Помоги проекту - поделись книгой:
Думали, что преследование вдовы маршала должно было завершиться вместе с гибелью несчастной; однако сколь сложно измерить незаконно приобретённую власть, столь же трудно развеять злобу по отношению к той, которая превратилась из служанки в госпожу».
Зададимся вопросом: а была ли Леонора Галигаи полностью невиновной? Конечно же нет. Невинны только младенцы и святые. Но и те, кто желал её смерти и потом обогатился за её счёт, были виновны в ещё большей степени.
Супругу Кончино Кончини приговорили к смерти, обвинив в страшных преступлениях, но она не была преступницей перед законом, и приговор, вынесенный ей, покрыл позором её судей. Она же встретила смерть с удивительным для женщины мужеством. Уже на эшафоте у неё спросили, каким колдовским путём она подчинила себе королеву. На это осуждённая гордо ответила:
— Превосходством, которое существо, сильное духом, всегда имеет над другими…
Лишь после физического устранения Кончино Кончини и Леоноры Галигаи наступило настоящее правление Людовика XIII. При этом он не мог не понимать, что его мать не должна вечно оставаться под домашним арестом в Лувре. Это было опасно, ибо её сторонники (а их ещё оставалось немало) только и ждали сигнала, чтобы приступить к активным ответным действиям, грозившим ввергнуть страну в кровопролитную гражданскую войну.
Как мы уже говорили, много раз королева-мать пыталась встретиться с Людовиком XIII, но каждый раз натыкалась на отказ. Аналогичным образом ей отвечали и по поводу свидания с Анной Австрийской, через которую Мария Медичи надеялась хоть как-то воздействовать на сына-короля.
Герцог де Люинь бдительно следил за тем, чтобы королева-мать не имела никаких контактов с внешним миром.
От юного и мягкотелого короля можно было ждать любой слабости, а посему его фаворит предпринял всё возможное для того, чтобы Марию Медичи удалили из Парижа. Как говорится, с глаз долой — из сердца вон.
Король охотно согласился с доводами герцога де Люиня и, придя к матери, с порога заявил ей:
— Мадам, я пришёл сюда, чтобы проститься с вами. Я хочу уверить вас, что буду о вас заботиться, как сыну должно заботиться о матери. Но я желал бы избавить вас от заботы и дальше участвовать в моих делах. Таково моё решение. В моём королевстве не будет иных правителей кроме меня…
Спорить было бесполезно. Мария Медичи, с трудом скрывая свой гнев, быстро сошла по лестнице Лувра во двор, где её уже ожидала карета. Вернее, не одна, а целых три, ведь её свита была многочисленна: статс-дамы, фрейлины и т. д. А потом вереница карет тронулась в направлении королевского замка Блуа, воздвигнутого на берегу Луары, примерно в ста сорока километрах к юго-западу от столицы.
Понятно, что для Марии Медичи это была ссылка.
Она оставила Париж 4 мая 1617 года. Как написал потом в своих «Мемуарах» Арман-Жан дю Плесен-Ришелье, она «покинула Париж, чтобы снова быть запертой в другом месте, хотя и более просторном, чем то, которое она занимала в столице».
Вместе с королевой-матерью в Блуа поехали её дочери Кристина и Генриетта-Мария. Первой было одиннадцать лет, второй — неполных восемь.
Арман-Жан дю Плесси-Ришелье впоследствии в своих «Мемуарах» описывал сцену отъезда Марии Медичи так:
«Она вышла из Лувра, одетая просто и в сопровождении всех своих слуг с печатью грусти на лицах; и не было никого, кого бы эта скорбь, сродни похоронной, не потрясла бы. Видеть государыню, незадолго до этого полновластно правившую большим королевством, оставившей трон и следующей среди бела дня — а не ночью, когда темнота могла бы скрыть её несчастье, — через толпу, на виду у всего народа, через сердце её столицы, было поистине удивительно. Однако отвращение, испытываемое народом к её правлению, было столь стойким, что в толпе даже слышались непочтительные слова, и это было солью для её душевных ран».
Практически одновременно с решением о ссылке Марии Медичи в Блуа получил отставку и Арман-Жан дю Плесси-Ришелье, семья которого на тот момент владела лишь небольшим имением с полуразвалившимся замком в провинции Пуату. В результате в конце апреля 1617 года ему пришлось спешно покинуть столицу.
Людовик XIII, прощаясь с ним, сказал:
— Наконец-то мы избавились от вашей тирании.
А потом, чуть смягчив тон, он добавил:
— Я знаю, что вы не давали дурных советов маршалу д’Анкру и что вы меня всегда любили. Поэтому я и принял решение обойтись с вами по-доброму.
Самонадеянный юноша, разумеется, не мог и представить, что худощавый человек с тонкой острой бородкой, стоявший перед ним, впоследствии станет одним из самых знаменитых людей Франции, подлинным хозяином страны, который в мировой истории полностью затмит его своим сиянием.
Но до этого было ещё очень и очень далеко.
А пока же будущий всесильный кардинал стоял, покорно склонив голову, и молчал. И тут слово вдруг взял герцог де Люинь.
— Сир, господин епископ Люсонский часто ссорился с маршалом д’Анкром, — заявил он, обращаясь к королю. — Он много раз просил у королевы-матери разрешения выйти из состава Совета, и всё потому, что он не мог сосуществовать с предателем Кончини.
Арман-Жан дю Плесси-Ришелье был крайне удивлён подобными словами де Люиня, но всё же решил высказаться:
— Сир, я никогда не одобрял поведения маршала д’Анкра, что же касается мадам матери, то я могу лишь восхвалять её доброту, и если я и просил у неё отставки, то лишь для того, чтобы избежать подозрении и нападок со стороны маршала д’Анкра. Мой коллега Барбен, кстати, придерживался того же мнения…
— О, Боже! — перебил его герцог де Люинь. Господин епископ, не надо сейчас говорить о Барбене, ведь королю это имя неприятно.
В своих «Мемуарах» Арман-Жан дю Плесси-Ришелье потом написал:
«Я сопровождал королеву на выезде из Парижа, сострадая её печалям, и не мог принять того, чем её враги хотели одарить меня. Мне требовалось письменное разрешение короля ехать вместе с государыней, поскольку я опасался, что завистники сочтут меня виновным в пристрастии к ней, и то, что я сделал по собственной воле, будет свидетельствовать против меня. Я хорошо знал, сколь сложно удержаться от порицаний и зависти окружающих, находясь возле королевы, однако надеялся вести себя искренне и простодушно, дабы рассеять злобу, которую вызвал своим поступком».
Надо сказать, заявление это просто потрясающее, а как «искренне и простодушно» Арман-Жан дю Плесси-Ришелье будет вести себя рядом с Марией Медичи, мы очень скоро увидим.
Пока же будущий кардинал де Ришелье не полностью ушёл с политической сцены, а отважился возглавить Совет при опальной Марии Медичи в Блуа, а также стать её хранителем печати и интендантом. Собственно, «отважился» — это не то слово, ибо назначение это было сделано с одобрения двора. По сути, он стал главным посредником между королевой-матерью и королём, и эта роль была весьма выгодна и перспективна, так как любое смягчение напряжённости в их отношениях с неизбежностью ставило бы под угрозу положение его главного противника — герцога де Люиня.
Возглавив Совет королевы-матери, Арман-Жан дю Плесси-Ришелье занял ведущее положение при её маленьком дворе. Историк Андре Кастело называет этот двор «кукольным», но в нём всё было как по-настоящему: в него помимо епископа Люсонского вошли первый шталмейстер де Брессьё, личный секретарь де Виллезавен, епископ де Безье и некоторые другие менее влиятельные особы.
Людовик XIII в Париже не скрывал своего торжества и буквально упивался властью. А его мать в замке Блуа вела себя тихо и смиренно. Соответственно, в Париже это было воспринято как полное признание своего поражения. Герцог де Люинь вполне разделял это общее мнение. Единственным же человеком, который очень быстро понял, что на самом деле творится на сердце у мстительной флорентийки, был Арман-Жан дю Плесси-Ришелье.
Думая исключительно о своём собственном положении, предвидя возможные последствия развития событий и помня о странных словах де Люиня при прощании, он принял решение начать тайное сотрудничество с герцогом. В самом деле: а что если тот действительно намекал ему на такую возможность?
Как бы то ни было, Арман-Жан дю Плесси-Ришелье начал (и это, как говорится, факт исторический) регулярно посылать герцогу де Люиню подробные отчёты о передвижениях и высказываниях Марии Медичи. Можно подумать, что, ведя такую интригу, он фактически шёл по лезвию бритвы, но это не совсем так — наш герой даже рисковать умел благоразумно и осмотрительно, а в данном случае сила была явно на стороне короля и де Люиня. Что же касается Марии Медичи, то он был уверен, что она — простая женщина, а женщина, которую к тому же ещё и хвалят, всегда будет снисходительна.
Сам он потом объяснял этот свой не самый благовидный поступок следующим образом:
«Как только мы добрались до Блуа, я поспешил уверить господина де Люиня, что он не будет иметь поводов для недовольства Её Величеством, и что все её помыслы связаны лишь с благом государя, что случившееся больше не занимает её мысли, и что она совершенно оправилась от потрясения. Позже я время от времени отправлял ему отчёты о поступках королевы, чтобы у него не было никаких сомнений в её лояльности».
Вот, оказывается, как! Чтобы не было «поводов для недовольства Её Величеством», чтобы «не было никаких сомнений в её лояльности»! Право же, под маской лицемерия порок и добродетель могут порой стать настолько похожими, что их и не отличишь друг от друга.
Арман-Жан дю Плесси-Ришелье писал герцогу де Люи-ню каждый день. Он, в частности, докладывал, что королева-мать каждый вечер ходит в один дом, стоящий на окраине Блуа. В этом доме жил некий пожилой господин, и будущий кардинал рекомендовал арестовать этого господина, а заодно и молодого человека, всегда находившегося при нём. Этим господином, как потом выяснилось, был учёный-астролог, с которым Мария Медичи регулярно консультировалась по поводу своего будущего. Есть также версия, что это был господин де Руврэ, её старый парижский приверженец, тайно приехавший в Блуа, чтобы уговорить её совершить побег.
В любом случае, когда люди герцога де Люиня приехали за ним, этого таинственного господина в доме не оказалось. В результате вся злоба была вымещена на Марии Медичи, которой вообще запретили совершать вечерние прогулки. Теперь люди де Люиня стали следить за ней круглосуточно, не оставляя её без внимания ни днём ни ночью.
Право же, деятельность епископа Люсонского выглядит не совсем красивой, но в ней видится определённый политический расчёт: в своих письмах он внушал герцогу де Люиню мысль об отсутствии у королевы-матери каких-либо политических амбиций. Он явно рассчитывал примирить мать и сына. Зачем? Да просто он тут убивал одновременно двух зайцев: если Мария Медичи вернётся в Париж, то он вернётся вместе с ней, и не просто вернётся, но займёт соответствующее положение при дворе.
Естественно, королеве-матери стало известно о «сепаратной деятельности» нашего героя, и она совершенно справедливо, как ей казалось, назвала её «гнусным шпионством». В результате ситуация в Блуа стала столь сложной и опасной, что уже 11 июня 1617 года Арман-Жан дю Плесси-Ришелье предпочёл тайно удалиться.
Этому поступку, кстати, есть и другое объяснение: якобы 10 июня он получил письмо от своего брага с предупреждением о намерении короля выслать его в Люсон, и он решил, что лучше уехать туда самому, нежели быть гуда препровождённым под конвоем.
Согласно официальной версии, у себя в Люсоне Арман-Жан дю Плесси-Ришелье в течение нескольких месяцев боролся с меланхолией, занимаясь сочинительством и богословием. Именно здесь, в частности, в совершенном уединении он написал два капитальных труда: «Зашита основных положений католической веры» и «Наставления для христиан».
На самом деле всё обстояло несколько иначе.
Как водится, он потом объяснил этот свой поступок весьма интересно:
«Любой ценой они желали удалить меня от государыни: однако их робость и неизобретателыюсть, вызванные страхом, помешали им принять решение приказать мне устами Его Величества оставить государыню. Все их ухищрения прибавили к их недостаткам ещё и дерзость; они решили отправить моему брату гонца, дабы он тут же отписал мне, прося уехать. Так он и поступил. Я поверил ему и рассудил, что лучше будет опередить их, и отпросился у королевы на некоторое время в Курсэ — приход, который был у меня возле Мирбо. Они нашли повод отправить мне туда 15 июня письмо от короля, в котором Его Величество заявлял, что доволен моим решением удалиться в своё епископство, и велел оставаться там до тех пор, пока он снова не призовёт меня».
Как видим, у Армана-Жана дю Плесси-Ришелье во всём были виноваты ОНИ. ОНИ желали, ОНИ решили, ОНИ нашли повод…
У Марии Медичи по этому случаю мнение сложилось совершенно иное. Узнав о бегстве своего председателя Совета, хранителя печати и интенданта, она потребовала его безотлагательного возвращения, но он сказался больным, которому нужно много времени для восстановления здоровья. Очень помогло нашему герою и то, что он получил приказ короля, согласно которому он потерял право покидать своё местопребывание (15 июня 1617 года король написал ему письмо, в котором одобрил его возвращение к пастырским обязанностям и приказал не оставлять пока свою епархию).
И тут последующее объяснение Армана-Жана дю Плесси-Ришелье достойно того, чтобы привести его полностью:
«Когда королева узнала о моём удалении, она отправила к королю епископа Безьерского с поручением передать следующее: она не может смириться с тем, что меня удалили от неё только для того, чтобы сделать ей неприятное, и, вопреки её пожеланиям, удержать меня. Она заявила, что очень удивлена, ибо знала: в течение всего этого времени я не давал повода быть удалённым; что её окружают подозрительные люди, уверенные, будто в мыслях матери есть нечто против её сына; что если Его Величество желает показать, что не доверяет этим наговорам и не стремится умножать их, то она умоляет его не поступаться его собственной славой и вернуть меня к ней; что эта просьба — одна из самых больших, с коими она только могла к нему обратиться: выполнив её, он явит себя послушным сыном, а его враги не смогут оскорбить её, заявив, что она лучше умрёт, нежели станет терпеть, и её разум сможет отдохнуть — а именно отдыха она желает всеми силами, ибо после того, как она правила во всеобщее благо, она более ни в чём не нуждается в этом мире».
Потрясающе! Как говорится, комментарии излишни…
Впрочем, один комментарий мы всё же приведём. Вот, например, что пишет биограф кардинала де Ришелье Франсуа Блюш:
«Королева-мать, что говорит в её пользу, поощряла и поддерживала своих сторонников. Вокруг неё вились всячески угождавшие ей дворяне из её родни, которые позже разделили с ней чёрные дни (ссылку в Блуа, войны матери с сыном и т. п.). Сама Мария также была привязана к вернейшим своим слугам, и епископ Люсонский долгое время был её любимцем. В мае 1617 года в Блуа он уже являлся главой Совета королевы-матери и хранителем её печати; два года спустя (июнь 1619 года) он становится по совместительству сюринтендантом её дворца и финансов <…>. Поступая так, Мария Медичи имеет двойную мотивацию. Она хочет вернуться в правительство через парадный вход и рассчитывает иметь в лице епископа Люсонского безоговорочного союзника. Она — страстная натура, во всех отношениях легковерная и наивная; эмоции она мешает с серьёзными планами; она либо любит, либо ненавидит. И недалёк тот день, когда она возненавидит того, кого так любила и кто предаст её».
Как видим, «предаст» уже практически имело место, а до «возненавидит» пока ещё было далеко.
Мария Медичи отправляла письмо за письмом к Людовику XIII и к герцогу де Люиню. В них она выражала своё возмущение тем, что ей не доверяют, и просила вернуть епископа Люсонского, думая, что тот поможет поправить её дела.
Эти эмоциональные и одновременно полные разумных соображений послания не привели ни к чему: пусть она и не получила прямот отказа, но дело не сдвинулось с мёртвой точки. При этом герцог де Люинь «по секрету» сообщил ей, что королю наговорили про епископа столько всего дурного, что он никак не может допустить его присутствие возле своей матери. И вообще король очень сильно устал, и ему необходимо дать отдохнуть…
Арману-Жану дю Плесси-Ришелье только того и надо было. Мария Медичи торопила его с возвращением, а он, прикрываясь приказом короля, уверял её, что рад бы был, но боится повредить ей, что он хочет «явить пример безусловного повиновения, чтобы заставить поверить всех, что его предыдущие поступки были искренними».
Самое безотрадное в положении Марии Медичи заключалось в том, что большинство людей, на кого она более всего надеялась, осыпая их в период своего могущества деньгами, титулами и почестями, теперь крайне резко выступали против неё. Действовали они так из боязни, что их лишат всего того, чем они были пожалованы. Удивительно, но епископ Люсонский, первый из подобных людей, потом прокомментировал это так:
«Среди людей, низких душой, такое поведение является обычным, однако недостойным истинного мужества».
По всей видимости, сам он считал себя вполне достойным и мужественным. На самом же деле, не обладая ещё реальной властью, но всеми правдами и неправдами стремясь к ней, он вёл себя словно слуга двух господ. Он одновременно прислуживал и «нашим», и «вашим», надеясь, что кто-то рано или поздно победит и он тогда сможет сказать, что только и мечтал об этом и всячески поддерживал именно это.
В конечном итоге Арман-Жан дю Плесси-Ришелье пробыл в Люсоне до 7 апреля 1618 года, а потом получил приказ выехать в ссылку в Авиньон, который тогда ещё не входил в состав Франции, а был под властью римского паны.
Считается, что нашего героя заподозрили в заговоре. Якобы была найдена какая-то тайная переписка между королевой-матерью и Клодом Барбеном, бывшим генеральным контролёром финансов, теперь ожидавшим судебного процесса в Бастилии. И хотя Арман-Жан дю Плесси-Ришелье не имел к ней абсолютно никакою отношения, его тем не менее обвинили в подготовке заговора и приговорили к ссылке.
«Я не был удивлён, получив эту депешу, — вспоминал потом наш герой, — так как низость правителей в любой момент могла преподнести мне любую несправедливость, варварство и неразумное отношение».
В тот же день он написал Людовику XIII письмо следующего содержания:
«Сир, я уезжаю послезавтра в точном соответствии с приказанием, согласно которому Вашему Величеству угодно было отправить меня в Авиньон».
Кто всё это организовал — неизвестно. Но, как бы то ни было, будущий кардинал «поспешно» покинул Люсон и потратил почти месяц на то, чтобы пересечь Францию с запада на восток. От Люсона до Авиньона по прямой — пятьсот пятьдесят километров. Потратить на такую дорогу месяц — это надо было постараться. Впрочем, недаром же древние говорили, что торопиться надо медленно.
Итак, Мария Медичи оставалась в Блуа, а Арман-Жан дю Плесси-Ришелье оказался в Авиньоне. Конечно же не по своей воле… Конечно же его вынудили туда уехать…
По словам биографа кардинала де Ришелье Энтони Леви,
«в начале 1619 года карьера дю Плесси достигла своей низшей точки, пусть даже его опала, как и у королевы-матери, была относительно мягкой. Ему было тридцать четыре года. Двор пренебрежительно называл его „Люсоном“ и считал не более чем провинциальным епископом».
По сути, о нём практически забыли, ибо его опала была вполне реальной. Однако сам Арман-Жан дю Плесси-Ришелье не терял надежды на то, что всё это не продлится вечно.
Между тем молодой Людовик XIII в действительности не имел ни способностей, ни желания для того, чтобы самому заниматься государственными делами.
Франсуа де Ларошфуко в своих «Мемуарах» характеризует его так:
«Король Людовик XIII отличался слабым здоровьем, к тому же преждевременно подорванным чрезмерньш увлечением охотой. Недомогания, которыми он страдал, усиливали в нём мрачное состояние духа и недостатки его характера: он был хмур, недоверчив, нелюдим; он и хотел, чтобы им руководили, и в то же время с трудом переносил это. У него был мелочный ум, направленный исключительно на копание в пустяках, а его познания в военном деле приличествовали скорее простому офицеру, чем королю».
В результате король полностью попал под влияние герцога де Люиня, фактически заменившего собой убитого Кончино Кончини.
По совету герцога де Люиня Людовик XIII вернул старых министров: Николя Брюлара де Сийери, Николя де Вилльруа, Пьера де Жаннена и других.
Со временем герцог де Люинь получил самые высокие титулы и даже задумал породниться с самим королём, женившись на его сводной сестре, на Екатерине-Генриетте, незаконной дочери Генриха IV и Габриель д’Эстре, родившейся в 1596 году.
Но этот бесстыдный брак без любви всё-таки не состоялся, и фавориту в 1617 году пришлось довольствоваться другой женой, которая впоследствии стала весьма известной особой. Это была юная, богатая, изумительно красивая и авантюрная Мария де Роган де Монбазон, дочь герцога де Монбазона, владевшего огромными землями в Бретани и Анжу.
Об этой женщине мы ещё расскажем, а пока же ограничимся следующим замечанием: после смерти герцога де Люиня она выйдет замуж за герцога до Шеврёз, а потом, став главной фрейлиной и ближайшей подругой Анны Австрийской, отдаст много сил борьбе против короля и кардинала де Ришелье.
22 февраля 1619 года королева-мать решилась на отчаянный шаг. План побега Мария Медичи вынашивала уже довольно давно, в этом ей помогал один из её ближайших соратников герцог д’Эпернон. В начале того же месяца он выехал из Меца, куда его сослал Людовик, а затем под Ангулемом созвал свои войска и направился к Лошу, откуда до Блуа (места заточения госпожи Медичи) было рукой подать. Вооружившись всеми необходимыми средствами, люди д’Эпернона тайком явились под стены импровизированной тюрьмы, а дальше дело оставалось за малым…
Сам процесс побега напоминает скорее эпизод из приключенческого романа в духе Александра Дюма, чем реальное историческое событие. По словам историка Андре Кастело, всё произошло следующим образом:
«Решительно настроенная Мария, крепко прижимая к себе шкатулку с бриллиантами на сумму сто тысяч золотых экю[5], отважно встала на подоконник и, рискуя сломать себе шею, спустилась по верёвочной лестнице с сорокаметровой высоты на землю».
Стоит отметить, что королева-мать в то время была уже отнюдь не девочкой. Грацией и сноровкой профессиональной эквилибристки там и не пахло, а такие эпитеты, как «полный» и «тучный», явно меркли перед суровым лицом реальности. Короче говоря, для Марии Медичи это был поистине выдающийся поступок, если не сказать подвиг, а её отвага и самоотверженность до сих пор заслуживают самых высоких похвал. Как бы то ни было, лестница не оборвалась, и королева-мать благополучно опустилась в объятия ожидавшего её герцога.
Надо сказать, что Марию Медичи поддерживал не один только д’Эпернон. Были и другие недовольные возвышением герцога де Люиня — в числе прочих даже такие аристократы, как, скажем, герцог де Лонгвилль, выразивший готовность поднять восстание в Нормандии, или герцог де Тремуй, готовый к аналогичным действиям в Бретани.
Поделиться книгой: