Помоги проекту - поделись книгой:
Резкий, беспощадный к себе и другим, Юти стремительно пересек комнату и громко сказал, внимательно рассматривая изображения Нефрэт:
— Наше искусство подобно восхождению на гору, и трудность его не только в подъеме, но и в том, что, достигнув вершины, нужно уметь остановиться, ибо следующий шаг уже ведет вниз. Взгляни, почтенный Мен, на первую и вторую работу нашего молодого друга.
Мен, сердито сопя, долго разглядывал обе скульптуры. Наконец, он сказал, неодобрительно покачав головой:
— Мне понятно стремление молодых идти своими путями, найти новые приемы изображений, хотя я, будь это в моей власти, ограничил бы все эти новшества одной лишь живописью. — Он помолчал, собираясь с мыслями, и продолжал: — Наше искусство, угодное богам, имеет свои древние и священные традиции. Разве не в сотворенные нашими руками двойники тела переселяется жизненная сила Ка[20] после смерти человека? Разве не с помощью нашего искусства приобретается вечная жизнь в полях Иалу[21], которую не всегда могут дать парасхиты и хоахиты[22]. И, наконец, не созданные ли руками скульпторов изображения древних фараонов, да живут они вечно, нерушимо возвышаются вот уже сотни лет над землей Кеме? Нет, мы не можем уподоблять наши творения тем игривым каменным безделушкам, что служат лишь для украшения и забавы. Мы трудимся для вечности. А кто, как не фараон, сын Ра, да живет он вечно, и его родственники, достойны ее? И вот в их изображениях более всего необходимо соблюдение вековых традиций. А что я вижу?
Мен покраснел от гнева, и голос его стал хриплым:
— Пиаи, этот мальчишка, осмелился изобразить в камне обнаженное тело принцессы Бакетатон! Не смей возражать своему отцу! — повысил голос старик, увидев, что Бек собрался что-то сказать в защиту своего друга Пиаи.
Юти, внимательно слушавший речь Мена, воспользовавшись паузой, сказал с легкой улыбкой:
— Каждое поколение мастеров приносит новизну в наше древнее искусство. Вспомни, почтенный Мен, сколь отлична базальтовая статуя великого воителя Тутмоса, победителя Кадеша и Митанни[23], от статуй фараона Яхмеса[24], изгнавшего гиксосов, которые, в свою очередь, также не похожи на более ранние изображения. А совершенно отсутствовавшие раньше обнаженные фигуры женщин? Ведь они появились не более двухсот лет назад. Я согласен с тобой, почтенный Мен, только в одном — мы действительно должны воздерживаться от чрезмерной правдивости, воплощая в камне образ фараона, да живет он вечно, или членов его семьи. Наш фараон в своей борьбе с уасетским жречеством не щадит даже древнего величия Большого Дома[25]. Но он еще молод, горячность его оправдана. Тем более мы должны возвеличивать образ фараона, сына Ра, в глазах неджес[26]. Тебе же, почтенный Тутмос, я скажу, что я восхищен твоими работами, но сумей же не переступать грани, отделяющей носителей божественной власти от неджес!
— Да-да, — поддержал его Мен, — мы все возлагаем на тебя большие надежды, Тутмос. Мне радостно, что сын моего старого друга столь преуспел в своем искусстве. Но я буду огорчен, если ты низведешь его до изображения будничной жизни простого люда.
Старые и мудрые мастера, представители старой школы скульпторов, защищали и превозносили то, против чего в душе Тутмоса давно зрел инстинктивный протест. Взором большого художника он видел пагубность культового характера искусства, находившегося под неусыпным наблюдением жрецов.
Реформа Эхнатона, ограничившего их непомерное могущество, открыла новые возможности для развития искусств.
Слушая Мена и Юти, бывших когда-то наравне с отцом его наставниками, он почувствовал необходимость ответить им, и не только для того, чтобы защитить молодую школу художников, но и уничтожить свои собственные сомнения.
Он слишком хорошо знал своих собеседников для того, чтобы не скрывать свои мысли.
— Уничтожение статуи божества и его имени в надписях равносильно уничтожению его самого. Так говорят жрецы. Но ведь и статуи и надписи делаются руками людей, а поэтому, выходит, мы сами создаем богов? Разве в одном этом вы не видите ложь, изрекаемую жрецами? Они говорят о божественности власти фараона. А что делают сейчас жрецы Амона? Разве, выступая против фараона Эхнатона, они, тем самым, не бросают вызов самому Атону? Вряд ли они стали бы делать это, если бы не знали, что божественность фараона не более как выдумка.
Любому человеку, знакомому с нашей историей, известно, что фараоны Тети и Аменемхет[27], живые боги на земле, были убиты собственными телохранителями. Неужели и после этого мы должны верить в божественность фараонов?
Освященные веками традиции нашего искусства, о которых вы говорите со слов жрецов, такая же уловка как и остальные, призванные оградить их могущество и неизменную покорность простых людей.
Тишину после долгого молчания нарушил Мен, нерешительно спросивший:
— Ты сомневаешься в существовании богов?
— Нет! — Тутмос отрицательно покачал головой. — Я сомневаюсь в правдивости жрецов и убежден, что перед судом Осириса все люди равны.
Старые мастера молча осмотрели последние работы Тутмоса и задумчиво направились к выходу. Уже у порога Мен обернулся и негромко сказал:
— Да хранит тебя мудрейший Птах[28] от необдуманного и губительного шага! Когда мне будет уже нечему учить своего сына, я пошлю его к тебе.
Юный Бек покинул мастерскую последним, бросив на прощанье восхищенный взгляд на Тутмоса.
Оставшись один, молодой скульптор в волнении прошелся по мастерской. Сегодня ему предстояло идти во дворец — завершать восковую модель скульптурного портрета Нефрэт. Да, теперь ему нужно научиться видеть в ней прежде всего ее чарующую женственность, живую прелесть ее прекрасного лица, ум и доброту.
Глава 3
В главном храме Ахетатона готовилось богослужение, которым каждое утро встречался восход лучезарного божества, прогоняющего мрак.
Храм стоял в центре города, скрытый от праздных взоров густыми кронами деревьев и высокими пилонами. Он был меньше знаменитых храмов Уасета, но массивные бронзовые двустворчатые двери и лаконичные очертания темно-красных пилонов придавали ему торжественную строгость.
По обеим сторонам входа высились каменные фигуры сидящего фараона Эхнатона, выполненные в величавой классической манере.
На плоскостях пилонов были изображены нарочито удлиненные фигуры, самая большая из которых изображала фараона, возносящего молитвы богу Атону. Эти рисунки очерчивались глубоко врезанными бороздами, покрытыми внутри белой краской. На мрачном багровом фоне стены они производили неотразимое впечатление.
Сразу за пилонами располагался перистиль — обширный двор с колоннами вдоль окружающей его стены. Колонны, слегка суженные кверху, увенчивались лотосообразными капителями. Их гладкая поверхность была покрыта многочисленными рисунками.
Богослужение происходило в гипостильном зале, также окруженном многочисленными колоннами. В центре зала находился жертвенник в виде усеченной пирамиды из лазурита, над которым возвышался золотой диск с длинными заостренными лучами. Он олицетворял собой божественный диск солнца.
Неджес, заполнившие перистиль, и многочисленные приближенные фараона, сановники, стоявшие в гипостильном зале, хранили глубокое молчание в ожидании момента, когда над краем земли вспыхнут первые лучи восходящего светила.
Впереди всех стоял сам Эхнатон. Все его одеяние состояло из куска шелковистой зеленой ткани, обернутой вокруг бедер, кожаных сандалий и высокой красно-белой короны.
Сразу за ним в исполненных достоинства позах застыла группа из пяти человек, в которых по свободным белым одеждам и бритым головам нетрудно было угадать жрецов. Это были высшие религиозные чины. Среди них находился и Меренра.
На некотором расстоянии от них стояли члены царской семьи и ряды придворных. Роскошью одеяний выделялись зятья фараона — женоподобный рыхлый Сменхкара и совсем юный, почти мальчик, Тутанхатон[29], с круглого румяного лица которого не сходило выражение растерянности. Их жены, дочери Эхнатона от первой жены, одетые в одинаковые серебристые платья из тончайшего полотна, пришли сюда со своими молоденькими рабынями, вызывая этим неодобрительные взгляды чванливых придворных.
Любимая жена фараона Нефрэт, место которой было возле мужа, с некоторых пор предпочитала уединение и сейчас стояла в стороне, полускрытая от задних могучим стволом колонны.
На золотом острие стрельчатого обелиска, возвышавшегося над святилищем храма, сверкнули первые лучи солнца. Одновременно над толпой пронесся низкий мелодичный гул, подобный вздоху облегчения. Двери святилища резко, точно от удара изнутри, распахнулись и оттуда ударил ослепительный свет. Он вспыхнул в отполированных лучах золотого диска, окутывая его светящимся ореолом. Фараон, медленно приблизившись, возжег огонь перед священным образом Атона-Ра.
Скрытый хор медленно и торжественно повел причудливую мелодию гимна-речитатива огненноликому божеству:
Совершенная акустика, выработанная веками храмового строительства, многократно усиливала широкий, неторопливый поток женских голосов, на фоне древней печали которого резким диссонансом звенели ясные и низкие голоса мужчин.
Поднимающееся солнце заливало землю ликующим светом, который, отражаясь от стен храма, окрашивал одежды и лица коленопреклоненных людей в красновато-призрачные тона. На глазах у многих стояли слезы радости.
Фараон, не глядя, протянул руку и жрецы тотчас подали ему пучок особым образом сплетенных лотосов. Двигаясь медленно, точно во сне, склонив голову, фараон опустил это благоухающее приношение в трепещущую ткань священного пламени.
И в это же мгновение резкая вспышка огня обдала жаром фараона. Пламя, до этого горевшее спокойно, тревожно запульсировало, окрашиваясь в багровые и зеленые тона и разбрасывая снопы разноцветных искр.
Фараон невольно отступил, прикрывая руками лицо. В толпе молящихся возникла паника, послышались испуганные голоса. Хор умолк, и в наступившей тишине слышалось лишь зловещее шипение и сухой треск искр.
Меренра с воздетыми руками метнулся вперед. Звенящим от напряжения голосом он возносил мольбы, обращенные к могучему Атону. Люди напряженно, застыв в ожидании, следили за жрецом.
С остановившимся взором, Меренра медленно протянул руки к огню, словно отодвигая раскрытыми ладонями бьющиеся языки пламени. В царившей растерянности никто не заметил как он бросил в огонь небольшой серебристый шарик. И произошло необъяснимое — пламя, на прощание выбросив фонтан искр, послушно утихло, возвращаясь в прежнее состояние.
Меренра скромно отступил, давая фараону возможность закончить богослужение.
Некоторое время стояла тишина, затем по рядам прокатился испуганный шепот. Тутанхатон, прижимая к груди дрожащие руки, с ужасом наблюдал за Эхнатоном.
Спокойно, словно ничего не произошло, фараон закончил ритуал и с каменным лицом покинул храм.
Люди не торопились расходиться. Случившееся породило тягостное предчувствие тревожных событий и, собираясь группами, они обсуждали виденное.
Какие-то неприметные личности появились в разных местах толпы. Они осторожно заводили разговор о проклятьи жрецов Амона, тяготеющем над фараоном, о небывало позднем разливе Хапи в этом году, о зловещем смысле сегодняшнего происшествия и о проявленной к главному жрецу благосклонности неба.
Люди расходились, разнося по Ахетатону и его окрестностям слухи, порождающие чувство неуверенности в завтрашнем дне.
— В случившемся сегодня утром я усматриваю предостережение, поданное нам самим великим Атоном, — фараон умолк на миг, переводя дыхание и устремив на Меренру сумрачный и властный взгляд, продолжал: — И то, что тебе выпало умилостивить бога, нужно понимать как повеление доверить тебе усмирение восстающих на все, угодное лучезарному Атону. Ты отправишься с войсками в Уасет, чтобы навсегда покончить с именем проклятого Амона.
Меренра покорно склонил голову, скрывая странную усмешку, чуть тронувшую его тонкие губы.
Фараон ненадолго задумался и добавил бесстрастным тоном:
— Люди должны знать и верить в неизбежность победы могучего Атона над темной и коварной силой Амона. Пусть они убедятся в этом завтра утром в главном храме Ахетатона. Можешь идти.
Меренра, склонившись в низком поклоне, отступил к выходу. Фараон требовал сотворить чудо, чтобы убить нежелательные мысли, на которые мог навести утренний бунт священного огня. Меренра понял, что фараон разгадал его роль в случившемся и, уже начав подозревать своего ближайшего советника, стремится отослать его подальше от себя.
Нужно отдать должное: Эхнатон выбрал неплохой ответ ему, Меренре, но кому дано знать, что может произойти до завтрашнего утра?
Храня на лице непроницаемое выражение, Меренра миновал длинную анфиладу комнат, предшествовавших тронному залу. У каждой из многочисленных дверей, расположенных строго на одной оси, стояли вооруженные шерданы[31]. Их мускулистые полуобнаженные тела казались неправдоподобно реальными деталями настенных росписей.
Выйдя на залитый полуденным солнцем двор, он увидел подъезжающую колесницу начальника войск.
Пока старый воин крупными шагами пересекал раскаленные плиты песчаника, которыми было вымощено пространство перед дворцом, Меренра лихорадочно обдумывал неожиданно возникшее обстоятельство.
Главный жрец, в числе очень немногих, знал, что около месяца назад по секретному приказу фараона с восточных границ страны была снята часть войск и направлена в Ахетатон. Спешная и незаметная переброска ее была поручена самому начальнику войск, что свидетельствовало об особой важности предпринятого шага. Ослабление сил, выставленных для устрашения хеттов, Ассирии и Вавилона, означало только одно — Эхнатон решил покончить с внутренней угрозой, которую с каждым днем все острее представлял Уасет.
Войска, видимо, были уже на подходе, и Меренра, укрепляясь в возникшем решении, шагнул навстречу начальнику войск.
После краткого обмена приветствиями Меренра, доверительно понизив голос, спросил:
— Далеко ли находятся твои храбрые воины, непобедимый?
— Сейчас они в двух днях пути отсюда, — неохотно ответил начальник войск, недолюбливавший праздное окружение фараона.
Жрец, сделав вид, что не заметил холодного тона сурового воина, вполголоса продолжал:
— В Ахетатоне развелось слишком много подслушивающих ушей. Нам с тобой нужно сегодня же встретиться и поговорить об одном важном деле. Когда будешь свободен?
— Лучше завтра, — хмуро сказал немногословный начальник войск. — Я занят до вечера.
— Дело не терпит отлагательства! — настаивал Меренра, решивший любым способом добиться встречи.
— Хорошо, — нехотя уступил начальник войск. — Сегодня после захода солнца.
— Я могу быть поздно, — предупредил Меренра. — Позаботься, чтобы о нашей встрече никто не знал.
Начальник войск кивнул и скрылся под прохладными сводами дворца.
Глава 4
По дороге во дворец Тутмос вспоминал утренний разговор с Юти и Меном. Он давно уже заметил, что думается гораздо лучше во время неторопливой ходьбы, нежели пребывания в неподвижности.
Многочисленные почитатели его таланта, встретив, обычно избегали приветствовать Тутмоса, зная, что, погруженный в мысли, он не ответит.
Да, конечно, в утреннем споре был прав он, думал Тутмос, но разве не было справедливого и в словах старых мастеров?
Ему и раньше приходилось замечать, что при пристальном рассмотрении сути любого явления всегда обнаруживается ее двойственность. И это, наверно, тоже одно из препятствий на пути к совершенству. И в самом деле, что может быть проще для достижения сходства в скульптуре, чем снятие гипсовой маски? Но почему тогда все, и он сам в том числе, подвергают долгой и кропотливой обработке отливки с масок, если они и без этого являются точными копиями изображаемого лица? Сходство, доведенное до крайности, превращает скульптуру в каменный труп человека. Поэтому и размеры всегда так неприятны.
Но и избавление от всех подробностей живого лица, искажение пропорций и чрезмерное увеличение или уменьшение размера ведет к тому же, хоть и по иному пути.
Тутмос остановился, машинально наблюдая за размеренным и бесконечным раскачиванием шадуфов, поднимавших воду. Они напоминали бесчисленную стаю тощих и бескрылых птиц с длинными прямыми шеями. Они наклонялись и выпрямлялись, снова наклонялись и снова выпрямлялись, наполняя окрестности жалобным тягучим скрипом. Полуголые худые рабы выливали воду из тяжелых бадей и однообразными заученными движениями с усилием тянули веревку, заставляя шадуф наклоняться.
Рабы — эфиопы, хетты, ливийцы, вавилонцы, плененные сыны неведомых северных стран — все были одинаково черны под жгучими лучами животворного Атона.
Невозможно было представить себе огромные расстояния, разделяющие страны, где они когда-то родились и жили. Жестокая судьба свела их всех на берегах великого Хапи, где они с утра до вечера заняты тяжелым подневольным трудом во имя процветания благословенной Кеме и ее повелителя — фараона, сына Ра.
Кем они были у себя дома? Может быть из них кто-нибудь был таким же скульптором, как он? И проникаясь невольным состраданием, Тутмос представил себе их безрадостное и тяжкое существование, безнадежность их стремлений вернуться на родную землю, которую, верно, все они видят в своих снах каждую ночь. Тутмос мысленно увидел глаза, тоскующие и затравленные, которыми они озирают, проснувшись, враждебную и проклятую землю — его родину, единственную и любимую, без которой он, Тутмос, не мыслит ни себя, ни своего искусства.
Несправедливо и жестоко превращать свободного от рождения человека в раба. Но разве орошались бы тысячи и тысячи арур[32] плодородной земли, рылись и очищались от ила каналы и наполнялись житницы без труда этих несчастных людей? А грандиозные храмы Уасета, дворцы Ахетатона, пирамиды Меннефера, что наполняют благоговением и гордостью сердце любого истинного сына Кеме? Кто может сказать, скольких жизней безымянных рабов стоило возведение этих каменных громад.
Тутмос вздохнул и, усилием воли возвращая мысли к прежнему, медленно продолжил путь. Пришедшие на память храмы Уасета заставили его вспомнить виденные там рельефы Иртисена. Невольно пришли на память слова, начертанные над могилой этого талантливого скульптора: «Я умел изобразить движение фигуры мужчины, походку женщины, выражение ужаса того, кто застигнут спящим».
Но мастера, действительно умевшие передать движение в рельефе, упорно подчеркивали и усиливали отсутствие малейшего движения, переходя к скульптурам.
Тутмосу почему-то вспомнилась огромная статуя номарха Тхутихотепа, созданная великим Сеном. От нее веяло созерцательным покоем. Возвышаясь над суетой земного бытия, Тхутихотеп глядел на людей глазами обитателя загробного царства.
Впрочем, вначале творения ваятелей и были каменными мумиями умерших, необходимыми для загробной жизни его Ка.
Только сейчас Тутмос начинал постигать естественный протест мастеров, умудрявшихся вкладывать затаенное движение в неизменные и однообразные на протяжении веков позы скульптур.
Он попытался представить себе статую Нефрэт, сидящую в традиционной позе со сложенными руками и сонным выражением лица. Может ли быть что-то более несовместимое, чем живая красота Нефрэт, и величавая, царственная неподвижность мумии?
Тутмос поднял голову и увидел, что он уже прошел мимо дворца. Ускоряя шаг, он повернул обратно.
— Я прав, потому что даже в стране Осириса люди будут двигаться и улыбаться, как и здесь, — прошептал молодой скульптор, входя во дворец.
В комнате, где он работал, было светло и тихо. От бледно-желтых стен с лаконичными рисунками прибрежных зарослей веяло прохладой и покоем. Лучи вечернего солнца, проникая через высокие окна, ложились светлыми квадратами на противоположную стену. Роспись на ней от этого странным образом оживала: освещенные верхушки папирусов, словно пронизанные солнцем, казалось, еле заметно покачивались под мягкими порывами речного ветерка. Затененная нижняя половина зарослей была тяжелой и плотной. Там чудились притаившиеся твари.
В центре комнаты стояло высокое кресло черного дерева, а перед ним на подставке — незаконченная восковая голова царицы Нефрэт, обернутая тонкой полотняной тканью.
Тутмос, обладавший, кроме необыкновенного таланта, огромной зрительной памятью, над изображением Нефрэт работал против обыкновения медленно. Но даже его, привыкшего к каменной неподвижности позирующих, удивляло поразительное терпение царицы. Она садилась в свое черное кресло и застывала, уйдя в себя. Широко раскрытыми глазами царица, казалось, пристально всматривалась сквозь каменную стену в что-то, доступное только ей.
Чтобы не мешать скульптору, она оставляла всех своих многочисленных прислужниц и приходила только в сопровождении молчаливой старой рабыни. Эта высохшая, как мумия, старуха обычно садилась у порога и начинала дремать, убаюканная тишиной и прохладой, царившими в этой комнате.
Очень долго Нефрэт не проявляла интереса к работе скульптора, ограничиваясь мимолетным равнодушным взглядом. Тутмос был для нее всего лишь исполнителем царственной прихоти, одним из той безликой толпы, которая во славу ее грозного супруга возводила дворцы, наполняла житницы и устилала своими и чужими телами поля сражений.
Перемена пришла незаметно.
Тутмос, неистово отдававшийся своей работе, упустил тот миг, когда царица начинала со скрытым удивлением наблюдать за скульптором.
Трепетное восхищение, с каким Тутмос встречал ее появление, не трогало Нефрэт — оно сопровождало ее всюду и давно ей наскучило. Но разительное изменение, происходившее со скульптором, едва он приступал к работе, не могло не остаться незамеченным царицей. Каждое его движение приобретало стремительную уверенность, а на застывшей маске его лица оставались живыми одни глаза. Но их жизнь была выразительней и красноречивей целого человеческого существа вместе с речью, жестами и движениями. Она видела в глазах молодого скульптора то затаенную радость, то тихое отчаяние, то бушующую ярость, изливавшуюся лучами черного огня, то задумчивую нежность. Казалось, этому человеку доступны радости, неведомые никому, и горе, глубже которого в мире невозможно.
Поделиться книгой: