Рабочий

Эсаул Георгий

РАБОЧИЙ

На автобусной остановке, во как

Лёха ждал двести восьмой автобус, пришел по расписания к шести сорока пяти, а автобуса нет — так банщик по расписанию намыливает клиенток.

В шесть сорок пять Лёха успевает к началу смены на заводе, своей смены, даже с гаком время остается, как у балерины перед выступлением.

По телевизору Лёха видел, как балерины готовятся к выступлению: натягивают чулки, пудрят носы, подводят глаза, особенное внимание уделяют глазам и бровям, потому что сисек и писек у балерин нет, ну, может быть, письки и есть, где-то спрятаны под панталонами, а сисек — точно нет, только грудные мышцы, как у пловцов.

«Балерины малюют лицо, рисуют его: брови, глаза, тонкие губы, и губы у балерин под стать отсутствующим сиськам, словно природа всё стерла с лица нарочно, а балерина компенсирует пустоту лица, будто угольщица, или Донбасский рабочий.

Рабочий уголь добывает, а балерина пляшет для него — врут все газеты и телевидение, потому что балерина пляшет ради себя и денег, для богатых клиентов и знатных женихов пляшет, а с рабочих еще и деньги берет за пляски.

Встала бы на место рабочего у токарно-фрезерного станка, или в шахту в бадье её опустили бы, как Василису Прекрасную в колодец Тахура, вот там бы и сплясала.

Когда Сталин всех сажал, то, наверняка, и балерин в лагеря ссылал до кучи — любил товарищ Сталин балерин, но неугодных или надоевших ссылал — так вышвыривают паршивую кошку во двор.

За что вышвыривал балерин на мороз в лагеря, к голодным собакам и татуированным вертухаям?

За надоевшие танцы с подниманием ноги выше головы?

За грубость и нечуткость в постели?

За политические интриги с американскими и английскими шпионами в клетчатых штанах?

Что делала худая балерина на Севере, на лесоповале, где лес ногами валят?

Танцевала? Вот тебе и танцы в бараке около параши, особенно, когда без сисек.

Пусть танцуют, лишь бы мои деньги не брали, а так еще за свои выступления требуют денег, словно поднимание ноги для Родины дороже, чем резьба на прутке.

Я на автобусной остановке сейчас мерзну, а балерина, возможно, мимо меня на официальной машине Большого Театра от любовника едет и поет в автомобиле, готовится к киноконцертной деятельности.

Балерины от своих любовников получают БМВ, потому что БМВ официально признана машиной балерин Большого Театра, а балероны на кутасе скачут у любовников — ХА-ХА-ХА-ХА!

Автобус в шесть сорок пять не пришел, зараза, наверно, балерин развозит по странам Африки и Азии.

Если в шесть пятьдесят семь не подойдет, то мне уже в напряг время, на проходной побегу, иначе опоздаю, как на поезд.

Не велика беда, но, если встал вовремя, то из-за балеринского автобуса опаздывать — неправильно и обидно, словно я шел на свадьбу, а мне балерина дорогу перебежала в коротких панталонах и затем вылила на голову ушат с помоями из столовой Большого Театра.

В фильмах показывают, как из ведра помои выливают на голову — а каково, это на самом деле? Неприятно? Больно?

Во всем балерины виноваты — деньги требуют, за мои деньги по любовникам катаются, а в автопарке не хватает бензина, в стране нет нефти, и всё из-за балерин, потому что: сцену им подогрей, одежду новую подари, ботинки танцевальные сшей, румяна и белила для макияжа предоставь бесплатно, ресторан для их удовлетворения открой, бесплатную медицинскую помощь дай-дай.

Тьфу! Безобразие, и из-за этого безобразия я без курева, потому что вчера не купил, а сегодня последнюю в туалете скурил, будто три года голодал на Сахалине.

Я вам не обезьяна на веревочке, чтобы без курева ждал автобуса, который по расписанию не ходит — подлец его шофер в рваном ватнике, похожем на шкуру змеи.

Балерины корчатся на сцене в костюме лебедя, а в цирке циркачки змеей шелестят.

Курят, пьют, здоровье не берегут, поэтому на арене или на сцене тяжело дышат, а по вечерам и по утрам — клизма.

Клизма для балерин и циркачек — обязательна, потому что выкидывает лишние килограммы: вечером — перед рестораном клизма освобождает место в желудке, а утром — вымывает ночной пир — так соловей прочищает глотку песней.

Почему я плохо думаю о деятельности балерин, будто они враги рабочему человеку, враги без татуировок, на БМВ?

Может быть, балерины даны нам для равновесия, для компенсации токарно-фрезерного дела?

Сейчас я думал о балеринах, ругал их за тунеядство, за безалаберность, за неправильный образ жизни, ругал, поэтому не замечал холода и табачного голодания.

Балерины отвлекли меня, спасли миллиарды нервных клеток, которые восстанавливаются спиртом — так богач Рокфеллер восстанавливает богатства за счет негров Алабамы.

Но где же балерины и остальные труженики большого города с канализацией, по объему превышающей течение реки Волга.

В Астрахани Волга, и в Москве — Волга, но канализационная Волга из дерьма, рвоты и мочи.

Над всем: над Волгой, над канализацией Москвы с дигерами кружат балерины в белых тапочках, белых платьях и в панталонах, что так невыгодно обтягивают маленькие крепкие ноги.

Артист Райкин потешался над рабочим человеком, иронизировал, будто я, слесарь, не понимаю иронии, говорил со сцены, что балерину надо привязать ногой к динамо-машине, пусть ногой крутит электричество стране.

Что плохого в том, если балерина с пользой прокрутится, а не в постели американского владельца супермаркета.

В постели балерина тоже пользу России приносит, снимает с богатого деньги, и пускает их в оборот нашей страны — крутит динамо-машину, а из неё не электричество, а доллары летят.

Хороший народ балерины, но не по моим деньгам и не возьмет балерина от меня сигаретку, потому что я Яву курю, а она — длинные сигариллы, как член у гориллы, тоже коричневый и с красным на конце.

Тьфу, гадость, слышали бы мужики мои мысли о гориллах, опустили бы меня у станка, как бабу в прорубь бы бросили без трусов.

Рабочая честь, порядок… — Лёха, пригляделся, щелкнул пальцами от радости: — О! Бычок, чинарик, окурок, почти целый, словно песня о пионерских кострах.

Костры горели, пионеры у костров пели, а потом через костры прыгали белорусские парубки и дивчины, любовь у костра делали.

Семь ноль три, и второй по расписанию двести восьмой не пошел, будто в берлогу упал.

На дороге сибирские медведи на радость цыганам с балалайками и американцам вырыли берлоги, и в берлоги падают мои двести восьмые автобусы, а легковые автомобили богачей объезжают берлогу по могилам Перовского кладбища.

Упал в берлогу — сломал ногу.

Почему народ к остановке не подходит, с одной стороны — мне привольно, чем со старухами толкаться и нюхать их после утренней ихней каши, похожей на блевотину пацана.

Почему старухи завтракают кашей с творогом, словно поджигают в себе склад с бочками с сероводородом?

Животы у старух пучит, бабки изливают кашу на соседей по автобусу и по автобусной остановке, словно ходили в школу, затем в институты и техникумы, затем — в Собес только для каши и упреков.

Очень нехорошие дела творятся в желудках старух после творога и каши — гуманитарной помощи пенсионерам.

Собак лучше бы кушали и кошек, чем каши и сигареты.

Сигареты едят и мочу свою пьют с лицом на Восток — якобы жеваный табак и моча помогают при запорах, все равно, что птица чайка поможет «Титанику».

Нет народа — мне проще, никто не осудит, что я поднял окурок, как опустился на дно городской канализации, — Лёха присел, быстро схватил окурок, вытер его о штанину, внимательно осмотрел фильтр: — «Ротманс», баба курила, по помаде на фильтре вижу, как Шерлок Холмс читал по следам биографию своей матери.

Курить — здоровью вредить!

Молодая, или старая баба курила, словно в себя запал вставила?

Наверно, молодая, потому что старые берегут себя — так старая кляча не потянет воз с картошкой.

Не подцеплю ли с окурка дурную женскую заразу: СПИД, сифилис, триппер, молочницу?

Мужчины молочницей болеют, как звери? — на всякий случай Лёха опалил кончик фильтра огнем зажигалки — по давнему детскому поверью убивал микробов, сифилис, триппер, СПИД и молочницу. Когда кончик фильтра почернел, словно негр в Донецкой угольной шахте, Лёха вставил его в рот, закурил, с удовольствием затянулся — так перед смертью старый зэк пьёт чифирь. — Халява! Бесплатно курю и ни у кого не клянчил сигаретку, а бомжи и малолетки попрошайничают, потому что нет в них нашей, Социалистической, смекалки.

Окурок — знатный, баба перед автобусом выкинула закурила, а тут автобус выскочил, как рояль из кустов.

Баба не пожадничал, не затушила окурок пальцами, а смело щелчком отшвырнула, словно свою Судьбу откинула на нары.

Богатая баба, кто знает — может быть, — балерина из Большого Театра.

Вчера закружило её, пошла в кабак с деньжистым иностранцем с прыщами на ягодицах, а в кабаке иностранец признался, что он — импотент, или — голубой, а балерину снял ради интереса — так папуас гадает на внутренностях слона.

Отужинали, а балерина потребовала продолжение банкета, потому что не имеет права уйти из ресторана раньше времени — подружки засмеют, скажут — «Не заинтересовала ты мужичка, значит — бесперспективная, как консервная банка из-под горошка!»

Во как!

Хахаль ейный ушел баю-баюшки, а балерина сняла себе официанта, за свои деньги сняла и поехала к нему на хату в общежитие метростроя на «Выхино», будь оно вовек благословенно, как сказал Есенин.

Есенина убили, а его похвала «Выхино» помогла балерине выйти из щекотливой ситуации — так опытный мастер вместо нового резца ставит старый.

Утром балерина обнаружила себя в тухлой постели, в нищей съемной квартире, вот и рванула на автобусную остановку, словно за ней бежали все продюссеры Мира с Нобелевскими лауреатами.

На остановке — либо автобус подошел, либо тачку поймала — балерины — богатые — об окурке не подумала, вышвырнула с гневом, как бывшего ухажера, и — ту-ту на полусогнутых ногах враскаряку в Большой театр на репетицию.

Во как!»

Лёха докурил чинарик до фильтра, сидел долго, ждал автобуса, а автобус не пришел, словно ему прокололи шины рэкетиры из Казани.

В курилке, во как

В рабочий полдень Лёха зашел в курилку, пожал руку товарищам, кого не видел, бросил пару шуток стандартных, получил в ответ дюжину еще более стандартных, выбил из пачки сигарету «Ява», прикурил от зажигалки Михи и присел на обшарпанный стул, словно в театре.

На старом диване сидели: Миха, Колян и Ванёк, а рядом с ними — баба, новенькая, но уже потрепанная жизнью, как иномарка в хорошем состоянии гаражного хранения.

Баба курила приму, хохотала шуткам мужиков, размахивала руками, вела себя свободно, словно только что получила должность генерального директора завода.

— Настюха у нас, новенькая, учетчица-налетчица. Только срок отмотала, и сразу — на завод, в трудовую исправительную команду. — Миха затушил сигаретку о подошву, аккуратно вставил за ухо — на следующий перекур: — Мы пойдем по маленькой трахнем, Лёха, — Миха подмигнул Лёхе, и все в курилке понимающе засмеялись — так смеется после получки бухгалтер завода Антон Семенович.

— Я сегодня не пью, разве, что после смены-измены, — Лёха предупредил следующий вопрос Михи — пойдет ли Лёха с ними по маленькой чарочке водки или вина — так ходят на реку гуси в надежде, что поймают карася. — Таблетки принимаю от кашля, аллергенные, от них задница чешется и на лобке сыпь, как у сифилитика.

Если не пью — то ни сыпи, ни чесотки, а как выпью — так жуть, будто Белоснежка и семь гномов у меня орудуют.

— Я тоже сегодня не пью, — Настюха ответила, хотя её и не спрашивали, словно большой грудью на танк шла. — Голос у меня; в певицы пойду, а от водки голос садится, как вошь на длинный волос.

— А от курева не садится голос у баб? — Лёха удивился, достал из кармана складной стаканчик, дунул в него — так саксофонист прочищает саксофон перед игрой на похоронах.

— Чё? А это? Ерунда на постном масле! — Настюха махнула рукой, словно прогоняла вопрос-моль.

— Во как! — Лёха с благодушием курил, следил за разговором, стряхивал пепел в плевательницу, словно убирал черный Магнитогорский снег.

— Тогда всё путём! Лады! — Колян первый вышел из курилки, а Лёха подумал: «Пили бы здесь, как в столовой.

Куда пошли? Зачем пошли?»

— Фифти-фифти! Пуки-пуки, — Ванёк засмеялся и с Михой ушли, словно на разведку в немецко-германские поля.

Лёха и Настюха остались вдвоем, словно на смотринах: ладная баба, лет тридцати с небольшим, грудастая, стройная, наверно от голода в тюрьме, с короткой стрижкой и нахальным взглядом терьера.

— Сидела, значит? — Лёха закинул ногу за ногу, пускал кольца, следил, как кольцо прошло в кольцо — высший пилотаж.

— Ага! За пьяную драку! — Настюха не робела, отвечала ровно, но не как на допросе, а, словно в ресторан зашла по случаю получки.

— Во как! — Лёха прикурил от папироски следующую, но Настюхе не предложил: захочет баба — сама попросит закурить, или она только свои смолит, как паровоз братьев Черепановых.

Настюха докурила, выбросила чинарик, но не уходила из курилки — привольно ей здесь, не то, что в тюремном бараке, похожем на просроченную колбасу.

Распирало девушку, разговора хотела, потому что разговор новый, вольный, словно ветер в Караганде.

— Ко мне вертухай на киче клеился, немолодой, но и не старый, пень-пнем! — Настюха смотрела на левое плечо Лёхи, будто черта на нём искала. Голос у девушки молодой, но с хрипотцой, что так модно в ресторанах Праги: — Я ему не дала — нафига мне он сдался, с коростой под носом и деревенскими манерами старого петуха.

Я артисткой стану, знаменитой, звездой, а вертухай — кто, он, вша поднарная?

Обезьяна он — нищая без перспектив, без продюсерского таланта, без связей в столице, где каждый шаг отслеживается видеокамерами и шпионами грузинских барсеточников.

Вертухай бесплатно бабу захотел, денег ему жаль на бухло и на кабак, а тут — женщины под боком, в ватниках и сапогах, словно мы не бабы, а — кони, ну, которые в сапогах кони.

Если бы мне кум своё покровительство предложил, старый импотент, то куму я бы не отказала, под кума бы легла, потому что у него и связи, и положение, и карцеры с холодными стенами.

Свою бабу, жену, кум в карцер не бросит, и лохмачам не отдаст на растерзание, а чужую бабу — нате, пожалуйста, наше вам с кисточкой, папуас.

Интересный мужчина кум, а вертухай — чмо поганое, даже ухаживать не научился, сразу в койку баб тянет, словно на рыбалку вышел.

Я ему отвечаю отказом, но лицо глиной и сажей не намазывала — так намазывали белорусские девки перед приходом немцев, боялись, что немцы снасильничают.

«Петя, Петенька, ты наш, — я на всякий случай вертухая потрепала по подбородку — вдруг, выстрелит в меня из ревности, — Ты, разумеется, всех баб на зоне своими считаешь — так цыплят считают на птицефабрике.

Впрочем, на пику я не лезу, а ты не знаешь всей сущность моего дела, словно три года в школу ходил, а потом гусей пас.

Я не виню тебя в умышленном насилии над личностью, и никогда не обвиню, но мне не по понятиям под тебя ложиться — так Королева не ляжет с конюхом.