Письма отца к Блоку

Твой папа.

22 апреля 1901 г. Варшава.

Занимаясь философиею в перемежку с родственными посещениями, Ты едва ли думаешь (как многие), что петербургские учебные «события» немедленно приобретают всероссийскую известность:[16] например, мои фактические сведения ограничиваются (почти) печатаемым в «Новом времени» и относящимся скорее к старым временам — не очень также «добрым».

5. <Варшава, 8 октября 1901 г.>[17]

Милый мой Сашура,

Мысль, теперь осуществленная Тобою, посещала и меня не раз за нынешнее лето: собирался написать Тебе о примирении «деятельности» с «созерцательностью» — в смысле перемены факультета «хлебного» (или служебного) на более литературный (и педагогический)[18] однако не хотел «смущать» на случай уже состоявшегося умиротворения в обратном направлении: так можно было заключить из Маминого сообщения о «новой (твоей) ясности» пред наступлением последнего учебного периода и из твоих стихов о «светлой темноте» по крайней мере одного предмета, изучаемого петербургскими юристами на III курсе (в мое время — на II-м). «И тут есть боги» — как сказал когда-то Аристотель, занимаясь даже «внутренностями» животных;[19] но, конечно, «Сотворивый мир открыт» — не говоря о «чувстве» — преимущественно «в разуме» и в «лире», почему от всей души приветствую Тебя на этом, в сущности, и «самом легком» (т. е. благодарном — при талантах) поприще научного труда, к Нему (который «шлет свои дары»)[20] нас приближающем, хотя еще и не приравнивающем, в чем убеждает даже «Мефистофель» — несмотря на традиционное свое «eritis sicut Deus».[21]

До свидания зимою в П<етер>бурге. Поздравляю с буд<ущим> гражд<анским> совершеннолетием.

Твой папа.

Посылаю всего 300 руб.

8 октября 1901 г. См. Р. S.

P. S. К счастью, и моя ученая «мораль», по-видимому, для Тебя излишня.

6. <Варшава, 28 июня 1902 г.>

Очень Тебе благодарен, милый мой Сашура, за полученные «характерные» стихи и извещение о переходе в следующий курс,[22] где можно еще год подумать о дальнейшей специализации, не исключающей (а даже обуславливающей своим усиленным «анализом» возможность новых) философских обобщений — в частности, при помощи общения «с товарищи» по факультету или с «Филос<офским> Обществом С-П<етер>бургским». Самая несчастная из всех та внутренняя «специальность», что сосредотачивает человека на одном лице — своем или чужом, чем нарушается общественное «равновесие», к<ото>рое (поскольку и оно — не непосредств<енное> проявление, а только производное, несовершенное творение благого божества) за это воздает жестокое «отмщение», едва ли открывая «молодому Вертеру» «иные дали»: ведь ему пришлось бы дальше созерцать «прекрасное созвездие Б. Медв<еди>цы»[23] — «когда б он знал» (хотя бы из латинского Томазия), что избавляется в «уединении» от посторонней «глупости», но наживает собственную — «более опасную».[24]

Конечно Ты и без меня (да и без Д. С. Мережковского) отлично понимаешь Гете, у к-рого «как в первый день прекрасны — аllе seine hohen Werke»;[25] отчего бы и не подражать ему (способному уравновешивать каких-нибудь терзающих «вакханок» Еврипидовых с истерзанными соловьевскими «чертями») в объективном юморе (уже эпистолярном)? Впрочем, я не столько задаю головоломные вопросы, сколько «отвечаю» (скромно) по-французски: cela viendra un jour peut-être,[26] Твоей Маме прежде удавалось более комическое, вообще эпическое; «юмора» — житейского, быть может, и литературного — не лишены и «Блоки» — при хорошей пище и благоприятной почве для него (не чуждого твоим же детским сочинениям).[27]

Не знаю, побывал ли Ты перед отъездом у моих родных: они могли узнать при случае, не нужно ли Тебе поехать на море для поправления здоровья и для развлечения, но ничего не пишут — даже где они теперь находятся. Надеюсь, что Ты сам (или при Мамином посредстве) мне доставишь лишний и удобный повод быть полезным издали — до отлагаемого по различным обстоятельствам свидания «зимою в П<етер>бурге», где и фетовское «небо» прекращает летом всякий «задушевный зов».[28] Однако при свободном выборе меня привлек бы не татарский юг, а финский север, соответствующий и твоей потребности в «obscurité de ciel serein» (скрывающей, по мнению Гюго, вселенские потемки близостью к одной «звезде»). Со временем поедешь, вероятно, за границу, где, «уравновесив» мало сознанные франко-русские симпатии, практически займешься и немецким языком, завоевавшим себе гегемонию во всех филологич. науках. В виде иллюстрации пересылаю два письма парижских — моего ученика и бывшего сотрудника в «практич<еских> занятиях» Е. В. Спекторского; прошу их возвратить мне в П<етер>бурге. Принимают ли посылки или переводы денежные на Подсолнечной?

Твой папа.

7. <Варшава, 21 сентября 1902 г.>[29]

Писать нет времени — при всем желании иметь известия или стихи.

21. IX.1902

8. <Варшава, 2 октября 1902 г.>

Дорогой Сашура! Относительно часов — не сделаешь ли Ты еще одну попытку радикально обновить их механизм у добросовестного мастера, с заменою истершихся колес, камней и проч.? Издержку я охотно принимаю на свой счет но не стесняю предоставленного Тебе права полного распоряжения.

Благодарю за объективное письмо и за удачные стихи[30] — особенно Екклесиаста, многое «исследовавшего», а «заповеди (ибо «в этом все для человека») соблюдавшего» (гл. 12).[31]

Твой папа

2 октября 1902 г.

9. <Варшава, 14 ноября 1902 г.>

Милый мой Сашура! Поздравляю Тебя с днем рождения — прося прислать мне (заказною бандеролью и не позже первых чисел декабря) курс логики Введенского, а также (если есть и не нужна теперь, то) «Логику» Минто.[32]При лучшей обстановке (к сожалению — не в ней лишь дело) для «досуга» было бы довольно натурально, если бы и Ты когда-нибудь приехал погостить ко мне. Что «Новый путь» и проч.?[33]

Во избежание чрезмерной «отвлеченности» (благодаря которой мы с Тобою пропустили даже годовое философское собрание 22 октября)[34] пиши мне иногда и о родных. Не знаю — получил ли Ты мою записку (до приезда) о часах (о коих на словах меня опять спросил) и о стихах (жалею, что не удалось прочесть других до рукописи)? Адрес Ангелиночки:[35] Изм<айловский> просп<ект>, д. 9, кв. 30 (попроси ее прочесть «Мой садик»[36] — и т. п.).

Твой папа.

14 ноября 1902 г.

10. <Варшава>, 19 ноября 1902 г

Дорогой Сашура! Будучи довольно редким посетителем, не пожелаешь ли поздравить тетю Александру Николаевну[37] с днем рождения — 22 ноября? (Баскова улица, № 8 — вблизи Бассейной). Вечером там встретишь, вероятно, и других родных. Во избежание чрезмерной «отвлеченности» (благодаря к<ото>рой мы с Тобою пропустили даже годовое философское собрание 22 октября) пиши мне иногда и о делах житейских. Адрес Ангелиночки: Изм<айловский> просп<ект>, д. 9, кв. 30, ворота с площади Соборной, вход налево, звонить крепче. В праздники бывают у нее кузены из кадетиков и реалистов, или же ее увозят в Ц<арское> Село — к двоюродной сестре; застать всего удобнее по будням — в 3 часа (обедают в 5 1/2).

Твой папа.

Что за «философ» Вознесенский?[38] и т. д.

11. Апрель 1903 г

Во истину воскресе!

Дорогой Сашура,

1. Посылаю (переводом в отделение «Варш<авского> коммерч<еского> банка» — где-то на Морской или на Невском: справиться в любой «конторе»; не мешает захватить с собою, кроме «чека», вид на жительство — в придачу к карточке визитной и т. п.) 1000 руб. — на предстоящую необходимую поездку за границу и на свадьбу, побуждающую от души желать Тебе с невестою возможно полного благополучия.

