Помоги проекту - поделись книгой:
Лев Николаевич
Толстой
Полное собрание сочинений. Том 16
Несколько слов по поводу книги «Война и мир»
Государственное издательство
художественной литературы
Москва — 1955
Электронное издание осуществлено в рамках краудсорсингового проекта «Весь Толстой в один клик»
Организаторы: Государственный музей Л.Н. Толстого
Подготовлено на основе электронной копии 16-го тома Полного собрания сочинений Л.Н. Толстого, предоставленной Российской государственной библиотекой
Электронное издание 90-томного собрания сочинений Л.Н. Толстого доступно на портале www.tolstoy.ru
Предисловие к электронному изданию
Настоящее издание представляет собой электронную версию 90-томного собрания сочинений Льва Николаевича Толстого, вышедшего в свет в 1928—1958 гг. Это уникальное академическое издание, самое полное собрание наследия Л.Н.Толстого, давно стало библиографической редкостью. В 2006 году музей-усадьба «Ясная Поляна» в сотрудничестве с Российской государственной библиотекой и при поддержке фонда Э. Меллона и
В издании сохраняется орфография и пунктуация печатной версии 90-томного собрания сочинений Л.Н. Толстого.
ПОДГОТОВКА ТЕКСТА
Т. Н. ВОЛКОВОЙ и Н. С. РОДИОНОВА
КОММЕНТАРИИ
Э. Е. ЗАЙДЕНШНУР и Н. С. РОДИОНОВА
ОТ РЕДАКЦИИ
В томе 16 печатается статья Л. Н. Толстого «Несколько слов по поводу книги «Война и мир», написанная в конце 1867-начале 1868 г. и впервые опубликованная в № 3 журнала «Русский архив» за 1868 г.
В томе помещены также все комментарии к «Войне и миру» (томы 9—16): статья «История писания и печатания», «Описание рукописей», аннотированный указатель собственных имен, встречающихся в томах 13—16.
В комментариях приняты следующие сокращения:
ГМТ — Государственный музей Л. Н. Толстого (Москва).
ЛБ — Государственная публичная библиотека СССР им. В. И. Ленина.
«Литературное наследство», № 35-36 — «Литературное наследство», № 35-36, «Л. Н. Толстой», I, изд. Академии наук СССР, М. 1939.
ЯП — Ясная Поляна.
НЕСКОЛЬКО СЛОВ ПО ПОВОДУ КНИГИ «ВОЙНА И МИР»
Печатая сочинение, на которое положено мною пять лет непрестанного и исключительного труда, при наилучших условиях жизни, мне хотелось в предисловии к этому сочинению изложить мой взгляд на него и тем предупредить те недоумения, которые могут возникнуть в читателях. Мне хотелось, чтобы читатели не видели и не искали в моей книге того, чего я не хотел или не умел выразить, и обратили бы внимание на то именно, что я хотел выразить, но на чем (по условиям произведения) не считал удобным останавливаться. Ни время, ни мое уменье не позволили мне сделать вполне того, что я был намерен, и я пользуюсь гостеприимством специального журнала для того, чтобы хотя неполно и кратко, для тех читателей, которых это может интересовать, изложить взгляд автора на свое произведение.
1) Что такое Война и Мир? Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника. Война и Мир есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось. Такое заявление о пренебрежении автора к условным формам прозаического художественного произведения могло бы показаться самонадеянностью, ежели бы оно было умышленно и ежели бы оно не имело примеров. История русской литературы со времени Пушкина не только представляет много примеров такого отступления от европейской формы, но не дает даже ни одного примера противного. Начиная от Мертвых Душ Гоголя и до Мертвого Дома Достоевского, в новом периоде русской литературы нет ни одного художественного прозаического произведения, немного выходящего из посредственности, которое бы вполне укладывалось в форму романа, поэмы или повести.
2) Характер времени, как мне выражали некоторые читатели при появлении в печати первой части, недостаточно определен в моем сочинении. На этот упрек я имею возразить следующее. Я знаю, в чем состоит тот характер времени, которого не находят в моем романе, — это ужасы крепостного права, закладыванье жен в стены, сеченье взрослых сыновей, Салтычиха и т. п.; и этот характер того времени, который живет в нашем представлении, — я не считаю верным и не желал выразить. Изучая письма, дневники, предания, я не находил всех ужасов этого буйства в большей степени, чем нахожу их теперь или когда-либо. В те времена так же любили, завидовали, искали истины, добродетели, увлекались страстями; та же была сложная умственно-нравственная жизнь, даже иногда более утонченная, чем теперь, в высшем сословии. Ежели в понятии нашем составилось мнение о характере своевольства и грубой силы того времени, то только оттого, что в преданиях, записках, повестях и романах до нас доходили только выступающие случаи насилия и буйства. Заключать о том, что преобладающий характер того времени было буйство, так же несправедливо, как несправедливо заключил бы человек, из-за горы видящий одни макушки дерев, что в местности этой ничего нет, кроме деревьев. Есть характер того времени (как и характер каждой эпохи), вытекающий из большей отчужденности высшего круга от других сословий, из царствовавшей философии, из особенностей воспитания, из привычки употреблять французский язык и т. п. И этот характер я старался, сколько умел, выразить.
3) Употребление французского языка в русском сочинении. Для чего в моем сочинении говорят не только русские, но и французы частью по-русски, частью по-французски? Упрек в том, что лица говорят и пишут по-французски в русской книге, подобен тому упреку, который бы сделал человек, глядя на картину и заметив в ней черные пятна (тени), которых нет в действительности. Живописец не повинен в том, что некоторым — тень, сделанная им на лице картины, представляется черным пятном, которого не бывает в действительности; но живописец повинен только в том, ежели тени эти положены неверно и грубо. Занимаясь эпохой начала нынешнего века, изображая лица русские известного общества, и Наполеона, и французов, имевших такое прямое участие в жизни того времени, я невольно увлекся формой выражения того французского склада мысли больше, чем это было нужно. И потому, не отрицая того, что положенные мною тени, вероятно, неверны и грубы, я желал бы только, чтобы те, которым покажется очень смешно, как Наполеон говорит то по-русски, то по-французски, знали бы, что это им кажется только оттого, что они, как человек, смотрящий на портрет, видят не лицо с светом и тенями, а черное пятно под носом.
4) Имена действующих лиц: Болконский, Друбецкой, Билибин, Курагин и др. напоминают известные русские имена. Сопоставляя действующие не исторические лица с другими историческими лицами, я чувствовал неловкость для уха заставлять говорить графа Растопчина с кн. Пронским, с Стрельским или с какими-нибудь другими князями или графами вымышленной, двойной или одинокой фамилии. Болконский или Друбецкой, хотя не суть ни Волконский, ни Трубецкой, звучат чем-то знакомым и естественным в русском аристократическом кругу. Я не умел придумать для всех лиц имен, которые мне показались бы не фальшивыми для уха, как Безухов и Ростов, и не умел обойти эту трудность иначе, как взяв наудачу самые знакомые русскому уху фамилии и переменив в них некоторые буквы. Я бы очень сожалел, ежели бы сходство вымышленных имен с действительными могло бы кому-нибудь дать мысль, что я хотел описать то или другое действительное лицо; в особенности потому, что та литературная деятельность, которая состоит в описывании действительно существующих или существовавших лиц, не имеет ничего общего с тою, которою я занимался.
М. Д. Афросимова и Денисов — вот исключительно лица, которым невольно и необдуманно я дал имена, близко подходящие к двум особенно характерным и милым действительным лицам тогдашнего общества. Это была моя ошибка, вытекшая из особенной характерности этих двух лиц, но ошибка моя в этом отношении ограничилась одною постановкою этих двух лиц; и читатели, вероятно, согласятся, что ничего похожего с действительностью не происходило с этими лицами. Все же остальные лица совершенно вымышленные и не имеют даже для меня определенных первообразов в предании или действительности.
5) Разногласие мое в описании исторических событий с рассказами историков. Оно не случайное, а неизбежное. Историк и художник, описывая историческую эпоху, имеют два совершенно различные предмета. Как историк будет неправ, ежели он будет пытаться представить историческое лицо во всей его цельности, во всей сложности отношений ко всем сторонам жизни, так и художник не исполнит своего дела, представляя лицо всегда в его значении историческом. Кутузов не всегда с зрительной трубкой, указывая на врагов, ехал на белой лошади. Растопчин не всегда с факелом зажигал Воронцовский дом (он даже никогда этого не делал), и императрица Мария Феодоровна не всегда стояла в горностаевой мантии, опершись рукой на свод законов; а такими их представляет себе народное воображение.
Для историка, в смысле содействия, оказанного лицом какой-нибудь одной цели, есть герои; для художника, в смысле соответственности этого лица всем сторонам жизни, не может и не должно быть героев, а должны быть люди.
Историк обязан иногда, пригибая истину, подводить все действия исторического лица под одну идею, которую он вложил в это лицо. Художник, напротив, в самой одиночности этой идеи видит несообразность с своей задачей и старается только понять и показать не известного деятеля, а человека.
В описании самих событий различие еще резче и существеннее.
Историк имеет дело до результатов события, художник — до самого факта события. Историк, описывая сражение, говорит: левый фланг такого-то войска был двинут против деревни такой-то, сбил неприятеля, но принужден был отступить; тогда пущенная в атаку кавалерия опрокинула... и т. д. Историк не может говорить иначе. А между тем для художника слова эти не имеют никакого смысла и даже не затрогивают самого события. Художник, из своей ли опытности или по письмам, запискам и рассказам, выводит свое представление о совершившемся событии, и весьма часто (в примере сражения) вывод о деятельности таких-то и таких-то войск, который позволяет себе делать историк, оказывается противуположным выводу художника. Различие добытых результатов объясняется и теми источниками, из которых и тот и другой черпают свои сведения. Для историка (продолжаем пример сражения) главный источник есть донесения частных начальников и главнокомандующего. Художник из таких источников ничего почерпнуть не может, они для него ничего не говорят, ничего не объясняют. Мало того, художник отворачивается от них, находя в них необходимую ложь. Нечего говорить уже о том, что при каждом сражении оба неприятеля почти всегда описывают сражение совершенно противуположно один другому; в каждом описании сражения есть необходимость лжи, вытекающая из потребности в нескольких словах описывать действия тысячей людей, раскинутых на нескольких верстах, находящихся в самом сильном нравственном раздражении под влиянием страха, позора и смерти.
В описаниях сражений пишется обыкновенно, что такие-то войска были направлены в атаку на такой-то пункт и потом велено отступать и т. д., как бы предполагая, что та самая дисциплина, которая покоряет десятки тысяч людей воле одного на плацу, будет иметь то же действие там, где идет дело жизни и смерти. Всякий, кто был на войне, знает, насколько это несправедливо;1 а между тем на этом предположении основаны реляции, и на них военные описания. Объездите все войска тотчас после сражения, даже на другой, третий день, до тех пор, пока не написаны реляции, и спрашивайте у всех солдат, у старших и низших начальников о том, как было дело; вам будут рассказывать то, что испытали и видели все эти люди, и в вас образуется величественное, сложное, до бесконечности разнообразное и тяжелое, неясное впечатление; и ни от кого, еще менее от главнокомандующего, вы не узнаете, как было всё дело. Но через два-три дня начинают подавать реляции, говоруны начинают рассказывать, как было то, чего они не видали; наконец, составляется общее донесение, и по этому донесению составляется общее мнение армии. Каждому облегчительно променять свои сомнения и вопросы на это лживое, но ясное и всегда лестное представление. Через месяц и два расспрашивайте человека, участвовавшего в сражении, — уж вы не чувствуете в его рассказе того сырого жизненного материала, который был прежде, а он рассказывает по реляции. Так рассказывали мне про Бородинское сражение многие живые, умные участники этого дела. Все рассказывали одно и то же, и все по неверному описанию Михайловского-Данилевского, по Глинке и др.; даже подробности, которые рассказывали они, несмотря на то, что рассказчики находились на расстоянии нескольких верст друг от друга, одни и те же.
После потери Севастополя начальник артиллерии Крыжановский прислал мне донесения артиллерийских офицеров со всех бастионов и просил, чтобы я составил из этих более чем 20-ти донесений — одно. Я жалею, что не списал этих донесений. Это был лучший образец той наивной, необходимой, военной лжи, из которой составляются описания. Я полагаю, что многие из тех товарищей моих, которые составляли тогда эти донесения, прочтя эти строки, посмеются воспоминанию о том, как они, по приказанию начальства, писали то, чего не могли знать. Все испытавшие войну знают, как способны русские делать свое дело на войне и как мало способны к тому, чтобы его описывать с необходимой в этом деле хвастливой ложью. Все знают, что в наших армиях должность эту, составления реляций и донесений, исполняют большей частью наши инородцы.
Всё это я говорю к тому, чтобы показать неизбежность лжи в военных описаниях, служащих материалом для военных историков, и потому показать неизбежность частых несогласий художника с историком в понимании исторических событий. Но, кроме неизбежности неправды изложения исторических событий, у историков той эпохи, которая занимала меня, я встречал (вероятно, вследствие привычки группировать события, выражать их кратко и соображаться с трагическим тоном событий) особенный склад выспренней речи, в которой часто ложь и извращение переходят не только на события, но и на понимание значения события. Часто, изучая два главные исторические произведения этой эпохи, Тьера и Михайловского-Данилевского, я приходил в недоумение, каким образом могли быть печатаемы и читаемы эти книги. Не говоря уже об изложении одних и тех же событий самым серьезным, значительным тоном, с ссылками на материалы и диаметрально-противуположно один другому, я встречал в этих историках такие описания, что не знаешь, смеяться ли или плакать, когда вспомнишь, что обе эти книги единственные памятники той эпохи и имеют миллионы читателей. Приведу только один пример из книги знаменитого историка Тьера. Рассказав, как Наполеон привез с собой фальшивых ассигнаций, он говорит: «Relevant l’emploi de ces moyens par un acte de bienfaisance
Это место поражает отдельно своей оглушающей, нельзя сказать безнравственностью, но просто бессмысленностью; но во всей книге оно не поражает, так как вполне соответствует общему выспреннему, торжественному и не имеющему никакого прямого смысла тону речи.
Итак, задача художника и историка совершенно различна, и разногласие с историком в описании событий и лиц в моей книге — не должно поражать читателя.
Но художник не должен забывать, что представление об исторических лицах и событиях, составившееся в народе, основано не на фантазии, а на исторических документах, насколько могли их сгруппировать историки; а потому, иначе понимая и представляя эти лица и события, художник должен руководствоваться, как и историк, историческими материалами.
6) Наконец, шестое и важнейшее для меня соображение касается того малого значения, которое, по моим понятиям, имеют так называемые великие люди в исторических событиях.
Изучая эпоху столь трагическую, столь богатую громадностью событий и столь близкую к нам, о которой живо столько разнороднейших преданий, я пришел к очевидности того, что нашему уму недоступны причины совершающихся исторических событий. Сказать (что кажется всем весьма простым), что причины событий 12-го года состоят в завоевательном духе Наполеона и в патриотической твердости императора Александра Павловича так же бессмысленно, как сказать, что причины падения Римской империи заключаются в том, что такой-то варвар повел свои народы на запад, а такой-то римский император дурно управлял государством, или что огромная срываемая гора упала оттого, что последний работник ударил лопатой.
Такое событие, где миллионы людей убивали друг друга и убили половину миллиона, не может иметь причиной волю одного человека: как один человек не мог один подкопать гору, так не может один человек заставить умирать 500 тысяч. Но какие же причины? Одни историки говорят, что причиной был завоевательный дух французов, патриотизм России. Другие говорят о демократическом элементе, который разносили полчища Наполеона, и о необходимости России вступить в связь с Европою и т. п. Но как же миллионы людей стали убивать друг друга, кто это велел им? Кажется, ясно для каждого, что от этого никому не могло быть лучше, а всем хуже; зачем же они это делали? Можно сделать и делают бесчисленное количество ретроспективных умозаключений о причинах этого бессмысленного события; но огромное количество этих объяснений и совпадение всех их к одной цели только доказывает то, что причин этих бесчисленное множество и что ни одну из них нельзя назвать причиной.
Зачем миллионы людей убивали друг друга, тогда как с сотворения мира известно, что это и физически и нравственно дурно?
Затем, что это так неизбежно было нужно, что, исполняя это, люди исполняли тот стихийный, зоологический закон, который исполняют пчелы, истребляя друг друга к осени, по которому самцы животных истребляют друг друга. Другого ответа нельзя дать на этот страшный вопрос.
Эта истина не только очевидна, но так прирожденна каждому человеку, что ее не стоило бы доказывать, ежели бы не было другого чувства и сознания в человеке, которое убеждает его, что он свободен во всякий момент, когда он совершает какое-нибудь действие.
Рассматривая историю с общей точки зрения, мы несомненно убеждены в предвечном законе, по которому совершаются события. Глядя с точки зрения личной, мы убеждены в противном.
Человек, который убивает другого, Наполеон, который отдает приказание к переходу через Неман, вы и я, подавая прошение об определении на службу, поднимая и опуская руку, мы все несомненно убеждены, что каждый поступок наш имеет основанием разумные причины и наш произвол и что от нас зависело поступить так или иначе, и это убеждение до такой степени присуще и дорого каждому из нас, что, несмотря на доводы истории и статистики преступлений, убеждающих нас в непроизвольности действий других людей, мы распространяем сознание нашей свободы на все наши поступки.
Противоречие кажется неразрешимым: совершая поступок, я убежден, что я совершаю его по своему произволу; рассматривая этот поступок в смысле его участия в общей жизни человечества (в его историческом значении), я убеждаюсь, что поступок этот был предопределен и неизбежен. В чем заключается ошибка?
Психологические наблюдения о способности человека ретроспективно подделывать мгновенно под совершившийся факт целый ряд мнимо свободных умозаключений (это я намерен изложить в другом месте более подробно) подтверждают предположение о том, что сознание свободы человека при совершении известного рода поступков ошибочно. Но те же психологические наблюдения доказывают, что есть другой род поступков, в которых сознание свободы не ретроспективно, а мгновенно и несомненно. Я несомненно могу, что бы ни говорили материалисты, совершить действие или воздержаться от него, как скоро действие это касается одного меня. Я несомненно по одной моей воле сейчас поднял и опустил руку. Я сейчас могу перестать писать. Вы сейчас можете перестать читать. Несомненно по одной моей воле и вне всех препятствий я сейчас мыслью перенесся в Америку или к любому математическому вопросу. Я могу, испытывая свою свободу, поднять и с силой опустить свою руку в воздухе. Я сделал это. Но подле меня стоит ребенок, я поднимаю над ним руку и с той же силой хочу опустить на ребенка. Я
Итак, есть два рода поступков. Одни зависящие, другие не зависящие от моей воли. И ошибка, производящая противоречие, происходит только оттого, что сознание свободы, законно сопутствующее всякому поступку, относящемуся до моего я, до самой высшей отвлеченности моего существования, я неправильно переношу на мои поступки, совершаемые в совокупности с другими людьми и зависящие от совпадения других произволов с моим. Определить границу области свободы и зависимости весьма трудно, и определение этой границы составляет существенную и единственную задачу психологии; но, наблюдая за условиями проявления нашей наибольшей свободы и наибольшей зависимости, нельзя не видеть, что чем отвлеченнее и потому чем менее наша деятельность связана с деятельностями других людей, тем она свободнее, и наоборот, чем больше деятельность наша связана с другими людьми, тем она несвободнее.
Самая сильная, неразрываемая, тяжелая и постоянная связь с другими людьми есть так называемая власть над другими людьми, которая в своем истинном значении есть только наибольшая зависимость от них.
Ошибочно или нет, но, вполне убедившись в этом в продолжение моей работы, я, естественно, описывая исторические события 1807 и особенно 1812 года, в котором наиболее выпукло выступает этот закон предопределения,3 я не мог приписывать значения деятельности тех людей, которым казалось, что они управляют событиями, но которые менее всех других участников событий вносили в него свободную человеческую деятельность. Деятельность этих людей была занимательна для меня только в смысле иллюстрации того закона предопределения, который, по моему убеждению, управляет историею, и того психологического закона, который заставляет человека, исполняющего самый несвободный поступок, подделывать в своем воображении целый ряд ретроспективных умозаключений, имеющих целью доказать ему самому его свободу.
КОММЕНТАРИИ
ИСТОРИЯ ПИСАНИЯ И ПЕЧАТАНИЯ «ВОЙНЫ И МИРА»
I
1863—1869 годы — это те семь лет «непрестанного и исключительного труда»,4который Толстой положил на создание романа «Война и мир».
Шестидесятые годы характеризуются в истории России большим общественным подъемом. Положение народа в настоящем и его исторические судьбы особенно волновали передовое русское общество. Жизнь и творчество Толстого этих лет также отмечены напряженным интересом к народу и его истории.
Общественно-политические условия эпохи, в которую Толстой сложился и как художник и как мыслитель, обстоятельства его личной жизни, его общественная и литературная деятельность с самого начала, с 1850-х гг., способствовали развитию в нем исключительного интереса к крестьянству, к его жизни, быту. Будучи участником Крымской войны, наблюдая «защитников Севастополя на самом месте защиты»,5 Толстой пришел к убеждению, что нужно склониться перед их «молчаливым бессознательным величием и твердостью духа».6 В 1860-е гг., время страстного увлечения Толстого посреднической деятельностью и школой для крестьянских детей, он еще теснее сблизился с русским народом. И хотя ему казалось, что он был тогда «возбужден и радостен своими особенными, личными, внутренними мотивами», приведшими его «к школе и общению с народом»,7 в действительности же мотивы были не «свои, личные», а связанные с общественными настроениями эпохи.
Именно в 60-е годы был не только поставлен, но выдвинут на первое место вопрос о роли народных масс в истории. В общественно-исторических условиях эпохи первого демократического подъема — истоки романа «Война и мир», в котором Толстой, как он сам говорил, любил «мысль народную, вследствие войны 12-го года».8
Историей России и, в частности, историей Отечественной войны 1812 года Толстой начал интересоваться с молодых лет. В июле 1852 г. двадцатичетырехлетний Толстой, живя на Кавказе, читал «Описание Отечественной войны 1812 года» А. И. Михайловского-Данилевского и затем того же автора «Описание войны 1813 года».9 Тогда он записал в Дневнике: «Читал Историю войны 13 года. Только лентяй или ни на что неспособный человек может говорить, что не нашел занятия. — Составить истинную, правдивую историю Европы нынешнего века, вот цель на всю жизнь. Есть мало эпох в истории столь поучительных, как эта, и столь мало обсуженных, — обсуженных беспристрастно и верно, так, как мы обсуживаем теперь историю Египта и Рима. — Богатство, свежесть источников и беспристрастие историческое, невиданное — совершенство».10
В Дневнике 26 октября 1853 г. имеется запись о кампании 1805 года.11 Быть может, Толстой читал тогда книгу А. И. Михайловского-Данилевского об этой кампании.12 18 ноября он начал читать «Историю Государства Российского» Карамзина, «слог» которой понравился ему, а предисловие с изложением взгляда Карамзина на предмет истории и ее задачи вызвало «пропасть хороших мыслей».13 В течение месяца продолжалось чтение «Истории». 10 декабря записано в Дневнике: «Окончив Историю России, я намерен пересмотреть ее снова и выписать замечательнейшие события».14 Окончив 16 декабря чтение Карамзина, Толстой на следующий день начал читать «Русскую историю» Н. Г. Устрялова и делал выписки из нее.15
Наряду с выписками из книг Толстой излагал в Дневнике свои мысли «о
2 января 1854 г. Толстой записал правило для себя: «Вписывать в дневник только мысли, сведения или примечания, относящиеся до предполагаемых работ. Начиная каждую работу, пересматривать дневник и выписывать из него всё к ней относящееся на особую тетрадку».18 И со следующего дня, наряду с заметками к художественным произведениям, над которыми в ту пору Толстой работал, появляются записи по вопросам истории.19 Тот факт, что записи к «Истории» делались среди заметок, относящихся к предполагаемым работам, позволяет допустить, что в план таких «предполагаемых» работ «ходила в каком-то виде «История»). Очевидно, возникшая у Толстого в сентябре 1852 г. мысль об «истинной, правдивой истории Европы нынешнего века» увлекла «то, быть может появился замысел написать такую историю, и непрерывное чтение исторических сочинений в течение почти полутора лет, возможно, было подготовительной работой к задуманному произведению. Однако замысел «Истории» остался тогда неосуществленным.
Спустя шесть лет, в конце 1860 г., Толстой «затеял... роман, героем которого должен быть возвращающийся декабрист... энтузиаст, мистик, христианин, возвращающийся в 56 году в Россию с женою, сыном и дочерью и примеряющий свой строгой и несколько идеальной взгляд к новой России». Так Толстой изложил свой замысел в письме к А. И. Герцену 14/26 марта 1861 г.20 Повесть о декабристе осталась незавершенной. Написаны были тогда только три главы.21 Процесс дальнейшей работы над задуманным произведением привел писателя к его первому роману «Война и мир».
К Отечественной войне 1812 года Толстому довелось обратиться еще года за полтора до начала работы над романом. Это было на уроке истории в Яснополянской школе. Рассказ Толстого в школе был художественный исторический рассказ, проникнутый глубоким патриотизмом автора и произведший сильное впечатление на учеников.22 Толстой намеревался напечатать свой рассказ в книжках «Ясная Поляна», но намерения своего не выполнил. С 1863 г. все творческие силы его были направлены на создание будущего романа «Война и мир».
II
История писания романа «Война и мир» до сего времени в должной мере, не исследована, и даже подвергалась сомнению возможность восстановить ее.23 Это сомнение возникало лишь потому, что не только не были изучены, но даже не были точно разобраны сохранившиеся рукописи романа.
Из имеющихся работ, посвященных истории создания «Войны и мира», наиболее полна статья М. А. Цявловского «Как писался и печатался роман «Война и мир», опубликованная в 1927 г.24 Она до сих пор не утратила интереса и значения, поскольку с того времени не вышло ни одной работы, которая заменила бы или хотя бы в достаточной мере дополнила ее. Статья основана исключительно на переписке Толстого, на немногочисленных дневниковых записях его и мемуарах о Толстом. Поэтому сам автор считал эту статью лишь «внешним очерком истории писанин и печатания романа». К рукописям «Войны и мира» М. А. Цявловский тогда не обращался. В 1945 г. М. А. Цявловский переработал и значительно дополнил свою статью, назвав ее «Историей писания и печатания романа «Война и мир» (не опубликована). Своей задачей в этой новой статье автор все так же ставил «рассказать внешнюю историю писания и печатания «Войны и мира» в 1863—1869 гг.» на основе свидетельств самого Толстого и близких ему лиц.25 Комментарии В. И. Срезневского к изданию «Войны и мира» в собрании художественных произведений Толстого26 написаны также без специального обращения к рукописям. Не утратившая до сего времени интереса работа А. Е. Грузинского о текстах «Войны и мира»27 представляет собою вступительную статью и комментарии к публикации вариантов начала романа и отдельных черновых отрывков его. Эта работа, хотя и основана исключительно на изучении рукописей, касается лишь текста публикуемых отрывков, а не романа в целом. Такого, же характера комментарии к одиннадцати большим отрывкам из черновых рукописей разных частей романа, опубликованным в «Литературном наследстве», № 35-36.
Обычно исследователи приступали к изучению «Войны и мира» с установившейся точкой зрения, впервые выдвинутой А. Е. Грузинским, что Толстой задумал не исторический роман, а семейную хронику, что замысел исторической части возник после того, как определился сюжет «мира», что в процессе работы (никто, правда, не раскрыл, как это произошло) семейная хроника переросла в грандиозную историческую эпопею. А. Е. Грузинский в статье «К новым текстам из романа «Война и мир»,28 анализируя одну из ранних рукописей (список действующих лиц с их характеристиками), определяет ее как первоначальный план романа, в котором пет «исторической и батальной стороны». На этом основании он приходит к выводу, что «выяснился сперва замысел «мира» и уже потом — «войны». В предисловии к публикации в «Литературном наследстве» черновых вариантов романа редактор пишет: «Судя по первоначальным наброскам и конспектам в 1864 и в начале 1865 г., замысел Толстого имел своим основанием только «мир». Исторические события должны были служить лишь вехами, этапами, фоном для развертывания хроники дворянской жизни».29 Позднее тот же автор в статье «Как писал Толстой «Войну и мир»30 указал, что был задуман историко-бытовой, а не семейный роман; но ряд неверных суждений о первоначальном периоде работы привел его К выводу, что «первая полная редакция, законченная в 1867 году, носит на себе черты дворянского сословного романа с ярко выраженной дворянской идеологией» и лишь «нa четвертом году работы дворянский роман превратился в народную эпопею». В последующих работах о создании «Войны и мира» повторяются утверждения и о семейном замысле и о дворянском сословном романе.31 Не находя среди сохранившихся рукописей материалов, подтверждающих семейный замысел, те немногие исследователи, которые обращались к рукописям, приходили ко второму ошибочному выводу, будто многие рукописи, особенно рукописи ранней стадии работы, не сохранились.32
Рукописей «Войны и мира» сохранилось свыше 5000 листов: автографы, исправленные Толстым копии и корректуры. Из них 91 лист относится к самому раннему периоду работы, к поискам начала романа (рукописи №№ 1—3, 42—49, 51, 52). Анализ их позволяет предположить, что рукописи первоначального периода работы полностью сохранились. Из автографов и копий дальнейшего периода работы утрачены отдельные разрозненные листы, относящиеся к разным частям романа, а также наборные рукописи журнального текста первой и второй частей, напечатанных впервые в «Русском вестнике». Однако сохранившаяся почти полностью рукопись первой части, предшествующая наборной, очень близка к журнальному тексту, и сопоставление ее с публикацией в журнале раскрывает характер последующих исправлений, сделанных либо в наборной, не сохранившейся, рукописи, либо в корректуре. Сохранившиеся автографы второй части разрознены, и не удается подобрать полной рукописи, с которой снималась копия для журнального набора. Однако первоначальные наброски этой части, а также сохранившаяся довольно большая часть рукописи, текст которой во многом весьма близок к журнальному, дают возможность достаточно ясно восстановить процесс работы над второй частью. Дальнейшее содержание романа — от Ольмюцкого смотра в ноябре 1805 г. (по наст. изд. от третьей части первого тома) до конца романа — представлено в рукописях почти полностью от начальных вариантов до наборных рукописей и, кроме того, частично в корректурах. Утрачено много корректур первого отдельного издания, но сохранились в большой части автографы вставок в утраченные корректуры.33 Вставки эти дают представление о том, какие дополнения вносил автор в произведение при работе над корректурами. Таким образом, утраченная часть по отношению к целому настолько незначительна, что она не является серьезным препятствием на пути восстановления процесса создания романа.
III
1 октября 1862 г. Толстой писал свояченице Е. А. Берс, что его «так и тянет теперь к свободной работе de longue haleine34 — роман или т[ому] п[одобное]».35 В это время Толстой был занят «Казаками» и «Поликушкой». С конца декабря время от времени в Дневнике появляются записи, говорящие о растущем творческом подъеме писателя. «Пропасть мыслей, так и хочется писать», — отмечает Толстой 30 декабря 1862 г. «Эпический род мне становится один естественен», — пишет он спустя несколько дней (3 января 1863 г.). «Давно я не помню в себе такого сильного желания и спокойно-самоуверенного желания писать. Сюжетов нет, т. е. никакой не просится особо, но, заблужденье или нет, кажется, что всякой сумел бы сделать» (23 января).36 Далее Толстой касается тем и образов, которые приходят ему «с разных сторон», но среди них нет еще ничего, относящегося к тому произведению, которое в ближайшее время полностью захватит его. Через месяц, 23 февраля 1863 г., Толстой отметил в Дневнике: «Перебирал бумаги — рой мыслей и возвращение или попытка возвращенья к лиризму. Он хорош. Не могу писать, кажется, без заданной мысли и увлеченья».37 Быть может, среди бумаг, которые Толстой перебирал, были написанные им два года назад первые главы романа о декабристе. Быть может, с этого времени и началась та работа, которая привела Толстого к эпохе 1812 г. Два дня спустя С. А. Толстая уведомила сестру: «Лева начал новый роман».38 5 сентября 1863 г. появляется первое точное свидетельство о замысле романа из эпохи 1812 г.: «Вчера мы много говорили о 1812 годе по случаю намерения твоего написать роман, относящийся к этой эпохе», — писал Толстому А. Е. Берс.
Важным документом, который не только дает основание для датировки начала работы, но и помогает решить вопрос о замысле романа, является сохранившийся среди рукописей «Войны и мира» счет книжного магазина на книги, покупавшиеся Толстым между 15 августа 1863 г. и 19 апреля 1865 г. Среди первой партии книг, купленных 15 августа 1863 г., были те, которые служили Толстому основными источниками в течение всей работы над романом: книги А. И. Михайловского-Данилевского о войнах 1805, 1812 и 1813 гг., «История консульства» Тьера, «Записки» С. Глинки и др.39
В письме от 14—15 сентября Е. А. Берс, видимо выполняя поручение Толстого, прислала ему список книг, «в которых говорится что-нибудь о 12-м годе». Она писала: «Их на русском языке замечательно мало, а очерков из общественной жизни почти вовсе нет; все так много заботились о политических событиях и их было так много, что никто и не думал описывать домашнюю и общественную жизнь того времени. Тебе надо получить особенное откровение свыше, чтобы угадать по самым неясным намекам и рассказам. Постарайся послушать очевидцев. На днях я справлюсь в французских и немецких магазинах, но вряд ли буду счастлива. Сколько я ни читала, я, сколько помню, не встретила ни одного описания русской общественной жизни в иностранных книгах. Я слушала некоторые рассказы, но все говорят о том, как мужики били француза, как хотели Кремль взорвать. В какой день кто и куда выехал, а как жили во Владимире, да в Туле, да в Калуге эти выехавшие, никто о том решительно ничего не скажет. Ты очень трудную предпринял задачу, и журналов от того времени никаких нет. Я тебе отметила те книги, где более говорится об общественной жизни, и если хочешь, я куплю их и прочту и отмечу хорошие места или сделаю сокращенные выписки, потому, мне кажется, что я понимаю, что тебе нужно, а это тебе уничтожит скучную сторону твоего труда».40 Из письма Е. А. Берс можно заключить, что с ее помощью Толстой надеялся разыскать для предстоящей работы материалы о домашней и общественной жизни людей в разных городах России в эпоху войны 1812 г. Ясно, что в замысел Толстого в самом начале входила тема Отечественной войны 1812 г., в частности оставления жителями Москвы и рассказ о том, «как жили во Владимире, да в Туле, да в Калуге эти выехавшие».
А. Е. Берс был также занят разыскиванием материалов для нового произведения Толстого. Он искал их и в печатных изданиях и в устных свидетельствах частных людей, современников 1812 г. О своих находках он сообщал Толстому в письмах к нему. В конце октября А. Е. Берс прислал в Ясную Поляну подлинники писем М. А. Волковой к В. И. Ланской, которые дала для Толстого дочь В. И. Ланской А. С. Перфильева.41 В письме от 23 октября 1863 г. А. Е. Берс обращал внимание Толстого на то, что в этих письмах «весьма интересны» сведения «об духе того времени». Толстой тогда же прочел присланные письма, они заинтересовали его, и вскоре он воспользовался ими для своего романа.
Наконец, в октябре 1863 г. появляется первое личное свидетельство Толстого. «Я никогда не чувствовал свои умственные и даже все нравственные силы столько свободными и столько способными к работе, — писал Толстой. — И работа эта есть у меня. Работа эта — роман из времени 1810 и 20-х годов, который занимает меня вполне с осени... Я теперь писатель
IV
Нельзя точно определить, что именно было написано за время с февраля до осени 1863 г. Ясно лишь, что Толстого интересовало тогда время войны 1812 г. Подтверждается это следующими дополнительными свидетельствами. В дневнике С. А. Толстой 28 октября имеется пометка, говорящая о работе Толстого над «Историей 1812 года».43 15 декабря Толстой в Москве приходил к М. П. Погодину за материалами но 1812 г.44 Возможно, что в тот же приезд или в феврале 1864 г. он брал книги у библиографа и историка литературы М. Н. Лонгинова, а также покупал книги о 1812 г. Из позднейших писем Толстого к М. Н. Лонгинову45 известно, что Толстой получил у него «Чтения в императорском Обществе истории и древностей российских при Московском университете»,46 «Походные записки русского офицера», изданные И. Лажечниковым (М. 1836), и книгу П. И. Шаликова «Историческое известие о пребывании в Москве французов 1812 года» (М. 1813).47
До конца февраля 1864 г., упоминая о своей работе в письмах к близким, Толстой продолжал называть ее «романом из 1812 года».48 На этом основании можно выделить группу рукописей, написанных в течение первого периода — с февраля 1863 по февраль 1864 г. Таких рукописей сохранилось семь. Они различны по содержанию и по объему, но объединены замыслом о 1812 годе. Некоторые данные позволяют с достаточной долей вероятности наметить хронологическую последовательность создания первых семи рукописей.
Первой следует считать неоднократно публиковавшийся набросок, который принято называть кратким конспектом (рукопись № 47).49 «В 1811 году у старого князя Волхонского гостил молодой Зубцов», — так Толстой начал, желая сразу ввести в действие. «Молодой Зубцов», как видно из дальнейшего, — тот «блестящий молодой человек», который, по первоначальному замыслу, должен был погибнуть под Аустерлицем. Эта первая фраза тут же зачеркнута, но позднее Толстой еще раз вернется к «молодому Зубцову», теперь же пытается начать с характеристик действующих лиц.
Поделиться книгой: