Помоги проекту - поделись книгой:
— Люблю, Ваня. Люблю!
— Тогда я к тебе поеду. В колхозе автомобиль или трактор для меня найдётся. Или механиком буду работать. Я ведь военное автомобильное училище кончил…
— Орденом Трудового Красного Знамени, — дошло до его сознания, — Стрижова Ивана Ивановича!
Он поднялся и нетвёрдой походкой подошёл к сцене.
«О боже, я не ослышалась? Иван Стрижов? Мой Иван?» А сердце вот-вот выскочит из груди. Он часто приходил к ней во снах молодым. Приходил и таким, уже в годах, грузным, поседевшим. Но то во сне. А это наяву. Из мёртвых воскрес её Иван. Живой! А она сколько перенесла горя. Ей хотелось закричать сейчас на весь зал, на весь белый свет. И в этом крике выразить всё, что наболело за эти годы. «Держись, Настя! — приказала себе. — Уже ничего не исправишь!»
Значит, правы оказались односельчане, которые говорили: «Не имела девка лиха, так офицера в село привела». А ведь любил же он её. Любил! И в селе за работу поначалу по-настоящему взялся, только техники было мало: полуторка да трактор. А потом его дружок на заработки позвал. Далеко, куда-то на Иртыш. Деньги нужны были в семье: и крышу дома починить, и одеться не хуже людей. А в колхозе где возьмёшь деньги? И Анастасия отпустила. А он уехал — и пропал. Как она его ждала!
Чуть с ума не сошла. Выйдет, бывало, поздно вечером и ждёт. Однажды в потёмках в избу постучался почтальон, протянул топкий жёлтый конверт. Страшные слова запрыгали перед глазами: «Ваш муж Стрижов И. И. утонул в Иртыше…» Кругом пошли перед ней изба, небо и степь с дорогой. И быстро, за какой-нибудь день-два, она стала иной, как и её вдовья изба, вроде и молодая, но только одинокая, будто одна на всём свете. А тут ещё накануне мать умерла, не с кем и словом перекинуться. Но она ждала Ивана. Возможно, произошла ошибка. «Мало ли Стрижовых на свете». Ждала и тогда, когда пришли кое-какие его вещи и деньги.
После того письма осталась Анастасия вдовой. Тогда вдов было много. Война закончилась, а сколько солдат не вернулось! То косила война, а это Иртыш забрал мужа.
Правда, не сразу постарела. Помнится, ещё до сорока на кофточке отрывались пуговицы, застревали в нагрудных туго натянутых петлях. Ещё по ночам виделись молодые сны. А падкие до чужих жён мужчины провожали её с завистливым сожалением и роняли раздумчиво, многозначительно:
— Вдовушка что надо!..
Ещё уязвлённые её здоровой ядрёной красотой соседки заговорщически судачили о ней. Но она держалась независимо. Ей нет дела до пересудов. Она ждёт мужа. Вроде и письма не было, и посылки, и денег.
А время шло.
И снова слышала Анастасия вслед:
— Вдовушка что надо!..
Эти слова уже произносились сочувственно. И смысл в этих словах был уже иной. Не слышалось прежнего колючего озорства, насмешки. Не было женской зависти. Горе только рака красит.
Вспомнила Анастасия, что как-то поздно вечером в окошко кто-то постучался.
Взглянула и обмерла:
— Он! Мой Ваня! Живой!
Вскрикнула, выбежала и… отступила. Нет, не он. Сосед просит спичек одолжить.
Проводив соседа, Анастасия выбежала на степную дорогу простоволосая, исхудавшая, опустилась на землю, готовая сжаться в маленький бессильный комок. Кого не научит беда плакать!
Домой пошла, когда будто сквозь сон услышала над собой хныкающий детский голосок:
— Мам, вставай. Мам! — Сын Алёша настойчиво теребил её за рукав, за шею, за пряди волос. — Ну вставай, вставай, мам!
И топила Анастасия своё горе в удесятерённых заботах о маленьком сыне — частичке своего Ивана. Правда, бывало, под горячую руку и наказывала. А потом, уединившись, плакала. Горе горюй, а руками воюй. Забывалось и горе в работе. Да, именно работа стала для неё и поддержкой, и лекарством, и хлебом, и воздухом.
И не замечала, как бежали годы. Не раз слышала Анастасия о себе:
— Трудно ей… вдовой!
У соседей обновлялись крыши шифером, железом, поднимались антенны телевизоров, а Анастасия думала, как поправить хлев, починить косой плетень и как заготовить сена для своей коровы.
Вдов стало: брось палку в воробья — в солдатку попадёшь. Вдовам-солдаткам ещё как-то помогали после войны. Но она не вдова солдата. Её солдат вернулся с войны.
Вспомнила Анастасия, как целую зиму вдвоём с соседкой, тоже вдовой, кормила всю скотину на ферме. Тогда колхозы ещё не укрупнялись. И как на коровах пахали поле. Сеяли. Ждали урожая. Косили.
Колхоз укрупнился, стала поступать техника.
Потом, когда подрос сын, её назначили агитатором на ферме. Агитировать — увлекать своим примером. Но и газеты читала дояркам. Когда ей предложили вступить в партию, она растерялась, даже слёзы покатились по щекам. Предлагают. Значит, доверяют ей.
А соседи качали головами:
— Коров доить можно и без красной книжечки!..
А замены своему избраннику так и не нашла. Находились, но всё не по ней. Или пьяница, или лодырь, или несамостоятельный. А разве мог такой заменить Ивана?
Припомнился ещё случай, когда Алёша в шестой класс ходил. Весна была ранняя. Только февраль минул, а Сновь начала набухать. Теперь река не та. Чёлном едва проедешь! А тогда она была полноводной. Сразу как-то подул тёплый влажный ветер. А к полудню многие сбежались на берег. «Скоро пойдёт!» Река зашевелилась, отдельные льдины вставали на ребро, сверкая на изломах синими гранями, вода ежеминутно прибывала из ручьёв и ручейков.
И Анастасия увидела, как Алёша, словно ошалелый, вырвался из толпы, заполнившей противоположный берег, и бросился перебегать через Сновь, прыгая со льдины на льдину. Иногда ему приходилось перемахивать через тёмные просветы между льдинами, он оскользался и падал в воду, а у матери отрывалось сердце. А он, ухватившись за край ледяного поля, всё-таки опять выбирался наверх и опять бежал, весь мокрый. Бежал к матери. Там, за Сновью, на ферме оставалась его мать.
Утром с другими доярками она успела перейти через Сновь по ещё довольно крепкому льду на ферму, и вот теперь её отрезало на два или три дня. Он решил быть вместе с матерью…
Не раз она вспоминала этот случай. Припомнился он и сегодня.
Стрижов вздрогнул, испуганно отшатнулся, глотая воздух открытым ртом. А ведь знал, что она подойдёт. Знал и испугался. Она стояла перед ним. Стояла и молчала. Наступила тяжёлая, щемящая минута.
— Ну здравствуй, Ваня! Узнал?
Он молчал. Только смотрел на неё, и глаза его становились огромными, во всё лицо. Стоял красный, как рак печёный. Но всё-таки через какую-то минуту промолвил:
— Здравствуй, Анастасия.
— Вижу, в большие руководители выбился.
Он, казалось, стоял на виду у всех, не смея ничего ответить.
Подвернулся фотокорреспондент с низкой фотоаппаратов и, даря щедрую улыбку, произнёс:
— Так, так, союз рабочего класса с крестьянством. Завод не шефствует над вашим колхозом? — И уже готов был прицелиться объективами.
— Нет, нет. Мы из разных областей. Союз не получился!
Фотокорреспондент в один миг скрылся, как и появился, в поисках очередного выгодного кадра.
— Ты бы хоть о своём сыне спросил.
— У тебя сын?!
Стрижов пришёл в себя. Он даже попытался поймать её руку. Она вырвала руку, и вдруг как будто что-то закипело в ней: всё из-за него! Он обманул её! Ещё и прикидывается! Не знал он о сыне!
— Ты вроде и писем моих не получал?! — Спазма перехватила ей горло. — Ах, да, я забыла, ведь ты же пошёл на дно, поспешил утонуть! В водах Иртыша, кажется. Как говорится, из солёного огурца застрелился.
Он испуганно отступил.
— Прости, если можешь… Ошибка… Молодость… Незрелый был… И войди в моё положение. Ну что я мог делать в твоей деревне? Один трактор да полуторка. Я должен был учиться. Мне не хватало размаха. Потом я уже не раз хотел вызвать тебя к себе. Жалел, что, поддавшись другу, обманул. Но знал: не простишь. Трудно солгать один раз. А потом…
— Ты, Ваня, хоть сейчас не бреши. Не надо. Кое-как прожила. Правда, трудно вначале было. И сына вырастила, дала образование.
— Где же он сейчас?
— На Зеленогорском автомобильном заводе, инженером.
— На Зеленогорском?!.
— Да, третий год… У тебя, конечно, семья? Да что я спрашиваю…
Иван Иванович кивнул головой пропустив глаза, смотрел под ноги.
— Может, чем помочь?
— Раньше помощь нужна была, Ваня. Раньше. А сейчас я другим помогаю.
Задумалась.
— Я хочу, Ваня, только одного: чтобы сын никогда не узнал, что у него есть отец. Жив-здоров. На гребне волны, а не на дне… Он никогда не простит этого.
— А ты как?
— Да как видишь…
— Поздравляю тебя с присвоением звания…
Стрижов стоял сгорбившись, и было видно, что он совершенно потерян.
— А я тебя ждала, Ваня. Оплакивала и ждала. Долго ждала. Хорошо, что сейчас не сбежал. Выходит, я сама виновата, что лейтенанта в село затянула. Думала своей любовью удержать.
«Уйти, уйти! — думала Анастасия. — Если сейчас же не уйду — расплачусь. Надо же такое: самый счастливый день в моей жизни — и тот испортил».
Стрижов, потный, со страдальчески отчаявшимся лицом, уплывал куда-то в сторону; тотчас в ушах Анастасии зазвучали другие голоса, другие интонации. На какой-то миг ей показалось, что это мираж. Он снится ей. И сейчас Иван исчезнет, растворится. Но он не исчезал. Её Иван Стрижов существовал реально. И она едва вымолвила:
— Ну что ж, бывай…
Повернулась и пошла, натыкаясь на людей.
Дала волю слезам уже в гостинице.
Жанна не раз поджидала Алексея на проходных завода. Через главную он не ходил. Наведывалась она и на самую дальнюю, где в основном пропускают строительную технику. Но и там его не встретила. Заглянула и в заводские столовые. Тоже напрасно. Даже подумывала пойти к нему домой, мол, не больной ли, но такую мысль отбросила. Ещё подумает — набиваюсь, навязываюсь. Ну устроил на квартиру. А больше что ей надо? Если бы понравилась, давно сам нашёл бы. А может, неправильно повела себя с ним? Была официальная, строгая… Она старалась меньше думать о нём. После посещения Полины видела его только один раз. Увидела, раскраснелась, а сердце заныло, защемило. А он взял её за руку и только промолвил: «Как работается, живётся? Устроилась в общежитии? Хорошо. Хорошо». И ушёл, куда-то спешил.
Жанна в конце концов отважилась позвонить в экспериментальный цех, где Алексей значился на должности инженера-испытателя.
— Кто это? — спросила она, услышав голос в трубке.
— Посторонний.
«Это ни хорошо, что посторонний», — подумала Жанна.
— Мне Коваленко, пожалуйста, попросите!
— Какого Коваленко? У нас их три.
— Инженера Коваленко. Ну, того, что с бородой, Алексея Ивановича.
— А-а, но он уже не с бородой. Сбрил. Сбрил он её, девушка.
— Пригласите, пожалуйста, обритого к телефону.
— Это невозможно.
— Почему?
— Он на «Сибиряке» куда-то на Север укатил.
— Что?!
— Ну, испытывает новую машину, «Сибиряком» называется.
Жанна даже забыла поблагодарить «постороннего» и положила трубку.
«Уехал и даже не позвонил, — сокрушалась Жанна. — На сколько же он уехал? Куда-то на Север. Далеко. Может, до Нового года там пробудет. Когда он мог уехать? Не он ли это звонил? Секретарь комсомольской организации Олег Кубата передавал, что кто-то ей звонил. Когда же это было? Дня три-четыре назад. Как бы узнать поточнее, когда он уехал? Три дня назад сменный мастер Стрижова отпрашивалась у начальника цеха в город. Может, провожала Алексея? То-то она принарядилась тогда, настоящая куколка! Неспроста принарядилась. Так только на свидания ходят. Ну, а если Татьяна провожала Алексея, то что же — совсем отказаться от него? О, нет! Я ещё поборюсь! Только хватит ли у меня смелости? Не такая я… А может, он и бороду сбрил ради Татьяны? Да, насильно мил не будешь».
Эти мысли болью отозвались. Алексей не уходил из её сердца.
Тишина. Отец постоял, облокотившись на перила балкона, поглядел на корпуса завода и вернулся в комнату. Татьяна уже слышит его посапывание. Что-то творится с отцом после поездки в Киев, какой-то он рассеянный, неразговорчивый, замкнулся в себе. И награда его не радует.
Татьяна подходит к окну, раздвигает шторы, открывает форточку и долго смотрит на занимающийся бледный рассвет, который делал предметы тусклыми. Ещё темно. Летом солнце уже висит в это время над деревьями сквера.
Пока закипает электрический чайник, она делает зарядку. В открытую форточку льётся прохлада.
Затем тихо крадётся к спальне.
— Папа, уже шесть тридцать.
— Заведи будильник на семь, — сонно отвечает отец.
Поделиться книгой: