Сага о Тимофееве (сборник)

Света ойкнула и спряталась за Тимофеева, который и сам был бы не прочь за кем-нибудь укрыться. Фомин же привстал со стула и подобрался, словно перед прыжком, – заработали рефлексы морского пехотинца.

В углу комнаты, припав на голенастые мохнатые лапы и плотоядно поводя усами, похожими на телевизионные антенны, сидел омерзительного вида черный таракан размером примерно с молодого сенбернара.

Первым опомнился Фомин. Резким движением он распахнул кейс и выхватил из никелированного нутра книгу. Таракан с легким хлопком растворился в воздухе.

– Ты что подсунул?! – загремел Фомин, вознося книгу над хохлатой головой Лелика, что торчала из-под скатерти.

– Па-па-палео… – пролепетал несчастный и поспешно исчез под столом.

– «Палеонтологический сборник»! – воскликнула Света. – Триасовые отпечатки ископаемых тараканов!

– Вах, – сказал Дима. – Откуда в такой приличной компании такая неприличная книга?

– Это моя, – откликнулся ушедший в подполье Лелик. – Я с детства интересуюсь…

– Филолог, – буркнул Фомин не без удивления. – Программист, дрель тебе в зад. С палеонтологическим сдвигом по фазе.

– Изверг, – сказала Тося грудным голосом. – Так насиловать последнее слово техники!

Все с уважением поглядели на реализатор. Среди почтительного молчания слышно было, как Тимофеев, поперхнувшийся яблоком, борется с кашлем.

– Да-а, – протянул Николай Фомин, отнимая у Тоси сигарету и жадно затягиваясь. – Это вам не баран чихнул. Это вам пахнет техническим переворотом.

– Ну зачем же, – подавляя в зародыше затлевший было огонек тщеславия, скромно произнес Тимофеев. – Я меньше всего думал о последствиях. Мне просто хотелось сделать Свете приятное.

– Таракана-акселерата, – хихикнул несознательный Лелик, отделенный от карающей десницы Фомина широкой грудью Димы, на которой, к тому же, возлежала расслабленная Тося.

– То-то и плохо, – со значением промолвил Фомин. – Вы, изобретатели, всегда слабо задумываетесь о последствиях. А эта штука не проста. Он с кандибобером.

– С чем? – изумленно переспросил Дима.

– С понтом, – разъяснила ему немного отошедшая Тося.

Фомин придавил окурок в тарелке с высохшим салатом и направился к полке с книгами, заботливо расставленными по форматам и цвету корешка. Поразмыслив, он извлек оттуда синий томик с надписью золотыми буквами: «Библиотека классики».

– Испытание продолжается, – сказал он и вложил книгу в реализатор.

– Слушай, Витек, – забеспокоился Дима, – а на нас оттуда, – он с опаской кивнул в угол, где недавно еще шерудил конечностями жуткий таракан, – никто не кинется?

– Что вы, братцы, – беззаботно промолвил Тимофеев. – Это же голография, голографические образы. Фантомы!

– Голография, – с аппетитом повторил Лелик и прислушался к возникшим в его воображении ассоциациям.

– А, Фантомас, – важно покивал Дима. – Знаю, смотрел.

– Непонятный ты человек, – с укоризной сказал Фомин. – Тебе бы в Академию наук все это снести, а ты по общагам таскаешь.

– Я пробовал, – честно признался Тимофеев. – Но мне не верят. Говорят, что антинаучно, мол, не понимаете законов термодинамики… Я их, вообще-то, и вправду не понимаю. Иначе мне ни за что было бы не сделать вечный двигатель.

– Вечный… двигатель? – упавшим голосом переспросил Фомин. – А где он?

– На окне, – доложила Света. – В моем вентиляторе.

– Да-а… – снова произнес Фомин. – Что ж… Ну-ну… Подавай своих фантомов.

Тимофеев притушил свет, и в углу комнаты ожили сцены далекого прошлого, запечатленные на бумаге пером великого мастера, каждая фраза которого была маленькой, тщательно прорисованной объемными красками картиной, с передним планом и перспективой, и даже с небрежно брошенным в углу холста автографом.

– Чудно, право! – гудел на все комнату здоровенный козак Чуб, в долгополом, припорошенном снегом тулупе и мохнатой шапке. – А дай понюхать табаку. У тебя, кум, славный табак! Где ты берешь его?

– Кой черт, славный, – самокритично отозвался неведомо откуда взявшийся кум, тощий и давно небритый. – Старая курица не чихнет!..

Поздним вечером Света провожала Тимофеева на автобус. Ветер бился в древний фонарь, укрытый в голых ветвях такого же древнего дерева. По асфальтовой дорожке прыгали желтые блики.

– Тебе не бывает жаль расставаться со своими изобретениями? – спросила Света, прячась от жгучих порывов осенней непогоды в необъятной болоньевой куртке народного умельца. – Они же тебе как дети!

– Говорят, дети вырастают и уходят из родительского дома, – улыбнулся Тимофеев. – И потом – главное не в законченном и отлаженном приборе, а в том, что я знаю, как его закончить и отладить, и в любой момент могу повторить его в каком угодно виде. А самые любимые мои дети живут у тебя…

Света тихонько засмеялась.

– Ты большой хитрец, Тимофеев, – шепнула она. – Когда мы окончим университет, получим распределение и поженимся, все твои подарки снова окажутся с тобой.

Ночью Тимофееву снились голубые и розовые шары, которые носились по улицам, уворачиваясь от колес общественного транспорта, парили над домами, стучались в окна. Большие и легкие, как его счастье.

А утром, открыв глаза, он увидел сидящего на придвинутом к столу табурете правильного мужика и бывшего морского пехотинца Николая Фомина. Тот держал на коленях потрепанный атташе-кейс.

– Почему ты здесь? – с неясным предчувствием тревоги, такой неуместной после прекрасного вечера и радостных снов, спросил Тимофеев.

– Я думал, ты спросишь, как я сюда попал, – усмехнулся Фомин. – Твоя дверь сама открылась передо мной.

– Ничего удивительного, – буркнул Тимофеев. – В дверном замке детектор биотоков. Он реагирует на помыслы входящего. Если у того нет ничего плохого на уме, дверь открывается. А если есть…

– …то выкатывается установка «Град», – кивнул Фомин. – Стало быть, детектор. Ну-ну… А твой реализатор я самолично изъял из обращения. Временно. Хотя – кто знает? Может быть, ему лучше вообще исчезнуть.

Тимофеев рывком поднялся.

– А что Света?!

– Спит твоя Света без задних ног и ничего не знает. А приборчик еще вчера у нее выпросили побаловаться. И пошел он кочевать по общаге, пока я не пресек это дело. У нас, как тебе известно, живут люди самые разнообразные…

Тимофеев побледнел, словно гипсовая девушка с веслом.

– Сначала было ничего, – продолжал Фомин, поглаживая потрепанный житейскими перипетиями бок реализатора. – Маришка из восемнадцатой комнаты возжелала узреть «Героя нашего времени», и она его узрела, хотя этот поганенький офицерик мало походил на артиста Ивашова. В шестой комнате поддатые филологи решили переосмыслить Гоголя. Все эти ужасы с Хомой Брутом и мертвой панночкой их дико развеселили, но потом приперся Вий и поднял веки.

Фомин поглядел на помертвевшего не хуже панночки Тимофеева и засмеялся.

– Не трясись, ничего нештатного не произошло. Просто все, кто там был, попадали в обморок, будто медички-первокурсницы в морге. Слушай дальше: на третьем этаже живет любительница современной поэзии. Не знаю, чьи там стихи она пропустила через реализатор, но получилось похлеще реликтового таракана: помесь наголо остриженного медведя с колючей проволокой, которая со словами уничижения принялась сдирать с себя шкуру. Впрочем, это у нее выходило довольно бойко – видно, не привыкать. После такого лиризма все, кто случился поблизости, с ночи встали на мертвый якорь в гальюне и травят, как адмирал Нельсон…

– А что, ему было здорово плохо? – рассеянно спросил Тимофеев.

– Не дай бог, – Фомин поставил прибор на стол и прихлопнул сверху тяжелой, словно баба копра, ладонью. – Мужик ты правильный, Виктор. И воспитание у тебя правильное, наше воспитание. Жаль, в армию ты не сходил… Но реализатор твой штука ненужная. Может быть, преждевременная. И потому вредная.

Тимофеев сидел, закутавшись в одеяло, как гусеница тутового шелкопряда в коконе. Он угрюмо молчал.

– Дело даже не в ободранном медведе, – рассуждал Фомин. – Я человек прямой и скажу тебе все как есть. Писателей, которые по зубам реализатору, единицы, и он действительно выжмет из них все без утайки. Но ведь это голая техника, подстрочный перевод. Я всю ночь не спал, экспериментировал… Так вот: Хемингуэй твоему прибору не по силам, и Чехов тоже. Что ж они – бездари, по-твоему? Ни черта подобного, это гении. Одной какой-нибудь незначащей вроде бы фразой они врубают твое воображение на полные обороты. А откуда у реализатора воображение? Да и вообще – что за удовольствие читать и ничего при этом не додумывать от себя? Мозги жиром заплывут… Но и это еще не все.

В руках у Фомина очутилась книжка карманного формата в яркой попугайной обложке.

– Я говорил о настоящих писателях. А есть еще средние, плохие и никакие. Имя им легион, а печатают почему-то всех, даром что дефицит бумаги. Когда такой, извиняюсь, писатель мастерит книгу, между строк у него либо ничего нет, либо всякая дрянь, – Фомин помахал перед носом у Тимофеева веером страниц. – Этого молодежного писателя, между прочим, хвалят. Я заложил его последнее слово в литературе в реализатор. Мне явились два существа без каких бы то ни было половых признаков, одно из которых было одето в джинсовую курточку, а другое – в ожерелье из янтаря. Они говорили о любви и конфликтах с предками. Но при этом они держались не за руки, а за увесистый сверток, перевязанный крест-накрест бечевкой, с корявой карандашной надписью: «Авторский гонорар».

Фомин достал из кармана «беломорину», сунул в угол жестко очерченного мужественного рта и прикурил от зажигалки.

– Поэтому прошу тебя как друга, – сказал он с сердцем. – Возьми свой реализатор, спрячь подальше и никому не показывай. Это опасная штука: она запрещает каждому, кто берет авторучку и чистый лист бумаги, врать. И потому однажды тебя могут подстеречь в темном переулке и ударить по голове тяжелым свертком. С карандашной надписью.

Бывший морской пехотинец вкусно затянулся дымом и выпустил синее облачко из ноздрей в замерший воздух комнаты.

Тимофеев сидел, невидящими от подступивших слез глазами глядя на сиротливо белеющий облезлыми уголками кейс. В его полном печали воображении вставал кошмарный образ топора, неотвратимо падавшего на тончайшие, ручной наладки, интегральные схемы и доморощенные жидкие кристаллы…

Он встал с дивана и, шлепая босыми ногами по холодному полу, приблизился к столу. Его пальцы нежно коснулись шершавого бока реализатора. И Тимофеев понял, что ему не хватит сил убить топором собственного ребенка.

– Ты неправ, Коля, – сказал он твердо.

– Со мной это редко случается, – заметил Фомин.

– Сейчас это случилось. Потому что плевать я хотел на тех, кто врет, если в мире есть те, кто говорит правду…

Внезапный стук распахнувшейся двери прервал Тимофеева на полуслове.

– Витя, я с тобой! – прозвенел самый любимый на земле голос.

– Света! – завопил Тимофеев. – Постой, не заходи, я брюки надену!!!

Но девушка уже была посреди комнаты. Ее глаза сверкали, словно синие огни, кулачки были сжаты, она готова была наброситься на оторопевшего Фомина, несмотря на значительную разницу в весе и физической подготовке, и растерзать его в клочья.

– Друг, называется! – воскликнула она гневно. – Я не знаю, о чем вы тут говорили, мне это неинтересно! Потому что ты все равно ничего не понимаешь! Да разве ты способен оценить?! Ты обманом похитил у меня Витин подарок, это гениальное изобретение!

– Света, подожди… – лепетал Тимофеев, путаясь в брючинах за ее спиной. – Все не так, как ты думаешь…

– Молчи, Витенька! – грозно оборвала его Света. – Ты тоже ничего не понимаешь, ты тоже не знаешь себе цены! И я никому не позволю тебя обидеть!

Фомин трясущимися пальцами загасил папиросу и встал навытяжку.

– Все наоборот, – сказал он. – Пусть я ничего не понимаю, пусть Витька ничего не понимает… Но и ты, Светлана, кое-что упускаешь. Если кто-то здесь и не знает себе цены, так это ты. И где были раньше мои глаза? Эх… – и он снова сел.

– Не о том мы сейчас говорим! – Света не могла успокоиться и металась по комнате, будто шаровая молния. – Меня только под утро осенило… Ведь реализатор способен раскрыть любые тайны истории! Он прочитает между строк все то, о чем только догадываются ученые! – Ее взгляд задержался на книжной полке. – Вот! «Слово о полку Игореве»!

Она выхватила с полки потрепанную неказистую книжку в бумажной обложке и протянула Тимофееву.

– Столько лет историки гадают, кто был автором «Слова», – сказала она. – А мы узнаем это через несколько минут!

Ее возбуждение понемногу передалось и окружающим. Фомин снова закурил и слегка отодвинулся от реализатора.

– Ну, братцы-сестрицы, – произнес он. – Если удастся…

– Конечно, удастся! – вскричала Света. – Правда, Витенька?

– Не знаю, – задумчиво проговорил Тимофеев. – Искажения при копировании, опечатки… Очень хочется, чтобы удалось.

И он бережно поместил книжку в прибор.

Комната озарилась тусклым светом. Невидимая, где-то тлела и мигала свеча, отбрасывая колеблющуюся тень от сгорбленной фигуры на сырые стены кельи. Шуршало перо по жесткому листу, стылый воздух дрожал под потолком. И зазвучал шепот – невнятный, потусторонний.

– Не лепо ли ны бяшет, братие, начати старыми словесы…

Шепот прервался. Заскрипела рассохшаяся скамья, и темная фигура медленно, невыносимо медленно стала оборачиваться… Света тесно прижалась к Тимофееву, ее трясло от волнения, да и Тимофеев тоже невольно вздрагивал. Над его ухом прерывисто дышал утративший обычную невозмутимость Николай Фомин.

Сквозь бездонную пропасть времен прямо в глаза им смотрел автор «Слова о полку Игореве».

И не было сил молча выдержать этот взгляд.

– Кто ты? – чуть слышно спросила девушка Света. – Назови свое имя!..

– Назови имя! – вторил ей Тимофеев. – Назови, пожалуйста!

– Назови! – подхватил потрясенный Фомин.

Они почти кричали и отчаянно верили, будто их зов может одолеть эти сумасшедшие восемьсот лет, что разделяли их.

– Назови свое имя! Назови свое имя! Назови!..

Машина Леонардо

У Тимофеева болели зубы.

Нет нужды подробно описывать его ощущения. Собственно, болел один-единственный левый нижний коренной, но в силу подлой солидарности все прочие зубы дружно ему подыгрывали. Тимофеев не мог ни пить, ни есть, ни разговаривать. А тем более, что самое неприятное, – думать. Ему было «плохо и нехорошо», как мог бы написать любитель тавтологий сэр Томас Мэлори в своей «Смерти Артура». Тимофеев умирать, подобно королю Артуру, конечно же, не собирался. Но радость бытия вот уже два дня как напрочь его оставила.

Он сидел на диване, закутавшись в одеяло и забившись в угол, и ныл: «У-у-у… у-у-у…» Но напротив него пребывала любимая девушка Света, а поскольку Тимофеев как-никак являлся мужчиной, то ныл он про себя.

– Витенька, – участливо промолвила Света, у которой сердце рвалось при виде страданий своего суженого. – Может, все-таки к врачу?..

– Мымм! – отозвался Тимофеев, что должно было означать самую энергичную в его положении форму протеста. Если бы он мог, то мотал бы головой и всеми конечностями, но вынужден был ограничиться плавным помахиванием указательного пальца.

– Легче будет! – соблазняла его Света. – Сразу же!

– У-у!.. – не удержался Тимофеев.

Девушка шмыгнула носом от прилива жалости и, чтобы скрыть минутную слабость, отправилась на кухню заваривать очередную порцию дубовой коры.

О тимофеевской немощи знали все. Поскольку хворь в силу неистребимого закона подлости совпала с защитой курсовых работ, друзья народного умельца изыскивали радикальные средства вернуть его в строй – пусть на время. Благой помысел заманить его к зубному врачу давно уже представлялся всем несбыточной мечтой. Положение усугублялось тем обстоятельством, что срывалась защита и у девушки Светы, не отходившей от скорбного зубами возлюбленного. Так что спасать нужно было сразу двоих.