Сокол Ясный

– Ну, что там? – Суровец первым решился приблизиться, за ним шел Красинег, отставая на пару шагов.

– Пришли ко мне духи берез, но говорить не захотели. – Углянка качнула головой, не глядя на мужчин. – Сказали… они мертвы, а у меня нет власти с мертвых ответа спрашивать.

– У кого же есть? – воскликнул Красинег.

– Спросила я об этом, и сказали мне духи мертвых берез: есть здесь человек посильнее меня, и ему дана власть с мертвыми говорить. Только перед ним и позволено им ответ держать.

– Посильнее? – Оба старейшины в недоумении переглянулись. – Это кто же?

Жертвы за свои роды и волости приносили они сами, а иных волхвов, кроме Угляны, тут не водилось со времен давно сгинувшего Паморока.

– Недавно этот человек появился.

– Недавно? Кто это?

– Я не знаю. Не открыли мне имени его духи берез. Обещали только, что сам скажется, как время его придет.

– Но мы столько ждать не можем! – сказал Суровец, раздосадованный тем, что средство, на которое так надеялись, почти ничего не дало. – Нам без этого хлеба жить нечем будет, детей кормить.

– У меня тоже люди в роду, – хмурясь, отозвался Красинег. – Коли так, давай старейшин собирать, послушаем, что люди скажут.

– И без того на днях соберутся, Ярила Молодой уже на пороге.

– Вот пусть и рассудят нас с тобой. От пней толку мало, может, поумнее головы найдутся.

***

Новости скоро стали известны жителям всей сежанской волости: вот-вот должен был наступить Ярила Молодой, весенний праздник, после которого зима окончательно уступает место лету. Старики и молодежь съезжались к Овсеневой горе на праздник, и в избах Заломичей было полным-полно набито гостей, главным образом дальних родичей. Теперь все в увлечении обсуждали дело, вспоминали схожие случаи, перечисляли рода, сгинувшие после подобных распрей, даже песни пели о том, как спорная жарынь была засеяна не рожью и просом, а костьми человеческими, не дожем была полита, а горячей кровью, не жито изобильное взошло на ней, а горе-злосчастие, и не с девами красными добры молодцы свадьбы справили, а с Мареной, Черной Невестой. Бабки и тетки уже принялись понемногу причитать над девушками: куда их девать, кому отдавать, если рассорятся сейчас Хотиловичи с Леденичами? Весь порядок обмена невестами на Сеже будет нарушен.

– Наши девки без женихов не останутся! – уверяла Муравица, бойкая и решительная баба. – Наши девки дороги, только свистнем, и женихов налетит, будто мурашей.

Но на самом деле все было не так уж и хорошо. Под угрозой оказался не только урожай и хлеб на ближайшие годы, но нечто гораздо более важное: слава обоих родов. Старики и мужчины собирались в обчинах святилища обсудить дело и сходились на том, что разобрать его будет не просто.

– Межевой знак! – говорил Красинег, приехавший сюда в числе первых. – Может, и был знак, да кто его видел? Когда мы пришли, никаких знаков не было, а пень он и есть пень, мало ли, кто зачем срубил! А раз не было знака – стало быть, свободная делянка, бери кто хочешь. Я первый взял, стало быть, моя земля теперь! Как по дедовым заветам: где твой топор ходил, то твое!

– Что же ты, говоришь, и не было знаков, а Хотиловичи после придумали? – прищурился Боян, старейшина Бебряков.

– Как Хотиловичи, не знаю, а… могли и придумать, – хмуро отозвался Красинег. – Но я себя позорить не позволю, будто я чужие березы межевые сам срубил и сказал, будто так и было! Никогда про Леденичей не было разговору, будто мы на чужое поперек обычая позарились!

Добрая слава являлась не менее важным достоянием рода, чем удобные для обработки делянки. Если межевые знаки были, а Леденичи уничтожили их – это давало повод обвинить их в воровстве, посягательстве на чужие угодья. Если подобное допускать, жизнь превратится в цепь кровавых свар и постоянное взаимоистребление. Если же межевых знаков не было, а Хотиловичи придумали их, чтобы воспользоваться вырубленной чужими руками делянкой – это напрасное обвинение, урон чести. С запятнанными воровством или иным бесчестьем никто не захочет родниться, девок не возьмут замуж, как бы красивы и рукодельны они ни были, парням никто не даст жен, нового поколения не будет, и род вымрет, не оставив по себе следа. Либо ему придется бросать расчищенные угодья, насиженные места и дедовы могилы, уходить очень далеко, в края незнаемые, а как там будет – неизвестно. Ни Леденичи, ни Хотиловичи не желали себе такой судьбы. Доказать свою правоту было их долгом перед предками, которые оставили им дар жизни, и потомками, которым ныне живущие обязаны были его передать. Ради этого любой готов был совершить что угодно и отдать все, что есть, не жалея самой жизни.

Слушая разговоры об этом, Младина то холодела от ужаса, то не верила, что все это может коснуться ее самой. Сестры болтали целыми днями, то взывали к Ладе и просили чуров о защите, то принимались плакать и причитать по загубленной судьбе, орошая обильными слезами заготовленное приданое. Чтобы не слышать этого, Младина часто уходила в ближнюю рощу, садилась там на поваленное бревно и подолгу вслушивалась в шум ветра. Почему-то сейчас, на шестнадцатой весне, он волновал ее как никогда раньше. Встав под березой, она смотрела вверх, прижавшись спиной и затылком к стволу, и взнесенные ввысь полуодетые березовые ветви казались дверями, за которыми ждет ее голубая небесная страна. А потом она закрывала глаза и будто сливалась с березой: тело ее врастало в белый ствол, руки становились ветвями, волосы – свежей зеленой листвой, вместо крови по жилам струился березовый сок, который после голодной зимы лечит от всех весенних хворей, а ноги уходили в неизведанные глуби земли и оттуда питались невероятной, невообразимой силой. Само существо ее вдруг начинало течь в разных направлениях: и вверх, и вниз, границы тела исчезали, растворялись, дух свободно растекался по Всемирью… Внизу была тьма, но она не пугала, казалась чем-то родным, теплым, а главное, могучим, питающим; наверху был свет, и ее неудержимо тянуло к нему. Там был жар, небесный огонь, к которому ее томительно влекло; опираясь на нижнюю тьму, она стремилась к небесному свету, тянулась, напрягая все свои новые силы, росла снизу вверх, будто мировое дерево… Но что-то не пускало ее, чего-то не хватало, и это наполняло досадой. Однако даже к этой досаде был подмешан некий веселый задор, ожидание, надежда: пусть не сегодня, пусть чуть позже, но она дотянется, достанет, и тогда…

Что тогда будет, Маладина не знала, но, в конце концов открыв глаза, сама себя не узнавала и не понимала. Очнувшись, она в изнеможении падала на прохладную весеннюю землю, едва прикрытую первой травой: эти полеты утомляли и одновременно наполняли силой; можно сказать, что ей не хватало сил, чтобы вместить и вынести свои новые силы. Ее охватывал то жар, то озноб, давила усталость и притом возбуждение, и она уже другими, обычными человеческими глазами смотрела в небо, пытаясь понять, что же так тянет ее туда. Казалось, там, за облаками, ждет ее кто-то, с кем она очень хочет свидеться, невыносимо хочет. И он придет, она знала, все существо ее томилось ожиданием встречи, но она понятия не имела, кто же это должен быть.

Опустив глаза, Младина осматривала рощу, будто ждала, что из-за белых стволов сейчас покажется тот, кого она ждет, но сама не знал, кто же это. И собственное тело казалось ей чужим, слишком маленьким, слишком тесным. Ее считали красивой, хотя на родную сестру Веснояру Младина совершенно не походила: была не высока, даже ниже среднего женского роста, черты скорее милые, чем правильные. Но в целом мягкий и немного вздернутый нос, алые, припухлые губы, голубые глаза, темные брови притягивали взгляд, делали лицо ярким и привлекательным. Русые волосы, густые, падающие красивыми волнами, будто у русалки, румянец, гибкость и ловкость, ощущение здоровья и изобилия жизненных сил, которыми дышал весь ее облик, и правда делали ее весьма завидной невестой, а налитая пышная грудь и довольно широкие бедра обещали плодовитую мать. Девушка смелая и бойкая, Младина мало в чем отставала от Веснояры. У нее была привычка смотреть исподлобья, отчего у нее делался мрачный вид и бабка по матери прозвала с детства Угрюмкой, но стоило ей улыбнуться, как ощущение мрачности сменялось задором и весельем. По хозяйству она была ловка и сметлива, и мать радовалась, что, став хозяйкой в роду Леденичей, вторая дочь не опозорит предков.

Но здесь, в роще, Младина не думала о распре, которая грозила лишить ее будущего и загубить род. Ее тянуло куда-то настолько далеко, что вся сежанская волость оттуда казалась маленькой и неважной. Неужели так всегда бывает, когда взрослеешь? Девичья тоска одолевает?

Она часто думала о празднике Ярилы Молодого. Кроме прочего, в этот день Велес замыкает пасть лесным волкам, запрещая им трогать людей и скот, а «зимние волки» возвращаются к своим родам и принимают человеческий облик. Для тех из них, кто осенью женится, это «превращение» будет уже навсегда. Может быть, ее нетерпеливое ожидание связано с женихом, который вернется из леса и осенью приедет за ней? Кто это? Когда она перебирала мысленно известных ей парней из Леденичей или других родов, никто из них не походил на того загадочного незнакомца, который мог избавить ее от этого томления. Младине нравился Вышезар, сын Красинега, самый видный из леденических парней, да и среди его братьев было на кого посмотреть. Может быть, когда она увидит их, у ее томления появится ясная причина и цель? Наверное, тогда ей станет легче. Останется лишь дождаться осени, там и до свадебного каравая рукой подать.

– И как ты, Младинка, не боишься одна в лес ходить? – как-то по возвращении сказала ей бабка Лебедица. – Вон чего люди рассказывают, и дома сидя страху натерпишься!

– Это по оборотня, да? – подхватила Домашка.

– Какого оборотня?

– А ты и не слышала! – Сестра округлила глаза. – По всей волости уже разговор идет. Оборотень у нас объявился по весне ужасный!

– Какой оборотень! – возразила Муравица. – Не болтайте зря, беду накличете.

– Но Угляна же сказала…

– Угляна сказала, что колдун объявился новый! – вставила Кукушка, третья сноха, жена Путимова брата Еловца.

Поскольку братья обычно берут невест в одном роду, то и Кукушка приходилась двоюродной сестрой Младининой матери. В роду мужа невесток зовут по имени их рода, поэтому жены и Путима, и Коряги, и Еловца с Бродилой, и Комеля, троюродного их брата, были все Бебреницы: одна Путимова, другая Корягина и так далее. У многих в мужнином роду появлялись новые прозвища: жена Путима с девичества отличалась красивым голосом и искусно пела, за что ее прозвали Соловушкой, а сестра ее, любительница болтать без умолку, звалась Кукушкой.

– Такой сильный волхвит, что все духи живые и мертвые ему повинуются! – упоенно трещала она, вытаращив глаза. – Береза срубленная с Углянкой не захотела говорить, а пообещала ему одному все дело раскрыть!

– Откуда же он взялся? – изумилась Младина.

– Пришел из лесов дремучих!

– Зачем?

– А кто же его знает? Сотворит, люди говорят, великие чудеса, только неведомо, на добро они нам будут или на худо.

– Оборотень это! – твердила бабка Лебедица. – А вы не знаете, как и не говорите! Откуда тут взяться волхвиту чужому?

– А оборотню откуда взяться?

– А вот есть откуда! Князь Волков, над всеми волками старший, зимой по лесу белым волком бегает, а на лето из лесов выходит, будто человек. Это он и есть! В наших краях он объявился, тут будет лето летовать.

– Это не Князь Волков! – заслышав бабий разговор, рядом остановился стрый Бродила. – Это Одинец, самый старший над всеми «зимними волками», что и летом в лесу живет. Он «отреченный волк», зверь в облике человеческом, хотя родился человеком.

– Так он разве не оборотень?

– Оборотень, да еще какой сильный! Людей в волков одним взглядом обращать может!

– Ну вот. А я про что говорю! Не ходите, девки, в лес, а то повстречаете его, в волчиц превратитесь, будете потом волчат рожать всю жизнь!

– Да откуда это все? – недоумевала Младина, устрашенная и запутанная этим противоречивыми слухами.

– Так Углянка же сказала! И сорок человек слышали, что Хотиловичи наши, что Леденичи, любой подтвердит!

Оборотень, белый Князь Волков, волхвит какой-то неведомый, Одинец… Как ни пугающе это все звучало, Младина почему-то не верила, что эти ужасы ей угрожают и что неведомое чудовище может поджидать в хорошо знакомой роще. Но если все-таки поджидает, то с ним нужно будет обойтись вежливо и просить пожаловать на Овсеневу гору, чтобы помочь в разборе дела о вырубке, коли уж единственный настоящий послух тут – дух срубленной межевой березы… Младина не знала, смеяться или плакать, хотя, по сути говоря, все это было не ее девичьего ума дело.

И однажды это пришло ей в голову, когда она сама не знала, а есть ли у нее вообще голова. Стоя возле березы и погружаясь мысленно в неоглядную тьму под тонкой коркой земли, Младина вдруг невольно подняла веки… То, что она увидела, сильно отличалось от того, что она привыкла видеть, но это ее не потрясло и не напугало, потому что сама она была совсем не такой, какой привыкла быть. Светлая березовая роща перед ее глазами была словно подернута сероватой дымкой, более тонкой и прозрачной, но при этом более осязаемой, чем обычный древесный дым. Каждый предмет – деревья, пни, поваленные стволы, кусты, муравьиные кучи, ветки, коряги – стал прозрачным, в нем обнаружилась внутренняя суть, его дух. Но часть из предметов была закрыта для Младины, а часть мерцала призрачным голубоватым светом, и эти вещи она видела насквозь. Она еще не поняла, что видит именно мертвые вещи – поваленные стволы, пни от срубленных деревьев, сухие сучья, – но осознала, что может говорить с этим мерцающим голубоватым огоньком внутри них. Мертвый дух срубленной березы… говорить… разве это трудно? Это очень легко… Она бросила мысленный взгляд через рощу и ухватила мерцающий огонек где-то вдали; даже не успела задуматься о том, что нужные ей березы росли за целый день пути отсюда и увидеть их, да еще через лес, никак невозможно. Мысленно она потянулась к ним, уже почти коснулась…

И вдруг мощный удар потряс все ее существо, так что Младина разом очнулась и пришла в себя; хорошо, что она успела безотчетно уцепиться обеими руками за ствол березы, иначе могла бы не устоять на ногах. Серая дымка исчезла, деревья приняли обычный вид, но перед глазами все плыло, мерцали белые и голубые огоньки, будто звезды, прячущиеся в листве и дразнящие. Цепляясь за березу, снова привыкая к маленькому и тесному телу, она подняла голову. Сильные порывы ветра раскачивали верхушки берез, по небу быстро тянулись темно-серые облака, и за ними ощущалось какое-то мощное движение. Да, с утра погода портилась, говорили, что будет дождь.

Не просто дождь – гроза! Буря, первая буря этой весны! Младина вдруг поняла это так ясно, будто у нее на глазах Перун седлал своего вороного коня-тучу… И при мысли об этом Младину вдруг наполнило ликование, будто она дождалась того, к чему стремилась все это время. Крепче держась за березу, словно порывы ветра могли унести ее, она вглядывалась в небо и ждала.

И порывы ветра, будто отвечая ее нетерпению, стремительно усилились; шум оглушал, гибкие стволы берез гнулись чуть ли не до земли, хлестали ветвями траву и друг друга, будто дрались; хорошо, что береза, под которой притаилась Младина, была довольно толстой и прикрывала ее. Платок свалился с головы на шею, ветер трепал и рвал косу Младины, как ветви вокруг, но ей не было страшно посреди этого сражения стихий, наоборот, все существо ее наполняли задор и ликование. Что-то огромное, мощное, горячее приближалось исполинскими шагами, от этих шагов колебались облака, прогибаясь под тяжелой поступью…

– Где же ты! – вдруг вырвалось у Младины, и она закричала, глядя вверх сквозь дико пляшущие ветви. Это кричало то, что давно зрело в ней, и у слабой человеческой оболочки больше не было сил удержать это нечто внутри. – Я жду тебя! Я давно жду тебя, я хочу тебя видеть, появись же наконец! Приди, Перун! Приди!

Она сама оглохла от своего отчаянного вопля, так ладно вливавшегося в шум ветра и ветвей, будто все они тысячей голосов подхватывают и усиливают ее призыв. И вот призываемый откликнулся: в гуще темных туч сверкнула золотая молния, будто скользнул между ними Огненный Змей, и небеса потряс громовой удар. И одновременно с эти Младина увидела лицо: сияющее, как солнце, одетое живым пламенем волос и бороды, оно заполонило чуть ли не полнеба и смотрело на нее сверху, улыбаясь…

Только миг продолжалось видение, и можно было бы подумать, что оно померещилось ей, ослепленной блеском первой молнии, но Младина не могла думать ни о чем: она кричала, вопила, будто дикая нечисть, сама себя не слыша и не ощущая, что делает. Это был он, тот, которого она ждала, и все ее существо стремилось к нему. Обезумевший взор ее не отрывался от туч, и ей совсем не мешали бьющие по глазам растрепавшиеся волосы; вся она была сосредоточена на желании снова увидеть молнию. По жилам текло пламя, бил горячий озноб, охватило томление, смешанное с блаженством.

Грохнуло еще раз, опять небесное пламя опалило и согрело ее, и впервые она ощутила облегчение, будто с души и тела упал тяжкий груз. Чьей души? Чьего тела? Кем она была сейчас? Она не знала, да и не задавалась этими вопросами. Хлынул дождь, холодные капли застучали по кронам берез, быстро просочились сквозь не густую еще весеннюю листву, полились на лицо и руки Младины, остужая горячую кожу. Дикое возбуждение схлынуло; прижавшись к березе, она застыла с закрытыми глазами, стараясь перевести дух. Внутри ее словно передвигались горы; там бродили какие-то огромные силы, стараясь уместиться и устроиться, приспособиться к своему новому обиталищу и приспособить его к себе. Сама себе она казалась то маленькой, слабой, хрупкой, будто крылатое семечко березы, а то огромной и могучей, как сама земля. Под ногами зияла черная бедна, и она стояла по колено в этой бездне, но одновременно ее крошечные ноги в старых черевьях покоились на тонюсенькой корочке почвы, покрытой прошлогодней и новой травой вперемешку. Толстая береза, на которую Младина опиралась, была жалкой былинкой, и удивительно, как она не ломалась под этой огромной тяжестью. Все кружилось, все плыло.

Младина не знала, как долго стояла так; очнувшись, она обнаружила, что совершенно вымокла под дождем, хотя буря уже прекратилась. Прямо перед ней лежал ствол сломанной березы с еще свежими мокрыми листьями; ее сломало во время бури, но Младина не слышала треска и шума, не заметила падения дерева, которое рухнуло в нескольких шагах от нее.

И рядом со стволом кто-то стоял. Младина вздрогнула поначалу от неожиданности, потом в голове будто что-то передвинулось, и все стало ясно. Перед ней, грустный и поникший, стоял дух сломанной березы.

– Погубил меня Перун-батюшка, затоптал, по первости погулять выйдя, – долетел до сознания жалобный и горестный вздох. – Не красоваться мне больше листвой зеленой, не плясать в кругу сестер моих, не украшаться венками. Стоптал Конь-Огонь мое тело белое, рухнули мои косынькие зеленые на траву-мураву, прилегли к матери сырой земле. Прими меня, матушка, в руки твои, во власть твою отдаюсь отныне…

– Приди, – равнодушно сказал кто-то внутри Младины, и она, повинуясь чужой воле, протянула руку.

Светлое облачко подалось к ней, втянулось в пальцы, скользнуло по жилам в ноги, а из них – в землю и в ту темную глубину, будто между всем этим не было ни малейших препятствий. Младина откуда-то знала, что нужно делать, хотя делать ей, собственно, ничего не пришлось. Все свершилось как-то само собой, и это было правильно. Лишь легкая прохлада пробежала по жилам, и вот уж Младина со страхом смотрит на упавший ствол – ведь ее могло придавить насмерть или покалечить, пока она стояла тут и грезила, ничего не замечая вокруг.

– Что со мной такое? – вслух спросила она, с трудом оторвалась от березы, будто срослась с ней за это время, и села на свежий ствол возле самого слома, где не было ветвей. – С ума я схожу, что ли? Или уже сошла? Что я тут делаю?

Она огляделась, будто надеялась, что кто-то даст ей ответ, но вокруг никого не было. Березы, земля, трава, кусты, бурелом – все как всегда, она с трудом вспоминала, что видела это все как-то иначе, даже говорила с кем-то… или пыталась говорить… или нечто говорило с ней. Она сидела не шевелясь, едва понимая, кто она такая и где находится, хотя бы в каком из миров. Ей не удавалось вытащить из памяти, как ее зовут и из какого она рода. Но те ощущения черной бездны и огромной силы тоже помнились очень смутно, как нечто чужое и отдаленное.

– Младинка! – раздалось вдруг среди деревьев, и она вскинула голову.

Накатило облегчение. Младина – вот как ее зовут. А этот рослый человек с золотистой бородой, в «серяке», как называют кожух из серого сукна, – ее родной отец, Путим Леженевич из рода Заломичей.

– Мать послал искать тебя, – говорил он, приближаясь к девушке. – Ты чего сидишь-то? Промокла вся! – Путим с облегчением обнял дочь. – Чего домой не идешь?

– Я… грозы забоялась. – С трудом Младина нашла хоть какой-то ответ, но ей стало легче, когда она ощутила рядом хорошо знакомого человека и почувствовала его тепло. Вернулись обычные ощущения человеческого тела, она осознала, что устала и сильно озябла в мокрой одежде – даже суконную шушку пробило насквозь, хотя обычно она не скоро промокает. – Как буря разыгралась, мне страшно через рощу идти стало, я тут, у березки, приладилась, думаю, авось ее не сломит и меня убережет.

– А мать хватилась: все дома, а тебя нет, Ярко видел, как ты к роще пошла, ну, она и всполошилась, как бы тебя деревом не придавило. Аж во дворе слышно было, какой тут треск стоял.

– Да, повалило… вон. – Младина показала на свежесломанную березу.

– А еще бабы болтают про оборотня какого-то, вот мать и всполошилась.

– Нет тут никакого оборотня! – вырвалось у Младины. Почему-то она была уверена, что почуяла бы любого оборотня даже издали.

– И я думаю, что нет, но бабам разве втолкуешь? Им бы только языками трепать, страху на себя нагонять, будто других забот не хватает. Еще непонятно, что с жарынью той будет, а им подавай оборотня!

И тем не менее, даже когда они уже пошли обратно, Младине не удавалось прийти в себя окончательно и забыть те странные чувства и ощущения, пережитые во время бури. Даже собственное имя, о котором ей напомнил отец, казалось странным.

– Батя, а почему меня так назвали? – вдруг спросила она уже возле опушки. – Я не слыхала никогда, разве у нас кого-то из старых бабок звали Младиной?

– Н-нет, никого. – Путим ответил с запинкой, нахмурился, будто сам удивился.

– Значит, я в роду первая Младина?

– Выходит, так…

И мальчики, и девочки часто получали имена предков, которые в них вновь вернулись в белый свет. Многих называли в честь рода матери, и по именам сыновей легко было установить, с кем из соседей они в родстве. Бебреница, Лебедица, Домашка, Домославица, Рудяница, Милавец, Благовец – эти и многие другие были обязаны своими именами родовым прозвищам матерей и более отдаленных предков. Но ни в каких родовых преданиях Младина никогда не встречала своего имени.

– Кто же меня так назвал?

– Углянка, – усмехнулся Путим. – Она сказала, что имя тебе будет Младина. Ну, мы и согласились. Хорошее имя. Тогда как раз молодильник-трава цвела повсюду… Как сейчас вот.

Он кивнул на белые цветы, в ряд, будто ожерелье на нитке, висящие на тоненьком стебельке, выгнутом, точно коромысло. На полянах их в эту пору было множество – ровно градом засыпало, в воздухе носился чарующий запах, сладкий и свежий.

– Но почему… – начала было Младина и запнулась.

Она хотела спросить, почему это имя ей выбирала волхвита, а не Путим, Лежень или бабка Лебедица. Угляна тоже им родня, но не настолько близкая…

– Да очень просто! – Отец прервал ее мысль и не дал додумать до конца. – По весне у матери дети родились, что ни весна, то родины. Старшая вслед за велик-днем Ярилы Молодого родилась – вот и Веснояра. Третья в капельник, потому Капелица, четвертая, когда трава первая полезла, вот и Травушка. А ты в пору, когда молодильник цвел, потому и Младина. Вот и вся мудрость!

Он потрепал дочь по плечу, смеясь над ее хмурым лицом, и Младина попыталась улыбнуться. В самом деле, все очень просто.

И все-таки даже отцу она не могла рассказать, что с ней творится, попросить совета. Она доверяла ему, почитала и любила, верила, что отец убережет ее от любых бед, но при мысли о том, чтобы с ним поговорить о минувшем, в голове становилось пусто, будто она забывала разом все слова. Как об этом говорить? Нет таких слов!

И чем ближе они подходили к дому, тем яснее ей становилось: об этом лучше молчать. Видно, от запаха молодильника у нее в голове помутилось. Да и замуж пора. Выйдет замуж, не до пустых мечтаний будет. А пойдет слух, что ей духи являются – никто не возьмет, все сторониться будут, как Угляны. Останется в лес идти…

Глава 3

Но не только Младина с радостью встретила первую грозу, как ясный знак, что Перун окончательно сбросил оковы зимнего сна и вернулся в мир. Ждали этого знака и люди в избах, и «зимние волки» в лесу, ибо теперь им была открыта дорога назад, в человеческий дом, к родичам и невестам.

На следующий день, еще до зари, над лесом разнесся волчий вой. Разбуженные им – на самом деле большинство, едва сдерживая нетерпение, не спали почти всю эту весеннюю ночь – «зимние волки» вскакивали с полатей и подстилок, торопились наружу. Зиму они проводили в нескольких земляных избах, запрятанных в лесной глухомани; избы стояли по кругу, а между ними оставалась довольно широкая площадка, посередине которой возвышался идол Велеса, потемневший за множество лет под открытым небом – в толстом дубовом бревне были грубо намечены очертания лица и бороды. К нему была прислонена рогатина на толстом древке.

Перед идолом стояло некое существо – на двух ногах, как человек, но покрытый волчьей шкурой, с мордой, закрывающей лицо. Он выл, неотличимо от настоящего волка, низко и протяжно. Заскрипели двери, на поляне показались «молодые волки» – парни от тринадцати до восемнадцати лет, прожившие здесь всю долгую зиму от Ярилы Осеннего. Сегодня им пришла пора возвращаться в человеческий мир – кому-то на полгода, до новой зимы, а кому-то навсегда: те, кто повзрослел и заслужил право жениться, в лес больше не пойдут. Иные, кто постарше и поудачливее, тоже носили шкуры и морды собственноручно добытого волка, кто-то накинул на плечи пестрый, пятнистый рысий мех, иные были покрыты частями разделенной шкуры совместно заваленного медведя. Младшие, еще не достаточно умелые и сильные для единоборства со зверем, были одеты в серые свиты, в обычные овчинные кожухи, лишь вывернутые шерстью наружу, но лица их тоже прикрывали личины из кожи и бересты.

Когда все собрались вокруг идола, волк перестал выть.

– Прошла зима, удалилась Марена-матушка, настала пора Яриле Молодому в белый свет возвращаться, весну отмыкать, а волкам пасть замыкать! – объявил он. По голосу, который глухо звучал из-под личины, по движениям было видно, что он не молод и годится в отцы «молодым волкам», с которыми прощался сегодня на полгода. – Замыкаю я пасти волкам лесным, чтобы не трогали они ни коровы, ни быка, ни телка, ни овцы, ни барана, ни козы, ни свиньи, ни доброго человека!

Он наклонился к волчьему черепу, лежавшему у подножия идола, крепко обмотал челюсть веревкой, завязал хитрый заговоренный узел.

– А вы, волки лесные, сыны мои серые, собирайтеся к Волчьей Матери, пусть она вам покажет дорогу в белый свет! – велел он, разогнувшись.

– Спасибо, отец Одинец! – Один из «молодых волков», в такой же волчьей шкуре, поклонился. – Целую зиму ты нас кормил, поил, уму-разуму учил. Теперь прощай до новой зимы, до первого снега!

– Велес в добрый путь!