такое сказали? Ино­гда мне даже кажется, что, наверно, есть какая-то разница между тем, как говорят по-французски в Па­риже и у нас, на «Квакер-Сити».

На нас всюду таращили глаза, и мы таращили глаза на всех. Всякий раз мы заставляли этих иноземцев почувствовать их ничтожество, мы подавляли их своим американским величием и стирали их в по­рошок. И однако мы были снисходительны к нравам, обычаям, и в особенности модам всех этих разно­образных народов. С Азорских островов мы уезжали в устрашающих балахонах и научились ловко упра­вляться с частыми гребнями. В Танжере, Африка, мы пополнили наш наряд кроваво-красными фесками, с которых свешивались кисточки, как прядь волос с индейского скальпа. Во Франции и в Испании эти наши костюмы не остались незамеченными. В Италии нас, разумеется, приняли за мятежных гарибальдийцев и послали канонерку проверить, не кроется ли чего за этой сменой мундира. Рим при нашем появлении расхохотался. Если бы мы вырядились во все наши одежды, любой город хохотал бы. Мы нисколько не обогатили свой гардероб в Греции — ей нечем по­хвастать. Зато как мы нарядились в Константинополе! Тюрбаны, кривые сабли, фески, огромные пистоли, бешметы, кушаки, широчайшие шальвары, желтые туфли, — о, мы были просто великолепны! Знаменитые константинопольские псы долаялись до хрипоты и все же не сумели воздать нам должное. Теперь они, ко­нечно, уже все передохли. Мы задали им такую не­посильную работу, что они окончательно подорвали свое здоровье.

Потом мы поехали в гости к русскому императору. Мы явились к нему запросто, словно были знакомы с ним целую вечность, а после этого визита нацепили на себя еще и разные предметы русской одежды и, став вдвое живописнее прежнего, отправились дальше. В Смирне мы обзавелись шалями из верблюжьей шер­сти и прочими персидскими уборами; но в Палестине... увы, в Палестине нашим блестящим успехам пришел конец. Там не носят ничего, достойного упоминания. Мы примирились с этим и прекратили закупки. Мы не экспериментировали. Мы не примеряли тамошних на­рядов. Но мы приводили туземцев в изумление. Мы изумляли их самыми фантастическими нарядами, ка­кие только могли придумать. Мы проехали по Святой Земле от Кесарии Филипповой до Иерусалима и Мерт­вого моря — диковинная процессия паломников, не ис­пугавшихся расходов, исполненных важности, в зеле­ных очках, пышно разодетых, дремлющих под зеле­ными зонтами, верхом на клячах, верблюдах и ослах, еще более жалких, чем те, которые вышли из Ноева ковчега, просидев без малого год на голодном пайке и измучась морской болезнью. Если сыны Израиля, живущие в Палестине, когда-нибудь забудут, как из Америки вторглись к ним новые гедеоновы полчища, их стоит сызнова предать проклятию и покончить с ними. Быть может, никогда еще столь редкостное, столь поразительное зрелище не представало людским взорам.

Что ж, в Палестине мы чувствовали себя как дома. Легко заметить, что Палестина была гвоздем всего путешествия. Европа нас мало привлекала. Мы гало­пом проскакали по Лувру, по дворцам Питти и Уффи­ци, по Ватикану, по всем картинным галереям и бога­то расписанным храмам Венеции и Неаполя, по ис­панским соборам; некоторые из нас говорили, что те или иные творения старых мастеров — это великие создания гения (мы прочли эти слова в путеводи­теле, — правда, иногда мы относили их не к той кар­тине, к которой следовало бы), а другие говорили, что это постыдная мазня. Критическим оком озирали мы современную и древнюю скульптуру во Флоренции, в Риме — всюду, где она попадалась нам на глаза, и хвалили, если она приходилась нам по вкусу, а если нет, уверяли, что предпочитаем деревянных индейцев перед табачными лавками в Америке. Но в Святой Земле нашему восхищению не было границ. Мы за­хлебывались от восторга на бесплодных берегах моря Галилейского; предавались глубоким раздумьям на горе Фавор и в Назарете; ударялись в поэзию, глядя на сомнительные красоты Ездрилона; в Изрееле и Са­марии размышляли о проповедническом рвении Ииуя; буря чувств — самая настоящая буря — подхвати­ла нас среди святынь Иерусалима; мы купались в Ме­ртвом море и в Иордане, даже не задумавшись, действителен ли наш страховой полис в сверхриско­ванных случаях, и увезли с собой оттуда столько кувшинов с драгоценной влагой, что, боюсь, вся стра­на от Иерихона до горы Моав в этом году будет страдать от засухи. Что и говорить, для всех нас паломничество ко святым местам было лучшей ча­стью нашего путешествия. После унылой, безотрад­ной Палестины красавец Египет ничем нас не очаро­вал. Мы только взглянули на него и заторопились домой.

В Мальте нам не разрешили съехать на берег — карантин; и в Сардинии не разрешили, и в Алжире, Африка, и в Малаге, Испания, и в Кадисе, и на остро­вах Мадейра. Тогда мы обиделись на всех чужестран­цев, показали им спину и отправились домой. На Бермудах мы остановились, очевидно, только потому, что они были указаны в проспекте. Нам уже не было дела ни до каких новых мест. Мы всей душой стреми­лись домой. Тоска по родине водворилась на кораб­ле — ею заразились все без исключения. Знай нью-йоркские власти, какие размеры приняла у нас эта эпидемия, они бы непременно задержали нас здесь в карантине.

Великое паломничество окончено. Распростимся с ним и сохраним по нем добрую память, говорю я от всего сердца. Я не помню зла, не поминаю лихом никого из моих спутников, будь то пассажиры или капитаны. То, что мне было отнюдь не по душе вчера, очень даже по душе мне сегодня, когда я уже дома, и отныне всякий раз, как мне придет охота подшучивать над нашей братией, в шутках моих уже не будет яду. Путешествие дало нам все, что было обещано в проспекте, и все мы безусловно должны быть удовлетворены тем, как было поставлено дело. До свиданья!

Марк Твен.

По-моему, это очень лестный отзыв. Разве не так? И однако от наших хаджи я не дождался ни слова благодарности; напротив, я ведь не шучу, когда го­ворю, что многие даже выразили протест против моей статьи. Стараясь угодить им, я целых два часа гнул спину над этим очерком — и все зря. Никогда больше я не стану утруждать себя великодушными поступками.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Прошло около года с тех пор, как закончилось это примечательное паломничество; и вот я сижу у себя дома в Сан-Франциско и думаю о нем, — и должен сказать по совести, что день ото дня мне все приятнее вспоминать об этом путешествии, так как все досадные дорожные происшествия постепенно изгладились из памяти; и если бы «Квакер-Сити» снова снялся с якоря и вторично отправился в тот же рейс, я с превеликим удовольствием снова оказался бы на его борту — с тем же капитаном, даже с теми же паломниками и с теми же грешниками. Я был в наилучших отношениях при­мерно с десятком своих спутников (они и по сей день мои верные друзья) и даже поддерживал знакомство с остальными пятьюдесятью пятью. Я достаточно по­плавал, чтобы понимать, что это недурная пропорция. Ведь долгое морское путешествие не только обнаружи­вает все твои слабости и недостатки и усиливает их, но извлекает на свет Божий и такие твои пороки, о кото­рых ты никогда не подозревал, и даже порождает новые. Проплавав год по морю, самый обыкновенный человек превратился бы в истинное чудовище. С дру­гой стороны, если человек обладает какими-либо до­стоинствами, в море он редко их проявляет, и уж во всяком случае не особенно рьяно. Я не сомнева­юсь, что на суше наши паломники очень милые лю­ди; не сомневаюсь также, что, отправься они в пла­вание вторично, они оказались бы несколько милее, чем во время нашего великого похода, — потому-то я и говорю без колебаний, что рад был бы снова выйти с ними в море. Во всяком случае, я бы наслаж­дался жизнью в кругу моих старых друзей. А осталь­ные с таким же успехом наслаждались бы жизнью со своими дружками, — на всех кораблях всегда и не­изменно пассажиры делятся на обособленные ком­пании.

И еще скажу, что предпочел бы путешествовать в обществе одних Мафусаилов, чем постоянно пе­ресаживаться с корабля на корабль и менять спут­ников, как делают все, кто путешествует обычным способом. Такие путешественники всегда горюют о ко­рабле, с которым только что расстались, и о спут­никах, с которыми у них разошлись дороги. Едва они полюбят какой-нибудь корабль, как уже надо пересаживаться на другой, едва привяжутся к при­ятному спутнику — и уже надо с ним расставаться. Они непрерывно испытывают все неудобства пребы­вания на чужом судне, среди чужих людей, которым нет до них дела, терпят вечные придирки незнакомого капитана и выслушивают дерзости незнакомых слуг, — и так без конца, из месяца в месяц. Беднягам, кроме того, приходится то и дело упаковывать и распаковывать чемоданы, мучиться в таможнях, беспоко­иться о том, чтобы в целости-сохранности доставить весь багаж из одного города в другой. Чем так страдать, я предпочел бы отправиться в плавание с целым полком почтенных патриархов. Чемоданы мы укладывали всего дважды — когда отправлялись из Нью-Йорка и когда возвращались в Нью-Йорк. Всякий раз, как нам предстояло сухопутное путеше­ствие, мы прикидывали, на сколько дней мы уезжаем, что из одежды нам понадобится в пути, подсчитывали все с математической точностью и соответственно брали один или два саквояжика, а чемоданы оставляли на корабле. Мы выбирали себе спутников среди старых испытанных друзей и пускались в дорогу. Нам не надо было завязывать никаких новых знакомств. Мы часто жалеем американцев, которые путешествовали в грустном одиночестве, окруженные чужими людьми, и не с кем им было разделить свои печали и радости. Всякий раз, как мы возвращались из поездки в глубь страны, мы еще издали первым делом начинали искать наш корабль, и когда видели, как он покачивается на якоре и на мачте развевается флаг, мы испытыва­ли то же чувство, какое волнует путника, когда он завидит отчий дом. Стоило нам ступить на па­лубу — и всех наших забот, всех тревог как не бы­вало, ибо корабль был нам домом. Всякий раз нас ждала все та же знакомая каюта, и мы чувствовали себя здесь в безопасности, и нам было спокойно и уютно.

Путешествие наше было превосходно проведено, тут мне не к чему придраться. Все, что обещал нам проспект, было добросовестно выполнено, это немало удивило меня, ибо великие начинания, как правило, обещают куда больше, чем дают. Не худо было бы, чтобы подобные путешествия предпринимались каж­дый год и вошли бы в систему. Путешествия гибельны для предрассудков, фанатизма и ограниченности, вот почему они так остро необходимы многим и многим у нас в Америке. Тот, кто весь свой век прозябает в одном каком-нибудь уголке мира, никогда не научит­ся терпимости, не сумеет широко и здраво смотреть на жизнь.

Наше путешествие окончилось и отошло в про­шлое. Но многое из того, что мы видели, множество самых разных случаев и приключений нам будет приятно вспоминать еще долгие-долгие годы. Всегда на лету, едва успевая бросить беглый взгляд на чудеса половины земного шара, мы не могли на­деяться, что у нас останется неизгладимое впечатление от всего, что нам посчастливилось увидеть. И однако наш полет не пропал даром, ибо над путаницей смутных воспоминаний всплывают самые яркие, са­мые лучшие и значительные — и так и останутся во всем совершенстве своих очертаний и красок еще долго после того, как все остальное выцветет и по­меркнет.

Мы будем помнить кое-что о прекрасной Франции и о Париже, хотя он промелькнул перед нами, точно ослепительный метеор, и исчез Бог весть когда и как. Мы всегда будем помнить величественный Гибралтар, весь в ярком зареве испанского заката, омываемый радужным морем. Мы увидим в воображении Милан, его величавый собор с целым лесом мраморных шпи­лей. И Падую, Верону, Комо в алмазных россыпях звезд, и Венецию, покоящуюся на недвижных водах — безмолвную, покинутую, горделивую даже в своем унижении, погруженную в воспоминания об исчезну­вших флотилиях, о битвах и победах, о великолепии отгремевшей славы.

Нам не забыть Флоренцию, Неаполь, не забыть Грецию, чарующий воздух которой донес до нас дыха­ние рая, и уж конечно не забыть Афины и разрушен­ные храмы Акрополя. Не забыть древний Рим и пыш­ную зелень окрестной равнины, такую яркую по срав­нению с его серыми каменными руинами, и рассеянные по этой широкой равнине полуразру­шенные арки, иззубренные стены с провалами окон, густо заплетенные виноградной лозой. Мы будем по­мнить собор св. Петра — не таким, каким видишь его, гуляя по улицам и воображая, будто в Риме все купола одинаковы, но таким, каким он предстает за многие мили, когда все здания поменьше исчезают из виду и лишь он один, горделивый и прекрасный, четко очерченный, огромный, как гора, величественно па­рит в пламени заката.

Мы будем помнить Константинополь и Босфор; каменные исполины Баальбека; египетские пирамиды; исполненный доброты лик мудрого Сфинкса; восточ­ное великолепие Смирны; священный Иерусалим; Да­маск — «жемчужину Востока», гордость Сирии, земной рай, приют калифов и джиннов из «Тысячи и одной ночи», древнейшую столицу на земле, единственный город в мире, который четыре тысячелетия сохранял свое имя, никому не уступал своего места и нево­змутимо взирал, как возникают империи и царства, наслаждаются отпущенным им кратким мигом блеска и славы и навсегда исчезают, не оставив по себе памяти!

«ПРОСТАКИ ЗА ГРАНИЦЕЙ»

В начале 1867 года молодой журналист Марк Твен увидел в Сент-Луисе объявление о предполагаемой экскурсии «избранного общества» в страны Средиземного моря на специально зафрахтован­ном пароходе «Квакер-Сити». Твен уже имел некоторый опыт как путешественник-репортер. В 1866 году он совершил успешную поезд­ку по Сандвичевым островам в качестве корреспондента газеты «Сакраменто юнион». В ответ на предложение Твена крупная сан-францисская газета «Альта Калифорния» согласилась отправить его своим корреспондентом в Европу и оплатить его проезд.

8 июня 1867 года пассажиры «Квакер-Сити», парохода водоиз­мещением в 1800 тонн, отправились в почти полугодовое плава­ние — они возвратились в нью-йоркский порт 19 ноября. За это время Твен послал в газету «Альта Калифорния» пятьдесят три письма, которые печатались с 25 августа 1867 года по 17 мая 1868 года. Кроме того, он послал шесть корреспонденций в газету «Нью-Йорк трибюн».

По возвращении Твен выступил с юмористическими лекциями о своем путешествии. Издательство «Америкен паблишинг компа­ни» в Хартфорде (Коннектикут) предложило ему подготовить из его писем книгу путевых очерков. Книга вышла в свет в 1869 году. Она разошлась тиражом более ста тысяч и имела крупный литературный успех. Брет-Гарт на страницах издававшегося им в Сан-Франциско «Оверленд Мансли» объявил Твена самым выдающимся из амери­канских юмористов, В. Д. Гоуэлс в бостонском «Атлантик Мансли» также приветствовал появление в американской литературе нового самобытного таланта.

Подготавливая книгу на основе своих путевых корреспонденций и записных книжек, Твен проделал большую дополнительную рабо­ту. Некоторые изменения и опущения требовались для более четкого построения книги в сравнении с серией газетных фельетонов. Твен также вписывал целые страницы, вводил дополнительные эпизоды. Работая над языком книги, Твен устранял некоторые жаргонные выражения. В отличие от Запада, где Твен прошел журналистскую школу, читатель Восточных штатов — старых культурных центров США, — для которого предназначалась его новая книга, был более чопорным и консервативным в своих требованиях к литературному языку. Авторедактура Твена привела также к смягчению некоторых сатирических вольностей, которые он допускает по отношению к ре­лигии и библейским сюжетам, так как газетные корреспонденции Твена вызвали нападки на него представителей американского духо­венства. По возвращении из путешествия Твен познакомился с семьей богатого шахтовладельца Лэнгдона и вскоре стал женихом его дочери Оливии. Читая вместе с невестой корректуры книги и идя навстречу ее буржуазно-респектабельным вкусам, он провел до­полнительную, смягчающую правку. Избранное им вначале за­главие книги «Путь новых паломников» пародировало «Путь па­ломника» Беньяна — книгу, чтимую англо-американскими протеста­нтами почти наравне с Библией. Заглавие было перенесено в подзаголовок. Основным заглавием стало «Простаки за границей». «Осклизлая сточная яма, почему-то именуемая святыми водами Вифезды», становится просто «водой Вифезды». Твен уже не от­важивается писать, что из итальянских монахов «можно выта­пливать сало», или шутить по поводу выгоды земельных спекуляций в тех городах древней Палестины, которым библейские пророки сулили особое процветание.

Характеристика «Простаков за границей» в работах об аме­риканской литературе чаше всего сводится к следующему: это карикатурное изображение европейских традиций и памятников на потеху американцам. Американские туристы проходят по двор­цам, музеям и храмам с громким и непочтительным хохотом, противопоставляя утилитарный взгляд на вещи «романтическим бредням» старой Европы.

Это несколько упрошенная и неточная характеристика книги. На самом деле в «Простаках за границей» можно различить неоднород­ные, даже противоречивые элементы.

Основной задачей Твена был, конечно, юмористический репор­таж. В качестве писателя-юмориста он зорко подмечает все смешное вокруг себя и сам охотно создает добавочные поводы для потехи. С большим увлечением он высмеивает трафареты путеводителей, заученные речи невежественных гидов и столь же трафаретные вос­торги, которые полагалось изъявлять туристам. Даже когда Твен бесцеремонно расправляется со «старыми мастерами», в этом в зна­чительной мере выражается его протест против обязательного по­казного восхищения, заменяющего туристу-обывателю подлинное понимание искусства.

В то же время эти насмешки Твена имеют «антиевропейское» острие. В качестве представителя молодой американской националь­ной культуры он выступает против установившегося в американской литературе первой половины XIX века культа зависимости от вкусов и традиций Старого Света. В частности, он ведет скрытую полемику с книгами о Европе американского поэта Лонгфелло и его многочис­ленных подражателей. Порой Твен в своих юмористических напад­ках на европейское искусство грешит против истины и художествен­ной меры.

Одновременно Твен развивает в «Простаках» социальную тему. Многие из его замечаний об увиденной им в странах Европы нищете, социальных уродствах и суевериях справедливы и полны сочувствия к народу. Он смеется здесь «сквозь слезы». Однако когда Твен пытается представить Европу как скопище социальных бедствий, а Соединенные Штаты как «страну обетованную», он впадает в за­блуждение. Молодой Твен пока еще плохо разбирается в социальных пороках своей родины. Насколько неверно он судит о политическом положении в Европе, видно из его необдуманных похвал по адресу политического авантюриста Наполеона III. Поверхностны и неспра­ведливы многие его суждения об арабском Востоке; здесь «юмор» Твена иногда вызывает недоумение.

В протестантских странах, особенно в Англии и США, Библия долго составляла едва ли не важнейшую часть начального школь­ного образования. Библейские места представляли интерес для Твена и огромного большинства его читателей прежде всего потому, что были связаны с именами и событиями, знакомыми с детства. В опи­сании «святых мест» Марк Твен не был тем воинствующим безбож­ником, каким он показался критиковавшим его религиозным хан­жам в США. Однако, излагая библейские легенды, он охотно под­дразнивает клерикалов.

Он дает «вольные» толкования и оценки многим событиям в библии; расхвалив великодушного Иосифа, он отказывается при­знать «заслуги» значительно более важного персонажа Библии, бла­гочестивого Иакова, который снискал благополучие тем, что «по дешевке» купил первородство у своего голодного брата. Напомнив о кровопролитных подвигах Ииуя, который обманом заманил и ис­требил жрецов и поклонников Ваала, Твен саркастически коммен­тирует; «Тут Ииуй, ревнитель истинной веры, отдохнул от трудов своих».

Некоторые библейские ситуации, вроде пребывания «безбилет­ного» Ионы во чреве китовом, соблазняют Твена как юмориста.

Внимательный читатель книги Твена постоянно ощущает, что, хотя все путешествующие на «Квакер-Сити» представляют амери­канских «простаков за границей», писатель не отождествляет себя с ними. Грубость американских туристов, их невежество, самоуверен­ность и националистическое чванство во многих случаях заставляют Твена страдать от стыда за своих спутников. Он еще сам не освобо­дился от многих неправильных взглядов и представлений, но уже начинает смотреть на них критически. Недаром в заключении книги он пишет: «Путешествия губительны для всяческих предрассудков, для нетерпимости и узости взглядов — вот почему они столь необ­ходимы многим моим соотечественникам».

Настоящий перевод «Простаков за границей» сделан по амери­канскому изданию «Харпер энд брозерс» 1898 года. Первый русский перевод «Простаков за границей» появился в 1897 году. Царская цензура делала в книге сокращения, в частности там, где Твен описывает свое пребывание в России[232].

3. Александрова