Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона

— Ступайте, ступайте, голубчик, — по-своему истолковал его замешательство придворный врач. — Можете положиться на меня: подобные услуги не забываются.

Похвала великого полководца

Итак, два императора уже почивали. И только третий еще не думал о сне, хотя уже наступила ночь, а он все еще оставался под открытым небом.

Местность, где он теперь находился, была полем боя. А поле боя он, непобедимый Наполеон, давно уже считал своим родным домом.

Сколько он выиграл сражений за свою тридцатишестилетнюю жизнь? Этого он не мог сказать наверняка. Но выигрывал каждое, которое давал он или давали ему.

Сегодняшнее было для него особенным. Во-первых, потому, что случилось в памятный для него и всей Франции день: ровно год назад, второго декабря тысяча восемьсот четвертого года, произошло его коронование и он, до той поры лишь храбрый генерал и первый консул государства, стал императором. А во-вторых, сегодняшняя битва при Аустерлице — это величайшая звезда среди самых ярких звезд его блестящих побед.

Да, нынче рано утром, когда над укутанной, казалось, непроницаемым туманом равниной показались первые лучи дневного светила, он не удержался, чтобы не обратиться к стоящим вокруг войскам:

— Солдаты Франции! Запомните этот миг — на ваших глазах восходит солнце Аустерлица, солнце вашей сегодняшней победы…

Он всегда находил слова, которые поражали воображение и возбуждали дух воинов. Хотя не имел обыкновения эти выражения готовить заранее, или, боже упаси, кого-либо просить придумывать их за себя.

Выражения эти, как стихи у поэтов, рождались сами по себе. Ибо, как и у поэтов, когда они во власти муз, вдохновение на него, полководца, снисходило на поле боя. Война была его поэзией. Его стихией.

Так, приведя свою армию в Египет, который покорился его гению, он обратился к солдатам, показывая рукою на древние пирамиды:

— На вас, воины Франции, с этих пирамид смотрят все сорок веков истории…

И лучше о величии победы сказать было нельзя.

Теперь — вот это солнце. Этот новый триумф.

Однако Наполеон знал: солнце его победы сегодня взошло не само по себе. Как всегда, а нынче особенно, победу он готовил исподволь, вкладывая в каждый солдатский подвиг, в каждый солдатский шаг свой непревзойденный военный гений.

Эго только в бездарных штабах да в глазах обывателей каждое сражение видится как большие маневры, где первая колонна марширует, невзирая на встречный убийственный огонь, за нею — вторая, за второй — третья… А война — это вместе доблесть и трусость, подвиг и коварство, мужество и страх.

И им, великим полководцем, здесь, под Аустерлицем, тоже овладел страх: как бы умный русский генерал Кутузов не отвел назад свои полки. Ведь совсем недавно, когда он, Наполеон, перешедший Дунай, вдребезги разбил австрийцев, лишь один Кутузов сумел увести свои войска от поражения. Неужто он и теперь, не принимая навязываемого ему сражения, вновь уйдет целехоньким и невредимым?

Вот чего боялся Наполеон, разгромивший австрийцев и занявший их столицу Вену и теперь имеющий все шансы, чтобы одним ударом покончить с семидесятипятитысячной русской армией.

Позволить снова уйти русским — значит, затянуть войну, которую он теперь, сейчас же, решил завершить одним большим сражением, как делал до этого не раз, громя тех же австрийцев в Италии.

А затянуть войну означало бы сыграть на руку главному своему врагу — Англии. Это она, недосягаемая, отдаленная от материка Ла-Маншем, выдвинула против него самые могучие силы Европы — Австрию, Россию и Пруссию, снабдив их миллионными субсидиями.

Не разгромить их разом, значит, всегда ощущать нож у сердца Франции. Покончить же с коалицией государств-не-приятелей означало обеспечить свое беспредельное, на века, господство в Европе.

Как бывает в игре на бильярде, один шар ударяется о другой, и оба стремительно катятся друг за другом. И остается только ждать, когда какой-нибудь из них окажется в лузе или у обоих иссякнет энергия движения и они остановятся в ожидании нового удара опытного игрока.

Подобно двум шарам, двигались друг за другом русская и французская армии. И на ходу никак не выходило, чтобы русский шар сам закатился в лузу.

Наполеон правильно углядел лишь единственный выход в создавшемся положении: пока есть силы, остановиться самому, чтобы за ним следом остановился и противник.

Тут аналогия с бильярдной игрой прекращалась и вступала в свою роль хитрость, если не сказать, блестящая актерская игра, даже коварство. А в чем они заключались, эти два качества? Да просто показать русским, что они, французы, уже не в силах наступать. И в доказательство сей мнимой слабости — даже позволить себя слегка побить.

Так и подстроил Наполеон ловушку: под городом Вишау, невдалеке от Аустерлица, подставился русским и убедил их в своем поражении, дав разгромить целый кавалерийский эскадрон. А дальше пошло уже чистое лицедейство. Ночью имитировал отход всем своим лагерем и в подтверждении ретирады прислал к русским Савари да заманил к себе на свидание царского генерал-адъютанта Петра Долгорукова.

«Ах, этот хвастун и фанфарон, молодой зазнайка из паркетных шаркунов, один из ближайших советников Александра! — смеялся в душе Наполеон. — Требовал, чтобы я не только немедленно убирался из Австрии восвояси, но и оставил все свои завоевания в Италии».

И тон долгоруковских нотаций — будто отчитывал боярина, которого собираются сослать в Сибирь!

Ладно, стерпел долгоруковскую наглость, как и то, что письмо, подписанное Александром, было адресовано «главе французского правительства», а не императору. Да и Долгоруков строил свою речь, будто говорил с «генералом Бонапартом». А как же иначе? Русский и австрийский императоры, все прочие короли в Европе получили свои короны в наследство, а значит, — законно. И только он, французский генерал, надел ее на себя сам. Выходит, не император Божьей милостью, а самозванец.

Стерпеть эти выпады следовало, чтобы русские и австрийцы впрямь поверили в свое превосходство перед предстоящей битвой и чтобы Александр, не дай Бог, не позволил Кутузову отвести и уберечь войска от разгрома.

Права поговорка: если Господь задумает кого наказать, того первым делом лишает разума.

Русская армия и остатки австрийцев занимали под Аустерлицем господствующие над округою Праценские высоты. Поставь на них всю имеющуюся артиллерию, и французы оказались бы разбитыми наголову.

Всю ночь накануне сражения Наполеон в простом егерском мундире, под видом рядового, не сомкнув ни на минуту глаз, исходил ногами каждую пядь земли, что лежала вокруг Працена. И только об одном молил — лишь бы не передумал противник и не укрепился на холмах, а быстрее бы стал спускаться вниз, догоняя якобы отступающих французов.

Тут и случилось то, что готовил противнику Наполеон — шар охотно, по своей воле вдруг разбежался, набрал ускорение и оказался в лузе.

Да, не хотел старик Кутузов сходить с Працена, медлил, чего-то ждал… А ждал, вопреки решению царя и его ближайших советников, одного — не упустить высот, не дать противнику на них взойти. Потому что, лишившись Працена, лишишься и живота своего.

Но роковой шаг в русском и австрийском станс был сделан. И Наполеон, завидев, как спешно спускаются по склону неприятельские полки, обернулся к стоявшим за его спиной маршалам:

— Теперь, потеряв Працен, союзники потеряют все.

И дал знак: всеми силами — вперед! И все пушки — туда, на вершину. Чтобы картечью — по колоннам. И картечью — по тем, кто станет спасаться по тонкому льду ручьев и болот…

Сейчас там, где недавно он, то согнувшись в три погибели, то шажком, а кое-где и ползком, метр за метром исследовал предстоящее поле битвы, Наполеон так же медленно, шагом объезжал это поле верхом.

Чуть в отдалении от своего императора и полководца ехали его маршалы, генералы, адъютанты.

Почти всюду виднелись костры. Неверное, колеблющееся под ветром их пламя в быстро надвинувшихся сумерках высветляло то одинокие фигуры людей, сгорбленно бредущих группами или в одиночку, то освещало разбитые, лежащие вверх колесами пушки и обозные фуры с трупами лошадей возле них, то застывших в самых различных позах, заснувших вечным сном еще несколько часов назад бравых и отважных воинов.

Но были среди сотен и тысяч поверженных, павших ниц, окровавленных, с перебитыми руками и ногами еще живые, еще не отдавшие свои души Богу.

Наполеон ехал не торопясь. Но иногда вовсе останавливался возле тех, кто подавал еще признаки жизни, и, чуть склонившись в седле, обращал к несчастным слова ободрения или давал команду, куда, не дожидаясь санитаров, вне очереди отправить раненых.

Сначала его внимание относилось к соотечественникам, французам. Но вот свита подъехала к воинам, одетым в русскую форму.

Тела лежали всюду. Их было много. Видно, в сем месте случилась страшная сеча. И Наполеон задержался, чтобы представить себе, как все здесь произошло.

— Сир, — приблизился к императору маршал Мюрат и как родственник, муж наполеоновской сестры, обратился к нему на ты, что делал всегда, когда они оставались вдвоем. — Видишь, как красиво они лежат, даже мертвые внушая силу и удаль. А дрались эти русские, словно львы — можешь мне поверить, если я сам был в этой битве.

— Да, храбрый народ и величественное зрелище, — Наполеон слегка тронул шпорами бока своей небольшой, но сильной арабской лошади, которая сделала несколько шагов и снова остановилась. — Однако тут имеются и живые, — произнес император, указывая рукою на медленно поднимающихся перед всадниками людей в белых, перепачканных кровью и грязью кавалергардских мундирах. — Я подъеду к ним.

Не всем удалось встать, завидев императорскую свиту. Некоторые, привстав на колено, тут же рухнули наземь. Но остальные, человек десять, поддерживая друг друга, поднялись и попытались даже выпрямиться, как подобает истинным воинам.

— Кто старший? — прозвучал вопрос Наполеона.

— Я — полковник, князь Репнин, — произнес по-французски и сделал шаг вперед человек в окровавленном мундире.

Говоривший пошатнулся, но его тут же поддержал молодой офицер, тоже раненый, но, видимо, легко.

— Так это вы, князь, командовали кавалергардским пазком императора Александра? — обратился Наполеон к полковнику Репнину.

— Я командовал эскадроном.

— Ваш полк честно исполнил свой долг, — сказал Наполеон.

— Похвала великого полководца есть лучшая награда солдату, — ответил князь Репнин.

— С удовольствием отдаю ее вам, — произнес Наполеон и, чуть повернув голову, остановил свой взгляд на юном офицере, стоявшем рядом с Репниным. — А кто этот молодой человек подле вас?

— Штабс-ротмистр Каблуков Первый.

— Что значит Первый? Есть и Второй?

— Так точно, ваше величество, — пояснил Репнин. — А Каблуков Второй, тоже штабс-ротмистр, вот он, поодаль.

Император посмотрел на богатыря, который лежал на земле, широко раскинув руки.

— Прекрасная смерть! — воскликнул Наполеон. — Я прикажу отдать герою подобающие почести.

— К счастью, вы ошиблись, ваше величество, — вступил в разговор Каблуков-старший. — Мой брат жив, хотя он получил три сабельных раны в голову и две раны штыком в бок.

— Ах так! — подхватил Наполеон и, оборотясь к свите: — Немедля всем русским раненым и контуженным — врачебную помощь. А этому герою — в первую очередь. И поместить их не во временных шалашах, а в лазарете.

Кто-то из сопровождавших выдвинулся вперед:

— Сир! Как вашему величеству известно, тяжелораненых, то есть безнадежных, мы отдаем на попечение местных жителей. Прикажете сделать исключение?

Что-то переменилось в лице Наполеона, и оно обрело непроницаемо-каменное выражение.

— Поступите, генерал, так, как надлежит по вашему усмотрению.

Затем он бегло обвел взглядом недавних противников и снова обратился к полковнику Репнину:

— У вас, князь, есть ко мне просьба?

Репнин поднял голову.

— Лично для себя, ваше величество, я не намерен ни о чем просить. Все мои надежды связаны с благом для моих боевых товарищей, которое, надеюсь, им будет оказано. И — с благом для моей жены. Княгиня Варвара Репнина в походе находилась со мною. Если Бог даст ей разыскать меня, не соблаговолили бы вы, ваше величество, разрешить ей присоединиться ко мне, где бы я в вашем плену ни находился, дабы умерить страдания и переживания несчастной женщины?

— Можете положиться на мое слово, князь. Я сделаю, как вы просите. Надеюсь, с вами и княгиней, вашей супругой, мы еще встретимся, — сказал император и тронул лошадь в галоп.

Не успела императорская кавалькада скрыться в темени ночи, как Репнин, почувствовав мгновенную дурноту, зашатался и как подкошенный упал наземь. Платон Каблуков, только что отошедший к брату, бросился к своему командиру, но услышал:

— Оставайтесь с Владимиром, Платон. Ему вы сейчас более необходимы. Я же перемогусь, перетерплю. Недолго, надеюсь, ждать помощи. Бог нас не покинет.

Однако очнулся Репнин уже совершенно в другом месте. Был день. Он лежал на повозке. Вокруг сновали люди, кого-то тащили на носилках в дом.

— Где я? Что со мною? — произнес князь сначала по-русски, но, прислушавшись к речи окружающих, перешел на французский.

— Вы в аббатстве Мельк. Здесь размешен лазарет, — ответили ему.

«Где же Каблуковы, где все остальные, с кем я был там, ночью?» — Он приподнялся, но тотчас острая боль в груди свалила его навзничь.

— Этого — к хирургам! — услышал он и почувствовал, как его грубо перевернули набок, а затем, подхватив под руки, куда-то поволокли.

«Выходит, я предал своих друзей, бросил их где-то на произвол судьбы? — вместе с болью обожгла его внезапно пришедшая мысль. — Но этого никак не могло произойти! Я ведь был с ними, со своим эскадроном. Это другие, кто обрек нас на неминуемую гибель, предали нас. Но кто они? Кто это сделал?

А может, никто не был ни в чем виноват, лишь каждый выполнил то, что был обязан совершить? Выполнил долг свой перед отечеством и государем, перед Господом Богом.

Да-да, так оно и произошло на самом деле. Так случилось с того самого мгновения, когда наш полк получил приказ вступить в бой и своей атакой остановил наступление французов…»

Все недавнее — в красках, в звуках, в самых мельчайших оттенках — вдруг так зримо предстало перед внутренним взором князя Репнина, что он будто снова оказался в ладном, словно отлитом из стали, прекрасном, сильном и сплоченном кавалергардском строю.

В течение трех месяцев гвардия, а с нею и их полк, шла из Петербурга по дорогам Европы, чтобы в Ольмюце, где находились российский и австрийский императоры, соединиться с союзными войсками.

Преображенский, Измайловский и Семеновский пехотные полки, полк конных егерей, казачий, гусарский и их кавалергардский — все это была гвардия, высший воинский цвет России, гордость государя.

Не полки это были — картинка. Бравые, один к одному солдаты-молодцы, храбрые красавцы офицеры. И не случайно в каждом городе по пути от Бреста, через Краков к австрийским пределам — парады, парады!

Собственно, для того она и была создана, гвардия, еще в петровские времена, чтобы быть главным участником императорских празднеств и церемоний. Но теперь, осенью тысяча восемьсот пятого года, гвардия впервые шла на войну. Шла туда, где следовало демонстрировать не только безукоризненно красивый строй, превосходные по своей слаженности манеры, но и то, что составляет главное содержание военной профессии, — мужество и храбрость, готовность отдать свои жизни за государя.

И все же мало кто в самой гвардии верил, что приближенное к особе императора воинство вступит в настоящее, кровопролитное сражение. Для этого были тоже особые, так сказать, созданные не просто для парадов и празднеств, а для того, чтобы умирать на поле боя, другие полки, батальоны и роты.

Многие полагали: гвардия придет и расположится лагерем вокруг императорской ставки. А те, другие части и соединения, которым это написано на роду, будут умирать там, впереди, где разыграются сражения и куда ни сам император, никакой вообще гвардеец не доскачет.

Сия мысль укрепилась, когда после трехмесячного марша-парада по Европе гвардия вступила в ставку и прошла перед августейшими — своим и союзным — монархами, восхитившим все чувствительные сердца церемониальным строем.

Однако и гвардейцы рвались в настоящее дело. Нашлись такие, кто стремился предстать перед государем и упросить его прикомандировать к тем полкам, коим было наверняка суждено оказаться в огне.

Император Александр отвечал:

— Разделяю ваши стремления. Но, полагаю, пробьет свой час и для гвардии.

И — пробил! Нет, не намеревался Александр бросать свою гвардию в огонь в тот жестокий день второго декабря у деревушки Аустерлиц. Но ничего не оставалось, когда в самом начале сражения так превосходно расписанные в диспозиции колонны дрогнули и открыли неприятелю фронт. Брешь следовало немедленно закрыть. Закрыть любой ценой. И тогда командующий гвардией великий князь Константин Павлович, брат императора, в белом кавалергардском колете и в каске, повел свои полки через ручей у Вальк-Мюле, чтобы преградить путь французам. Но то была лишь гвардейская пехота, которую цесаревич построил в две линии. Французы остановились, однако ненадолго. Их натиск вот-вот мог опрокинуть ставших насмерть преображенцев, семеновцев и измайловцев.

Время близилось к полудню. Это хорошо запомнил князь Репнин, в полном боевом снаряжении стоявший в строю во главе своего четвертого эскадрона. Бой кипел впереди. Гвардейская пехота и подоспевшие к ней уланы отважно сдерживали натиск французов. Но что там случилось впереди? Оборонявшиеся дрогнули — на них неслась конница Мюрата. И тогда кавалергарды ринулись в атаку.

Самым опасным оказался наш левый фланг — на него обрушился главный удар вражеской кавалерии.

Князь Репнин летел впереди, и ему казалось, что весь его четвертый эскадрон — одно целое, которое никто не в состоянии разрушить. Но вот слева и справа от него на всем скаку падают с коней его боевые товарищи. Грудь на грудь сшибаются лошади. В топоте несущихся друг на друга двух конских лавин тонут слова командира, крики и стоны раненых и умирающих. А он, Репнин, все продолжает кричать: «Марш, марш!»