Опять ягодка (сборник)

Я улыбнулся через силу, встал и обнял Катину голову, спрятав лицо в ее волосах. И какого черта стыдиться сентиментальности, если она не что иное, как драгоценнейшая на сегодня способность быть растроганным! Редчайшая – и потому дорогая.

Вот так прошли три года. Катя через какое-то время почувствовала, что она, конечно же, нужна мне, но все-таки не так, как хотелось бы молодой и привлекательной женщине, которая вправе рассчитывать на бо́льшее, на другое внимание и другую привязанность своего мужчины. Да и «свой» ли он, этот самый мужчина? Нет, видит Бог, я не хотел никакого расставания с нею, но когда все катится, словно по инерции, по заведенному распорядку, ситуация становится опасной, готовой к взрыву. Скучная обыденность наших встреч по всему давила на Катю, лишала свободного дыхания настоящей любви. Встречались утром или днем, когда у сына были занятия; изредка ходили в кафе, реже – в кино, и тоже днем, так как мне вечером непременно нужно было возвращаться домой. А ей предстояло оставаться одной…

В общем, наши слишком простые отношения, уже давно без тени романтики, мне были вполне удобны и приятны, а вот романтичную Катю они не устраивали. Как бы ни было хорошо, любовь к нам не заходила, прошла мимо. Я ее не любил, и она это знала. Катина цельная и вместе с тем наивная натура, ее старомодная порядочность не могли допустить долгого и нудного внебрачного сотрудничества. И она решила порвать. То лето стало летом нашего финала. Наивность Кати проявилась и в момент прощания. Она постаралась сделать его драматичным. А я, который и сам не знал, как закончить поделикатнее, должен был ей подло подыграть.

Она позвонила и голосом, сулившим неприятности, запинаясь и мучаясь, сказала, что нам надо серьезно поговорить. Когда кто-нибудь сообщает, что надо серьезно поговорить, у меня за пазухой возникает и растет тоска.

– Можешь ко мне прийти в 19 часов?

Она так и спросила – не вечером, не в семь, а именно в 19, что придавало вопросу какой-то дурацкий официальный тон, совершенно не принятый между нами. Я встревожился еще больше, но быстро догадался, о чем может пойти речь.

– Я купила вина, – продолжала Катя. – И испекла яблочный пирог.

«Торжественно, – подумал я. – В таких случаях сообщают либо о беременности, либо о разрыве». Я склонялся ко второму варианту, ибо такой серьезный человек, как Катя, никогда не опустилась бы до дешевого ультиматума – мол, либо твой развод, либо ребенка не будет. Но мне хотелось как-то облегчить ей предстоящее объяснение, скрасить его юмором, сделать расставание легким. Поэтому, попытавшись спародировать официоз, я ответил в том же ключе, придавая голосу чиновничью твердость:

– Я всенепременно буду у вас в 19 ноль-ноль, чтобы отведать вашего пирога. В парадной одежде.

Я хотел облегчить и упростить, а она не хотела категорически; она хотела, чтобы день этот стал знаменательным, важным, поэтому тут же пресекла мою вялую попытку пошутить:

– Миша, не надо хохмить, прошу тебя. Это очень и очень серьезно.

У меня снова тоскливо заныло в груди. Я ответил:

– Хорошо, договорились, – и отключил трубку.

Ровно в семь я стоял перед Катиной квартирой с букетом из четырех роз и одной розой отдельно. Она открыла дверь и удивилась, поглядев на цветы, но я пояснил, что одна роза – для нее, а четыре – на могилу нашей любви. Катя молча взяла цветы, присоединила один цветок к остальным, но когда я объяснял, почему четыре розы, мне показалось, что она меня сейчас ударит. Я вошел в комнату и увидел, что стол сервирован нижеследующим образом: посередине – бутылка французского вина «Божоле», два хрустальных бокала, две свечи перед каждой тарелкой (они были уже зажжены, и их пламя прощально покачивалось в такт моим шагам); рядом с бутылкой красовался пышный яблочный пирог. Катя часто его пекла для меня, зная, что это любимое мое блюдо. А получался он у Кати лучше всех яблочных пирогов, когда-либо мною испробованных. Все это, надо полагать, способно было подчеркнуть важность момента. Мы сели, я разлил вино.

– За что пьем? – спросил я с обреченной полуулыбкой, которая мне всегда отлично удавалась при расставаниях с женщинами.

– За разлуку, – как и следовало ожидать, ответила Катя.

Я пожал плечами. Мы выпили.

– Почему за разлуку? – спросил я.

– Потому что она заставляет острее чувствовать. А еще облагораживает отношения, – ответила Катя и, покрутив бокал в руке, посмотрела прямо и огласила приговор: – Мы расстаемся, Миша… Я решила тебя бросить.

Я чуть не рассмеялся, но быстро взял себя в руки и опустил глаза, якобы переживая свалившееся на меня горе.

Наивные и гордые девочки! Наивные и обидчивые мальчики! Сколько же их, всех тех, для которых крайне важно, кто первее бросит. Кто кого бросит первым! Вот и Катя, с ее одиночеством, нелепыми попытками выйти замуж, всем тем, что обостряло ее и без того болезненное самолюбие, просто не перенесла бы, наверное, если бы я первым объявил, что бросаю ее. Ее гордость понесла бы тяжелые, необратимые потери, что привело бы к скверному результату – совсем заниженной самооценке. Поэтому мне следовало казаться подавленным и расстроенным.

Пирог, впрочем, я решил доесть, хотя правильная драматургия происходящего диктовала совсем другое поведение: мне следовало сразу же после Катиного вердикта встать и, если и не с глухими рыданиями, то, во всяком случае, потускневшим голосом сказать что-то вроде: «Извини, я пойду. Мне сейчас надо побыть одному». Но тогда она, возможно, пожалела бы меня и, не дай Бог, взяла бы свои слова обратно. А вот молча допить вино и доесть пирог, чтобы она видела, как в самый что ни на есть высший момент любовной драмы человек жрет и пьет, как топчет все прожитое слоновьими своими толстокожими ногами; как лирику, поэзию чувств растворяет в своем желудочном соке, – это очень правильный ход, который только укрепит Катю в принятом решении и убедит в том, что мужчины, даже самые лучшие и умные, – все равно животные.

Итак, я доел и молча направился к выходу. В тот раз я даже тапки не надел. В дверях меня догнал всё тот же вскрик подстреленного зайчика, с которого у нас всё и началось. И это было символично.

– Но мы же останемся друзьями, Миша, разве нет?!

Я обернулся и, мягко улыбнувшись, ответил:

– Ну конечно, Катя. Живи спокойно. Мы даже можем изредка встречаться. Но… – я повел подбородком в сторону дивана, – без этого. То есть все то же самое минус секс. Хотя жаль.

Тут я позволил себе маленькую долю переживания, но в меру.

– Жаль… Ведь все было прекрасно, так ведь?

Катя кивнула, и по ее щекам обильно потекли слезы. «Самое время уйти», – подумал я и захлопнул за собой дверь…

Дружбы, во всяком случае, тесной дружбы у нас не получилось. Мы встречались все реже, главным образом в кафе, и рассказывали друг другу, какие перемены в жизни у нас произошли. Однажды я проснулся с чувством, что мне чего-то не хватает, чего-то очень привычного. «А-а-а-а, – догадался я через минуту, – она во дворе больше не кричит «гули-гули!» Наверное, это как-то было связано с тем, что последние недели три она мне не звонила, пропала куда-то. Может быть, кого-то себе нашла. Сообщила бы. А я бы порадовался за нее.

Прошел еще месяц, и Катя объявилась. Веселым таким голосом она поинтересовалась, могу ли я сегодня с ней встретиться. Мы встретились в «нашем» кафе, и она поведала мне интересную и поучительную историю, которая с ней два месяца назад произошла.

Ехала она на велосипеде по парку (Катя каждый вечер совершала такую велосипедную прогулку, если погода позволяла), нашла там какой-то декоративный мостик, прислонила к перилам велосипед и просто стояла, смотрела на скромную московскую природу.

– Вы одна? – раздался сзади голос с еле заметным кавказским акцентом.

– Одна, – неожиданно для самой себя вдруг ответила Катя, даже не обернувшись.

Человек, стоявший у нее за спиной, будто читал ее мысли и знал про нее все, как экстрасенс или ясновидящий.

– Совсем одна? – задал незнакомец вопрос, вполне актуальный для Кати в последнее время. Она почему-то даже не удивилась и так же, не оборачиваясь, просто ответила:

– Совсем.

Прошла минута, во время которой у Кати не было никакого нетерпения, она просто и спокойно ждала продолжения. Чего дергаться-то, чего спешить? Отсуетилась уже. Но чуда хотелось. Не верилось, но хотелось. Потом он тихо сказал:

– И я один. И тоже совсем один…

Еще минута.

– А живете вы одна? – спросил человек.

– Одна, – не солгала Катя, так как сын поступил в музыкальное училище в Петербурге и уехал туда в конце августа учиться.

– И я один, – продолжал незнакомец этот странный диалог.

Прошла еще минута, а они все еще даже не увидели друг друга.

– А давайте жить вместе, – вдруг предложил он, но для Кати это предложение отчего-то было вовсе не «вдруг». И она сказала:

– А давайте.

И только сейчас обернулась. Перед ней стоял молодой человек с желтым кленовым листом в руках и очень серьезными глазами. Порыв ветра вырвал лист из его рук, но он моментально нагнулся и поднял другой. Он держался за этот лист, как за спасательный круг и смотрел, смотрел на Катю. И ждал. В ту секунду, сама не зная почему, всем своим существом Катя почувствовала, что он не врет и что тоже ждет чуда, отчаявшись устроить свою жизнь по-другому, без чуда, практично.

– Пошли? – вполне буднично спросила Катя.

– Пошли, – так же буднично, без всякого мужского кокетства сказал он. И они пошли… Через пару дней он перевез к Кате весь свой небогатый скарб, и они начали жить вместе.

«Ты что, совсем опсихела, что ли? – возмущались подруги. – Совсем крыша съехала? Кого ты в дом привела? Может, он аферюга обыкновенный! Может, ему просто прописка нужна! Может, ему жить негде!»

– Ему негде, – резонно ответила Катя, – а мне не с кем…

Вся эта история никак не претендовала на занимательность и какой-то особый интерес, если бы не продолжение и финал.

– Ну и теперь живете вместе? – спросил я у Кати. – Он никуда не сбежал, не обворовал?

– Что ты?! – радостно возмутилась она, – все хорошо! Так хорошо, что даже страшно!

Прошел год. Все это время Катя вообще не звонила ни разу. Да и я стал потихоньку забывать мою бывшую подружку. И когда все-таки от нее раздался звонок, я напрягся, ожидая, что у Кати неприятности, что ее кинули и что ей нужна моя помощь. Не тут-то было. Катя не стала со мной даже встречаться. Она сообщила только, что произошло чудо для её возраста, что у них с Маратом недавно родился мальчик, что оба счастливы, и не соглашусь ли я прийти на годовщину их свадьбы. Под выдуманным тут же профессиональным предлогом я отказался. Катя была в прошлой жизни, а я никогда не любил оглядываться назад.

Еще через пять лет мы неожиданно встретились в одном подмосковном санатории. В столовой после обеда я увидел Катю вместе с карапузом, у которого на груди висел пластмассовый автомат. Катя была необыкновенно хороша. Она чуть располнела, и это ей шло. Лицо округлилось и обрело чудесный покой материнства и уверенности в завтрашнем дне.

– Иди, – говорила она малышу, – пойди, набери себе водички из титаника, там есть вода.

«Да, – отметил я про себя, – в «Титанике» действительно воды немало. Ну а что Катя путает название с «титаном», так это даже мило».

Она пошла вслед за сыном и, будто что-то почувствовав, обернулась и обвела глазами весь обеденный зал. Ее взгляд лишь слегка скользнул по мне и не задержался, поплыл дальше. Она не узнала меня. Она была счастлива…

Байкер Семен и старуха Федосеева

Глава 1

Байкер Семен не всегда был байкером. Сначала он был детдомовским мальчиком без имени, подкидышем. Его подкинули. Причем подкинули даже не к детдому, а оставили сверток с ним на скамейке у магазина. Он кричал. Все громче и надрывнее. Прохожие, и прежде всего женщины, стали беспокоиться. После непродолжительного совещания у скамейки одна из женщин вошла в магазин и стала выкрикивать довольно страшную, но в наше время и не такую уж удивительную фразу: «Внимание! Кто оставил ребенка возле выхода? Кто оставил ребенка в голубом одеяльце у магазина? Граждане! Кто забыл ребенка у выхода?» После того как крики и призывы остались без ответа, было решено вызвать милицию. Явился милиционер (все происходящее случилось задолго до переименования органов правопорядка в полицию), посмотрел на сверток и поморщился. В его биографии это был уже третий подобный случай, и все за последний месяц.

Именно он, этот представитель внутренних органов, первым заметил белый, но грязноватый листок бумаги, который высовывался из-под одеяльца. Он прочел три слова, написанные на листке, и сдвинул фуражку на затылок. У этого милиционера совсем не было чувства юмора, поэтому он только удивился, прочитав, надо полагать, имя, отчество и фамилию малыша: Семен Исаакович Бестужев. Очевидная эклектика в анкетных данных ребенка милиционера не смутила, он и не такое встречал в своем отделении. Чего стоил один только старший лейтенант Сранько. Судя по имени и отчеству, отец подкидыша, значит, еврей? Но, с другой стороны, маршала Буденного тоже звали Семеном. Хотя, с другой стороны, отчество Исаакович подтверждало версию о еврейском происхождении ребенка. А фамилия, наверное, матери? Или все-таки отца? Хотя словосочетание Исаак Бестужев вообще, по мнению образованного стража правопорядка, позорило русское дворянство, и, если бы он знал слово «дискредитировало», то наверняка остановился бы на нем. «Наверное, все-таки Бестужева – это мать», – решил милиционер. Бесстыжая Бестужева, подкинувшая ребенка, – родился под форменным головным убором изящный каламбур. Постояв в тяжелом раздумье еще несколько минут у входа в детдом, куда он явился, чтобы сдать находку, лейтенант решил:

– Да черт с ним в конце-то концов! Что мне, больше всех надо? Пусть они там, в детдоме, сами и разбираются!

Он позвонил в дверь, вышла нянечка, он отдал ребенка и, вытирая пот со лба после нелегкого мыслительного процесса, ушел в отделение с намерением рассказать ребятам, с каким диковинным именем попался ему сегодня ребенок. Вот так и начались для Семена Бестужева суровые детдомовские будни.

Глава 2

Старуха Федосеева далеко не всегда была старухой. Более того – и Федосеевой она тоже была не всегда. Как и Семен Бестужев, она с детства имела весьма занятную фамилию и веселое имя. В детстве старуху звали Кася Поросенкова. Кое-кто может предположить, что автор все эти имена и фамилии выдумал, чтобы развлечь потенциального читателя. И ошибется, потому что фамилии эти и имена просто списаны с реальных телевизионных титров. И всамделишная Кася Поросенкова, редактор одной из ТВ-программ, пусть не обижается, если узнает, что автор беспардонно наградил героиню своего рассказа ее прекрасным и благозвучным именем. Давно замечено, что жизнь лучше выдумки, хотя подчас ее повороты и кажутся невероятными. Иногда представляются даже скверной выдумкой. Так что Кася Поросенкова, дай бог ей здоровья, реально существует и, не ведая того, сдает автору в аренду свое невымышленное имя.

Итак, Кася Поросенкова. Я даже мысленно с удовольствием произношу эти два слова и недоумеваю, почему моя старуха в юности, едва дождавшись получения паспорта, поменяла это чудесное имя на обыкновенную Катю Федосееву. Потому что Кать Федосеевых – как собак, а Кась Поросенковых, мне кажется, нет вообще. Все в детстве звали ее Касей, а она не понимала – что это такое, что за Кася такая? Пока ей не объяснили тайну происхождения этого имени. Оказывается, ее продвинутые родители (вот тут опять могут подумать, что автор из фамилий стряпает этакие дешевые репризы, но это не так. Ведь назвала же одна семья своего новорожденного сына Презипутин, о чем радостно сообщили в ТВ-новостях. Наверное, в знак уважения к В.В. Но не думая о том, как мальчик потом натерпится и во дворе, и в школе, и что сокращенно его будут звать не иначе как Презик). Так вот, ее родители, а точнее отец, который был астрономом-любителем, назвали девочку Кассиопеей. Она же была не виновата, что душа ее папы рвалась в небо, хотя он был простым учителем физкультуры в средней школе с производственным обучением. Естественно, в другой, не в Касиной школе. Двое Поросенковых в одной школе – вот уж была бы соблазнительная тема для насмешек, из которых, вероятно, самой безобидной была бы – что, мол, у нас в школе своя свиноферма.

Папины друзья, знавшие о его несбыточной космической мечте, как-то подарили ему на день рождения телескоп, в качестве визуального хотя бы контакта с бескрайней Вселенной. Но семья жила на втором этаже коммунальной квартиры, окна выходили во двор, так что из обеих комнат не было видно неба. Совсем. Только стена дома напротив. Поэтому подарок был если не издевательством, то, во всяком случае, бестактностью. Папа иногда ночами брал телескоп и выходил во двор со складной маленькой табуреточкой. Он находил там какой-нибудь уголок, смотрел в узкий прямоугольник неба, затянутый облаками, ждал просвета, направлял туда жерло своего телескопа и мечтал: о других цивилизациях, о другом мироустройстве, более справедливом, чем то, в котором он жил. Логично, что он дал дочери имя своего любимого созвездия – Кассиопея. А ласкательно – Кася. Дочь, однако, имя свое возненавидела с детства. Она вообще с раннего детства мало что любила. И мало кого. Если бы ее спросили, кого любит, она бы затруднилась ответить. И имя ненавидела, а уж фамилию – еще больше. Она еле дождалась возраста, когда стало возможным поменять имя и фамилию, и осуществила это намерение – в надежде, что и жизнь ее, которую она считала серой и скучной, от этого переменится. Вот так она и стала по паспорту Екатериной Ивановной Федосеевой. Папа, Иван Поросенков, конечно, огорчился и даже обиделся. Но виду не показал, обиду свою перед дочерью не обнаружил, тщательно скрыл, потому что очень ее любил. Папа Иван вообще любил всех и всё: мир, жизнь, семью, работу свою и особенно – дочь. А маленький злобный ребенок Кася не любила никого, не унаследовав от отца ни капельки его доброты и поэтической наивности. И в раннем детстве и, что особенно неприятно, в школе, Кася была обречена оставаться Касей с идиотской кулинарно-мультяшной фамилией, и за все десять лет учебы так и не смогла научиться не краснеть всем лицом, когда слышала: «Поросенкова, к доске!» Ей казалось, что учительница еле сдерживает смех, произнося ее фамилию, а жестокие одноклассники просто откровенно ржали. Ржали все десять лет. И очень любили аж до восьмого класса дергать Касю за косички. «Косы у Каси», – шутили они. Этот незатейливый каламбур их забавлял. Было больно и гадко, тем более что косы стали длинными и красивыми, да и сама Кася к четырнадцати годам превратилась в довольно привлекательную особу. Многим мальчишкам хотелось поцеловать Касю, но вместо этого они дергали ее за косы. У мальчишек и мужчин такое встречается часто. Поэтому Кася простилась со своей роскошной ретропрической после летних каникул перед восьмым классом. Вполне оформившаяся фигура, миловидное лицо в обрамлении коротко и красиво постриженных волос окончательно прибили влюбленных одноклассников, и они не нашли ничего лучшего, чем с удвоенной силой отыгрываться на фамилии. И когда, например, к Новому году всем девочкам подарили скромные, но достойные сувениры, Кася получила кулек, в котором обнаружила три тюбика с хреном и открытку с грубой шуткой, что, мол, Поросенкова не может подаваться к столу без соответствующей приправы. Она так плакала в новогоднюю ночь, так плакала…

В общем, школьная жизнь озлобила ее до невозможности, и очень хотелось уехать – из школы, из семьи, из этого города и начать новую жизнь, с нуля, где-то подальше, поменяв имя, фамилию и порвав все прежние знакомства и связи. Ну разве что за исключением родителей, которых все-таки немножко было жаль, – и отца-неудачника, и мать – убогую, серую мышь. Город, в котором жила Кася, тоже носил гордое и звучное имя – Сызрань. «В слове «Сызрань» чудится секрет» – так написал один поэт, чью фамилию Кася не запомнила, но фраза эта отчего-то зарубцевалась в ее израненной душе. Поросенковы и должны жить в Сызрани, а не в каком-нибудь Париже. «Только там им место – в Сызрани, и нигде более», – не без горькой самоиронии и даже злорадства думала про себя Кася. Она не находила в слове «Сызрань» никакого секрета, а только какую-то гадость. Тем не менее, приняв решение уехать, нужно было принять и второе – куда именно, и еще – скопить денег на этот рывок, на первое время на новом месте. Поэтому в родном городе пришлось задержаться на пару лет и поработать.

Как у О. Бендера была мечта – Рио-де-Жанейро, так и у Каси тоже постепенно сформировалась мечта – Латвия, Рига, Юрмала. Она уже все знала про эту, как ей казалось, волшебную страну и город, абсолютно противоположный – она была в этом уверена – Сызрани. Город Рига, будто декорация к сказкам Андерсена, да к тому же рядом – Юрмала, а там – море, сосны и песчаный пляж. Какая на фиг Сызрань! Вот мечта! Вот где стоит жить! Почему именно этот регион, почему не похожая на то же самое Эстония – да Бог его знает! Увидела как-то по телевизору в клубе кинопутешествий и влюбилась.

Было начало 80-х годов прошлого столетия, и Кася Поросенкова, а к моменту переселения – Катя Федосеева, успела. Успела до всесоюзной смуты и отделения Латвии от СССР. Однако не стоит забегать вперед. Вначале все-таки нужен был стартовый капитал, и Кася начала работать в ресторане. Сначала – мойщицей посуды, а затем и официанткой.

Глава 3

Семен

Семена Исааковича Бестужева в детдомовской школе часто били и унижали одноклассники – в основном мальчишки, но встречались и злые девушки, которые после первой же переклички, узнав его полное имя и отчество, целенаправленно стали звать его не иначе как Исакыч. А еще «князь», это из-за фамилии. Детдомовские отморозки понятия не имели – был ли тот самый декабрист Бестужев князем или не был, но худо-бедно грамоте в школе все-таки учили, и училка, влюбленная в историю, интересно и упоенно рассказывала им про восстание 1825 года. А Семен по этому предмету успевал лучше всех, да и вообще он был отличником, что тоже вносило свою лепту в раздражение детдомовской шпаны. И когда училка, ласково глядя на Семена, произносила: «Сема Бестужев, расскажите-ка нам, что вы знаете о Вильгельме Карловиче Кюхельбекере», – с задних парт непременно неслось что-то вроде: «Давай, давай, Исакыч, топай на Сенатскую площадь». А другой голос подхватывал: «Да эполеты-то сними, пентюх! И не сутулься, князь, не позорь своей фигурой русское дворянство, светское наше общество».

Он и вправду был несколько рыхловат, мешковат и неуклюж, но зато знал больше всех и историю любил. Про декабристов он знал не только и не столько по учебникам, сколько из других источников, а Ю. Тынянов был у него самым любимым писателем. Семен выходил и начинал рассказывать, и одноклассники заслушивались. По причине умения складно и занимательно говорить Семен имел определенный успех у одноклассниц, и это подтверждало канонический принцип, сформулированный скорее всего импотентом, что женщины, мол, любят ушами. Хотя в случае с Семеном это было стопроцентной правдой: его ничем больше, кроме как ушами, любить было решительно невозможно. Внешний симбиоз Мавроди и суринамской жабы никак не предполагал тяги к нему противоположного пола. Но когда этот сладкоречивый субъект начинал говорить… о-о-о! Девушки цепенели и таяли, безвольно расплываясь под воздействием его речевого гипноза. Сеанс, да и только! Словом, Семен имел в их школе репутацию известного телевизионного рассказчика И. Андроникова. Свой такой, доморощенный школьный Андроников.

Кое-кто из ребят такого успеха у девчонок Семену простить не мог. Исакыч их бесил и интеллектом, и влиянием на девочек, которым он к тому же не пользовался никак. Ну никак! Ни с одной! Они на него смотрят, как мартышки на удава, а он – ни в какую! Скала, мать твою!!! И было в классе двое парней, которые били Сему каждый день. У них это избиение носило, можно сказать, ритуальный характер, обрядовый. Не побить в какой-то день Семена – считай, день прошел зря, чего-то в этом дне, значит, было недоделано, забыто, не исполнено. Взбучка Исакычу была даже не факультативом каким-нибудь: типа захотел – пошел, не захотел – не пришел, а ежедневной привычкой двух изуверов, которая входила в распорядок дня. Осуществлять побои можно было на большой перемене, но тогда время ограничено, поэтому лучше всего после уроков, когда можно было всласть потешиться над безвольным и рыхлым интеллектуалом Исакычем. Он был, мягко говоря, неспортивен, и сам признавался, что главная его беда – собственная лень. До такой степени, что даже любимое занятие, чтение, давалось с усилием. Он говорил девушке Ане Рафельсон, единственной, с кем удалось по-настоящему подружиться: «Ну что я за тип! Представляешь, читать – лень, умываться надо идти – лень, даже спать – ужас! – тоже лень!» Аня смеялась, а Семен продолжал лениться. И, вероятно, справедливо, что ежедневно его вялое, изнеженное тело получало изрядную долю тумаков от одноклассников Вали и Жени, которые, наоборот, ходили в секцию бокса, и Семен для них был своего рода боксерской тренировочной грушей. По лицу они его не били, опасаясь, что синяки повлекут за собой двойки по поведению и, возможно, отчисление из школы. Хотя Семен никогда не жаловался, никогда никому не стучал и безропотно сносил все побои, полагая, что они – фатальное возмездие за его пренебрежение к культуре тела, то есть к физической культуре. Если парень сам по себе является глумлением над спортом, то спорт (в лице Вальки и Женьки) жестоко отомстит.

И все-таки эту практику и этот образ жизни настало время поменять. Как-то, ворочаясь на постели своим избитым телом и стараясь принять позу, при которой не больно, Семен подумал: «Вот если, например, пожилой человек любит лежать, то он таким образом себя тренирует, готовит к длинному – а точнее, вечному – лежанию на кладбище. А если любит двигаться, то у него больше шансов жить дольше. А что говорить тогда о человеке молодом, который уже с ранних лет лежит и готовится к вечному покою? А?» И Семен решил в ту ночь поменять образ жизни. Во-первых, надо попробовать, пусть неумело, но решительно давать сдачи. Во-вторых, надо примкнуть к какой-нибудь стае, группе, членство в которой обеспечит ему необходимую защиту.

Глава 4

Кася

Столовая, кафе, а вечером ресторан, в котором Кася – теперь уже Катя – работала официанткой, назывался «Василек». Заглянув в недалекое, обозримое будущее, мы увидим, что столовая-ресторан с таким милым и невинным названием «Василек», по мере стремительного движения перестройки в сторону неограниченной свободы, претерпевала радикальные изменения, в первую очередь – в названии.

После отъезда Каси Поросенковой в Ригу мы, естественно, в Сызрань – город ее детства – с нею уже не вернемся, и поэтому трудно удержаться от соблазна подсмотреть, что станет с городом в конце 80-х и начале 90-х годов, хотя бы на примере ресторана «Василек» – весьма типичном для охватившей Сызрань перестройки и резкого – а для многих внезапного, – перехода от развитого социализма к слаборазвитому капитализму. Святой памяти «Василек» был тогда переименован в ресторан-бар «Чикаго» и стал самым популярным и дорогим рестораном города Сызрани. И где ж, как не в Сызрани, должен был быть ресторан «Чикаго», и самым дорогим фирменным блюдом в нем был стейк «Аль Капоне». А? Каково?! Знай наших! Всепроникающие идеалы бандитизма владели тогда бритыми головами сызранских гангстеров. Внутреннее убранство ресторана подверглось сильным изменениям, продиктованным видеокассетами с американскими фильмами. Столы и стулья ушли в советское общепитовское прошлое, а вместо них появились низкие столики, мягкие диваны и кабинеты для приватных встреч. В центре зала располагалась крохотная сценка с шестом посередине, ибо – какой же крутой ресторан без стриптиза. И, наконец, в углу у стены – огромный аквариум, в котором плавали настоящие пираньи. Провинившийся в чем-нибудь братан беспощадно сбрасывался туда голым. Остальные засекали время и заключали пари: сколько понадобится рыбкам для превращения Толяна или Коляна в скелет. Очень при этом смеялись. А обреченный с вылупленными глазами метался от стенки к стенке и вылезти не мог, так как аквариум на время пираньего обеда был прикрыт металлической крышкой, запертой на засовы. Жертва металась, пока не застывала в потоках собственной крови. Рыбки доедали оставшееся, а пацаны от души веселились. Ресторан в это время закрывался на «спецобслуживание». Прощай, «Василек», в котором когда-то днем ели дети, и здравствуй, «Чикаго»! Настоящему Аль Капоне такой трюк с пираньями и в страшном сне не мог бы присниться. Он, конечно, был намного гуманнее, чем наши, я бы сказал – человеколюбивее.

Но – все это в будущем, а пока… Пока Кася работает в столовой-ресторане «Василек» мойщицей посуды. Недолго. Сообразительную и смазливую девчонку вскоре переводят в официантки для бо́льшего привлечения посетителей и, соответственно, повышают зарплату. Но Кася попросила директора не отнимать у нее работу посудомойки, чтобы днем мыть посуду, а вечером – быть официанткой. Она, таким образом, получала две скромные, но все же зарплаты, а вечерние чаевые, которые, кстати, щедро на нее сыпались, могла спокойно откладывать на мечту, то есть – на Ригу. Две свои зарплаты Кася тратила подчистую на еду, одежду и фитнес-клуб, в который начала ходить целенаправленно, подготавливая себя к европейской жизни. Там, в Прибалтике, думала она, нельзя ходить толстой, непривлекательной бабищей, так и замуж не выйдешь. За латыша. Другие национальности в Касином воображении вообще не котировались. А латыши в ее представлении и не могли быть иными, чем, допустим, Раймонд Паулс или, скажем, Банионис. Что Банионис – литовец, она даже не предполагала. Просто все красавцы, полагала Кася, – именно латыши. Потом она разочаруется, но это неважно.

А пока в столовой после дневной смены сидит на стуле уставшая Кася, сжимая между ног швабру с мокрой тряпкой. Ей еще надо в перерыве пол протереть и столы тоже. Рядом официантка уговаривает задержавшегося мальчишку (остальные уже на улице, идут на гулянье, на дворе весна, праздник, 1-е Мая) – взять воздушные шарики и выйти на улицу к остальным. С потолка свисает большущая гирлянда из воздушных разноцветных шаров.

– На, – говорит официантка, – отрежь один себе и иди. – Мальчик стоит, смотрит. – Или возьми все. – Она отрезает бечевку и отдает мальчику всё шариковое богатство.

Мальчик держит веревочку и завороженно глядит на немыслимую связку воздушных шаров, какой в руках никогда не держал. В лучшем случае – два-три шарика.

– Бери-бери, – улыбается полненькая официантка с круглым и добрым лицом, – да только поделись там с ребятами, ладно?

Мальчик в восторженном трансе идет к дверям, не отрывая взгляда от шариков. Официантка, обращаясь к Касе и горестно вздохнув, говорит:

– Да… Мой бы продал… Точно. – Вероятно, имея в виду своего сына.

А Кася уже с этого времени, и даже раньше, детей терпеть не может. Она со школы еще считает детей самыми жестокими, коварными и злобными тварями. И еще противно то, что почти каждый из них считает себя центром вселенной, думает, что весь мир вертится вокруг него. Эгоизм детей безграничен, а Кася считает, что любить должны и ее тоже. И такая недолюбленность, обделенность – любовью, вниманием и добротой – со стороны всех, кроме отца, озлобляла еще больше. А отец… что отец?.. Ведь с ним не будешь проводить целые дни, на дискотеку с ним не пойдешь, и вообще с ним нельзя ничего интересного замутить, да и времени нет: Кася работает, ей заработать надо. Заработать – и уехать отсюда подальше.

Глава 5

Семен

На другой день после принятого ночью намерения изменить жизнь Семен пришел в школу с бледным, но решительным лицом. Перемену в нем его мучители не заметили и, как всегда самоуверенно, дождавшись даже не окончания уроков, а большой перемены, затолкали Семена в туалет и, вопреки своим же традициям, не приступили сразу к трепке, а начали унижать и оскорблять словами, которые они уверенно принимали за острый юмор и злую сатиру.

– Ну что, князь, – зловеще начал Валя. – Носовой платок у тебя есть?

– Есть, – тихо промолвила жертва.

– Я вас очень прошу, ваше сиятельство, – протрите, если вас не затруднит, платком вашим вот этот унитаз.

– Да, – подхватил второй, – действительно. Не соблаговолите ли, князь?.. – Слово далось ему с трудом, поэтому ничем не оправданная злость на Сему возросла.

– Да не тяни, Исакыч, – продолжал первый, – протрешь чисто вот этот нужник нашего дворянского собрания, и мы сегодня, так и быть, тебя не тронем, бить не будем… может быть, – добавил он, ухмыльнувшись и плюнув на недавно выданные детдомом Семену новые ботинки. Попал. Оба радостно заржали.

– Давайте, князь, за работу, – понукал особо жестокий, Женька, – покажите всем, что вы рядом с простыми людьми, что вы с народом, что вы нами не брезгуете. А то ведь мы и обидеться можем и тогда, как обычно, сожжем ваше имение на хрен, вникаете? (О том, что случилось с поместьем поэта Александра Блока после Февральской революции вчера рассказали на уроке литературы, так что объяснять их речь наличием эрудиции было бы по крайней мере наивно.)

– Ну же, приступай, Исакыч, перемена кончается, – торопил первый, Валентин.

Все молчали. И другие ребята, зашедшие в туалет, тоже молчали и ждали. Что-то непривычное было в этой сценке. Не было в Исакыче знакомой всем рабской покорности, которую, между прочим, сам он считал лишь вынужденным компромиссом. До сих пор честно назвать себя трусом он никак не желал. Затянувшуюся паузу прервал злобный Женька:

– Давай, сука, три унитаз, ну? – Семен молчал, не трогаясь с места. – Ну! – повторил Женька и добавил: – Стоп, погоди чуток, князь. Сначала я туда поссу, понял? – Он сопроводил свои слова соответствующими действиями, расстегивая брюки… И не расстегнул до конца, так как услышал сквозь крепко сжатые губы Семена вполне явственное: «Нет!» И все это услышали.