Переоцененные события истории. Книга исторических заблуждений

– Потому как сия книга солдатская, в ней рядом с молитвами всякие instructions militares приводятся, из коих научишься, сударь, о всяких нациях, которая из них славнейшая, а какая скверная; а что до валахов, то ясно, что солдаты из них никудышные, да и изменники знатные…».

Единственное, что может вызывать сомнения в этом забавном диалоге из Сенкевича, так это тот факт, что и пан Скшетуский, и Лонгин Подбипента, а как вскоре окажется и Володыевский, Заглоба, Вершулл, Кушель и даже Жендзян, Юзва Бутрим и Богун у нашего нобелевского лауреата грамотные. Это никак не согласуется с исторической статистикой. Однако оставим нашему романисту право на licentia poetica.

И тем не менее это не меняет факта, что признание изобретения Гуттенберга переломным моментом в истории является результатом смешения мегаломании и фрустрации современной европейской интеллигенции, слепо верующей в силу написанного слова и в то, что таковое слово во все времена было решающим. Даже если с этим согласиться, то книга, пресса или напечатанная листовка стали в известной степени определять общественное мнение не ранее XVII в. Рей, Кохановский, а позднее Морштын или Зиморовиц были прекрасными поэтами и как нельзя более заслуживают признания и славы. Но произошло это в XIX и XX вв. В свое же время они были придворными авторами шуточных пьесок или украшением изысканных салонов. Читал их весьма узкий круг лиц исключительно из дворян и богатых мещан. Лишь сто лет спустя после изобретения Гуттенберга католическая церковь пришла к выводу, что среди элиты набралось уже достаточно читателей и не мешает поинтересоваться содержанием издаваемых книг. А посему римский папа Иннокентий IV публикует первый Index librorum prohibitorum. Позже подобные индексы запрещенных книг стали составлять теологические факультеты парижской Сорбонны, университета Лувена или Испанская инквизиция. Вскоре к ним присоединились и протестанты. Стоит отметить, что в индексе папы Льва XIII, опубликованном в 1881 г., даже не учитывались издания до 1600 г., поскольку полагалось, и весьма разумно, что тиражи их мизерны.

* * *

Итак, все три даты, обозначающие начало Нового времени, – чистая условность. Константинопольская дата логична хотя бы потому, что знаменует событие конечное во времени и остается в символической связи с предыдущей судьбоносной датой – 476 г. На самом же деле ни одно из упомянутых тут событий не имело никаких значительных последствий и прошло практически незамеченным современниками. В 1453 г. в Кракове выступал знаменитый проповедник Ян Капистан. В посвященной ему иконографии он изображается попирающим турка. В 1455 г. умер кардинал Збигнев Олесницкий, а выведенная из терпения гданьскими каперами на Балтике Дания объявила Польше войну. В 1492 г. был коронован Ян Ольбрахт. Во Франции в 1453 г. удается бежать из королевской тюрьмы и благополучно добраться до Рима Жаку Керу, в 1455 г. начался процесс по реабилитации Жанны д’Арк, а в 1492 г. англичане осадили Булонь. Этими событиями жили в те годы европейцы, во всяком случае, та их часть, кого вообще волновало что-либо, кроме своей хаты с краю.

А кроме того, в 1453 г. родились, в частности: Гонсало Фернандес де Кордова – будущий покоритель Гренады, и Афонсу де Албукерки, который захватил Гоа и добрался до Малакки. В 1455 г. – Ян II, князь Мазовецкий, и немецкий гуманист, знаток Кабаллы Иоганн Рейхлин по прозвищу Капнио. В 1492 г. родились Маргарита Наваррская, покровительница литераторов и ученых, сама написавшая несколько книг, и венецианец Пьетро Аретино, сатирик, скандалист и распутник, «бич государей».

Тридцатилетняя война

Славный старосветский Тадеуш Кожон, читать которого сплошное удовольствие, сообщает («Новая история», т. 1, Краков, 1889): «Исходной причиной страшной бойни, разразившейся в Германии и распространившейся на все владения Габсбургов в Европе, была “ТЕОЛОГИЧЕСКАЯ НЕНАВИСТЬ” (odium theologicum), то бишь религиозная рознь между лютеранами и кальвинистами, с одной стороны, и католиками – с другой. Невзирая на заключенный в Аугсбурге религиозный мир, проповедники с амвонов и бесчисленные писатели и писаки в печати забрасывали своих противников разнообразнейшими и зачастую лживыми обвинениями, проклинали их и возбуждали в массах подозрительность и мстительность». Далее автор иллюстрирует свою мысль: «Лютеране обычно называли римского папу не иначе как Антихристом, Рим – Вавилоном, своих противников – детьми дьявола, дракона, Ваала, Вельзевула и т. п. В церковно-историческом коллективном труде, названном “Магдебургские центурии”, под редакцией Флация Иллирика (1559–1574) оказались средневековые россказни о папессе Ангелике, которая скрывалась под именем папы Иоанна, о 6000 младенцев, обнаруженных в пруду при женском монастыре во времена Григория I и пр. Пастор Осиандер, профессор богословия Хеербранд и даже математик Плинингер в 1583 г. восстали против реформы календаря, введенной Григорием XIII. С амвонов оповещалось, что луна по этой причине грустно пряталась в тучах и стенала: “Горе мне! Горе! Папа и иезуиты!”»… Однако вернемся к главной мысли Тадеуша Кожона: «Второй причиной разногласий было алчное желание присвоить себе имущество католического духовенства. Со времени Пассаусского соглашения протестанты захватили несколько епархий и множество монастырей и аббатств. Помешала им “духовная оговорка” против разрушения Кельна и Страсбурга: и потому они требовали убрать это положение из Аугсбургского мирного договора.

Третьей причиной стало образование кальвинистского лагеря, весьма влиятельного, поскольку в нем оказался электор, властитель палатината, но не имеющий тех привилегий, которыми пользовались лютеране по Аугсбургскому миру…»

Прошли годы, стиль изменился, а с ним и точка зрения. Адам Керстен («Всеобщая история, век XVII», Варшава, 1987) уже иначе описывает начало Тридцатилетней войны: «Европейский конфликт, в который вылилась внутренняя война в Габсбургской монархии, охватил большую часть континента. […] Возник он, с одной стороны, из-за усиливающихся с середины XVI в. экономических и культурных противоречий, а с другой – вследствие соперничества за гегемонию в Европе».

Нам же ближе объяснение Томаса Мунка («Европа XVII века, 1598–1700», Варшава, 1998): «На первую половину XVII в. приходится война настолько путанная и настолько широкомасштабная, что мало осталось в Европе уголков, ею не затронутых. С тех пор не раз исследовались мотивы ее главных участников, влияние религиозных, экономических и политических факторов. […] Сегодня ясно, что нет смысла рисовать причины начала войны и ее последствия касательно всей империи, поскольку военный опыт отдельных стран и территорий был разным, а многие тогдашние комментаторы, равно как и нынешние историки, писали свои работы под влиянием различных политических и личных мотивов, которые сегодня далеко не всегда кажутся нам объективными».

В научных кругах принято делить годы Тридцатилетней войны на четыре периода:

– Чешский период (1618–1623)

– Датский период (1624–1629)

– Шведский период (1630–1634)

– Французский период (1635–1648)

В эти периоды вписывается много славных битв, ставших предметом изучения военных стратегов и исторических исследований, а также источником вдохновения художников кисти и слова. Можно, в частности, упомянуть следующие битвы при:

– Белой Горе – 8 ноября 1620 г.;

– Вислохе (Вимпфене) – 8 мая 1622 г., где впервые блеснул полководческим талантом Иоганн Церклас фон Тилли;

– Луттере – 27 августа 1626 г., завершившаяся разгромом датского короля Христиана IV;

– Брейтенфельде (близ Лейпцига, на Широком поле) – 17 сентября 1631 г., обозначившая конец карьеры Тилли, побежденного «Богом войны» шведским королем Густавом Адольфом;

– Лютцене – 6 ноября 1632 г., в которой погиб Густав Адольф и взошла звезда Альбрехта фон Валленштейна;

– Штайнау – 13 октября 1633 г., после которой военная слава Валленштейна была в зените;

– Нердлингене – 5/6 сентября 1634 г., когда в плен попал шведский генерал Густав Горн, граф Бьернеборг, пытавшийся любой ценой избежать этого сражения;

– Лейпциге – 2 ноября 1642 г., видевшее победу Ленарта Тортенссона на том самом Широком поле, где в 1631 г. торжествовал его повелитель;

– Рокруа – 19 мая 1643 г., о победе в которой так и не узнал скончавшийся пятью днями ранее Людовик XIII;

– Нердлингене (снова!) – 3 августа 1645 г., где пришлось поделиться славой двум заклятым соперникам, а позже смертельным врагам – герцогу Людовику Конде и Анри де Тюренну;

– Цусмархаузене – 17 мая 1648 г., где Тюренн открыл французам дорогу на Вену;

– Лансе – 21 августа 1648 г., после которой триумфатор Конде официально стал Великим Конде и так вошел в историю.

Сколько битв, сколько атак, красочных историй и сюжетов для романов… Но нас интересует только одна битва, да и та с военной точки зрения негодная. Битва у Белой Горы, хотя правильнее было бы сказать на Белой Горе. Именно на этой возвышенности 8 ноября 1620 г. стояли войска чешских повстанцев под командованием Христиана I, правителя Ангальта – маленького протестантского княжества, расположенного в среднем течении Эльбы, со столицей в Дассау. В его распоряжении имелось приблизительно 21 000 солдат, в основном чехов и моравов. Ему же союзниками было обещано 6000 лошадей ненадежной и павшей духом от предыдущих поражений трансильванской кавалерии. А к атаке на них готовились насчитывавшие около 28 000 человек две армии: Католической Лиги во главе с Иоганном фон Тилли, состоявшей в основном из баварцев и лотарингцев, и императорская армия под командованием Карла де Бюкуа, в которую входили в основном немцы из Верхней и Нижней Германии, валлоны, испанцы и поляки, как называли казацкую конницу лисовщиков.

Отдавая себе отчет, что боевой дух его людей отнюдь не на высоте, Христиан сразу принял оборонительную тактику. Планировалось держаться за высоту, стараясь нанести атакующим возможно больший ущерб, измотать их и вынудить, в конце концов, к отступлению. Однако он не предполагал, что дела в его войске до такой степени плохи. Когда стали устанавливать боевой порядок, часть формирований во главе с венграми из Трансильвании потребовала, чтобы их разместили там, куда не достает артиллерия. А когда бравые моравские командиры Шлик и Штубенволль предложили нанести упреждающий удар по авангарду противника, прежде чем остальная его армия переправится через заболоченный ручей Шарка, другие офицеры развернули дискуссию, продолжавшуюся так долго, что предложение моравов потеряло свою актуальность. Позднее оказалось, что имперцы сильно опасались именно такой атаки, и Бюкуа устроил Тилли настоящий разнос за то, что тот рискнул форсировать ручей без прикрытия. Он никак не мог понять пассивности чехов, но воспользовался ею в полной мере, неспешно расставив свои части и приготовившись в бою. «Капелланы, – пишет Витольд Бернацкий («Белая Гора 1620», Гданьск, 2006), – исповедовали солдат и отпускали им грехи, призывая сразиться с еретиками. Те, кто не мог протолкаться к монахам или ксендзам, молились сами. Отец Доминик Скальцо де Езус Мария объезжал на лошади полки и благословлял их крестным знамением. Рассказывали, что вез он с собой икону, найденную в сожженном протестантами костеле в Страконицах. На писанной маслом доске изображено было Святое Семейство. Когда смыли копоть и сажу, оказалось, что Богоматери, Св. Иосифу и двум пастухам выжгли глаза. Теперь монах демонстрировал икону имперским и баварским частям, дабы те отомстили протестантам за такое богохульство». Первым пошел в атаку полк валлонских аркебузиров. Их легко отбили, и на волне успеха протестанты даже решились на контрнаступление. Успеха оно не принесло, но вызывало замешательство в рядах католиков, что заметил сын Христиана, тоже Христиан Ангальтский-младший. Воистину для чехов было бы лучше, командуй ими этот юноша, а не его отец. Не дожидаясь приказа, он бросил в бой ближайший к нему кавалерийский отряд. Всадники врезались в ряды противника, сминая их и кромсая рапирами пехоту. Казалось бы, еще чуть-чуть и победа будет за протестантами. Даже вялые до сих пор трансильванцы ринулись в бой. Но приказа наступать все не было. Христиан-отец продолжал колебаться, запрашивал мнение своих советников, а драгоценные минуты уходили. Поддержки не было, а имперцы, наконец, пришли в себя и поняли, насколько малыми силами атаковал противник. Никем не потревоженные, они перегруппировались и подтянули резервы. Напрасно люди молодого князя сражались с невиданным, прямо-таки отчаянным мужеством. Их силы таяли. Конь под Христианом-младшим был убит, и дважды раненый юноша попал в плен, что заставило его соратников отступить. Удачный момент был упущен и больше не повторился. Видя поражение самых отважных, чешские части одна за другой разбежались с поля боя, даже не обнажив сабель. Преследующие их всадники Бюкуа без труда прикончили тех немногих, кто пытался сопротивляться, захватили редут за редутом и достигли вершины холма. Полководцы протестантов окончательно утратили инициативу и, что еще хуже, уже никак не влияли на ситуацию. В половине второго сражение закончилось. Продолжалось оно всего-навсего час с четвертью.

Так завершился день, который следующие поколения чехов будут вспоминать как DIES ATER – трагический день в чешской истории.

Ведь поражение имело для них воистину ужасные последствия. Кроме ущемления прав, которое вскоре привело в упадок остатки чешского протестантского дворянства, «императорскими патентами, – сообщает Кожон, – секте Чешских братьев и кальвинистам приказано было в восьмидневный срок покинуть Чехию; большинство университетской профессуры во главе с ректором вынуждено было эмигрировать. Ксендзы, главным образом иезуиты, входили в дома, забирали чешские книги и сжигали их. Таким образом, чешская литература, находившаяся как раз в самом расцвете, была уничтожена до такой степени, что в настоящее время обнаруживаются лишь жалкие остатки былого великолепия. А императорский духовник иезуит Ламормен (Вильгельм Жермен Ламормени, ум. 1648. – Л. С.) продолжал призывать к строгости, повторяя, что “суровые меры лишь прибавят людям ума”. Наконец, в 1627 г. император издал новое земельное уложение – Landesordnung, – которое должно было заменить прежнее, введенное Владиславом Ягеллончиком, и закрепить немецкое правление. В результате национальных и религиозных преследований страну покинуло, ища приюта в Саксонии и Польше, 30 000 семей, а значит, как минимум 120 000 человек. Поскольку каждый, говоривший по-чешски, подозревался в ереси, дворянство и мещанство онемечились. Чешский язык сохранился только в деревне, среди крепостных крестьян, где и был обнаружен учеными, взявшими на себя труд возрождения чешского народа в нынешнем столетии [XIX. – Л. С.]». Подобная несколько старосветская высокопарность Тадеуша Кожона лучше всяких современных высказываний передает весь ужас случившейся трагедии. Хотя подчас и сегодняшние историки высказываются твердо и категорично. Например, Антуан Марс («Histoir des Tchè ques et des Slovaques», Paris, 2005) констатирует: «После 1620 г. термин „шляхта Чехии” уже не означает „чешской шляхты”, и эта утрата национальной идентичности будет иметь огромные последствия для культуры». Впрочем, даже лишенная национальной идентичности Чехия «будет лишена своих великих традиций и сведена до уровня второразрядной эксплуатируемой провинции в государстве Габсбургов». Лишенный элиты, языка и традиций, чешский народ оказался ввергнутым в состояние, напоминающее глубокую заморозку, и исчез с европейской арены. Да, это, конечно, результат войны, которая потрясла мир, во всяком случае Восточную Европу. Факт, вроде бы противоречащий названию и посылу этой книги… Однако битва у Белой Горы состоялась осенью 1620 г., а следовательно, в самом начале войны, которая будет продолжаться еще двадцать восемь лет. И все эти красочные и достославные сражения, перечисленные ранее, были еще впереди. В эти годы только рождалось поколение, которое ничего в своей жизни, кроме этой войны, так и не увидело.

Военные действия, предшествующие битве у Белой Горы, имели место, прежде всего, в Верхней и Нижней Австрии и в Моравии, после Белой Горы – в Моравии, Лужицах, Силезии и на венгерских границах. Кроме упорных попыток протестантов овладеть Веной, во всех этих маршах, переходах, контрнаступлениях и прочих маневрах трудно обнаружить какой-нибудь стратегический, а зачастую хоть бы тактический смысл. Единственное, что из всего этого логично и неотвратимо следовало, так это частью намеренное, а преимущественно невольное, но неизбежное, тотальное уничтожение земель, где проходила армия. Средневековье не раз становилось свидетелем грандиозного сосредоточения сил, собранных для сражения. Однако, как правило, обе стороны стремились к одной решающей битве, исход которой имел не только военно-политическое, но отчасти и религиозное значение. Подготовка к таким операциям занимала месяцы, в крайнем случае, недели. Перед Грюнвальдской кампанией: «Восемь дней в Беловежской и других пущах устраивали большие охоты, а засоленное мясо сплавлялось по рекам Нарев и Висла к Плоцку» (Павел Ясеница. «Польша Ягеллонов», Варшава, 1963). Оттуда оно рассылалось по разным формированиям. По сведениям Стефана М. Кучиньского («Большая война с орденом крестоносцев в 1409–1411 годах», Варшава, 1960) «в Волбож, к примеру, прибыли подводы с продовольствием и иными военными припасами, достаточными для ведения боевых действий в течение пары месяцев». Султан Мурад I перед тем, как двинуться к Косову Полю, позаботился о «четырех тысячах возов с соленой рыбой, мясом, сушеными финиками и соленьями в бочках» (sic!). В маневренных войнах, начавшихся в XVII в., такое уже было невозможно. Правда, совсем от обозов, естественным образом тормозящих передвижение армии, полностью не отказались, но сократили их до минимума. Обозы должны были обеспечивать войска самое большее на три-четыре дня. Основную часть продовольствия солдаты реквизировали у местного населения в деревнях и городах, имевших несчастье оказаться в районе военных действий, причем ровно никакого значения не имело, чьи это земли – противника или союзника. История приписывает циничную фразу, что «война кормит солдата» Альбрехту Венцелю Эусебиусу фон Валленштейну. Это о нем сказал Йозеф Яначек («Valdštejnova smrt», Praha, 1970): «История Валленштейна – это не только история личности, но и история культуры его эпохи. Что актуально и в случаях, когда моральный субъективизм Валленштейна достигал абсурдных размеров, поскольку и сам этот субъективизм являлся продуктом своего времени». Яначек прав, ибо, если даже автором сего bon mot и впрямь является этот восхитительный в своей низости, изображенный Баккио дель Бьянко в образе бога Марса и тысячи раз изменявший своему слову безжалостный убийца и грабитель, то это только подтверждает неизбежную логику истории.

Габсбургские, чешские, а позже датские или шведские военные формирования, проходившие по землям нынешней Германии или Чехии, насчитывали от десяти до пятидесяти тысяч солдат, сюда еще надо прибавить немалое число прислуги, поваров, возниц, женщин легкого поведения, священников, ремесленников, ремонтирующих вышедшую из стоя амуницию, торговцев и пр. Запасы, обнаруженные по пути следования в городах и селениях, насчитывающих, как правило, гораздо меньше людей, нежели проходящие войска, понятное дело, никак не могли накормить столь внушительное воинство. Отсюда следовали (иначе и быть не могло) грабежи до последнего колоса и хромой козы. Арнольд Херманн пишет, что, проходя через Лехенбург, «армия съела даже настурции из цветочных горшков на подоконниках, а окаменевшие свадебные пряники десятилетней и более давности считались лакомством». Другими словами, после разъяренного, поскольку их опередили первые ряды, и пожирающего настурцию и заплесневелые пряники арьергарда оставались только нищета, отчаяние и голодная смерть.

Такое положение вещей принципиальнейшим образом должно было влиять на решения штабов. Во-первых, во избежание голода в войсках, а как следствие бунтов и дезертирства, и без того являвшихся настоящим бедствием, военные операции нужно было проводить на территориях еще не затронутых войной, поскольку только там можно было рассчитывать хоть на какое-нибудь снабжение. Ни за что на свете не следовало идти за противником по пятам или возвращаться по собственным следам, поскольку это означало путь по выжженной голодной пустыне. Что определяло не только передвижения войск, но и политику, когда было необходимым двигаться по землям нейтральных правителей или тех, кто готов был оказывать содействие при условии сохранения их владений. Также нельзя было задерживаться на одном месте дольше двух-трех дней, поскольку дольше кормить армия было уже нечем. Питер Ингланд («Годы войн», Гданьск, 2003) приводит сравнение из области ихтиологии: «Войско жило, как акула, которая должна плавать, чтобы дышать, и если она не может плыть дальше, начинает задыхаться». После смерти Густава II Адольфа, понимавшего акулью логику и постоянно гнавшего армию вперед, Аксель Оксенштирн настаивал на пассивной обороне захваченного. Другими словами, акуле следовало остановиться и удовлетвориться тем, что было проглочено ранее. Разве такое возможно? «Ответ, – пишет Ингланд, – был получен практически сразу же. В конце апреля 1633 г. в стоявшей на Дунае армии вспыхнул мятеж […] Обложенное непомерными поборами местное население находилось на грани истощения. Всем стало ясно, что выжить может только одна часть [население или армия. – Л. С.], и произойдет это за счет другой. Иногда солдат удавалось держать в строгом повиновении, однако в результате подобных мер они дохли, как мухи, в отсутствие денег и еды. В некоторых населенных пунктах солдаты ходили полуголыми, роя себе под стенами городов ямы, где пытались выжить. Когда и это не помогало, а вдобавок кончались деньги и запасы продовольствия, солдаты, вопреки всяческим запретам и угрызениям совести [?! – Л. С.], принимались грабить и так уже натерпевшихся жителей окрестных провинций. Резко возросло число краж и разбойных нападений […] Людей связывали веревками и грозились расстрелять, пробивали им гвоздями ступни или дробили пальцы на руках. Других заставляли есть кал вперемешку с мочой – это называлось шведским напитком. Ломали несчастным конечности и заставляли родителей смотреть, как бьют их детей. А все только для того, чтобы несчастные признались, где спрятана еда или ценности». Правда, ценности резко подешевели по сравнению с ростом цен на продукты. Вскоре кусок хлеба нельзя уже было купить даже за золото. Все эти грабежи и разорение не всегда являлись спонтанными. Так, к примеру, к концу октября 1639 г. шведский фельдмаршал, обожаемый подчиненными и начальством (его сын получил княжеский титул), Иоган Банер издал приказ, намереваясь обезопасить свои войска полосой «выжженной земли». Его армия проходила тогда по Чехии, вследствие чего высылаемые разъезды разоряли Силезию, Моравию и Саксонию. «Всюду жгли и грабили, – пишет Ингланд, – а продовольствие, которое солдаты не могли унести с собой, уничтожалось». Вот, в чем ужас войны: с одной стороны, умирающие с голоду и готовые на любое преступление ради еды, а с другой – их собратья по оружию, сжигающие созревшие хлеба на корню. Однако в этом была своя стратегическая логика. “Выжженная земля” становилась непреодолимым препятствием для оголодавшей армии противника. На само предложение вступить на нее солдаты отвечали бунтами и массовым дезертирством. А значит, Банер мог сравнительно спокойно маневрировать на территории Чехии. Свои тылы он от габсбургских войск защитил. Куда большую опасность представляли «дикие шайки», грабившие земли, где он намеревался пройти. Это была действительно серьезная опасность. Дадим еще раз слово Ингланду: «Причиной многих ужасающих происшествий, случившихся в эту войну, стало неумение [а скорее, невозможность, – Л. С.] высшего командования осуществлять контроль над своими подчиненными. Проблема эта на протяжении войны только усугублялась. И дело было не в том, что командиры оказывались не в состоянии справиться с обычными солдатами. В армии хватало настоящих преступников в мундирах, которые не желали подчиняться приказам и зачастую во главе своих войск осуществляли самые что ни на есть разбойничьи набеги. Таких бандитских шаек рыскало по Германии великое множество. Их в очень малой степени интересовало, за что, собственно, они воюют. К планам своего командования они относились весьма пренебрежительно, а главной их целью было раздобыть съестное».

Эти «дикие» и никому de facto не подчиняющиеся отряды «в очень малой степени интересовало, за что, собственно, они воюют», – позволим себе повторить мысль Питера Ингланда. Правильно. Но за что же, собственно, воевали все? Если вглядеться в карты военных действий Тридцатилетней войны, голова может пойти кругом от обозначающих движение различных войск разноцветных стрелок, направленных в разные стороны и образующих эффектные завитки. Расположены они на фоне мозаики из нескольких сотен (sic!) королевств, княжеств, графств, свободных городов и церковных владений – то католических, то протестантских. Все вместе производит на зрителя впечатление абсолютного и бесконтрольного хаоса. И такое впечатление, если встать на политическую или стратегическую точку зрения, ошибочным не назовешь. Следует отбросить радикальную логику королей, курфюрстов и полководцев, а также очарованных их мрачной логикой хронистов и историков, чтобы в этом безумии обнаружить некий принцип. Жорж Дюби в своем атласе («Atlas historique», Paris, 1978) помещает карту генеральных демографических потерь, то есть понесенных за весь период Тридцатилетней войны отдельными регионами. Синим цветом обозначены территории, на которых численность населения уменьшилась более чем на 66 %, голубым – на 33–66 %, серым – 15–33 %… Попытаемся за немыми цифрами представить себе человеческие судьбы. Во время Второй мировой войны на Восточном фронте погибло в боях, от голода и геноцида около 15–20 миллионов советских граждан, что составляло до 9 % всего населения. Разумеется, эти потери не были равномерными. В районах особо интенсивных сражений и репрессий (например, Ростовская область или Центральная Украина) они достигали и 25–30 %. Польша оценивает свои демографические потери, включая евреев, в 15–20 %. Здесь же, вытоптанные габсбургскими, датскими, шведскими, французскими и испанскими войсками земли обезлюдели на две трети. Из среднестатистической семьи: родители, трое детей, дедушка или бабушка, в лучшем случае выжили двое. Таково было положение вещей в Пфальце, Вюртемберге, Западной Саксонии, Тюрингии, Мекленбурге и Западной Померании. Считать себя счастливчиками – 15–33 % убыли популяции – могли Чехия, южные регионы Баварии, Ганновер и другие земли брауншвейгско-люнебургского и каленбергского герцогств, окрестности Мюнстера, Фризия… Повторим еще раз, это только общие результаты, баланс трети столетия. Если проанализировать ситуацию по фрагментам, меняющимся из года в год, получится весьма своеобразный военный путеводитель. До 1630 г. Тюрингия и Западная Саксония были еще практически нетронутыми землями, поэтому туда и направились армии обеих сторон. Результат сражения несущественен. Важен тот факт, что снова театром военных действий эти земли стали десять лет спустя, когда понесшее жестокий урон население начало худо-бедно восстанавливаться. Можно, наверное, согласиться с военными историками, что Нердлинген занимал стратегическое положение, позволяя контролировать дороги из Баварии и Швабии в Эльзас и Францию. Потому-то за него так ожесточенно дрались в 1634 г., но следующий раз битва повторилась только в 1645 г., когда страна возродилась настолько, чтобы прокормить войска противоборствующих сторон в течение нескольких недель. Принцип Тридцатилетней войны – это на 90 %, если не целиком и полностью, принцип той самой ингландовской акулы: двигайся туда, где еще можно чем-либо поживиться и кого-нибудь слопать. Все остальное теряется в ничтожности лживых, как всегда, идеологических формулировок, абстрактных расчетов закостенелых штабов и фанатичных воплей католических ксендзов и протестантских пасторов, не имеющих ничего общего с суровой реальностью. Единственным исключением можно назвать, пожалуй, проводимые в конце войны французские операции. Точечные удары армии юного Людовика XIV не отдаляются от собственных баз снабжения и de facto не участвуют в общем безобразии. Французский период Тридцатилетней войны по большому счету – очередной вымысел историков. Опираясь на факты, они могли бы писать исключительно о преступном оппортунизме французов на западной окраине театра военных действий и разорении.

«И если взгляд на конфликт, – замечает Томас Мунк, – меняется в зависимости от исследуемого региона, то большинство историков сходятся на том, что война […] послужила причиной масштабных бедствий, надолго оставшихся в памяти людей и до сих пор так и не понятых жителями Западной Европы. […] Английский дипломат Уильям Краун, путешествуя в 1636 г. по Германии, описал, как он со своими спутниками прибыл “в убогую деревушку под названием Нойенкирхен, где мы наткнулись на горящий дом и не обнаружили ни одной живой души, и там нам пришлось провести ночь, поскольку было уже поздно, и ни одного города в радиусе четырех английских миль, и все время мы в страхе ходили взад и вперед с аркебузами в руках, ибо слышали грохот пушек из ближайшего леса, а на углях превратившегося в головешки дома Его Превосходительство велел пожарить ему мясо, а с наступлением утра отправился осмотреть костел, который предстал нашему взору разграбленным, лишенным икон, с загаженными алтарями, а на церковной земле нашли мы человеческие останки, извлеченные из гроба, а дальше за костелом лежал еще труп, и во многие дома мы входили, и все они были пусты”». Весьма символический итог, но все же незначительный для войны, продолжавшейся тридцать лет. Куда образнее удалось передать тот же смысл Джеймсу Клавеллу в замечательном фильме «The Last Valley». Итак, один из кондотьеров войны в исполнении Майкла Кейна отчасти слуга Габсбургов, отчасти командир отряда, действующего в собственных интересах, отчасти человек, которому просто все надоело, находит в Тироле укрывшуюся в горной долине деревушку, не затронутую пока ужасами насилия и разрушения. Невероятное чудо среди горящей вокруг земли. Кейн со своими людьми решают остаться в деревне, но и здесь их настигает война. Приходится защищать деревню, а отсюда неумолимо следует необходимость снова убивать. В потрясающих своей выразительностью кадрах, навеянных эстетикой живописи Рембрандта, Караваджо и Гойи, австралиец Клавелл талантливо показывает бессмыслицу пылающей Европы. Майкл Кейн больше не увидел своей деревушки в долине, которую в его отсутствие тоже поглотили фанатизм и смерть. Последний неохваченный безумием клочок мира оказался иллюзией. И эту надежду растоптали всадники Апокалипсиса.

Тридцатилетняя война завершилась так называемым Вестфальским мирным трактатом, подписанным 24 октября 1648 г. в Мюнстере. В нем было затронуто много вопросов. Если говорить о территориях, то Франция получила Эльзас, небольшие приобретения на правом берегу Рейна и формальные права на епархии Мец, Туль и Верден. К Швеции отошла Западная Померания со Штеттином, а к Бранденбургу – оставшаяся часть этой провинции. Благодаря подтверждению положений Аугсбургского мира, князья-протестанты (не только лютеране, но и кальвинисты) вернулись к положению до 1624 г. – следовательно, проигравшими остались одни чехи. Император практически получил гарантию, что Габсбурги сохранят корону, а одновременно стал главой конфедерации множества княжеств, сюзерены которых пользовались чуть ли не абсолютной властью в своих независимых владениях, включая внешнюю политику, с весьма расплывчатой оговоркой, что таковая политика не может быть направлена против императора. Единственным ответом на требования уравнять в правах с лютеранами и кальвинистами (последних официально признали «реформированными лютеранами») других протестантов, например анабаптистов, Чешских братьев или унитарианцев, стали уверения в веротерпимости и распространении на них принципа выплаты компенсаций всем, изгнанным из родных мест по религиозным мотивам после 1624 г. Швейцария получила независимость, хотя фактически и так являлась независимой, а следовательно, вестфальский мир не имел для нее особого значения. Упоминались даже такие частные проблемы, как судоходство по Рейну.

«Значение Вестфальского трактата, а тем самым и 1648 г. в истории Европы, – замечает Збигнев Вуйчик («Всеобщая история XVI–XVII веков», Варшава, 1979), – многими историками явно переоценено. Дату эту считали, а иногда и до сих пор считают границей двух эпох, хотя ученых, несогласных с таким мнением, становится все больше.

Мы целиком и полностью разделяем точку зрения именно этих исследователей, поскольку мирный трактат 1648 г. вовсе не означал конца противостояния в Европе […] Не означал примирения или завершения определенного этапа политической истории […] 1648 год не прекратил и религиозных войн. […] И наконец, столь же отрицательный ответ следует дать на вопрос, может ли 1648 г. быть условным началом эпохи абсолютизма.

Приходится, таким образом, констатировать, что мирный трактат 1648 г. стал лишь промежуточным решением, некой внутренней вехой исторических событий, которые означали переход от одной эпохи к другой, но никак не пограничным столбом между ними».

