Помоги проекту - поделись книгой:
— Да, идет трамвай, — весело повторила она.
Но тут ее вдруг пронзило сожаление, что свидание закончилось и что Казимир Тобиш — или как его там зовут — вновь исчезнет для нее среди других безымянных, и теперь уже навсегда. Трамвай остановился, но она не вошла в него, хотя он взглядом приглашал ее это сделать. И сказала:
— Знаешь, мне бы хотелось подольше с тобой побеседовать. Не хочешь ли при случае меня навестить?
Он удивленно уставился на нее. О, он совсем не давал себе труда притвориться. В его взгляде ясно читалось: навестить? Да на кой ляд? Как женщина ты меня больше не интересуешь, и на твое шикарное пальто я не клюну. Но по-видимому, все же заметил в ее глазах сдержанный страх и поэтому вежливо ответил: «Охотно. С твоего позволения…» Она дала ему свой адрес.
— А имя мое ты, я надеюсь, еще помнишь? — спросила она, грустно улыбнулась и шепнула: — Меня зовут Тереза.
— Конечно же я помню, — ответил он. — А по фамилии?
— Фамилию ты забыл?
— Придумаешь тоже. Но извини, фамилия-то теперь у тебя другая.
— Нет, меня по-прежнему зовут Тереза Фабиани.
— Значит, ты не была замужем? — Она только покачала головой. — Но ты же сказала, что у тебя есть сын.
— Да, сын у меня есть.
— Вон оно что, надо же!
Еще один трамвай подъехал. Тереза смотрела ему прямо в лицо. Теперь уже от него зависело — задавать еще вопросы или нет, теперь он имел право спрашивать, просто не мог не спросить. И в его глазах забрезжило что-то похожее на вопрос, даже, может быть, догадка. Да, конечно, в его глазах мелькнула догадка, и именно поэтому он так ничего и не спросил.
Трамвай остановился, и Тереза вошла в вагон. Стоя на задней площадке, она быстро сказала ему:
— Можешь мне и позвонить.
— Вот как, у тебя и телефон даже есть? Значит, тебе совсем неплохо живется. А мне приходится для этого бегать в молочную лавку… Ну, до свидания.
Трамвай тронулся. Казимир Тобиш постоял немного на остановке и помахал Терезе рукой. Ее улыбка вдруг исчезла. Не отвечая на его приветливый жест, серьезная и далекая, она пристально глядела на него и увидела, как он повернулся и зашагал обратно. Снег падал нежными пушистыми хлопьями, улицы были почти безлюдны. И человек, которого она так долго называла Казимиром Тобишем, отец ее ребенка, исчез из виду, безымянный среди безымянных, исчез навсегда…
Небольшая сумма, которую Тереза после визита Агнессы Лейтнер послала Францу, вернулась. «Адресат выбыл из больницы для подследственных и для почты недоступен». Значит, его и впрямь выпустили? У Терезы было не очень спокойно на душе при этой мысли. И уже не в первый раз она подумала, что ей стоит сменить квартиру. Только поможет ли? Он все равно отыщет ее. К сожалению, тут же возникал вопрос: в состоянии ли она вообще сохранять за собой эту квартиру? Арендная плата непомерно выросла, в феврале опять наступает срок оплаты, и она просто никак не могла сообразить, как ей собрать такую сумму. Группа учениц распалась, вероятно, потому, что родители девочек больше не были довольны их успехами. Ну что ж, насчет своего педагогического таланта она никогда не обманывалась и никогда не была о себе очень уж высокого мнения. Только ее добросовестность, ее дружелюбная манера обращения с ученицами помогали ей выдерживать конкуренцию с преподавателями более высокого класса. Она и сама чувствовала, как сдала за последние месяцы.
Однако незадолго до срока оплаты она получила от нотариуса сообщение, что для нее приготовлена небольшая сумма из материнского наследства, вырученная от продажи мебели. Так что до осени она могла худо-бедно продержаться. Это так подняло ее настроение, что она с новыми силами принялась за поиски работы и в марте в пригороде нашла два урока, хотя и очень плохо оплачиваемых.
И вновь пришло известие от Франца. Какая-то пожилая женщина принесла письмо: ему, мол, светит получить новое место работы, и он просит мать в последний раз выручить его с деньгами. Он называл и сумму: сто пятьдесят гульденов. Тереза пришла в ужас. Очевидно, Франц узнал, что она получила наследство. Она молча отослала ему пятую часть требуемой суммы и на следующий же день поспешила все оставшиеся деньги, примерно пятьсот гульденов, отнести в сберкассу. Закончив эту операцию, она перевела дух.
Наступила весна. И с первыми же ласковыми теплыми днями Тереза почувствовала привычную усталость и тоску, более глубокую, чем бывало раньше. Все, что обычно приносило ей некоторое облегчение, — небольшие прогулки, посещение театра, которое она позволила себе раз в кои-то веки, — на этот раз вызвало у нее еще большую грусть. Но более всего ее опечалило письмо от Тильды, которое пришло как запоздалый ответ на ее сообщение о том, что она положила на могилу отца цветы и от Тильды. В этом письме говорилось, что Тильда находится в интересном положении. Тереза почувствовала только одно: как пуста и бесперспективна ее собственная жизнь. И как раз в эти дни, впервые после долгих месяцев, в ней неожиданно пробудились какие-то неясные, однако на редкость мучительные инстинкты. Она видела сладострастные сны, прекрасные и ужасные, но мужчины, в чьих объятиях она лежала, всегда были незнакомцами, вернее, они просто не имели определенных лиц. И лишь один-единственный раз ей привиделось, будто они с Рихардом идут по заливным лугам в пойме Дуная, где она впервые отдалась ему. Именно этот сон был совершенно лишен чувственности, но она ощущала себя окутанной такой нежностью, какую она от него одного жаждала получить и которую так и не получила. От этих снов оставались лишь неутолимо-мучительная тоска и осознание безмерного одиночества.
Поздно вечером в мае вновь зазвонил дверной звонок. Она перепугалась. В этот день она сняла довольно большую сумму со своего счета в сберкассе, так как завтра был срок платить за квартиру, и деньги эти лежали у нее дома. Именно поэтому она не сомневалась, что за дверью стоял не кто иной, как Франц. Тереза поклялась себе, что он не получит ни крейцера. Впрочем, она так тщательно упрятала деньги, что была убеждена: ему их не найти. Окно было открыто, в крайнем случае она сможет закричать. На цыпочках она подкралась к двери и помедлила, не решаясь даже заглянуть в глазок. Но тут в дверь забарабанили с такой силой, что она испугалась, не услышали бы соседи, и открыла.
Франц, одетый вполне прилично, выглядел хуже, чем раньше.
— Добрый вечер, мать, — сказал он и хотел пройти в квартиру, но Тереза загородила ему вход. — Это еще что такое? — спросил он, злобно сверля ее глазами.
— Чего тебе здесь надо? — жестко ответила она вопросом на вопрос. Он закрыл за собой дверь.
— Не денег, — возразил он, ехидно ухмыльнувшись. — Но вот если бы ты, мать, дала мне сегодня тут переночевать… — Она покачала головой. — Только одну ночь, мать. Завтра ты навсегда избавишься от меня.
— Слышала уже, и не раз, — ответила она.
— А может, у тебя кто-то есть? И лежит, наверно, на моем диване?
Оттолкнув ее в сторону, он распахнул дверь в гостиную и огляделся.
— В моем доме ты никогда больше не будешь ночевать, — сказала Тереза.
— Только одну ночь, мать.
— У тебя же есть где спать, чего тебе надо у меня?
— Сегодняшнюю ночь негде, меня выставили за дверь, такое случается, а на гостиницу у меня нет денег.
— Столько, сколько нужно на одну ночь в гостинице, я тебе дам.
Глаза его вспыхнули.
— Ну так давай, деньги на стол!
Она сунула руку в кошелек и протянула ему несколько гульденов.
— Только и всего?
— На эти деньги ты можешь прожить в гостинице три дня.
— Ну что ж, будь по-твоему, я уйду.
Но с места не двинулся. Она вопросительно взглянула на него. Он продолжил с насмешливой ухмылкой:
— Да, я уйду, но сначала ты отдашь мне мою долю наследства.
— Какую еще долю? Ты что, с ума сошел?
— Совсем нет. Хочу получить, что мне положено от бабушки.
— Что тебе положено?
Он шагнул к ней:
— Значит, так, мать, слушай внимательно. Я уже сказал, что сегодня ты меня видишь в последний раз. У меня есть работа, не здесь в городе, а в другом месте. И я вообще никогда больше не приду. Как же мне получить свою долю наследства, если ты не отдашь мне ее сейчас?
— Что ты такое несешь? Как ты можешь требовать какую-то долю наследства, когда я сама ничего не получила от матери?
— Ты что, мать, думаешь, я на головку слаб? Думаешь, я не знаю, что у тебя водятся деньжонки — и от господина Вольшайна остались, и от твоей матушки. А мне приходится клянчить у тебя несчастную пару-другую гульденов, которые мне нужны позарез. Разве так мать должна относиться к сыну?
— У меня ничего нет.
— Вот как? Что ж, сейчас мы поглядим, есть у тебя деньги или нет.
И он шагнул к шкафу.
— Что ты себе позволяешь?! — воскликнула она и схватила его за ту руку, которой он пытался открыть дверцу.
— Давай сюда ключ!
Тереза отступила от него, сделала шаг к окну и высунулась наружу, словно собираясь позвать на помощь. Франц бросился к ней, оттолкнул ее от окна и запер створку. Она побежала к входной двери. Но он опередил ее, повернул ключ в замке и спрятал в карман. Потом схватил ее за руки:
— Мать, лучше отдай сама!
— У меня ничего нет, — выдавила она сквозь судорожно сжатые зубы.
— А я знаю, что у тебя есть. И лежит здесь, в шкафу. Так отдай же мне, мать!
Она была вне себя от злости, ничего уже не боялась и ненавидела его.
— Да будь у меня тысяча гульденов, ни одного крейцера не дала бы такому чудовищу!
Он на миг отступил от нее и, казалось, немного пришел в себя.
— Мать, я хочу тебе кое-что сказать. Дай мне половину того, что у тебя есть, мне это нужно, чтобы уехать. Работы у меня нет, так что я должен уехать. Если меня на этот раз опять схватят, я получу год или два.
— Тем лучше, — прошипела она.
— Ах так? Значит, так ты считаешь? Ну ладно.
И он опять бросился к шкафу и стал колотить по нему кулаками. Ничего не получилось. Подумав немного, он пожал плечами, вынул из кармана стамеску и взломал дверь. Тереза кинулась на него, пытаясь схватить за плечи, он оттолкнул ее прочь и стал рыться в белье, перетряхивая вещи и швыряя их на пол. Тереза вновь попыталась схватить его за плечи. Но он так отпихнул ее, что она отлетела к окну, и продолжил рыться в белье. Тереза тем временем распахнула внутреннюю створку окна и только хотела взяться за внешнюю, как он опять подскочил к ней и рванул ее назад.
— Грабят! — крикнула она. — Воры!
Франц стоял перед ней — глаза покраснели от бешенства, голос охрип.
— Отдашь или нет?
— Помогите, грабят! — крикнула она еще раз.
Тогда он схватил ее, зажал ей рот, пиная ногами притащил в спальню и швырнул подле кровати.
— Может, у тебя здесь спрятано? Под матрацем? В перинах?
Ему пришлось опять отпустить ее, чтобы перетряхнуть постель. Тереза тут же завопила что было мочи: «На помощь! Грабят!» Тогда он одной рукой схватил ее руки, а другой заткнул рот. Она стала бить его ногами. Франц отпустил руки и схватил мать за шею. «Караул! Убивают!» — закричала Тереза. Он принялся ее душить. Она осела на пол, тогда он разжал пальцы на ее шее, схватил носовой платок, скомкал его, засунул ей в рот, сдернул полотенце, висевшее над умывальным столиком, и связал ей руки. Тереза хрипела, глаза ее, расширенные, вылезающие из орбит, светились в темноте. Лишь из соседней комнаты падал луч света. Он, как безумный, перерыл всю постель, сорвал наволочки и пододеяльники, заглянул в таз для умывания, в кувшин для воды и под коврик и покопался в комоде. Вдруг он замер, потому что зазвенел дверной звонок и сквозь две закрытые двери сюда донеслись голоса. Без сомнения, кто-то услышал крики матери, а может, и удары кулаками и стамеской. Франц рывком сорвал полотенце с рук матери, вытащил кляп. Она лежала на полу, дыхание с хрипом вырывалось из ее горла.
— Ничего же не случилось, мать! — вдруг воскликнул он. Глаза ее были открыты. Она смотрела, она все видела. Нет, она не была мертва. Значит, ничего особенного не произошло.
Опять звонки, три раза, пять, все быстрее один за другим. Что делать? Выпрыгнуть из окна? Четвертый этаж как-никак. Еще один взгляд на мать. Нет, ничего страшного не случилось. Глаза у нее были открыты, она шевелила руками, даже губы у нее дрожали. Звонок теперь уже трезвонил непрерывно. Ничего не поделаешь, надо открыть. Была еще надежда прорваться сквозь столпившихся на площадке соседей, махнуть вниз по лестнице и на улицу. Если бы только она не лежала на полу, как мертвая. Он нагнулся и попытался ее приподнять. Но она как будто сопротивлялась. И даже помотала головой. Значит, точно — не умерла. Нет. Только в обмороке. Или просто ломает комедию, чтобы окончательно погубить его?
Звонок все еще заливался. Сначала стук в дверь, потом уже удары кулаком. «Откройте! Откройте!» — вопили голоса за дверью. Франц бросился в прихожую, дверь квартиры содрогалась под ударами кулаков. Пришлось открыть. Ну не чудо ли? Там стояли только две женщины и глядели на него обезумевшими глазами. Он оттолкнул их, бросился вниз по лестнице. И тут услышал сзади: «Стой! Стой!» Один из голосов был мужской. Он раздавался сверху. Но не успел Франц выскочить на улицу, как чьи-то руки схватили его за плечи. Вырваться он не смог. Только вопил и ругался. Потом затих. Все кончено. Но ведь мать жива. Всего лишь потеряла сознание. Чего же им от него надо? Ведь матери он наверняка ничего плохого не сделал. Его со всех сторон обступили люди. Среди них был полицейский.
Женщины тем временем бросились в квартиру и увидели фройляйн Фабиани распростертой на полу подле кровати. Вслед за ними появились и другие соседи, еще одна женщина, потом мужчина, они положили Терезу на развороченную кровать. Она смотрела на них, но говорить не могла. Пожалуй, она вряд ли узнавала людей, мало-помалу набившихся в комнату, — соседи, комиссар полиции, полицейский врач, не понимала она и вопросов, которые ей задавали. Поэтому решили покуда не устраивать очной ставки: чт
Квартиру опечатали, а Терезу в ту же ночь отвезли в больницу.
Там обнаружили, что у нее сломан гортанный хрящ, а это уже грозило сыну суровым наказанием. Опрос жителей дома позволил установить, что учительница Тереза Фабиани была родной сестрой депутата Фабера, и той же ночью ему сообщили о преступлении, жертвой которого была его сестра. Рано утром он в сопровождении супруги появился у постели больной, лежавшей в отдельной палате. У нее была высокая температура, которую врачи объясняли не столько повреждением хряща, сколько нервным шоком. Сознание было явно нарушено, больная не узнала посетителей, и они вскоре удалились.
Около полудня у ее кровати появился Альфред, который прочел обо всем в газете. В это время температура понизилась, однако начался горячечный бред. Тереза беспокойно металась по кровати то с открытыми, то с закрытыми глазами и шептала что-то неразборчивое. Нового посетителя она, по-видимому, тоже не сразу узнала. После того как лечащий врач посоветовался с доцентом доктором Нюлльхаймом, он оставил визитера наедине с больной. Альфред присел подле ее кровати, пощупал у нее пульс — он был слабый и неровный. И вот, словно прикосновение этой некогда любимой руки подействовало на страдалицу, чего не происходило при прикосновении других, посторонних рук, больная начала успокаиваться. А когда доктор через некоторое время подошел взглянуть на нее, случилось нечто еще более из ряда вон выходящее: эти глаза, до тех пор хотя и открытые, но явно никого не узнававшие, вдруг замерцали, словно свидетельствуя о постепенно пробуждающемся сознании. Осунувшееся и потемневшее лицо вдруг просветлело, разгладилось и даже как бы помолодело. А когда Альфред наклонился к ней поближе, она прошептала: «Спасибо». Он отмахнулся, взял ее руки в свои и стал говорить ей утешительные, ласковые слова, которые сами просились на язык. Она энергично замотала головой, и не только потому, что не хотела слушать никаких утешений: было ясно, что она сама хочет чем-то с ним поделиться. Он нагнулся еще ниже, чтобы получше слышать ее. И она начала:
— Ты должен будешь сказать это на суде. Обещаешь? — Альфред решил, что опять начался бред. Он положил руку ей на лоб и попытался ее успокоить. Но она продолжала говорить, вернее, шептать, потому что громко не могла произнести ни звука: — Ведь ты доктор, тебе они не могут не поверить. Он невиновен. Он только отомстил мне за то, что я ему сделала. Нельзя судить его слишком строго.
Альфред вновь попытался ее успокоить. Но она говорила и говорила, захлебываясь словами, словно чувствовала, что ей осталось немного времени. Что случилось в ту далекую ночь — и все же не стало событием, что она задумала сделать — и все же не довела до конца, в чем ее желание имело над ней больше власти, нежели воля, о чем она часто вспоминала — и чего никогда не осмеливалась сознательно вызвать в памяти… Тот час, а может, то было лишь мгновенье, когда она была убийцей, — вновь ожил в ней с такой невыносимой ясностью, что она как бы вновь пережила его наяву.
Это были лишь отдельные слова, не всегда звучавшие отчетливо, но Альфред, склонившись почти к ее рту, сумел их расслышать. Однако он воспринял самообвинение Терезы так, как она и хотела: попыткой искупить вину сына. Будет ли эта связь деяний считаться действительной в глазах небесного или земного судьи умирающей — ибо она была умирающей, даже если ей было суждено прожить еще десятки лет, — для Терезы эта связь существовала, и все. И Альфред почувствовал, что сознание вины сейчас ее не угнетало, а, наоборот, освобождало, ибо конец, который она выстрадала или должна будет еще выстрадать, теперь не будет казаться ей бессмысленным. Поэтому Альфред прекратил утешительные речи, ибо в этот час они утратили всякий смысл. Он почувствовал, что в тот момент, когда сын превратился в вершителя вечной справедливости, она как бы вновь обрела своего ребенка, которого столько лет считала потерянным.
Высказавшись, Тереза тяжело откинулась на подушки. Альфред почувствовал, что она опять отдалилась от него и отдалялась все больше и больше. И наконец перестала его узнавать.
Затем наступило ухудшение, которого лечащие врачи, впрочем, ожидали, а потом она внезапно угасла, прежде чем смогли сделать спасительную операцию.
Альфред побеседовал с защитником Франца, убийцы своей матери, и на суде этот добросовестный молодой адвокат постарался подать признание матери, которое ему предоставил Альфред, как смягчающее обстоятельство. Однако успеха у судей не имел. Прокурор заметил со снисходительной усмешкой, что обвиняемый вряд ли мог сохранить в памяти тот первый час своего земного бытия, и высказался против некоторых, так сказать, мистических тенденций, которые ныне пытаются использовать для затушевывания совершенно ясных фактов и тем самым искажают правду, хотя иногда это и происходит, несомненно, с самыми добрыми намерениями. Предложение пригласить эксперта было отклонено потому, что никто не мог сообразить, кого нужно позвать для решения столь ответственного вопроса — врача, философа или священника. В качестве смягчающего обстоятельства сочли возможным учесть лишь факт внебрачного рождения обвиняемого и связанные с этим недостатки его воспитания. Так что приговор гласил: двенадцать лет каторжной тюрьмы с ежегодным пребыванием в темном карцере и лишением пищи в день совершения преступления.
К тому времени, когда состоялся суд, Тереза Фабиани уже давно лежала в могиле. Рядом со скромным венком из бессмертников с надписью: «Моей несчастной сестре» на могиле лежал цветущий букет весенних цветов, еще свежий. Прекрасные цветы прибыли из Голландии со значительным опозданием.
Поделиться книгой: