Злые боги Нью-Йорка

– А если я скажу, что миссис Боэм очень расстроилась и уже рассказала мне о вашем разговоре?

Правда на грани лжи.

Чуть дернулась. На волосок, кожу чуть подцепило булавкой.

– Она хочет отправить меня в церковный приют, – вздохнула Птичка. – И я пойду, если она и вправду так меня не любит. Я сказала, я заплачу за чашку, мне жаль, что все так вышло, но она продолжала твердить «лучше подходит». Я думала, вы позволите мне остаться, если она не будет слишком клевать вас. Если она не уговорит вас. Но я уйду, когда мне станет лучше.

– Тогда нам лучше не оставлять тебя без свекольного сока. Или это шелковица? Сразу и не разберешь.

Мне бы не хотелось еще раз увидеть на лице Птички такое выражение. Птенчики злятся, когда ты разгадываешь их шарады. В одно давнее утро Вал вымазался дикой клубникой, надеясь увернуться от работы по выделке лошадиной шкуры – лошадь пала от бешенства, – и пришел в ярость, когда эта проделка ему не помогла. В конце концов, дубление – отвратное занятие. Но Птичка вспыхнула и поникла, как взрослая. Цветок вины, а следом – падение подстреленного в воздухе голубя. Мне хотелось сказать, чтобы она разучилась так делать, чтобы снова злилась, как все дети.

– Припарка горячевата, – сказала она уже нормальным голосом, чуть улыбаясь.

Обаяние, следующее за разоблачением. Она взглянула вниз. Искусно нанесенные на шею и грудь красные пятнышки едва начинали розоветь под резко пахнущим мешочком. Она уселась и резко шлепнула его на столик.

– Обычно свекольный сок не расплывается. Я стащила одну свеклу из кладовки, перед уходом, а потом попросила мальчишку-газетчика порезать ее перочинным ножиком.

– Хитро.

– Так вы не злитесь?

– Я определенно разозлюсь, если ты не сможешь прекратить лгать хотя бы на десять секунд.

Она чуть прищурилась, оценивая.

– Тогда мир. Я больше не рассказываю байки.

Она выбралась из простыней и уселась передо мной по-индейски.

– Спросите меня о чем-нибудь.

Я замешкался. Но из нее уже вытянули столько жил – наверное, и мы тоже, – что в милосердной отсрочке не было никакого милосердия. Поколебавшись еще секунду, я снял шляпу и положил ее на красно-синее лоскутное покрывало. Глаза Птички вновь расширились при виде очевидного знака – в ее сторону торопятся какие-то мрачные вести.

– Ты знаешь женщину по имени Шелковая Марш? – спросил я.

Девочка вздрогнула и рывком села на колени, испуганная ручка стиснула простыню.

– Нет-нет. Нет, я никогда…

Остановилась, поморщилась, прекрасно понимая, что уже выдала себя, и медленно выдохнула через рот.

– Она здесь, да? Она меня нашла. Я не вернусь туда, я…

– Ее здесь нет. Мне не следовало пугать тебя. Я и не собирался, но мне нужны ответы. Они для меня важнее твоего отдыха. Прости. Птичка, когда ты сказала, что они собираются разорвать кого-то на части… Мы нашли тело. Примерно твоих лет, может, чуть старше, и из того же дома.

Птичка помолчала. Сдвинулась на кровати, высвободив из-под себя ноги, и спросила идеально ровным тоном:

– Откуда вы узнали, что мы из одной норы?

– Мне помогли его опознать, хотя я до сих пор не знаю его имени. А ты… ну, твоя рубашка. И еще ты сказала, что… кого-то поранят. И в прошлом году ты болела ветрянкой. Посмотри сама.

Птичка изогнулась посмотреть на две почти исчезнувшие оспинки у основания тонкой шеи, а потом подняла голову с неожиданной и сердечной ухмылкой. Один из нижних зубов у нее был кривым и дружелюбно подталкивал соседа.

– Вы, мистер Уайлд, круто рубите. От вас ничего не скроешь. Это потому что вы в «медных звездах»?

– Нет, – признался я, радуясь, что она больше не расстраивается. – Это потому, что я привык работать барменом.

Она глубокомысленно кивнула.

– Ну, вы правильный человек, правильнее многих. Я такое сразу замечаю. Простите, что пыталась поначалу вас надуть, но это…

Птичка откашлялась, еще одна неприятно взрослая привычка, от которой мне хотелось ее избавить.

– Что вы хотите узнать?

– Правду.

– Вам она не понравится, – уныло сказала она, теребя подол рубашки. – Не надо.

– Как звали твоего друга?

– Лиам. У него не было фамилии. Он пришел с верфей, выпрашивал там объедки у матросов и грузчиков. Пришел к нам два года назад. Сказал, что устал давать бесплатно то, за что по справедливости следует платить, и что у Марш хотя бы неплохо кормят.

Я застыл. Стараясь не выдать языком тела слова, которые я не выпущу изо рта, даже истекая кровью. Такому не должно быть места на земле.

– И что случилось с ним вчера вечером?

Птичка пожала плечами, беспомощно и апатично.

– Вчера вечером пришел человек в черном капюшоне.

– Человек в черном капюшоне – это тот, кто поранил Лиама?

– Да.

– Ты знаешь, как его зовут?

– Никто не знает, и как он выглядит, тоже. Я думаю, он какой-то дикарь. Может, краснокожий индеец или турок. Иначе зачем ему прятаться?

Я мог бы назвать несколько причин, но не стал ими делиться.

– И как вышло, что ты оказалась вся в крови?

Птичка стиснула зубы, яростно захлопнутая дверь.

– Мне не хочется об этом говорить. Это кровь Лиама. Я вошла и увидела… не хочу говорить.

Я подумал подтолкнуть ее, но потом с отвращением отбросил эту мысль. Есть еще немало вопросов, незачем твердить о худших.

– А почему человек в черном капюшоне причинял боль Лиаму?

– Нет никакой причины. Я же говорила, он, наверное, дикарь. Но я думаю, может, ему нравится. Им иногда нравятся странные вещи. Он всегда входит так легко и быстро, будто собирается сделать что-то удивительное, а потом… Он берет и режет их на куски, и все.

Мое сердце дернулось, пропустило удар, как подмокшая спичка.

– Их?

– Да, их.

– И сколько их?

– Десятки нас.

Ее горло вдруг дернулось, как привязанное животное под ударом кнута.

– Их. Теперь я живу здесь, с вами.

– Как, во имя Господа, я должен тебе помочь, если ты раз за разом врешь мне? – спросил я, ероша волосы. – Сперва ты хочешь, чтобы я поверил в побег от отца, потом – что ты ткнула мужчину ножом, или вымочила свое…

– Или что я еле дышу, но только не сейчас! Правда, не сейчас! – воскликнула она.

– Птичка, – попытался я, от усталости кости казались мне хрупкими и хрустящими, – это несправедливо. Ты все время лжешь мне, а потом ждешь, что я поверю в какого-то маньяка-детоненавистника, который порезал на куски десятки детей?

Птичка кивнула, ее прекрасно выдрессированное лицо невольно дрогнуло. Сейчас она наводила на мысли о слетевшем колесе повозки, которое лавирует между лужами и опасными камнями.

– И никто этого не заметил? Никто…

Я умолк.

А кто мог заметить? Полицию сформировали две недели назад, и ни одна душа не считала хорошим вкусом прислушиваться к ирландцам. Черт, я больше не считал разумным прислушиваться к Птичке. Конечно, она преувеличивает. Само собой. Двое или трое ее товарищей пропали без вести, и она раздула это до десятков и турка в капюшоне.

– Как мне тебе доверять? – взмолился я.

Десятилетнее тело Птички сдерживало дрожь, землетрясение, бегущее от основания позвоночника.

– Я покажу вам, где они зарыты, – прошептала она. – Но только если вы позволите мне остаться здесь.

– Две недели, – произнесла миссис Боэм, уголки ее рта уперлись в пол.

Птичкин обман подтянул ей кожу на пару дюймов. Будь Птичка ее ребенком, мрачно сказала она, без наказания бы не обошлось, но она догадывается, Птичка твердо знает, чего хочет. Так что две недели, а потом она должна уйти. Это напоминало приговор судьи, только наоборот.

– Простите, – сказала Птичка, принимая то, что смогла получить. – Но я все равно покажу вам, правда. Я…

– Две недели, – сказала миссис Боэм, а потом вдавила кулак в тесто, будто выдавливая грехи множества миров.

И сейчас мы с Птичкой шагали к Гробницам, а жара несла нам запахи засохшей конской мочи и горячего камня. Птичка переоделась обратно в мальчишеские штаны и длинную английскую блузку на пуговицах, но добавила в качестве пояска кусок холста. Она походила на метельщика, работающего на углу за пару пенсов.

– Откуда ты знаешь, где зарыты эти десятки птенчиков? – спросил я, стараясь скрыть свою недоверчивость к числу.

– Я их один раз подслушала. Когда человек в черном капюшоне приходил раньше, – ответила она, постоянно отвлекаясь то на сапожников, то на бакалейные лавки. – Моя подружка Элла исчезла, и в ту ночь я видела, как он пришел. Вылез из экипажа и пошел в комнату, которой пользуется, в подвале. Знаете, я бы никогда об этом не узнала, та комната запирается лучше всех, и пришлось бы стянуть ключ. Когда он уходил, я была у окна. Они погрузили тюк в экипаж, и он сказал: «Девятая авеню, у Тридцатой».

– На Девятой авеню у Тридцатой нет ничего, кроме леса, полей и пустых улиц.

– Тогда зачем им туда ехать?

Чувствуя, что сейчас я выставлю себя дураком – печально знакомое ощущение, – я довел Птичку до огромного входа в Гробницы. Она так боялась идти туда, что сейчас я думал, уж не припустит ли она прочь от одного только их вида. Но девчонка только смотрела вверх с каким-то тихим благоговением.

– А как они сделали окна высотой в два этажа, прямо в стене? – спросила она, когда мы вошли в прохладный воздух под каменными сводами.

Мне нечего было ей ответить, поскольку я и сам ни капли не догадывался, как это сделано. И тут из просторного, напоминающего собор вестибюля, со стороны кабинетов, послышался чей-то крик. Деятельный баритон, заставляющий выпрямить спину.

– Уайлд, идите сюда!

Джордж Вашингтон Мэтселл сжимал толстенной рукой кипу бумаг, а его взгляд из-под стальных бровей едва не пригвоздил меня к полу. Мы подошли к мрачному и слоноподобному шефу полиции. Он не смотрел на Птичку, но впитал ее присутствие, не отрывая от меня взгляда. Такая манера заставляла его выглядеть величественным памятником собственного доброго имени.

– Ваш брат, капитан Валентайн Уайлд, – начал Мэтселл, – человек, который доводит дела до конца. Когда Демократической партии требуются действия, он делает именно то, что требуется. Когда бушует пожар, он спасает из его когтей жизни, а потом тушит огонь. Думаю, он привнесет ту же решительность в работу полиции. И именно поэтому мне пришлось сегодня утром заменить недостающего патрульного. Причинило ли это мне неудобства? Да. Доверяю ли я вашему брату? Да. Так скажите мне, мистер Уайлд, чем патрульный, которого мне пришлось подменить сегодня утром, докажет правоту своего брата?

– Умершего ребенка звали Лиам, – ответил я, – и другого имени у него не было. Он из борделя, принадлежащего некоей Шелковой Марш, с которой мой брат, по-видимому, знаком. Вот еще один бывший житель этого логова, по имени Птичка Дейли, которая утверждает, что были и другие птенчики, подобным образом отправленные на тот свет, и заявляет, что знает, где они зарыты. Я предлагаю расследовать ее заявление, для чего мне требуется помощь. И несколько лопат, наверное. С вашего разрешения, сэр.

Улыбка, которая пряталась за зубами Мэтселла, вспыхнула в полную силу. Правда, он быстро посерьезнел, в глубине глаз дрожали темные думы.

– Шелковая Марш, вы сказали, – тихо повторил он.

– Да.

– Постарайтесь не повторять это на территории Гробниц. Другие птенчики, вы сказали.

– Да, но…

– Если они там и их можно найти, именно мы их и найдем, – заключил он, уже двинувшись прочь.

Мы решили, что поездка на север на конке заведет нас слишком далеко от Девятой авеню. И вот, часом позже, я оказался в большом наемном экипаже, вместе с притихшей Птичкой Дейли, серьезным шефом Мэтселлом и мистером Пистом, чьи седые волосы развевались над головой, как восклицательные знаки. Мэтселл явно доверял ему, Бог знает, почему. Под нашими ногами гремели три лопаты, и всякий раз, когда Птичка случайно задевала их взглядом, она тут же отворачивалась и смотрела с открытого верха экипажа на развалюхи, которыми сменились могучие храмы из кирпича и камня, оставшиеся у нас за спиной. Мои нервы тряслись, как струны, при мысли, что Птичка выдумала десятки трупов исключительно ради моего смущения. Странно, ведь я не сильно-то держался за работу в полиции.

– Прошу прощения, сэр, но у вас действительно есть время на такого рода расследования? – спросил я в тот момент, когда меня осенило – шеф Мэтселл собирается лично работать лопатой.

– Если к этому имеет отношение Шелковая Марш, то да, хотя это не ваше дело, – спокойно ответил он, занимая на мягком кожаном сиденье место, которого хватило бы на двух мужчин. – А сейчас рассказывайте, как вам удалось за такое короткое время столько узнать.

Мой отчет, за вычетом спектаклей Птички, оказался коротким. Под конец шеф Мэтселл впал в глубокую задумчивость, не обращая на нас внимания, а мистер Пист, иначе это и не скажешь, просиял.

– Мистер Уайлд, у вас просто первоклассные навыки!

Его потрепанные рукава угнездились на коленях, голландские ботинки толкались с лопатами.

– Я был стражником всю свою жизнь, а днем занимался поиском утраченной собственности. Находить пропавшие вещи – за вознаграждение, по крайней мере, – вот что я всегда делал. Но отыскать имя, – заявил он, постучав угловатым пальцем по подбородку, точнее, по тому месту, где шея встречается с лицом и где должен быть подбородок, – труднее всего, сэр. Я салютую вам! Именно, да. Ветряная оспа. Этой самой рукой подниму вечером стаканчик за ваше здоровье.

Мы с Птичкой обменялись взглядами, ясными как день: безумный, но безвредный. Эти взгляды метнули меж нами крошечную золотистую искорку родства. А потом она уставилась на каменные дома, вновь совсем одна, дожидаясь той минуты, когда мы достигнем края постоянно растущего города.