Сокол Ясный

Все снова повалили во двор, радостный гул сменился тревожным, озабоченным.

– Ой, горе наше горькое! – Домашка пихнула Младину в бок и скривилась, будто собираясь заплакать. Тычки ее были весьма чувствительны, поскольку Домашка отличалась высоким ростом и могучим сложением – из нее одной можно было сделать двух таких, как Младина. Но когда она морщилась, у нее всегда делался такой потешный вид, что Младина улыбнулась вместо того, чтобы пожалеть ее и себя заодно. – Младинка, что смеешься! Если Данята одолеет, наши будут за напраслину отвечать, а коли Годоня, то мы с тобой без женихов останемся!

– Женихи-то найдутся! – Младина проводила глазами русоволосую голову Данемила, возвышавшуюся над толпой парней. – Только не те…

– А я вот хочу тех! – Домашка даже притопнула. – У Леденичей парни – будто дубки, один к одному. А достанутся нам какие-нибудь завалящие, негодные… Веснояре-то чего горевать! – Она оглянулась на двоюродную сестру, которую легко было найти среди девушек по пышному зеленому венку. – За нею сразу съедутся, хоть с Касни, хоть с Жижалы! А мы…

– Мы тоже не пропадем, не ной! – оборвала ее Младина. – Пойдем, а то не увидим ничего.

Они пролезли вперед, и старики пропустили их в первые ряды, где толпилась прочая молодежь. В середине круга уже стояли Данемил и Годонег, плотный коренастый парень, не такой рослый, но плечистый, с крупными кулаками. Никакого оружия при них не было: они бились «простым боем», и проигравшим считался тот, кто вылетит за пределы обозначенной камнями площадки. Данемил и Годоня посматривали друг на друга с вызовом, но скорее шутливым, чем злобным. Оба были достаточно взрослыми и умными, чтобы понимать важность повода, грозившего рассорить их роды, но они полгода прожили в лесу под одной крышей и считались братьями по «лесному роду», поэтому в нынешнем поединке видели скорее возможность показать родичам и девушкам свою силу и ловкость. Но тем не менее, а может быть, как раз благодаря этому каждый намерен был биться до конца и не давать противнику спуску. Эта схватка была для них продолжением все той же многолетней борьбы – уже лет пять они оба выходили друг против друга в рядах «стенок», когда парни обоих концов Сежи, истоков и устья, выходили сражаться в обрядовых поединках Ярилиных и Перуновых дней.

Друг друга они знали очень хорошо и заране представляли, как противник будет действовать. Плотный коренастый Годоня, скорее мощный, чем подвижный, почти не замечал ударов, предпочитал захватить противника в охапку, опрокинуть на землю и давить, пока тот не запросит пощады. Более легкий Данемил в подобных схватках охотно пользовался преимуществом, которое ему давали длинные руки и ноги, и наносил точные сильные удары.

Когда Вышезар дал знак к началу, Годоня сразу кинулся вперед, норовя своим весом вытеснить Данемила из круга, так что народ с той стороны площадки с криком отшатнулся, чтобы не попасть под горячую руку. Увернувшись, Данемил ловко ударил под ребра, но тот и бровью не повел. Они закружились по площадке, выбирая каждый удобный для себя миг, Данемил нанес еще несколько ударов – ногой под колено и одновременно кулаками по лицу. В прежние времена этот прием не раз приносил ему успех, но сейчас льющаяся с разбитых губ кровь лишь раззадорила противника, ничуть не уменьшив упрямства и боевого пыла. Годоня отступил на полшага и тут же ухватил Данемила за предплечье – тот едва выскользнул, и то благодаря тому, что оба они перед поединком сняли рубахи и остались в одних портах.

Потерпев эту неудачу, Годоня вдруг пригнулся, но Данемил слишком хорошо его знал, чтобы не понять, куда тот клонит: Суровцев сын тоже не один поединок уже выигрывал, кинувшись противнику в ноги, сшибив наземь и навалившись всем весом сверху. Другой отступил бы, но Данемил вместо этого резко выдвинул вперед левую ногу и перенес на нее вес тела. Только эта нога, а не обе, и попала Годоне в захват; Данемил устоял и со всей силой ударил противника по спине обоими локтями, выбив из его легких весь воздух. Тот только хэкнул, а Данемил без задержки, выпрямляясь, одновременно правым коленом врезал склонившемуся Годоне в лицо. Выпустив его левую ногу, Годоня рухнул, хватаясь за сломанный нос, ловя воздух ртом и захлебываясь кровью, а Данемил не мешкая уселся на него сверху, коленями придавив руки, и для верности врезал промеж глаз – уже не всерьез, лишь вложив в этот удар остаток боевого настроя. Бой был окончен.

***

Гулянье после этого продолжалось всю ночь, до новой зари. Победив, Данемил освободил свой род от обвинения в том, что сами Леденичи срубили межевые березы, освободив участок, и подтвердил, что они покусились на чужое без злого умысла, по неведению. На том старейшины и помирились к облегчению округи: ссора старейших и наиболее многочисленных родов нарушила был мир и покой всей волости. Выпив мировую братину, Лежень, Суровец и Красинег подтвердили уговор насчет обмена невестами, к великому облегчению последних. Девушки визжали и обнимались на радостях, и только Веснояра улыбалась словно через силу. Младина дивилась, что с ее сестрой, но вдруг заметила в толпе Травеня, который смотрел на Данемила довольно злобно, и застыла: кое-что ей стало ясно. Ну, конечно! Ведь если бы Заломичи отказались давать невест, кому обещали, то Веснояра могла бы достаться Травеню. Вот он ухмыльнулся, заметив, что на него смотрят, взъерошил волосы; на руке его мелькнуло кровавое пятно. Кровь была по-прежнему ярко-красной, будто свежей, но… этого не могло быть! Кровь ведь быстро темнеет, сворачивается… что это такое?

«Убийца, убийца…» – вдруг долетел до ее слуха еле слышный шепот.

Младина обернулась: внезапно ей стало страшно. Вокруг были люди, но никто из них не смотрел на нее, все были заняты разговором между собой.

«Убийца, убийца…» – зашептало снова сзади, и она снова обернулась, но опять никого не увидела.

– Младинка, что вертишься? – Пробегая мимо, двоюродный брат Поспел шутливо дернул ее за косу.

И вот тут она, услышав настоящий человеческий голос, осознала, что шепот раздавался будто у нее в голове. С ней пытался говорить тот, кого нельзя увидеть.

Ее пробрал озноб, зубы застучали, и она крепко стиснула челюсти, чтобы подавить дрожь, даже обхватила себя за плечи, будто боялась развалиться на части. Травень – убийца? И с ней пытается говорить дух его жертвы? Но кого он мог убить? Все в округе живы, не было никаких убитых… Разве что один из тех двоих, кто не вернулся из леса… И почему с ней? Она разве волхвита какая?

А Травень уже вновь улыбался, подошел к ее брату Ярко, заговорил с ним, похлопал по плечу – видать, прослышал, что у Ярко зимой первенец родился, поздравлял. Тот отвечал, кивал, благодарил, смотрел на Травеня без малейшего удивления – будто не видел кричащих ярко-красных пятен у того на груди и на руках, прикасавшихся к его плечу. Почти безотчетно, пользуясь присутствием брата, Младина подошла и встала возле Ярко.

– Что смотришь на меня, девица-красавица? – задушевно обратился к ней Травень, но она ясно слышала в его голосе подавленную досаду. – Или я так собой хорош да пригож? Посватался я бы к тебе по осени, да не судьба, богам не поглянулось!

Младина молча смотрела на него исподлобья, будто пыталась просверлить взглядом голову и посмотреть, что внутри. «Убийца, убийца!» – сильнее, быстрее, горячее зашептали голоса у нее в голове. И Травень отвел глаза, с досадой поджал губы. Судя по тому, что держался он уверенно, как всегда, вины в кровопролитии он за собой не знал и бояться ему было нечего. И Младина поняла, что эти пятна крови действительно видит она одна, а ни люди, ни даже сам Травень о них не подозревают. Да и как бы он посмел явиться в святилище, если бы знал за собой такое страшное дело?

– Ох, да что же такое? – Рядом возникла бабка Лебедица с окровавленным платком в руке. – Никак кровь не уймется! – воскликнула она, и Младина вздрогнула, обернулась: опять кровь? – Поди смочи платок! – Бабка протянула ей тряпку. – Уж я моей бабки Удачихи словом его заговариваю, а кровь идет да идет, ну никак не уймется!

Младина сходила к корыту, возле которого была налита в бадью вода из реки, намочила из ковша платок и пошла вслед за бабкой в обчину, где сидел Годоня, все еще без рубахи, и тяжело дышал открытым ртом. Сломанный нос ему вправили, но кровь никак не унималась, отчего он и не одевался, чтобы не испортить рубаху. Его кровь была самая настоящая, видимая всем, горячая, такая нестерпимо горячая…

– Вот, брате! – Младина подошла, сама прижала мокрый платок к его носу. – Была вода живая, стала вода мертвая, и как у мертвого тела кровь не течет, так и у тебя не будет.

– Чего? – Годоня в изумлении поднял на нее глаза. – Ты чего это заговорила, будто Угляна?

Он взялся за мокрый платок, отнял его от носа, словно для того чтобы получше разглядеть сестру – и оказалось, что кровь больше не идет.

– Ну, слава чурам, унялась наконец! – Подошедшая следом Лебедица всплеснула руками. – Помог бабкин заговор!

– Да нет, Младинка сильное слово знает! – Годоня поднялся и потрепал сестру по волосам своей огромной рукой. – Ты такого слова не знаешь, чтобы во всех драках верх брать? А то сказала бы сегодня, и не он был мне, а я бы ему нос-то расквасил! Да он ведь… – Тут он увидел вошедшего в обчину Данемила, помахал ему рукой и продолжил во весь голос: – А то ведь этот игрец – сегодня Ярилин брат, как же ему было не одолеть!

Данемил усмехнулся и тоже помахал: дескать, сегодня я, завтра, глядишь, и тебе повезет.

– Пойдешь за него? – Годоня шутливо подтолкнул Младину.

– За Ярилиного брата чего же не пойти? – Младина улыбнулась, едва понимая, о чем ее спросили и что она ответила.

В ней снова проснулись те странные ощущения, пережитые в роще. Откуда-то она знала, что не бабкин заговор помог, а платок, который она принесла: вода, которой она коснулась, стала мертвой водой, той самой, которая бьет из источника в Нави и обладает способностью заживлять все раны, даже приращивать назад отрубленные руки и ноги… Только не каждый волхв может до того источника добраться, а к ней мертвая вода сама пришла.

Данемил в это время обернулся и взглянул на нее. Она попыталась улыбнуться, и он сделал было шаг, будто хотел подойти, но тут еще какие-то молодые мужики налетели на него, стали обнимать за плечи и тянуть наружу, где народ уже плясал на площадке, с топотом и присвистом.

– Пойдем, а то все веселье пропустим! – Приободрившийся Годоня натянул наконец рубаху, опоясался, накинул на плечи свиту и потянул Младину наружу.

– Подожди! – Она уперлась ногами в землю и сама вцепилась в брата. – Ты ведь знаешь, каким случаем те двое погибли?

– Какие двое? – нахмурился Годоня.

– Ну, которые из леса не воротились. Один Леденичей, второй Руденичей.

– А… Знаю. А тебе чего? – ревниво осведомился Годоня, привыкший оберегать тайны лесного братства от посторонних, тем более женщин.

– А вы… вы уверены… что им… особенно Зимнику… ну, никто умереть не помог? – решилась Младина, знавшая, что парню не понравится поклеп на его братьев-волков.

– Да мы сами уж пытались сыскать, нет ли на ком вины, – ответил Годоня, воровато оглянувшись, не слышит ли кто. – Данята сам уж из тех четверых, кто с Зимником на медведя в тот раз ходил, чуть все кости не вытряс, да ничего не нашел.

– А кто это был? – тоже оглянувшись украдкой, шепнула Младина. – Эти четверо?

– Воронец из Бебряков, Осока да Новиша из Домобожичей, да их Вьялко.

– Хорошо, – отозвалась Младина, отметив, что Травеня в тот день и близко не было. Хотя чего хорошего – невидимое пятно крови и обвинение в убийстве остаются без объяснений. – А я вот еще… Как ваши ту делянку нашли, ну, из-за которой свара вышла?

– Да мы и нашли! Мы с парнями! Еще осенью, когда ходили берлоги смотреть, чтобы зимой, значит, взять «соседушку». А кто-то из парней и говорит: вот, дескать место хорошее под пал.

– А кто это сказал?

– Не помню.

– Не… Травень?

– Может, и он. – Годоня подумал и пожал плечами. – Вроде он был с нами в тот раз… а может, в другой. Не помню я, давно же было… Нас человек шесть тогда ходило, всех не упомню.

Младина вздохнула. Так не разберешь, хоть в воду гляди! Уметь бы еще…

– А ты почему про Травеня спрашивала? – Годоня пытливо взглянул на нее. – У вас, девок, одна дурь на уме!

– Нипоче… – начала было Младина, но сообразила, что глупо скрывать важные вещи от старшего брата. – Сам посуди: кому больше всех надо, чтобы Веснавке жениха не хватило? Или не примечал, что он возле нее так и вьется?

– Нос у него не дорос! – грубо и зло выразился Годоня. – Много парней у Леденичей, всех только Мара изведет, чтобы ему до Веснавки добраться! Но я и сам уже на него думал, собаку рыжую! Вот я на Ярилиных днях погляжу за ним – увижу рядом с ней, руки-ноги повыдергаю! Ну, пойдем!

И он потянул ее к шумной толпе. Младина пошла за ним, но люди вдруг снова показались ей серыми тенями, сквозь которые она может пройти, как сквозь дым…

Глава 4

Однажды, вернувшись домой с льнища последней, Младина застала сестер в большом возбуждении.

– Угляна приходила! – воскликнула Капелица, выскочив ей навстречу. – Сказала, что ты завтра пойдешь! Одна! А мы после тебя, все сразу!

– Угляна приходила? – повторила Младина. – Что я пойду… одна? Куда пойду?

– Да! – подтвердила и Домашка. – Что ты одна, первой, а все прочие после тебя на другой день!

– Но почему я одна?

– У Угляны и спросишь! – с некоторой язвительностью отозвалась Домашка, слегка обиженная тем, что младшую сестру так выделили из всех.

– Ой, страшно небось, да? – Не такая вредная Капелица схватила Младину за руку. – И с сестрами-то страшно, а одной… я бы умерла!

– Но почему я должна идти одна? – Младина подошла к матери. – Угляна тебе не говорила?

– Не говорила. – Соловушка покачала головой, тут же отведя глаза.

Но Младина видела, что мать все же знает ответ. И взгляд, которым они обменялись с Муравицей, это подтверждал.

Они знают. Но не хотят сказать.

– Умна ты и ловка, не в пример сестрам! – Муравица улыбнулась и потрепала ее по плечу. – Одна справишься, вот она и решила. Не бойся. Никому там ничего худого не делалось, а тебе и подавно.

– Но почему мне – и подавно?

Мать и тетка опять переглянулись.

– Потому! – отрезала Муравица. – Может, как раз завтра все и узнаешь.

И опять выразительно посмотрела на мать. Та вздохнула и опустила глаза.

Остаток дня Младина не знала покоя, а Муравица отогнала всех от нее, велев не приставать и дать подготовиться в походу в лес. Ибо Младине, по указанию Угляны, не далее как в ближайшие сутки предстояло одно из важнейших событий в жизни девушки перед замужеством – «поход в лес», то есть посвящение в невесты. На Сеже оно проходило в неделю Вешних Дедов, чтобы на следующих за этим Ярилиных праздниках посвященная была принята в круг невест. Иной раз уже на Купалу новоиспеченная невеста переходила в жены, иной раз ждала до осени, если между родами было уговорено играть свадьбы после уборки урожая. На Купалу парни уводили невест, если как раз некому было жать и срочно требовались женские рабочие руки.

Но о том, что будет после посвящения, то есть о женихах и свадьбах, Младине сейчас не думалось. Почему она должна идти отдельно от сестер – ее ждет нечто особенное? Родов много, а волхвита единственная, поэтому будущие невесты каждого рода приходили к ней всем скопом, иначе за седмицу Вешних Дедов не успеть. И если ей велено прийти одной, не значит ли это, что ее ждет иная участь, не та, что остальных? Теперь Младина уже не могла закрывать глаза на то, что с ней происходит нечто необычное. Почему она стала видеть, слышать, чувствовать столько такого, о чем другие не подозревают? И, наверное, Угляна знает, что с ней происходит.

Ой! Уж не «волховской недуг» ли ее мучает? От этой мысли мороз продрал по коже, на глазах от испуга выступили слезы, и Младина встала, безотчетно сделала несколько быстрых шагов, будто хотела убежать от этой участи. Бывает, что духи сами выбирают человека себе на служение и овладевают им против воли. Избавиться от них невозможно – даже если и удастся отогнать, толку и смысла в жизни такого человека все равно не будет, исчахнет от тоски и пустоты – ни работа, ни семья, ни еда, ни отдых и веселье не пойдут впрок. Такому человеку одна дорога – в волхвиты. В лес… Как Угляна… О чуры, да неужели ее, Младину, избрали духи? И она станет новой сежанской волхвитой после Угляны, поселится в старой избе-развалюхе… не будет у нее ни мужа, ни детей… ничего… Ни любви, ни привета, только боязливое уважение бывших родичей… О нет!

Младина с трудом удержалась от желания разрыдаться навзрыд, побежать к матери, зарыться, как в детстве, ей в передник и там найти спасение от всех мыслимых бед. Слезами горю не поможешь. Но ведь иного объяснения и правда нет! Давно… с Ладиного дня, с того часа, когда сжигали старуху Марену, она ощущает в себе это необычное. Уже нельзя сказать, что ей померещилось, надо смотреть правде в глаза. И…

Неужели ей придется уйти в лес навсегда! Неужели она не вернется от волхвиты, станет ее выученицей и преемницей, и напрасно Леденичи надеются взять ее в невестки… А она еще на Данемила давеча поглядывала! Ах, что Данемил, сейчас Младина с радостью пошла бы за лопоухого Вьяла, только бы стать молодухой, как все, хлопотать у печи, накрывать мужу на стол, как придет с поля, вынашивать и рожать детей… Захотелось вцепиться в скамью, в дверной косяк, будто невидимый вихрь грозил унести ее из родной избы в неведомые дали – а ведь почти так и было. Но от судьбы не увернешься, не спрячешься. И захотелось, чтобы поскорее настал вечер, поскорее пойти к Угляне и узнать наконец свою участь – все что угодно лучше этой неизвестности!

Она побоялась даже поделиться с матерью или отцом, чтобы не увидеть в их глазах подтверждения своим догадкам. Наверное, и они заметили, что происходит с их второй дочерью. Мать точно что-то знает… Мелькнула мысль о бабке Лебедице, главной наставнице во всех женских делах, об отце – Младина привыкла всегда полагаться на него и искать защиты от любой беды. Но сдержала желание побежать искать его, чтобы все немедленно выложить, попросить науки, совета, помощи, защиты… Если ей судьба стать волхвитой, отец не поможет, это ему не по силам. И вид его горя сделает ее участь еще тяжелее.

Понимая это, Младина провела остаток дня, прячась по разным углам, как больное животное, чтобы как можно меньше попадаться родичам на глаза. И ушла из дому, едва солнце стало клониться к закату, так и не повидав отца и старших мужчин. Мать, Муравица, бабка провожали ее молча.

Идти предстояло долго, поэтому Младина снарядилась как следует: повязала голову теплым платком, надела вязаные шерстяные высокие чулки, праздничную шушку из белого сукна с полосками красной тканой тесьмы на вороте и рукавах. Пряжу для чулок и для тесьмы красили корнем травы марены – его отвар имеет цвет запекшейся крови, поэтому и трава и названа в честь богини смерти. С собой она взяла узелок, где был небольшой горшок, слепленный ее руками – этому искусству девочки обучаются задолго до того, как соберутся в лес.

Ближе к вечеру посвежело, дул ветер, шевелил ветви берез, покрытых первой листвой. И почему-то от этого шума Младина необычайно отчетливо ощущала, что она в лесу одна. Такое и раньше нередко случалось, но почему-то именно сегодня казалось, что сам этот березовый шум лежит между нею и прочими людьми, будто горы высокие и реки быстрые.

Куда идти, она знала и не боялась сбиться в темноте, которая вскоре должна была наступить. Младина вообще не боялась дороги и даже того неизвестного, что ждало ее в избушке Угляны. О чуры, только бы ее ждало все то, через что в свое время прошла и мать, и Муравица, и бабка Лебедица, будучи молодой невестой, полной обычных надежд и ожиданий. Если это то же, что у всех, то Младина справится. На павечерницах она всегда была не из последних – умела «и прясть, и ткать, и узоры брать»*. И стряпать она умеет – самое простое, блины да кашу, чему учат девушек, а прочим хитростям обучит свекровь и старшие невестки, чтобы муж получал за столом все то, к чему привык с детства.

*Брать узоры – ткать браное, то есть узорное полотно, что делает путем выбирания определенных нитей основы. (Прим. авт.)

Пожалуй, в чем-то хорошо, что она идет одна. Будь тут сейчас сестры, стоял бы сплошной писк и визг. «Отдашных девок» у Заломичей в этом году было аж девять голов, но Веснояра, Лебедь и Домашка уже ходили в лес в прошлые годы, значит, остается шесть. Сейчас шептались бы, боязливо оглядываясь, уверяли, что вон за тем кустом волк, а вон там – леший, подзадоривали друг друга, разжигая взаимно страх и неуверенность. Но Младина чувствовала, что давно переросла эти детские глупости – когда только успела? Страшило лишь то, что ждало в конце пути, если Угляна знает о ее «волховском недуге».

Постепенно темнело, наступил час, когда вечерняя тьма и дневной свет находятся в равновесии – еще все видно, но уже не светло. В этот самый час Младина вышла к оврагу: он разделял нынешнее поле, которое на днях предстояло засевать рожью, второго года, уже вспаханное, и лядину десятилетней давности. Встав на гребень оврага, она вдруг увидела внизу, прямо на тропе, страховидную фигуру – вздрогнула в первый миг от неожиданности, но тут же взяла себя в руки. А было чего испугаться – неизвестное существо было ростом с человека и стояло на двух ногах, но было покрыто большой волчьей шкурой, а на голове его щерилась зубастая волчья пасть. Руку с высоким посохом человек-волк держал на отлете, преграждая Младине путь через овраг. Сумерки, особенно густые на дне оврага – будто темнота понемногу росла из-под земли и уже заполнила наиболее низкие места, – не позволяли рассмотреть его подробнее, и он казался какой-то темной, угрожающей громадой.

Спустившись по тропе, Младина остановилась в нескольких шагах, ожидая, пока человек-волк заговорит. Все правильно: она ведь идет «на тот свет», и дорогу туда охраняет волк.

– Куда идешь, отецкая дочь? – глухо спросил человек-волк из-под личины. Он говорил с трудом, будто не привык к этому, голос звучал глухо и невнятно, так что Младина с трудом его понимала.

– Послали меня в лес за огнем, вот и иду.

– На Ту Сторону нет хода таким, как ты.

– Пропусти меня, Велесов пес, я тебе пирожка дам. – Младина сунула руку в узелок и вынула из горшочка пирог с кашей и яйцом.

Сторож тропы протянул к ней лапу – вблизи стало видно, что это вполне человеческая рука, на которой не хватает двух пальцев. И тем не менее это был настоящий Велесов пес – Младина чувствовала, что он принадлежит к миру людей не более чем наполовину, а половина находится на Той Стороне – куда шла и она сама. Шла все это время, от самого Ладиного дня…

Сторож сделал шаг в сторону, и Младина прошла по тропе мимо него на другую сторону оврага.

А на той стороне сразу наткнулась на еще одного человека. Это был рослый старик с белой длинной бородой, одетый в простую серую свиту, без шапки, с небольшим коробом за спиной и посохом в руке, а яркие голубые глаза были видны даже в сумерках.

– Здравствуй, внучка! – Старик приветливо кивнул ей.

– Здравствуй, дедушка! – Младина поклонилась, недоумевая, откуда он здесь взялся. Встретить незнакомого человека так близко от своего жилья было дивом, и Младина помедлила, ожидая, что он о чем-то спросит, но вместо этого старик сказал:

– Идем со мной – я тебя короткой дорогой проведу.

– Проведешь… меня? – в изумлении повторила Младина.

Как он может знать, куда ей надо?

И в то же время возникло ощущение, что старик знает, куда и зачем она направляется, гораздо лучше нее самой. Но к этой встрече, в отличие от предыдущей, она вовсе не была готова. Из полученных наставлений следовало, что весь путь до избы Угляны нужно проделать одной, так полагается. Бывало, матери и бабки, а то и молодухи, выпив браги на праздниках, принимались вспоминать, как сами ходили в лес – кто два, а кто и тридцать два года назад – какого страху натерпелись, блуждая в кромешной тьме по лесу, подшучивали и посмеивались друг над другом: а Еловица-то всю ночь в другую сторону брела, прямо к Упрямовой заимке наутро вышла, крюка дала, пришлось весь день назад идти! А Ждановна-то пня испугалась, за медведя приняла, бежать бросилась, лбом в дерево треснулась, потом уж хорошо стало – синяком дорогу знатно освещала! Молчи, Стоялиха, себя вспомни, как вокруг кривой березы полночи кружила, на тропу выбраться не могла, всю одежу выворотила, поршни с ноги на ногу переобула, как вышла на свету к избе – бабка Борониха со смеху пополам согнулась, потом едва откашлялась! Вот умора-то! Понятное дело, ни о каких провожатых там речи не было. Так откуда старик взялся?