Помоги проекту - поделись книгой:
— Вы понимаете, товарищ Пресняков, что я фигурально выражаюсь? — продолжал между тем отец. — Я имел в виду, что нас послали сюда работать с той техникой, какая есть в наличии. Резервы в стране невелики, но это не значит, что следует сидеть сложа руки. Нужно любым способом выходить из положения. В этом и есть героическая трудность, в этом ваш исторический героизм…
По мере того, как трактор подвозили к мастерской, красноречие отца истощалось. Ветераны и новички облегченно вздыхали. Сказанное в большой мере относилось к тем, кто уже поставил свои машины на прикол у мастерской. Здесь считалось так: виновный и без того наказан — лишен дела. Что может быть хуже для человека?
У Пети Мезенцева было бледное, потное лицо — вид очень уставшего от жизни человека. Сережа видел, как он бессмысленно бродит по машинному двору, заглядывая время от времени в мастерскую. Ругается, всхлипывает, спрашивая у встречных про отца, и выкрикивает изредка: «Хозяин — народ!»
Отец тоже ходил по двору, но как-то странно, боком, несколько суетился и вздыхал. Сереже вдруг показалось, что ему не хочется встречаться с Петей.
— Что это он? — догадался наконец Сережа спросить у сторожа.
— Петя раздавил «пол-федора», — грустно улыбаясь, ответил ему одноногий Кузьма. — Он очень устал…
Мужчины любили говорить загадками, но он уже знал это. Однако в загадках не было лжи, лишь шифр, который следовало разгадать.
Жалок был Петя со своим тоскливым возгласом: «Хозяин — народ!» Но не только потому, что восклицал тихо. Накануне, вечером, отец сказал ему при всех твердо, как обрубил:
— Недозрелый вы, Мезенцев, тракторист. Походите-ка пока прицепщиком…
— Да я… Да мы в армии… — залепетал Петя, теряя вдруг красноречие и пыл, с которым только что доказывал отцу и всем присутствующим, что трактор, который ему доверили, — гниль и остановился ввиду естественного износа механизма, и самое подходящее место его на свалке, но он, Мезенцев, терпелив, и если ему п р е д о с т а в я т запчасти, то он еще подумает: стоит ли возиться с этой колымагой?
— Что вы хотите этим сказать? — строго спросил отец. — Что вы т а м в армии?
— На тягаче я… От маршала устная благодарность…
— Маршал сюда вместо трактора тягач не пришлет, будьте уверены!
И Петя сник после этих слов и проиграл. На самом же деле у отца пока был один довод — испорченная Петей машина. Но если бы Мезенцев ощетинился, взял бы голос, начал бы возражать: дескать, посмотрите, сколько у меня гектаров целинной земельки перепахано!? Поболее, чем у некоторых молчаливых… Все, казалось, на машинном дворе жалели Петю, имевшего свое жалкое право восклицать тихо: «Хозяин — народ, ребята!»
На каждый день у Сережи есть свое ясное, твердое дело на машинном дворе. Если его не отпускают в деревню, к товарищам, или к клубу — сторожить киномеханика, когда он привезет мятые жестяные банки с картиной, чтобы потом прибежать через степь в мастерскую и доложить матери, что кино будет. И тогда вечером они втроем пойдут в клуб. Отец, скрепя сердце, отрывался от своего бесконечного дела в мастерской, снимал сапоги и спецовку, облачался в серую летнюю пару и темно-коричневые полуботинки с брезентовым верхом…
Если же мать не отпускала Сережу с машинного двора — находило на нее такое настроение: то ей казалось, что с ним случится солнечный удар, то его ужалит змея, то он утонет в реке, — он прекрасно проводил время и на машинном дворе, общаясь с Кузьмой. Тот рассказывал о своих взрослых детях, живущих кто в Молдавии, кто у моря в Крыму, кто под Москвой в старинном русском городе Макарьеве, и попутно чинил лошадиные сбруи. Если же Сереже надоедал Кузьма, который из-за ветхости памяти повторял свои рассказы о детях, то он начинал последовательный обход всех своих тайников, куда складывал найденные в металлическом ломе цветные пружинные стружки, болты, гайки, блестящие шарики и ролики из разрушенных подшипников. Нужно было проверить птичьи гнезда в шнеках законсервированных до уборки комбайнов — не начинают ли уже пробовать галочьи птенцы крылья? Нужно было, наконец, посидеть на жестком металлическом сидении косилки, проехаться на ней с одного края степной целины до другого и вернуться домой к обеду… Внезапно, отвлекло его чужое дело.
— Если, к примеру, рыть до центра земли?
— Выйдешь в Америку, к индейцам.
— Или в Австралию, до кенгуру…
Лица людей, неторопливо и размеренно работавших в чистой степи, неподалеку от машинного двора, лопатами и ломами, были благодушны, расслаблены, словно люди нацелились заниматься своим делом всю оставшуюся жизнь.
— Что же вы ищете тут? — насмелился наконец спросить Сережа, пронаблюдав за работавшими.
— Да так, — уклончиво отозвался один в кожаной кепке, — разное. Степан, вон, кенгуру. Владимир Васильич — индейцев… Один Абусаидка сомневается.
Усомнившийся Абдусаид копал отдельно. Он старательно опускал длинный лом из граненого железа в яму, которая уже доходила ему до пояса. Услышав свое имя, он отвлекся, и его широкое желтое лицо сморщилось, так что остались маленькие щелочки на месте глаз:
— Абдусаидка правду ищет. Абдусаидке правду подавай…
Мужчина в кожаной кепке продолжил между тем свои размышления, выбрасывая на блестящем кончике штыковой лопаты кусочки бледно-желтой рассыпчатой глины:
— А в твоем кишлаке урю-ук поспевает… Аксакалы в чайхане сидят. А ты — ямки роешь. — Он вздохнул, оперся на черенок. — С правдой, конечно, хорошо. С правдой, Абдусаидка, и зимой в степи не пропадешь…
Узбек, почувствовав, что появилась возможность излить свою боль, оставил свой лом и, жалобно глядя Сереже в глаза, заговорил:
— Масло давай, говорил Овсянникову, давай. Малиненкову говорил — давай…
— Вот и договорил! — отвечал ему товарищ.
— Почему мотор стучал? Начальник сердитый…
Озабоченный новой мыслью, Сережа решил обо всем расспросить отца. Но сразу это невозможно было сделать.
Считалось, что отец одновременно находится дома и на работе, но лишь Сережа знал, что это не так. Озабоченный взгляд отца изредка останавливался на нем, не задерживаясь долго, словно Сережа был одним из механизмов мастерской, не требующим вмешательства мастера…
Однако и вечером отца не удалось расспросить. Мать молчала, он был задумчив и рассеян, и Сережа не посмел нарушить молчания, царившего в доме.
Лишь кое-что прояснилось на другой вечер. Люди наконец одолели свое задание, и кто-то сказал во всеуслышание: здесь будут ворота в новый мир!
— Зачем тебе это понадобилось, дорогой? — с затаенной злобой спросила мать. — Мало ты насмешил деревню — перевез семью в мастерскую, еще неймется?
Отец пожал плечами:
— О чем же спорить, если ты всегда права, женщина.
— Только и разговоров об этих дурацких воротах.
— Новое всегда необычно.
— Конечно, мы всегда считаем себя умнее других.
— Ворота — это в конце концов традиция. У каждого города есть свой главный вход.
— Посреди степи?
— Не важно — где. Главное суть: ворота — символ.
— Кто же теперь об этом помнит…
Они были сделаны по строгим правилам. Открывались только вовнутрь. Створки вращались на конических роликовых подшипниках, которые старательно смазал солидолом Кузьма. Ворота были ориентированы на запад, к деревне. Оттуда приходили в мастерскую люди. Смазанные, выкрашенные антикоррозийной краской и закрытые на дверную накладку толстым болтом, казались они вещью из иного времени, иного мира.
…Старый, пропыленный «захар», постреливая отработанным бензином, миновал условную черту, символизирующую ограду машинного двора, прицеливаясь, где бы выбрать место для короткой стоянки? Наконец был определен достаточно свободный просвет между застывшим бесколесым «Универсалом» и законсервированной до будущей весны сеялкой. Проскрежетав тормозами, взял круто вправо с дороги. Осторожно, опасаясь зацепить какой-нибудь агрегат, потому что все пространство после бесконечной степной дороги теперь казалось водителю сжатым и утрамбованным, он, наконец, развернулся и стал. Из кабины выбрался крупный небритый мужчина, стриженный под полубокс, рассеянно осмотрел машинный двор и тут же принялся озабоченно попинывать носком грубого кожаного ботинка пропыленные, совершенно «лысые» шины.
Отец, погодившись в ту минуту вблизи мастерской, где промывали и продували карбюратор с двигателя, внимательно смотрел на незнакомца.
— Ну и…? — с мрачной решимостью спросил отец водителя, упорно прятавшего глаза.
— Вас Болтов вызывают, в рабочком, — тихо сказал тот.
— Когда?
— Прямо сейчас, сию минуту! — радостно воскликнул водитель, засуетился, распахнул услужливо дверку кабины, — Пожалуйте!
— Даже бензину ему в такую пору не жалко! — бурчал вечером отец, вернувшись из главной совхозной конторы. — Кто-то накатал на меня из-за этих ворот цидулю, и он рад стараться… Группа товарищей… А-а, все равно. Не хочу ничего знать. Если перестанешь верить людям, то как с ними работать…
И все же машинный двор был огорожен, как и обещал отец, с течением времени, конечно. Механизаторы-штрафники, проводившие дни в ожидании запчастей к своим машинам, вкопали железные трубы и натянули между ними густыми рядами проволоку.
Лишь мать не понимала отца, когда возвращался он на машинный двор с добытыми деталями — уставший, счастливый и чуточку пьяный. Она сразу же раздражалась.
— Это производственная необходимость, — убеждал отец. — Я выпил исключительно ради дела. В конце концов меня следует понять, я столько работаю…
Вот именно: он работает! А она — сидит сложа ручки, ждет, когда он явится и начнет вещать про свои болты и гайки, которых она на этом дворе на всю жизнь насмотрелась, и одного напоминания о них хватает, чтобы у нее появилась аллергическая сыпь…
Иногда, впрочем, отец выпивал и без производственной необходимости, а так — для души. Это происходило в инструменталке.
Сережа осмеливался войти в мастерскую. Пьющие добрели и не говорили ему строгими, простуженными голосами, что в помещении опасно, что его может ушибить какая-нибудь железка.
В притихшей мастерской чутко отзывался каждый шорох. Под высокими продымленными сводами порхали и щебетали случайно залетевшие птицы. Голоса «пирующих» глухо слышались из-за обитых жестью дверей инструменталки, словно кто-то говорил в пустую бочку.
Люди оборачивались на скрип дверных петель, смотрели рассеянно на мальчика и неожиданно оживлялись, словно Сережа приносил с собой новую волну веселья.
Отец говорил быстро, увлеченно, отчаянно жестикулировал. Без жестов, казалось, речь бы его поблекла, стала нудной и маловыразительной. Руки, и в особенности пальцы, помогали словам складываться в фразы, дополняли и уточняли их.
— Наша мастерская! — говорил отец. — Наши машины!
«Моя мастерская! — слышал Сережа. — Мои машины!» — и думал о том, что никому не выдаст тайну. Он понимал зашифрованный язык отца…
— Как это все надоело! — возмущалась мать, когда отец, вернувшись из инструменталки, с трапезы, не замечал, что перед ним уже не товарищи, и говорил о деле. — Работа! Работа! Почти год мы в мастерской, а что изменилось? Никакого поселка нет и в помине. Люди строятся в деревне, обживаются. И только мы с ребенком должны день и ночь дышать мазутом, слышать железное клацанье, грубую мужицкую речь и думать, что этот день кончится, как и вчерашний… Я хочу жить без ваших героических подъемов, прорывов, разрывов! Тебе это ясно? Так живет большинство из тех, кто приехал…
Это большинство не давало ей покоя. Люди в деревне могли ежедневно ходить в магазин, в клуб, надевать после работы нарядную одежду, собираться по праздникам вместе, чтобы отвлечься от своего бесконечного, всепоглощающего дела.
Тоска и одиночество пристрастили мать к чтению. В деревню они ходили вместе с Сережей.
Библиотека была в высокой бревенчатой избе.
Сережа замечал на лице матери озабоченность, словно она боялась, что библиотека будет закрытой и вся затея — переход через пылающую жаром степь — окажется напрасной.
Они поднимались на высокое крыльцо и отворяли толстую дощатую дверь, выкрашенную вечной коричневой охрой. Внутренняя дверь, врезанная в бревенчатую стену избы, была обита черным, блестящим дерматином и крест-накрест прошита медными декоративными гвоздиками.
Мать торопливо поправляла косынку на голове, одергивала платье. Сережа вдыхал горячий неподвижный воздух, пахнущий олифой, и смотрел на случайную пчелу. Она с надрывным жужжанием билась о стекло.
С зимы на бревне перед дверью приколот заржавевшими кнопками небольшой прямоугольник бумаги. Объявление. Бледные чернильные буквы сообщали, что Семенов берется научить каждого, в короткий срок и за умеренную плату, искусству каллиграфии.
Мать читала объявление каждый раз, прежде чем взяться за костяную ручку главной двери. Она читала его зимой, обивая остатки снежной пыли с валенок, читала весной, ожидая, пока последние капли талой воды сбегут с тонких резиновых сапог. Сережа слушал, представлял себе Семенова — сидящего, ждущего…
«И для чего здесь учиться каллиграфии?» — каждый раз спрашивала мать. Эта загадка, должно быть, тревожила ее воображение, и она, бросив прощальный взгляд на листик бумаги, вырванный из школьной тетрадки в косую линейку, решительно бралась за дверную ручку.
В библиотеке высоко над косяком с тонким медным звоном вспрыгивал колокольчик, отмечая их приход. Из-за спины матери Сережа видел голландку, поблескивающую черным печным лаком, синюю табуретку, где стоял накрытый белым марлевым чехлом оцинкованный бачок с водой, и вешалку с полкой. На железных вороненых крючках, в зависимости от сезона, висели то пальто, то плащ, то зонтик…
В комнате пахло застоялым, теплым запахом книг, чернил, водяных красок. Из-за высоких, многоэтажных стеллажей нерешительно выходила женщина в мягком шерстяном жакете. Она вглядывалась в посетителей, стоявших у порога, куда отбрасывал бледную сумеречную тень желтый застекленный шкаф, и, узнав наконец, вздыхала с облегчением: «Не устали по жаре шагать?»
У них с матерью заводился длинный, обстоятельный разговор о книгах, газетах, деревне, снова о книгах, о последней новости — очередной партии целинников. Их, как и в прошлые годы, расселяли по избам колхозников. Разговор плелся дальше, касаясь непонятных Сереже обстоятельств жизни на машинном дворе, соединения колхоза с целинным совхозом… Темы этих разговоров казались неисчерпаемыми. Но вот пыл общения мало-помалу угасал.
— Ну, что сегодня будете читать?
— Да боже мой! Что угодно! Только бы там не было этого шума, грохота… Жизнь и без того ужасна, а тут, как в насмешку, эти благие порывы в книгах… Я в школе была без ума от Тургенева, все представляла себя тургеневской девушкой, все к чему-то у меня душа рвалась, а теперь — ничего, понимаете? Ничего!
— Вот, может быть, «Королева Марго»?
Но и потом, дома, после долгого, умопомрачительного чтения, когда она, казалось, не замечала ни отца, забегавшего на четверть часа — пообедать, ни Сережи, заходившего в дом, чтобы отдохнуть от своих одиноких игр у мастерской, мать, дочитав последнюю страницу, резко захлопывала книгу: «Не то, все не то!»
Сережа проснулся среди ночи. На дворе бушевала степная буря. Резкие порывы ветра ударяли в дощатые стены дома. Протяжно и тоскливо завывало в печной трубе. Едва утихал резкий порыв ветра, становилось слышно, как на стеклах шуршит пыль.
Сережа почувствовал неясную тревогу. Накрылся с головой одеялом, чтобы заснуть. Но под одеялом стало душно, и он раскрылся и тут же услышал, что в соседней комнате говорят родители.
Негромкий голос отца доносился из-за тонкой филенчатой двери. В нем не было уверенности, с которой отец распоряжался людьми в мастерской или когда рассказывал о своих машинах. В голосе чувствовалось что-то страдальческое, надломленное. Мать время от времени отзывалась негромко, отрывисто, резко. В ее голосе не было ни доброты, ни ласки. И Сережа понял: отец в чем-то виноват и его не хотят простить.
Одиночество приучило Непременного думать вслух: люди в поле сеют, пашут, молотят, а он «пашет» у трактора на машинном дворе. У него такая планида. Не все ли равно, где строить фундамент социализма? Один перекладывает бумажки на канцелярском столе, другой считает на складе ящики с конфетой «подушечка», а он, Непременный, — прозвище-то, прости господи, ему придумали! — перебирает двигатель. Все это работа, движение, волна новой жизни, которая захватила одну шестую часть земного шарика, как пишут в газетах. Всем обеспечено дело и место. Конечно, раз у него ничего не получается на целине, то он балласт, но и без него нельзя. Без него как бы не гуманно новую жизнь строить. Потому что, куда его денешь?
…Сережа осторожно подошел к Непременному, который задумчиво смотрел на каток в ходовой части. К катку прилипли твердые комья светло-желтой степной земли, стебли сухих переломленных растений.
Он мельком глянул на мальчика и пошел вокруг трактора, осматривая гусеницы. Сережа заметил, что Непременный ходит осторожно, бочком, словно боится. Под ногами у него инструмент и мелкие запчасти, которые полагалось иметь каждому механизатору. Запчасти были выложены так — на всякий случай. Он наклонялся, щурился, отступал на полшага и приступал вплотную к трактору. Казалось, что Непременный стремится прежде всего вникнуть во внутреннюю взаимосвязь узлов машины, приводящих в движение всю эту массу железа, а уж потом, как бы попутно, отыскать неисправность.
— Щелкает там, понимаешь? — сказал он Сереже, словно это был его напарник и друг. — Мне кажется, что сателлит треснул…
…Отец, насколько это было в его силах, старался облегчить положение Непременного. Ему доставали какие-то детали, что-то варили электросваркой на тракторе, посылали в помощь других механизаторов.
Помощь этому человеку люди воспринимали как долг, словно догадываясь, что в его несчастьях — доля каждого из них. Они охотно шли заглаживать свою «вину» — «попахать» вместе с ним у трактора.
Непременный все прекрасно понимал. Его грустный, проникновенный взгляд не выражал ни осуждения, ни одобрения. Он смотрел на людей как Спаситель, образ которого мать Сережи ставила на полку-угольник в старом деревенском доме, чтобы он уберег запертого в комнате мальчика от всевозможных бед. Без конца у него что-нибудь приключалось с трактором. То он на ходу «разувался», то вдруг отказывал пускач, то, ни с того ни с сего, исчезало масло в картере и начинал стучать двигатель. Но Непременный стойко переносил эти напасти.
Каждый случай можно было объяснить, и люди с интересом слушали отца, а потом шли к своим машинам, подтягивали масляные пробки, проверяли натяжку гусениц, осматривали электропроводку… Раскладывая случай на составляющие, отец пытался понять: почему все Непременному, а не кому-нибудь другому или всем понемножку? Слагаемые случая всегда просты, что бы там ни получилось в сумме. Стоит предупредить кое-что: подвернуть гайку на четверть ниточки вправо, ударить молотком по выдавшемуся на полногтя пальцу гусеницы, обернуть оголившийся провод изоляцией, и все будет как надо. Но все-таки, все-таки…
Если конец венчает дело, то начало его украшает. Чтобы начать работу, всегда требовался маленький толчок — сказанное кем-нибудь слово, инициатива. Люди всегда способны увлекаться чужим порывом.
Сережа видел, что чаще всего этим самым решительным оказывался Энергичный. Его крупное, рыжее лицо было богато выражениями. Он щурился, жмурился, длинно цыкал слюной сквозь зубы, смеялся самыми разнообразными смехами — стрекотал наподобие кузнечика, ахал густым басом… Он брался за несколько дел сразу. В разговоре, чтобы меньше тратить слов, мог ухватить собеседника за грудки — быстрее поверит.
Поделиться книгой: