На все лады гогочет нежить...
Лес отозвался; гам и крик, —
сошли с ума, иль кто их режет,
несутся к дубу напрямик...
Вдруг они остановились,
смотрят: у опушки
кто-то лезет вверх по дубу
до самой макушки.
Это ж та, что под горою
сонная бродила:
вот какую злую порчу
ведьма напустила!
Взобралась, на зыбких сучьях
молча постояла,
на все стороны взглянула
и спускаться стала.
А русалочки у дуба
ее поджидали;
слезла — взяли сиротину
и защекотали.
Долго, долго любовались
девичьей красою...
А запел петух — мгновенно
скрылись под водою.
Поднялся над полем с песней
жаворонок ранний,
а ему кукушка с дуба
вторит кукованьем;
соловей в кустах защелкал —
эхо отвечает;
за горой краснеет небо;
пахарь напевает.
Лес чернеет, где походом
шли когда-то паны;
в дымке утренней синеют
дальние курганы;
зашептались лозы, шелест
прошел по дуброве.
А дивчина спит под дубом
у большой дороги.
Спит, не слышит кукованья,
глаз не открывает,
сколько лет ей жить на свете —
уже не считает.
Той порою из дубровы
казак выезжает;
добрый конь устал в дороге
и едва ступает.
«Притомился, друг мой верный!
Дом уж недалеко,
где ворота нам дивчина
распахнет широко.
А быть может, распахнула,
да не мне — другому...
Поспешай же, мой товарищ,
торопись до дому!»
Конь шагает через силу, —
ступит и споткнется.
А на сердце тошно — словно
там гадюка вьется.
«Вот и дуб знакомый... Боже!
То ж — она, касатка!
Знать, заснула, ожидая,
было, знать, не сладко!»
Соскочил с коня и — к дубу:
«Боже ж ты мой, Боже!»
Он зовет ее, целует...
Нет, уж не поможешь!
«Да за что же разлучили
люди нас с тобою?»
Разрыдался, разбежался,
да — в дуб головою!
Идут дивчата утром ранним,
идут с серпами — жито жать;
поют, как бились басурмане,
как провожала сына мать.