2. В виду того, что иногда «портрет еще простить» бывает ближним людям легче, нежели — «аренду»,[39] прилагаю также (для хранения) одну старинную работу многоуважаемого Д. И. Менделеева — «тех дней, когда любви светило (и) над нами ласково всходило»[40] (впрочем, даже тут «мой горизонт затмило», ибо, очевидно, «не блестел луч солнца для меня»!).[41]

3. Благодарю за сделанные сообщения (в числе их — за Минто) и буду ожидать дальнейших — о ближайших надобностях (в русском, как и в польском смысле слова, не всегда входящего в «размер» по ударению).

4. Поздравляю (в данном случае нарушив оный) с первыми печатными трудами, за которые пока был привлечен к ответственности лишь одним директором гимназии (он оказался, в противоположность «старому учителю» у Гейне, чуть не «другом Клеопатры», мало озабоченной «карьерами» своих сподвижников из римлян): университет, предусмотрительно выписывая всякие журналы с октября на следующий год, еще не получает «Нового пути», который, кажется, ведет и к нашей Ангелиночке, читающей теперь ветхозаветного «Давида Копперфильда» — в перемежку с римско-католическими «Крестоносцами» Сенкевича, навязанными неким «юным» петербургским органом[42] — должно быть, на погибель государственным заветам обновляемого (?) ныне вовсе не в религиозных общих интересах (тех же узковатых духом разноверцев) православия; отсюда «оживленный» интерес и к мнимой «философии» — в ущерб науке.

5. Эти и другие мои мнения, основанные на научном и житейском опыте — конечно, не неограниченном, нуждаются в самостоятельно-доброжелательной проверке, разумеется, мне очень интересной, несмотря на поглощенность спешными делами.

6. С 21 апреля у меня экзамены; на лето остаюсь в Варшаве.

Твой отец Ал. Блок.

12. <Варшава, июль 1903 г.>[43]

Дорогой Сашура! Ты «из заграницы (разобщающей с мирами)»[44] спрашиваешь о «возможности рассчета на получку[45] (к будущей весне) такой же суммы (как писала мама)»; Мама же меня просила о единовременной «субсидии» Тебе в 500 р<ублей> и «скромном» увеличении следующей (якобы «последней», что не подтверждается Тобою)[46] годовой. Согласно с выраженным думаю, что будет необидно, при казенном помещении и «некоторой общей кассе», ежегодно получать по 600 (как в доме у Бекетовых). Просящему могу давать и более — желая быть действительно полезным ближнему, к чему направлены и свойственные мне (не менее, чем Маме или «бедным, трудно уловимым» Мережковским)[47] «рассуждения».

Твоя женитьба так обставлена, что избавляет от необходимости «заботиться о нуждах низкой жизни»,[48] о текущей и грядущей «злобе дня»: «какой простор»[49] для «вольного искусства» или «беспредельного змеиного познания»[50] (цитирую[51] Тебя «рядом» если не с евангелистами, то с Пушкиным и Репиным)![52] Однако, в силу роковой наследственности от различных (в том числе и «бедных») «Генрихов» (не — Гейне),[53] Ты стремишься к независимости материальной (вероятно, и от материнской помощи), — нуждаешься в «Освобождении, торчащем из карманов»,[54] будто бы основывающем (по Марксу) и моральное.[55] Такая αυταρχεια[56] (или μεγαφυχια),[57] каковую противопоставил «кроткой» Богородице Казанской петербургский pan Zielinski[58] приложима (до определенной степени) и к многоопытному в ней от юности родителю, которого Ты признаешь настолько посторонним человеком, что, указывая день венчания (когда-то бывший днем рождения Ек<атерины> А<ндреевны>[59] и моего покойного отца, Тебя крестившего),[60] не только не «зовешь» (подобно «звездам» фетовским)[61] в деревню, а его «родных не хочешь знать» (по «Горю от ума» в невиннейшей редакции, «оправдывающей» сие у «химика» или «ботаника» отсутствием[62] досуга для «бродяжнических снов»),[63] но также не уведомляешь о здоровье матери (небезразличном для меня по старой памяти — тем более, что сам я, как известно сделалось моим родным, все Рождество лежал больным)[64] и о своих экзаменах, о коих не «снестись» ли мне официально с университетом, очевидно[65] склонным охранять и при потере документов запоздалые «права семейственные»?[66] Ведь о них (не о правах, а об экзаменах) пока не пропечатал «Новый путь», который, кстати, «по дороге» на Москву из западных краев ведет не «в П<етербург>», а — заодно с окатоличенными самозванцами — через Варшаву, где и Вам случалось прежде останавливаться (rei familiaris me, more scholarium ignaro);[67] впрочем, обладая столь же «серожелтою» бумагою,[68] я «выясняю денежный вопрос» не хуже «Клеопатры»[69] (предыдущего письма) — с тяжелым чувством, но с надеждою приобрести по крайней мере фотографию «Царевны»,[70] что[71] «замолит числа» пишимой везде одними маленькими буквами «царицы» и, пожалуй, разрешит по-божески иные «синие (студенческие или офицерские) загадки»; напиши при случае фамилию (девическую) ее матушки,[72] к<ото>рой я совсем не знаю, но предполагаю, что и у нее должно быть «на лице — все тихо».[73]

Политическими «происками» занимаются у нас не «министерства» и «иерархия»,[74] а многочисленные «разноверцы», извлекающие (Dei gratia et hominum stultitia)[75] немало барышей из оградившей их таможнями от них же русской государственности — не прощая ей ее основ духовных, обещающих «веселие» (не в польском смысле слова) «мученикам»:[76] так поется при «ликующем Исаии», тогда как слишком обесцениваемые «ищущим» (не «голубинного», а несколько поверхностного) смысла» критиком[77] «еврейские поверья» учат «одолжать народы» — с тем, чтобы «господствовать» над ними (по «Второзаконию»); об этом я уже писал (для собственного назидания) по «пунктам» терпеливо ждущим от Тебя ответов (если можно — с дополнительными «оттисками»).[78] Вообще я очень благодарен и за то немногое, что Ты мне сообщаешь о себе и прочем — не настаивая на немедленной отписке, выбивающей меня из колеи (не в пользу «адресата»).[79]

Остаюсь Твоим доброжелательным отцом

Ал. Блок.

Переменил квартиру: в том же доме (Koszykowa, 29) — № 6.

Варшава — июль 1903 г.

Полученная карточка (с Твоим письмом)[80] почти не облегчила «зол», к<ото>рыми не во-время «душа моя наполнилась» (по песнопению из панихиды): очернив «золотокудрую» невесту (без «заставки»[81] — ибо, как свидетельствует «отвратительная» метрика церковная, не «неневестную»), она у «торжествующего» жениха обеливает не «житейские дела и подвиги»,[82] а разве лишь «одежды (или «перья»), недостойные Подруги»[83] (чем в мундирный[84] век немудрено «приблизить к аду свою жизнь» супружескую). Несмотря на то, я собираюсь «полюбить Вас черненькими» — ради[85] фантастических еще внучат, способных (по тому же похоронному напеву) «проливать ко Господу молитву» и за мертвого — когда им после смерти «возвестят (его) печали». Так как Ты, «не чувствуя конца», считаешь только будущую свадьбу «непреложным (но не неотложным) фактом», то спешу, начав «за упокой», кончать «во здравие»: да процветет Твоя семейная[86] «лампадка»[87] — как эмблема «мудрой кротости» (внушенная «на небесах горящими паникадилами»[88] Вл. Соловьева), а не «ложной[89] мудрости»,[90] против которой (олицетворяемой, в отличие от пушкинской — «вакхической», «морозным солнцем»)[91] Ты заранее запасся «посохом из дуба»! К «ласковому шопоту», идущему от «вьюги», присоединится и сестрица Ангелина.

Август (месяц, а не император римский): и смиренный «символизм»[92] мой обращается скорее к «нищему», блуждающему «ради Бога» (в ожидании небесного блаженства), нежели к «приветному царевичу» Твоих стихов, которому пришлось бы «воздавать (и) кесарево кесарю»,[93] (читающему уже четверть века государственное право древним скифам и особенно сарматам — при значит<ельном> проценте «вечных» иудеев), — т. е. например на брачном «пиршестве» (где «с нашей стороны» «избранных» будет более, чем «званных»)[94] выпить, между прочим, за его здоровье, сильно пошатнувшееся ныне — после легочного воспаления и инфлюенцы.

13. <Варшава, январь — февраль 1904 г.>

Милый мой (так требует «размер» и слов, и чувств) Сашура!

Поздравляю Тебя с новым годом; также твою Маму и Супругу, с пожеланием здоровья. От души благодарю за письма. Относительно профессоров и «мистики» могу откликнуться пока одним евангельским стихом: «Non omnes capiunt (размер нарушен далее; он соблюдается на этом месте лишь в «словенском» (тексте) verbum istud»[95] — и стихами из пролога к Фаусту (неправильно переводимыми):

Der Herr:…

Von allen Geistern, die verneinen,

Ist mir der Schalk am wenigsten zur Last.

Der Menschen Thätigkeit kann allzuleicht erschaffen.

Er liebt sich bald die unbedingte Ruh;

Drum geb'ich gern ihm den Gesellen zu,

Der reist und wirkt, und muss, als Teufel, schaffen,[96]

что относится, быть может, и к «непроходимым (ех cathedra)[97] сальностям».

В «классической Вальпургиевой ночи» оба Грифа[98] (не умеющие «Zeus zu amüsieren»)[99] утверждают, что «der Garstige gehӧret nicht heirher»,[100] и вот — мне кажется (вполне изолированно), что Ты напрасно порождаешь лишние («бесовские») недоумения своим абсентеизмом в отношении к отнюдь не демоническим родным — особенно в столь «близком» новом здании электротехники, вмещающем не олимпийских, но, конечно, и не адских громовержцев (интересный материал для дальних писем, для дальнейшего житейского самообразования, пожалуй, и для далеко хватающего вдохновения — по части русского «земного духа»); на ноябрьском погребении несчастного двоюродного брата (моряка из Порт-Артура и Владивостока)[101] мог бы разом повидать и Олю (из корейского Сеула)[102] и Марианну (из готовящейся «вновь отбунтовать» Варшавы). В первых числах января был «дядя Ваня» — вицегубернатор в Кишиневе[103] (где, согласно утверждению и Брюсова, жил Пушкин): у него уже две дочери — замужние (одна венчалась в сарафане с молодым помещиком в косой рубашке — близ Уфы; другая производит православное потомство «na Wolyniu» — впрочем, не от «смешанного» брака — с пожилым военным); и «едва (во цвете лет) увидевший свет»[104] Никса[105] напрактиковался на Урале (о к<ото>ром помышлял и Д. И. Менделеев).[106]

Ангелиночка все там же: выдержала корь и наживает помаленьку истинное просвещение (одна из женских ныне привилегий); а «в одну любовь (широкую, как море) мы сольемся (кажется не) вскоре».[107]

Собирался в Петербург зимою и весною, но придется, вероятно, отложить до осени; теперь изнемогаю от борьбы с предубежденною безграмотностью польской типографии и со своими неразборчивыми (вследствие моей разборчивости) манускриптами.[108] Желал бы знать заблаговременно дни Вашего отъезда и приезда,[109] а равно другие данные, препятствующие или содействующие свободному обмену мыслей. Было бы недурно Тебе встретиться с ученым переводчиком Шекспира — А. Л. Соколовским:[110] он — двоюродный племянник моей матери (имевшей также общее, еще сибирское родство с Феозвою Ник<итичной> Менделеевою);[111] я встречал его лишь в детстве.

Нынешнее наше стихотворство (не «участвующее» в небрежно-прозаическом «неведении» возводимой даже в средний род «грамматики», к которой относилось у Тебя «последнее») — полезная или «приятная» (совсем ее как «итог» и не для трудно обелимой «жалкой» репутации экзаменаторской) журнальная макулатура будущей утонченной поэзии (с «science conquise» посредством «chanson grise»: Verlaine, цитируемый тонически — без или с? «e muet»): в нем много смелых музыкальных оборотов сжатой речи (главная — «avant toute chose» — заслуга символистики), и мало еще (при достаточной отточенности) точного «значительного (соответственно обширному диапазону звуков) содержания». Сошлюсь для подкрепления на замечание «Антона (кто он — кстати?) Крайнего» в июньской книжке «Нового пути» (стр. 230) по адресу милейшего «Андрея Белого»,[112] по-видимому, очень «обожающего» (к счастью, псевдонимно) — своего почтеннейшего (не заклеванного — по-французски) математика — отца: «сентябрь (121 — 2).[113] Твой «юбилейный» Кант «сидит за ширмой»[114] (там же и — «окошко») в слишком переносном смысле (как приличествует разве только «свечке», да и той «не надо»), очевидно чересчур «влюбленно» охраняя собственную «(сморщенную) кожу» — вместо «шкуры» (по свидетельству Карамзина до старости румяной, словно у какой-то «строгой» к чертям «дочки»);[115] а его показываемые в Дрездене довольно стоптанные башмаки («судя не свыше»[116] их) едва ли облекали «крохотные (напр<имер> в сравнении с Мариею-Терезиею, коей туфли — рядом) ножки»: общей уменьшительности тона лично я сочувствую. И «черный человечек» (увеличенный по новой корректуре Грифа:[117] «приношу» за таковую «благодарность») трогательно «плачет на дворе», к<ото>рый «на заре» бывает заперт для всех «бегающих»: это не мешает «подходить рассвету» — из-за горизонта, но не «вместе с человеком» и не вверх (скорее вниз) по «лестнице», притом ведущей ведь к «вечерним фонарям» (не в «style moderne», а керосиновым): образчики придирчивой провинциальной критики; и проч. — Ce qu'il nous faut à nous «(по вечерам — по вечерам)», указано отчасти у Guyau: «L'art au point de vrie sociologique» (р<усский> п<еревод> 1891 г.).[118]

Молодости свойственна известная (напрасно порицаемая или одобряемая) «сумма» нерасчетливости, почему и «сум(м)очка» презренно — тленно— благо-родного бумажного добра, имеющая быть врученною «почтенному и одновременно «проклятому» (по Пушкину же) Соломону»[119] (Нейманну — 500 р.: подчеркиваю автора прилож<енной> квитанции), способна пригодиться частью в предстоящем (не венецианском и, надеюсь, не «ломбардном» — затянувшемся раз навсегда при опоздании архиепископа Амвросия из Рима) «карнавале», по прошествии которого сжигается «il re dei'pazzi»[120] и опять берутся за какое-нибудь «умное (в церковном или светском смысле) делание»; с этой, несколько ретроспективной (за отсутствием определенного «проспекта») точки зрения — «под старость лет», однако не (частица), заменяющая твой винительный падеж — родительным), «забыв святого» (ныне снова приуроченного к бренной «плоти»), можно и «в конце письма поставить (carne!) vale»[121]

Любящий Тебя отец Ал. Блок

Варшава. 1904 г. Январь — февраль.

Уведоми, пожалуйста, о получении.[122] Письмо (или «послание») мое, задержанное обстоятельствами времени, не согласуется уже ни с наступившим «мясопустом»,[123] ни с японским «мясом пушечным»; подобно всем мертворождаемым творениям, оно (не мясо, а писание) авось когда-нибудь «восскреснув оживет» — во свете общей мировой «гармонии» (sub specie acternitatis),[124] что «обелит» и чернила (прочитать их следует пораньше — пока черны или темносеры, как «тужурка», выражающая «мрак вседневной жизни».

14. Ноябрь 1904 г.[125]

Поздравляю с древним зимним Праздником (Noёl)![126]

Благодарю за присланную книгу

Со «стихами о Прекрасной Даме».[127]

Но, смотря в нее,1* все «видят фигу»

И готовы чувствовать себя в Бедламе.

Мое (другой размер) «духовное родство»

Мне лично страха не внушает;

Скорее кровный смысл его

Для публики меня смущает…

— Напрасно, говорят мне, Вы

Еще даете деньги сыну:

Ведь он теперь, в виду молвы,

Богаче Вас на половину (?).

Профессорское имя — верный клад:

«Кривлянью на распутьях»2*[128] — род рекламы;

«Как летом вкусный лимонад»3*[129],

Раскупят рыцари мудреной «Дамы»!

Не доверяя распродаже —

При репутации своей