Почему бы не спросить вслед за Томасом Мунком: «Столько человеческих жертв ради столь сомнительной выгоды?» Или не воспользоваться записью потрясенного Казимежа Дзедица («Хроника смерти», Краков, 1995), повторившего, собственно говоря, то, что уже было сказано: «В Германии наступил 1618 год – начало Тридцатилетней войны. Этой войны люди не понимают. В результате ее немцы понесли огромные человеческие потери – 10 000 000 погибших и колоссальный материальный ущерб. Потери эти в процентном отношении в пять раз превышают понесенные в ходе Второй мировой войны и в пятнадцать – потери в Первой мировой. По окончании войны на территории Германии возникло свыше 1700 суверенных стран. В каждой из них были свои законы, таможенные пошлины, подати и единицы мер и весов. Все пребывало в постоянном движении – одни объединялись, другие разделялись. В каждой из стран были свои культурные особенности…»

И честное слово, не так уж существенно, завысил ли Дзедиц число жертв, видит ли Мунк хоть какую-то пользу, а Хельт, наоборот, не видит никакой. Суть заключается в констатации, что люди этой войны не понимали. Хронисты того времени, равно как и их читатели и слушатели, объясняли этот тридцатилетний кошмар происками дьявола, карой за грехи, зловещим заговором… Доставалось за это евреям, ведьмам, иноверцам, всякого рода «чужакам». Самопроизвольно взвинчивался и религиозный аспект событий. Протестанты обвиняли католиков, католики – протестантов, хотя как протестантские, так и католические войска безжалостно истребляли без всякого различия и своих и чужих. Слепая ненависть становилась единственным смыслом, поскольку никакого другого не было. Не видели этого смысла ни убийцы, ни убиенные. И уж нисколько не добавляло смысла хаотическое движение обоих армий, живущих сиюминутными потребностями по тем самым «акульим» законам. Результаты войны тем более не имели особого смысла. Доставшийся шведам в награду за восемнадцать лет сражений и экономическое истощение своей страны Штеттин был ими утрачен всего 65 лет спустя. Военная держава, которой по идее Швеция должна была стать, просуществовала еще меньше – до 1709 г. Иллюзорными оказались выгоды и Франции, и Габсбургов. Логика истории диктовала не закрепление раздробленности в Германии, а ее объединение. В итоге приходится признать, как от этого не открещиваются историки, что война эта велась ради войны. Просто в определенный исторический момент сильным мира сего не хватило воображения ни на что иное.

Парадоксально, но даже разорение земель, по которым прокатилась война, не длилось долго. Жизнь возрождалась здесь, как замечает Мунк, «с поразительной быстротой. В период Пражского мира в Магдебурге осталось всего несколько сотен домов [точнее, около 200. – Л. С.], однако уже десятью годами позже город успешно восстановил былое великолепие. […] В полуразрушенных городах на реке Липпе и на северо-западе обернули выплаты военных контрибуций в свою пользу, стараясь добиться, чтобы суммы выплачивались на местах. В этом случае денежные подати становились фактором, раскручивающим экономику. Даже миграция – очевидная причина человеческих страданий – подчас приносила пользу. Первая волна чешских беженцев, осевших в Пльзене, Дрездене, Циттау и других городах Саксонии, способствовала развитию тамошнего издательского дела и прочих ремесел. Эльзас и северо-западные земли империи, в том числе Ольштын, в итоге также выиграли, поскольку центральные регионы обезлюдели». В свою очередь эти самые центральные регионы отстраивались со скоростью и эффективностью, напоминающими расцвет ФРГ после Второй мировой войны. В конце концов, признает Мунк, «все это было частью более широкомасштабного процесса, начатого еще до войны». Даже в области демографии и экономики последствия Тридцатилетней войны оказались весьма эфемерными. Так за что же погибло много миллионов людей и загублено как минимум одно поколение? Похоже, мы уже предложили ответ, состоящий в отсутствии такового. Война ради войны, то бишь пароксизм человеческого безумия – так должен звучать подзаголовок общего подведения итогов Тридцатилетней войны. По сути дела она ничего не изменила, но в пантеоне преступлений человечества она воистину в первых рядах.

Ватерлоо

6 апреля 1814 г. в Фонтенбло Наполеон подписал акт отречения от престола. 20 апреля под эскортом шестисот гвардейцев генерала Камбронна он отправился на Эльбу. 8 апреля в замок Хартвелл, где находился Людовик XVIII, брат казненного на гильотине Людовика XVI, ставший наследником престола после прискорбной смерти юного Людовика XVII, влетел на взмыленной лошади маркиз де ля Мезонфор: «Ваше Высочество, Вы – король!» – «Разве я когда-либо переставал им быть?» – с достоинством ответил Людовик. 19 апреля он отправился во Францию, и когда 24 апреля сошел на берег в Кале, карета Наполеона катила где-то между Вьеном и Монтелимаром. Еще в течение пяти дней оба правителя находились одновременно на французской земле, и сразу было ясно, как она разделена. Во «Взлетах и падениях королей Франции» я подвел итоги исследований Мишеля Брюгье («La premiè re Restauration et son budget», Genève, 1969): «Очевидно, что территории, поддерживающие Наполеона, находились приблизительно между двумя прямыми, которые начинаются в Ла-Рошели и направлены одна на северо-восток к Монсу, а вторая к Греноблю и Альпам с небольшим изгибом, охватывающим Овернь. На стороне Бурбонов остались такие традиционно роялистские провинции, как Бретань, Нормандия, Вандея, а также весь юг. Относительно последнего дело можно объяснить континентальной блокадой, разорявшей крупные портовые города вроде Бордо и, в меньшей степени, Марселя. Но почему за Людовика выступали в Дордони, а в соседнем Лимузене, наоборот, за Наполеона? За Наполеона были мужчины, а за Людовика женщины. “Ведь для женщин королевское правление означало, что мужчины, наконец, вернутся к своим ролям братьев, сыновей и мужей, вместо того чтобы пропадать в исключительно мужском мире казарм, сражений и борделей”, – написал Филипп Мансель («Louis XVIII», Paris, 1982). Но и это – только полуправда. Ведь к женщинам относятся и маркитантки, и куртизанки. А что прикажете сказать о тех, чьих братьев, сыновей и мужей Наполеоновская эпоха вознесла на вершины, о которых они раньше и мечтать не смели? Да и мужчины бывают не только военными, но и предпочитающими спокойную жизнь купцами, рантье и крестьянами. […] Реставрация делала акцент на стабильные ценности, такие как семья, легализм, традиция; бонапартизм же ставил на динамические: амбиции, национальную гордость, карьерный рост, борьбу. Бог войны противостоял сентиментальному добродушному пузатому старичку в белых чулках – истинному воплощению сельского пацифизма. По масштабу личности и способностям Людовик XVIII и в подметки не годился Наполеону; но, возможно, именно поэтому был для многих гораздо понятнее и ближе… Кто из нас в морозную погоду не хотел бы иметь такого ждущего в теплом деревенском домике ласкового дедушку? Да, конечно, значительная часть общества опасалась сильных на словах, но вовсе не обязательно на деле радикалов из эмиграции. Но и тех, чьему стабильному положению угрожали безграничные амбиции наполеоновских выскочек, было не намного меньше. Здесь даже семейные узы не гарантировали единства взглядов. Герцог Франсуа Монтескье-Фезенжак был министром внутренних дел при Бурбонах, тогда как граф Элиза-Пьер Монтескье-Фезенжак – обер-камергером Наполеона». И таким примерам несть числа. Столь сложные внутренние переплетения и разграничительные линии изначально исключали гражданскую войну. Можно на худой конец убить соседа, но сына?.. Можно тещу, но приятеля из бистро?..

Не Наполеон сверг монархию Бурбонов, а революция. Он же взял власть в момент, когда коррумпированная Директория окончательно себя скомпрометировала, став компромиссом между якобинцами и вандейцами. За исключением экстремистов он, по большому счету, устраивал всех. Затем Наполеона озарил свет Аустерлица и прочих бесчисленных побед. Он и Франция стали тождественны, чего нам не изменить, как не могли изменить и предпринятые покушения на его жизнь.

1 марта 1815 г., когда Наполеон высаживался в бухте Жуан, чтобы вернуться к власти, ситуация была уже принципиально иной. Людовик XVIII правил десять месяцев, и время это характеризовалось умеренностью и относительной терпимостью. Уже на французской земле в Антибе Наполеон заявил, что «дойдет до Парижа без единого выстрела». И оказался прав, гражданская война была невозможна. Никто в него не стрелял, а часть народа пошла за ним, что, впрочем, вовсе не означало, что присоединившиеся готовы были стрелять в сторонников Бурбонов. Война, которую Наполеон неизбежно начал, хоть формально и не была гражданской, никак не могла сделаться популярной. Впервые для значительной части французского общества исход этой войны был практически безразличен, а те, кто желал ему поражения, не ограничивались, как раньше, одними экстремистами. Подобным образом делились и взгляды в срочном порядке мобилизованных солдат, которые отнюдь не горели желанием воевать и мечтали, чтобы их оставили в покое. Кроме самых преданных, так сказать фанатиков наполеоновской легенды, не было уже и прежнего энтузиазма, породившего Йену, Варгам, Аустерлиц. Со времен Лоди или Арколе минуло уже девятнадцать лет. Попытки сопротивляться или, скорее, бойкотировать неонаполеоновскую власть, предпринятые Ларошжакленом в Бретани, герцогом Луи-Анри-Жозефом де Бурбоном в Анжу или герцогом Луи-Антуаном д’Ангулемом в Аквитании, были обречены на провал, но тем не менее тормозили поступление рекрутского пополнения и вызывали сумятицу на местах. Состояние государственных финансов, как ни странно, являлось, благодаря кропотливой работе королевского министра финансов барона Жозефа-Доминика де Луи, вполне приличным, однако производство, разрушенное вследствие военной кампании 1814 г., еще не было налажено. «Спасение государства зависит от ружей», – заявил 15 апреля Наполеон, видя, что производство вооружения не покрывает даже минимальных потребностей (Louis Madelin, «L’Histoire du Consulat et de l’Empire, t. XVI, Les Cent-jours, Waterloo», Paris, 1954). Приходилось импровизировать при решении практически любой проблемы. Не хватало времени обучать призывников 1799 и 1800 годов рождения. Единственным выходом стало распределение их по частям, укомплектованным опытными солдатами, что, однако, существенно ослабляло боеготовность таких подразделений.

Война – самое главное и решает все. Ей надлежало отдавать все время и силы. Однако императору следовало продемонстрировать подданным, что ничего, собственно, не изменилось, и его возвращение – отнюдь не вооруженная авантюра, а восстановление нормальной жизни. В его распорядке дня того пресловутого пребывания в Париже (с 21 марта по 11 июня 1815 г.), в частности, можно прочесть:

6 апреля – посещение Ботанического сада и мастерской Давида;

8 апреля – визит в Музей Наполеона в Лувре; 13 апреля – император смотрит бульварную комедию «Мнимая племянница»;

18 апреля – в Опере на «Весталке» Гаспара Луиджи Спонтини;

21 апреля – гала-представление в Комеди Франсез. В программе «Гектор» Люка де Лансиваля – любимая драма Наполеона, о которой он только уже на Святой Елене выразился, что «это спектакль на гарнизонный вкус». В главных ролях Франсуа Тальма и Катрин Дюшенуа, главная конкурентка бывшей любовницы Бонапарта Маргариты Жозефины Жорж…

Конечно, все это успокаивает общественное мнение, но безжалостно крадет столь драгоценное время.

«Против Наполеона, – пишет Луи Мадлен, – стояли армии, насчитывавшие свыше полумиллиона солдат, готовые в любой момент увеличить свою численность до миллиона с лишним. Кроме 150 000 человек, которых Австрия могла перебросить на юго-восточную границу Франции, и 50 000 испанцев, мобилизованных Фердинандом VII для удара на юго-западной границе, еще 70 000 австрийцев и 80 000 немцев двигались к Рейну, опережая русскую 80-тысячную армию, которая выдвинулась из Чехии, еще 70 000 русских двигались из Польши. Сверх этого 120 000 прусаков под командованием Блюхера стояли лагерем на Мозеле, а 100 000 англичан, ганноверцев, голландцев и немцев из северных княжеств под командованием Веллингтона – под Брюсселем. Как Блюхер, так и Веллингтон ожидали подхода войск Шварценберга, чтобы вторгнуться в Северную Францию и идти на Париж». Время работало на них. Бонапарту не оставалось ничего иного, как собрать все имевшиеся под рукой силы и нанести удар, не теряя ни минуты. Хотя, по сути дела, было уже поздно.

Император выступил из Парижа 12 июня в четыре часа утра. В полдень он доехал до Лана, где принял рапорты о положении дел и остался на ночлег.

13 июня он прибыл в Авен, где в его честь дал обед маршал Мишель Ней, герцог Эльхингенский.

14 июня после смотра войск Наполеон сделал привал в Бомоне. Погода испортилась. Ветер нагнал дождевые тучи.

15 июня Бонапарт был уже в Шарлеруа. Выехав за город, он задержался около постоялого двора «La Belle Vue» у потрепанного временем откоса на развилке дорог до Флерюса и Брюсселя. Император приказал подать ему стул и смотрел на проходящие мимо войска. По словам Жана Тюлара и Луиса Гарроса («Itinéraire de Napoléon au jour 1769–1821», Paris, 1992), «погрузившись от усталости в дремоту». Его разбудил в 15:00 генерал Гаспар Гурго (который позже сопровождал его на Святую Елену), докладывая, что прусаки уже неподалеку от Госселье. Наполеон вызвал Нея и приказал ему атаковать неприятельские форпосты. В 17:30, все еще не слыша пушек, Наполеон продвинулся к Жилли, чтобы ускорить наступление. Французы без особого труда отогнали прусаков на пару километров к северу.

16 июня началось сражение, вошедшее в историю как битва при Флерюсе или у Катр-Бра, но правильнее было бы назвать его битвой упущенных возможностей. Прусаки были разбиты, но из-за неверного понимания приказов маршалами Не-ем и Груши прусские войска смогла отступить, сохранив порядок. Бой, в котором погиб герцог Брауншвейгский Фридрих Вильгельм, не принес разрешения ситуации. Зловещим, хоть и знаменательным событием в том бою стал переход на сторону врага генерала Луи-Огюста де Бурмона. До этого случая (casus Бернадота – совершенно иное дело) таких прецедентов в императорской армии не было. Известие об этом предательстве подействовало на всех угнетающе.

17 июня французские войска относительно спокойно понемногу продвигались вперед. Только время от времени происходил обмен краткими артиллерийскими залпами. Противник отступил в направлении Брюсселя. Наполеон на белой кобыле с эротическим именем Дезире (Желанная) в сером промокшем сюртуке ехал во главе колонны, угодив в окрестностях Мон-Сен-Жана под обстрел. В 19:30 он остановился на ферме дю Кайю. Адъютанты развели огромный костер, у которого император пытался по мере возможности просушить мокрую одежду. В 22:00 Наполеон отправился пешком на рекогносцировку. Следующую он провел в 23:15. После полуночи он принимал рапорты от разосланных патрулей, которые подтвердили, что прусаки отошли, а перед французами возле деревушки Ватерлоо стоят англо-голландские войска. С часу до двух император совещался с Неем и отдавал последние приказы относительно расположения частей, после чего, наконец, лег спать, чтобы проснуться через полчаса. Дальнейший почасовой график я привожу, основываясь на данных Тюлара и Гарроса:

18 июня 1815 г. 3:00 утра. Последняя рекогносцировка, с которой Бонапарт вернулся в Кайю в 3:30.

4:00. Просмотрел карты и еще раз лег ненадолго вздремнуть.

6:00. Переоделся, побрился и принял доклады. 8:00. Завтракал в компании маршала Жана де Дье Сульта, министра Юг-Бернара Маре, командира императорской гвардии графа Антуана Друо и нескольких других генералов.

8:30. Еще раз изучил карты. 8:45. Велел позвать хозяина фермы Кайю, некоего Букко, и поблагодарил его за гостеприимство.

9:00. Взяв в проводники фламандского крестьянина по фамилии Декостер, объехал местность вокруг левого крыла своих войск.

10:00. Сделал своим наблюдательным пунктом возвышенность, расположенную приблизительно в 1,5 километра за линией войск между фермой де Россом и лачугой Декостера.

10:30. Последний раз спустился вниз, чтобы осмотреть центральную группу войск.

11:00. Вернулся на холм, где продиктовал Сульту план первой атаки.

11:30. Отдал приказ начать артиллерийскую подготовку. 11:35. Заговорили французские пушки. Битва при Ватерлоо началась. Первый удар французов был направлен на правое крыло англичан. Здесь ключевой позицией был замок Угумон. Обнесенный солидной каменной стеной, он мог бы служить идеальной позицией для французской артиллерии, чтобы парализовать английский фланг. Яростные бои за замок продолжались два часа. Части шестой дивизии II корпуса под командованием младшего брата Наполеона Жерома Бонапарта даже прорвались в сады и высадили замковые ворота, но за взятой стеной увидели… другой укрепленный вал, который успели возвести англичане. Атака захлебнулась. На правом крыле французов (левом для англичан) пошел в атаку маршал Ней. Он продвигался верно, но медленно. В 13:30 к нему на помощь пришли дивизии генерала Жана Батиста Друэ д’Эрлона.

«Шли они, – писал Томаш Маларский («Ватерлоо 1815», Варшава, 1996), – медленным размеренным шагом под прикрытием плотных линий вольтижеров. Корпус должен был занять пространство между левым флангом дивизии Алликса [генерал Жак-Александр-Франсуа Алликс де Во. – Л. С.] вплоть до дивизии Дюрютта [генерал Пьер-Франсуа-Жозеф Дюрютт потерял под Ватерлоо правую руку и получил сабельный удар в лицо. – Л. С.]. Все дивизии состояли из двух бригад по шесть батальонов в каждой бригаде. Всего 48 батальонов.

Это было эффектное зрелище, столь характерное для Наполеоновских войн, когда чаще всего применялись атаки батальонными колоннами.

Солнце освещало яркие мундиры марширующей пехоты и заставляло сверкать штыки и затканные серебром и золотом штандарты. Привлекавшие внимание колонны попали под огонь английской артиллерии. По колоннам били

сначала железными ядрами, а затем гранатами и шрапнелью. Среди пехоты носился маршал Ней, которого часто обвиняли в отсутствии воображения и военных знаний, но никогда – в отсутствии храбрости на поле боя. Он заражал своей отвагой солдат и офицеров, многие из которых помнили, как он не отчаялся и не поддался панике во время отступления из Москвы в 1812 г. Сейчас же Ней, ведя в наступление корпус д’Эрлона, намеревался одним ударом сломить всю оборону Пиктона [генерал сэр Томас Пиктон погиб под Ватерлоо. – Л. С.] и занять Мон-Сен-Жан, отрезая тем самым пути отступления армии Веллингтона. Запертые на опушке Суаньского леса английские части в этом случае не имели бы ни малейшего шанса на спасение».

На этот раз крепким орешком для французской пехоты стали преградившие ей путь стены двух крестьянских ферм: Ла-Э-Сент и Папелотт. Укрывшиеся там англичане устраивали убийственные для французов вылазки, тормозя наступление и расстраивая их боевые порядки. В тот момент, когда уже казалось, что французы берут верх, Веллингтон бросил в бой лучшие части своей кавалерии во главе с прославленным полком шотландских королевских драгун. Конница буквально смела измотанные батальоны Алликса де Во и смяла наступавшую за ними третью дивизию генерала Пьера-Луиса де Марконье. Один из шотландских унтер-офицеров 42-го полка – Джеймс Энтон – так описывает эту бешеную атаку («Wellington’s Men. Some Soldier’s Autobiographies», Wakefield, 1976): «Мы как раз продирались через живую изгородь, когда пришел приказ от нашего генерала разомкнуть ряды. Тут же кавалерия, пройдя через них, перемахнула изгородь и врезалась в неприятеля. „Scotland for ever!” – кричали все шотландцы, когда „Scots Greys” проходили через наши ряды. Где найти перо для описания этой сцены? Конские копыта били в грудь вражеских солдат. Окровавленные палаши, занесенные над головами, обрушивались на них, неся смерть. Удар за ударом, словно умелый крестьянин орудовал серпом, и страшные раны обрывали жизни». Страсть как эффектно! А вот военные историки до сих пор ломают голову над вопросом, почему шотландская кавалерия не вернулась на исходные позиции после выполнения задания, а на усталых лошадях, у которых не было сил даже перейти в галоп, продолжала двигаться вперед, выходя на предполье только вступавшей в бой, еще свежей и располагавшей артиллерией пятой дивизии второго корпуса французов под командованием генерала Жильбера-Дезире-Жозефа Башлю. Раздались залпы, и численный состав беспомощно трусящей кавалерии сократился на 40 %. Тогда как пехотинцы Башлю пустились бегом вверх по склону и заняли позиции выбитых частей, используя трупы павших – как писал Жан Баптист – для прикрытия от обстрела. Равновесие на правом фланге было восстановлено.

Оставался центр. Здесь после яростного обстрела и очередных атак французской пехоты «иностранные формирования армии Веллингтона, – пишет Малярский, – стали подумывать об отступлении, а некоторые нидерландские батальоны уже начали отступать, стремясь вырваться из этого ада. Герцог понимал, что его личный пример лучше всего повлияет на изнуренных солдат, и поэтому все время находился на передовой, невзирая на то, что снаряды и гранаты убивали и ранили офицеров его свиты. От окружения герцога, состоявшего из адъютантов и штабных офицеров, осталось буквально несколько человек, поскольку большинство погибли, были ранены или находились в постоянных разъездах. Сам Веллингтон верхом на своем Копенгагене старался побывать на позициях каждого батальона и своим спокойствием и хлесткой шуткой поддерживал солдат и офицеров. Спокойствие он демонстрировал, нарочито медленно поправляя галстук, спрашивая, который час, или долго разглядывая местность в подзорную трубу. Герцог знал, что время работает на него, с каждой минутой приближая подход прусаков…».

В самом деле, когда чаша весов могла склониться, даже случайно, в ту или иную сторону, подход армии Блюхера имел решающее значение. Успеет или не успеет? Маршал Гебхард Леберехт фон Блюхер являлся фигурой, мягко говоря, оригинальной. «Его удручала мысль, – пишет Джефри Риган («Военные ошибки», Варшава, 1992), – что он родит слоненка, будучи абсолютно уверен, что забеременел от какого-то французского солдата. Мучили Блюхера и постоянные приступы старческой меланхолии. Он утверждал также, что французы специально подогревают пол в его комнате, да так сильно, что он может ходить исключительно на цыпочках». Сомнения и безответственные решения не всегда адекватно воспринимавшего действительность Блюхера давали некоторый шанс Наполеону. По всей видимости, последний решил положиться на свою счастливую звезду. В 19:20 (войска Блюхера, о чем Наполеон знал, но скрыл от своих солдат, находились уже менее чем в полукилометре от центра сражения) император повел в наступление свою любимую старую гвардию. Императорская гвардия была больше, чем просто воинское формирование. Чтобы попасть в ее ряды, следовало иметь особые военные заслуги и проявить храбрость как минимум в нескольких предыдущих кампаниях. Гвардейский мундир открывал в Париже двери не только в самые шикарные бордели, но и в высшие сферы общества. Гвардейцы – вернейшие из верных – с громкими криками «Vive l’Empereur!» ринулись вперед. До сих пор они были непобедимы. Залпы первой английской бригады генерала Перегрина Мейтланда нанесли им жестокий урон и заставили замедлить атаку, а фланговый маневр легкого подразделения «Glasgow Highland» окончательно остановил наступление. Окруженные гвардейцы сражались с беспримерным мужеством и отчаянием, оставшимся в памяти поколений. Именно тогда на призыв сдаться генерал Пьер-Жак-Этьен Камбронн (тот самый, кто сопровождал Наполеона на Эльбу – история здесь сделала круг) ответил англичанам твердо и лаконично: «Merde!» На русский это весьма приблизительно переводится как «хрен вам», а дословно значит «дерьмо».

Владислав Броневский в замечательном стихотворении «Примкнуть штыки» написал:

Пулеметчик сердец и слов,поэт, не до песен сейчас.Нынче стих – это твой окоп,и звучит приказ:Примкнуть штыки!Примкнуть штыки!А если умирать придется,словцо Камбронна вставь в стихи,на Висле к месту обернется.

В рукописи стихотворения (Владислав Броневский, «Избранное», сост. Феликса Лиходзеевская, т. II, Плоцк-Торунь, 1997) Камбронн упомянут иначе:

вспомним«mot de Cambronne»и скажем егоздесьна Висле.

Все это, однако, ничуть не мешает в слащаво-ханжеских польских школьных учебниках при упоминании возгласа Камбронна делать сноску, объясняющую, что тот сказал: «Гвардия умирает, но не сдается». Вот яркий пример исторической фальшивки, тем большей, что, когда через десять минут после своего жесткого «Merde!» Камбронн был сражен осколком гранаты – его обнаружили на поле боя лишь через двадцать часов и с трудом спасли, – Блюхер уже почти сломал правое крыло французов, и гордой гвардии пришлось сложить оружие.

Сражение было проиграно. В 20:00 Наполеон покинул наблюдательный пункт, приблизившись к месту затухающего боя около фермы Ла-Э-Сент, а затем отошел на пригорок Бель-Альянс.

20:15. У домишка Декостера он присоединился к отступившим туда генералам и хотел повести их в контрнаступление. Офицерам сопровождения с трудом удалось его удержать.

22:00. Наполеон оставил поле боя. 19 июня 1815 г. 1:00. Бонапарт стоял на поляне в лесу у Катр-Бра и плакал, глядя на желтые языки пламени костра.

2:00–5:00. Через Госселье и Лоделенсар он отправился к Шарлеруа. Остановился перекусить и, получив сведения, что пехота Блюхера неподалеку, велел подать себе коляску и уехал в Филиппвиль, где провел пару часов и написал письма.

17:00. В экипаже генерала Франсуа-Виктора де Сен-Флорана – коменданта гарнизона в Филипп-вилле (которого мстительные Бурбоны за это разжалуют) – Бонапарт поехал в Париж, куда добрался 21 июня 1815 г. в шесть утра и который оставил уже навсегда через четыре дня в 12:15.

Мог ли Наполеон выиграть сражение при Ватерлоо? Этот вопрос занимал несколько поколений любителей альтернативной истории. В свое время Жак Брель пел («Grande-mère, Oeuvre intégrale», Paris, 1982):

Дай моей бабуле помело,А сам можешь отойти от дел.Выйдет точка в точку Ватерлоо,Только куда Блюхер не успел.

«Ватерлоо, куда не успел Блюхер» стало крылатой фразой, означавшей, что могло быть и по-другому, а вообще-то всегда есть вероятность разного развития событий, и все решает чистая случайность. Бабуля Бреля рано радуется, ведь в любую минуту все может измениться, и, к сожалению, вот-вот наступит старость.

Мог ли Наполеон выиграть сражение при Ватерлоо? Наверное, мог. С рациональной точки зрения весьма вероятно, что у Блюхера как раз начались бы роды слоненка, что заставило бы его опоздать. Генерал Эммануэль Груши мог бы преградить Блюхеру дорогу, ведь он слышал канонаду, а не дожидаться приказов. В свою очередь, если бы поляк Ежи Зенович доставил ему эти приказы раньше, не канителясь пять часов в поисках Груши… Если бы да кабы… Конечно, Наполеон мог выиграть сражение при Ватерлоо, но никак не войну.

Советский историк Альберт Манфред («Наполеон Бонапарт», т. II, Варшава, 1980) пишет: «То, что произошло во

Франции в марте 1815 г., если последовательно анализировать социальный характер этих удивительных событий, следовало бы определить как своеобразную буржуазную революцию. Подавляющее большинство народонаселения, то есть крестьянство, городская беднота и буржуазия, восстало, чтобы сбросить угнетение феодальной реакции, стремившейся уничтожить материальные, общественные и политические достижения революции. Специфика марта 1815 г., а именно поддержка народного движения армией, которая вопреки всем приказам и угрозам перешла на сторону Наполеона и народа, только сильнее подчеркивает общенациональный характер революции 1815 г. И именно поэтому предпринимаемые некоторыми авторами попытки назвать март 1815 г. своего рода военным путчем, pronunciamiento, следует категорически отвергнуть. Это не был верхушечный переворот, совершенный узкой группой военных заговорщиков, а широкое национальное движение, охватившее все классы общества. На первый взгляд фантасмагорический успех Наполеона в его отчаянно дерзком походе объясняется в конечном итоге тем, что он в нужное время возглавил созревавшую революцию против реставрированной монархии Бурбонов, стремившихся повернуть историю вспять».

Вот классический пример полного подчинения фактов идеологии. Наполеон выехал из Парижа 25 июня. Францию он окончательно покинет на борту «Нортумберленда» 7 августа. А 8 июля в столицу прибыл «приветствуемый с достаточным энтузиазмом» Людовик XVIII. «Ваше Величество, – обратился к нему префект де Шаброль, – минуло сто дней с того несчастного момента, когда Вы были отторгнуты от сердец своих подданных, оставив их в слезах и отчаянии». Король не принял такого патетического тона. «С болью покидал я мой милый город и чувствую неподдельное волнение при встрече…» (Evelyne Lever, «Louis XVIII», Paris, 1988). Во всей Франции ни на одной дороге, по которым катил проигравший император, не нашлось сабли в его защиту. Вторая Реставрация проходила абсолютно спокойно, в том числе без прусских и английских штыков. Впрочем, вопреки Манфреду, во время неполного года первой Реставрации Людовик XVIII вовсе не пытался «повернуть историю вспять». Трудно найти более убедительный аргумент, что поддержка Наполеона народом оказалась если и не поверхностной, то уж точно недостаточной, чтобы считаться общенациональной.

А если бы Наполеон победил при Ватерлоо? Ведь Европа была уже не та, что до 1812 г. К французским границам подтянулись бы мощные армии Австрии и России, к интервенции готовились шведы и испанцы… Союзники располагали неограниченными человеческими ресурсами, а у Франции их не было – на поля сражений бросили даже родившихся в 1799 г. Потенциалы вооружения союзных держав и Франции соотносились как 8:1. О континентальной блокаде Англии и мечтать не приходилось. Зато британский флот весьма эффективно отрезал французскую метрополию от ее заморских территорий. Следовательно, даже победи Наполеон при Ватерлоо, это уже ничего не могло изменить.

Тогда почему именно Ватерлоо приобрело символическое значение и превратилось в миф? Первый ответ прост: потому что поставило заключительную точку в легенде, в героическом противостоянии, смертоносных атаках кавалерии и пехоты, стало своего рода контрапунктом Аустерлица и прочих патетических побед Бонапарта. Однако есть и второй ответ. Поражение Наполеона в России в 1812 г. еще ничего не предопределяло. Напомним Манфреду, что уже тогда заговор генерала Клода-Франсуа де Мале показал, как непрочны были тылы императора. Бонапарт смог снова собрать армию и 3 мая 1813 г. одержать блестящую победу при Лютцене над русскими войсками Виттгенштейна и прусскими Блюхера. Окончательный и бесповоротный конец империи – Сто дней в этом стали лишь безнадежным эпилогом – наступил пятью месяцами позже, 16–19 октября 1813 г. под Лейпцигом. От жесточайшего разгрома, которому наполеоновская армия там подверглась, она не оправилась уже никогда. Определенная эпоха завершилась, ее не воскресило, поскольку просто не могло, последовавшее возвращение Наполеона с Эльбы.

Под Лейпцигом французам, которых поддерживали, в частности, поляки, ирландский полк и подразделения многочисленных немецких государств, в том числе виттембергцы и саксонцы, предавшие их во время боя, противостояли четыре армии: русская, прусская, шведская и австрийская. 19 октября генерал Август Найдхард фон Гнайзенау, начальник штаба Блюхера, позже фельдмаршал, писал жене (цитирую по: Дигби Смит, «Лейпциг 1815», Гданьск, 2005): «Великая битва выиграна, победитель определен. Вчера огромные массы сражались друг с другом. Это было зрелище, невиданное уже тысячи лет. С возвышенности я наблюдал за обеими армиями. Пролиты реки крови. Убитые и раненые лежали в радиусе нескольких миль. В итоге мы спихнули французскую армию на небольшой плацдарм у Лейпцига. Наступление было кровопролитным. Через несколько часов наши войска предприняли штурм города. Там встретились части разных армий, подходивших со всех сторон. Первыми ворвался маршал Блюхер и мы. Нами захвачено много пленных, 20 000 раненых и еще больше больных. В наши руки попало много генералов, солдат разных национальностей, разрушенные дома и опрокинутые повозки. Всюду царит невообразимый хаос. Предприняты все средства для организации скорейшего преследования врага. Мы хотим уничтожить остатки его армии».

А маршал Блюхер добавил: «18-е и 19-е были для нас днями знаменательными, во время которых великий колосс пал, словно поверженный бурей дуб. […] Ума не приложу, что делать с наградами. Я обвешан побрякушками, как старая лошадь в упряжке, но главное – я уничтожил надутого тирана».