Привидения и их жертвы, или Дом и разум

Далее повторялись довольно путаные просьбы о прощении, и приводились разные подробности событий, которых автор также был свидетелем.

Может закрасться подозрение, будто Ф. хотел скрыться в Австралии, будучи так или иначе мошеннически причастен к кошмарам той ночи. Не стану оспаривать это предположение, скорей привожу его здесь как одно из наиболее правдоподобных объяснений — так, наверное, покажется многим — неправдоподобных обстоятельств. Однако собственная моя теория остается неизменной. В тот же вечер я подъехал в кебе к означенному дому, чтоб увезти оставшиеся там вещи, а также труп моей бедной собаки, что я и совершил, не встретив ни малейших затруднений. Не случилось ничего, достойного упоминания, кроме того лишь, что, подымаясь и спускаясь по лестнице, я слышал звук ступающих передо мною ног. Прямо оттуда я проследовал к мистеру Дж., которого застал дома. Я возвратил ему ключи, заверив, что любопытство мое вполне удовлетворено, и собирался было кратко пересказать ему все происшедшее, но он остановил меня, заметив чрезвычайно вежливо, что более не имеет интереса к тайне, которую никто не сумел разгадать.

Я все же решился сказать ему о двух прочитанных письмах и о замечательном способе их похищения, а затем полюбопытствовал, не полагает ли он, что они были писаны к той самой женщине, которая скончалась в доме, и не знает ли он о ее прежней жизни чего-нибудь такого, что могло бы подтвердить справедливость темных подозрений, каким эти письма дают пищу. Мистер Дж., казалось, был поражен и по кратком размышлении ответил:

— Я мало что знаю о прошлом этой женщины, кроме того только, что, как говорил вам уже, ее родные были знакомы моим родственникам. Но вы воскресили какое-то смутное воспоминание о предубеждении, существовавшем на ее счет. Я наведу справки и извещу вас о результате. Однако если мы согласимся с распространенным предрассудком, будто тот, кто совершил какое-либо преступление при жизни или, напротив, пал его жертвой, возвращается на место его совершения в образе смятенного духа, я должен буду заметить, что в этом доме довольно случалось всего диковинного и до смерти этой женщины — бывали там и странные видения, и звуки. Но вы улыбаетесь. Вы что-то хотите сказать?

— Лишь то, что если бы мы могли добраться до сути этих тайн, мы обнаружили бы, что к ним причастен человек.

— Как? Вы полагаете, что все это обман? Но для какой же цели?

— Нет, вовсе не обман в обычном смысле слова. Положим, я вдруг погрузился бы в сон, такой глубокий, что невозможно было бы добудиться меня, но позволявший мне на редкость точно угадывать ответы на вопросы, чего я не мог бы делать после пробуждения, сколько бы ни тщился; положим, я мог бы объявить, сколько денег у вас в кармане, или нет, сказал, о чем вы думаете. Ведь это вовсе не обман, как и не проявления потустороннего. Я мог бы находиться под гипнотическим воздействием, оказываемым на меня каким-то человеком, который приобрел власть надо мной во время нашего предыдущего общения.

— Если поверить, что гипноз и в самом деле может действовать на расстоянии, вы правы. И отсюда вы заключаете, что гипнотизер способен вызывать сверхъестественные явления и в неживой среде, чтобы вы и все другие могли их наблюдать, — положим, может заставить звучать воздух или населить его образами?

— Или так: повлиять на наши чувства, чтобы мы уверовали в происходящее. Был ли у нас контакт с человеком, который бы воздействовал на нас? Нет, не было. Обычный гипноз на это не споробен. Но ведь, возможно, существует родственная ему сила, много более мощная, которую когда-то называли магией. Не стану утверждать, что она действует на все неодушевленные материальные предметы, но будь это и так, тут не было бы ничего противоестественного. Это редкостная сила, которой могут быть наделены живые существа с определенными особенностями, развитыми посредством практики до высочайшей степени. А что такая сила может распространяться и на мертвых (вернее, на некоторые их мысли и воспоминания) и подчинять себе — нет, не то, что можно назвать душой и что выходит за пределы человеческого влияния, а некий отпечаток чего-то сугубо земного, являющего себя нашим чувствам, то все это известно из очень старой и полузабытой теории, по поводу которой я не дерзну высказывать свое мнение. Но я не нахожу, что эта сила сверхъестественная. Позвольте в подтверждение привести эксперимент, который Парацельс относит к разряду нетрудных и который автор «Диковинок литературы» упоминает как правдоподобный: вы сжигаете цветок — его больше не существует. Все то живое, из чего он состоял, рассеялось, рассыпалось неведомо куда и более не может быть ни собрано, ни найдено. Но по химическому анализу пепла можно составить образ этого цветка, и он будет таким же, как при жизни. Не исключается, что это верно и для человека. Душа так же не подвластна вам, как суть цветка и как элементы его строения. Но вы можете составить ее образ, и это тот самый фантом, который, в силу распространенного предрассудка, принимают за душу усопшего. Не нужно путать его с истинной душой, он есть лишь образ живой формы. Итак, нас более всего тут поражает (как и в самых достоверных рассказах о призраках и привидениях) отсутствие того, что мы сочли бы душой, — иначе говоря, высшего, свободного разума. В явлениях призраков нет цели, а если есть, то пустяшная; придя, они почти не говорят, а когда все же говорят, то самое заурядное, как всякий обычный человек. Американцы, общавшиеся с духами, опубликовали целые тома в стихах и прозе, где пересказывают то, что якобы слышали от великих мертвецов: Шекспира, Бэкона и бог знает кого еще. И в этих записях, даже в самых убедительных, нет ни на гран чего-нибудь такого, что было бы умнее рассуждений человека весьма посредственных способностей и образованности; они непостижимо уступают всему, что Бэкон, и Шекспир, и Платон говорили и писали в свое время.

И что наиболее примечательно — в таких заметках нет ничего, не высказанного этими людьми при жизни. Посему, как бы ни были чудесны подобные явления (если, конечно, согласиться, что они подлинны), я вижу многое такое, что философии по силам было б разрешить, и не вижу ничего, что с ней не совместимо, то есть ничего сверхъестественного. Это всего лишь мысли, переданные тем или иным способом (каким именно, мы пока не знаем) из одной бренной головы в другую. Вертятся ли при этом столы по собственному почину, появляются ли в магическом круге демоноподобные призраки, тянутся ли лишенные тел руки, которые унфят материальные предметы, или же Черная Тень вроде той, что предстала передо мной, леденит нам кровь, я тем не менее убежден, что это лишь влияние (которое передается, как по проводам) чьего-то мозга на мой собственный. В телах иных людей происходят какие-то особые химические процессы, такие люди могут совершать химические чудеса; другие выделяют какой-то естественный флюид, назовем его электрическим, такие люди совершают электрические чудеса. Но все они нимало не похожи на людей науки, ибо не ставят себе никакой определенной цели, они ребячливы и легкомысленны, и несерьезны. Они не тщатся получить значительные результаты, и потому мир их не замечает, а истинные мудрецы не занимаются развитием их способностей. Но я ничуть не сомневаюсь, что у всего, что мне случилось видеть или слышать, был свой далекий постановщик, такой же человек, как я. Возможно, сам того не сознавая, я верю в разыгравшееся передо мной по следующей причине: вы говорите, что не было еще такого, чтоб двое испытали в точности одно и то же. Да, верно. Но не забывайте, что нет и не было двоих, увидевших один и тот же сон. Будь все это обычнейшим обманом, его механика была бы такова, что результаты разнились бы очень мало, но будь это вмешательством потусторонних сил, что выступают от лица Всевышнего, видна была бы цель случившегося, ясная и определенная.

Но происшедшие события не отнесешь ни к тому, ни к другому. Я совершенно убежден, что зародились они в мозгу, который ныне находится очень далеко отсюда и который не имел никакого четкого намерения; в случившемся отразились лишь его блуждающие, неоформленные, пестрые, переменчивые мысли; короче говоря, то были лишь видения, воплощенные какой-то полуматериальной субстанцией. А что мозг этот наделен великой силой, что он способен приводить материю в движение, что он злонамерен и смертоносен, не вызывает у меня сомнений. Какая-то физическая сила должна была убить мою собаку. И, сколько я могу судить, ее хватило бы, чтоб уничтожить и меня, овладей мной такой же страх, если бы мой дух или разум не наделили меня равной противостоящей силой — силой воли.

— Убита ваша собака! Чудовищно! Да, странно, в этом доме не желало оставаться ни одно животное. Ни одно. Даже кошка. Там никогда не заводились ни мыши, ни крысы.

— Низшие твари благодаря инстинктам опознают воздействия, опасные для их существования. А человеческий разум менее чувствителен из-за того, что наделен более развитой способностью к сопротивлению. Впрочем, довольно. Понятна ли вам моя теория?

— Да, хоть и не вполне. Но я скорее соглашусь с любой фантазией (простите за неосторожное слово), пусть самой причудливой, нежели с россказнями о привидениях и домовых, которыми нас пичкают в детских. Однако для моего злосчастного дома между ними нет никакой разницы, вред один и тот же. Боже милостивый, что мне делать с этим домом?

— Могу сказать, что я бы сделал. Я совершенно убежден — так говорит мне интуиция, что маленькая пустая комнатка, которая находится справа от «моей» спальни, и есть исходный пункт или резервуар для сил, преследующих этот дом. И я вам настоятельно советую разобрать пол и стены, да нет, лучше сломать всю комнату. По-моему, она находится немного на отлете от основного здания и нависает над небольшим внутренним двориком, ее можно снести, не затронув всей остальной постройки.

— Вы полагаете, что если я так сделаю, то…

— То отсечете телеграфные провода. Я настолько уверен в своей правоте, что готов взять на себя половину расходов, если вы позволите мне руководить работами.

— О нет, я превосходно справлюсь с тратами.

Дней десять спустя пришло письмо от мистера Дж., в котором он сообщал, что со времени нашего последнего свидания побывал в своем доме и отыскал те два письма, о которых я ему говорил (они лежали в том самом комоде, где я их обнаружил), что прочитав их, ощутил тревогу, как и я, и предпринял осторожные расспросы касательно той женщины, в которой я справедливо заподозрил адресата этих писем. Выяснилось, что тридцать шесть лет тому назад (иначе говоря, за год до того, как они были написаны) она вышла замуж против воли своей родни за некоего не внушавшего доверия американца — по общему мнению, пирата. Сама она была из семьи весьма почтенных торговцев и до замужества служила бонной. У нее был брат, вдовец, как полагали, человек состоятельный, и племянник — единственный его ребенок, лет шести от роду. Спустя месяц после ее свадьбы тело этого самого брата извлекли из Темзы невдалеке от Лондонского моста, и хотя на шее у него видны были следы насилия, их сочли недостаточной уликой, и в результате расследования вынесли вердикт — «смерть через утопление в реке».

Американец и его жена взяли на себя заботу о ребенке, так как покойный в завещании назначил сестру опекуншей своего единственного сына; в случае смерти мальчика все его состояние переходило к ней. Полгода спустя ребенок умер, существовало мнение, что с ним дурно обращались. Соседи утверждали, что слышали, как он кричал в ночи. Хирург, осмотревший умершего, заявил, что ребенок был изнурен, видимо, недоедал, и тело у него было в синяках и кровоподтеках. Выяснилось, что как-то зимней ночью мальчик пытался бежать: прокравшись во внутренний двор, он стал взбираться на стену, но обессилел, сорвался, а утром, когда его нашли, он был уже при смерти. Хотя заметны были следы жестокого обращения, это не было убийство. Тетка и ее муж старались отвести обвинение в жестокости, оправдываясь тем, что ребенок был страшно упрям, испорчен, и более того — полоумен. Как бы то ни было, по смерти брата она унаследовала его состояние.

Не прошло и года после свадьбы, как вдруг американец поспешно покинул Англию и более туда не возвращался. Он приобрел судно и плавал по морям, пока два года спустя оно не пропало без вести в Атлантическом океане. У вдовы оставались немалые средства, но на ее голову посыпались несчастья: сначала разорился банк и пропали все капиталы; она открыла торговое дело, но обвнкротилась; затем пошла в услужение, опускаясь все ниже и ниже: от экономки до прислуги, — никогда не задерживаясь подолгу на одном и том же месте, хотя в характере ее никто не замечал чего-либо неприятного. У нее была репутация трезвой, честной и чрезвычайно спокойной особы. Однако обстоятельства ей не благоприятствовали. В конце концов она дошла до работного дома, откуда ее забрал мистер Дж., поручив ей присматривать за тем самым домом, который она снимала в первый год замужества.

Мистер Дж. далее писал, что провел час в пустой комнате, которую я убеждал его снести, и что охватившее его чувство ужаса (хотя он не видел и не слышал ничего особенного) было так велико, что ему не терпится разобрать стены и поднять полы, как я и предлагал. Он уже сговорил людей для этой работы и готов приступить к ней в любой избранный мной день.

Соответствующий день был назначен. Я явился к дому с привидениями, и мы поднялись в ту слепую комнату, сняли плинтус и подняли пол. Под засыпанными мусором перекрытиями мы нашли люк, достаточно большой, чтобы в него мог пройти мужчина. Его дверь была укреплена железными скобами и заклепками. Сняв все это, мы спустились в находившуюся внизу комнату, о существовании которой никто и не подозревал. Там было окно и дымоход, заложенные кирпичом, по-видимому, много лет назад. Освещая себе дорогу свечами, мы обошли помещение. Там до сих пор сохранилась обветшалая мебель: три стула, ларь-скамья и стол, какие делали лет восемьдесят назад. У стены стоял комод, там мы нашли полуистлевшие старомодные предметы мужского туалета, которые были в ходу лет сто назад у людей довольно знатных, дорогие стальные пуговицы и пряжки для придворного костюма и изящную шпагу к нему; в кармане камзола, щедро отделанного золотым позументом, а ныне почерневшего и изъеденного сыростью, мы нашли пять гиней, несколько монет и билетик из слоновой кости, должно быть, на давным-давно отзвучавшее представление. Но главным нашим открытием оказался вделанный в стену несгораемый шкаф, замок которого доставил нам немало хлопот.

Шкаф был разделен на три полки и два небольших ящичка. На полке выстроилась по ранжиру несколько маленьких герметически закупоренных хрустальных флакончиков с какими-то бесцветными летучими жидкостями. Могу лишь утверждать, что то не были яды — в состав одной из них входили фосфор и аммиак. Были там причудливые стеклянные трубочки, маленький заостренный железный стерженек, отделанный большим осколком горного хрусталя, и еще один — оправленный в янтарь, и, кроме того, очень сильный магнит.

В одном из ящиков мы обнаружили миниатюрный портрет в золотой рамке, краски которого сохранили редкостную свежесть, если вспомнить, сколь долго он, должно быть, пролежал здесь. На портрете был изображен мужчина на излете среднего возраста — лет сорока восьми или семи.

Лицо у него было самое необыкновенное — весьма запоминающееся. Вообрази вы себе могучую змею, превратившуюся в человека, но и в человеческом облике сохранившую свои прежние змеиные черты, вы составили бы себе более ясное представление о нем, нежели могли бы дать самые длинные описания — о широкой, плоской лобной кости, об изящной, сужающейся линии подбородка, скрывающей неумолимую и мощную челюсть, о миндалевидном разрезе больших страшных глаз, мерцающих, зеленых, словно изумруды, и о жестоком бесстрастии, разлитом во всех чертах, — свидетельстве огромной скрытой силы. Странно было вот что: лицо на миниатюре в первое же мгновение поразило меня небывалым сходством с одним из самых редких портретов — с портретом человека очень родовитого, едва ли не королевской крови, наделавшего в свое время много шуму. О нем не говорится в исторических хрониках, разве лишь вскользь, но полистайте письма современников, и вы найдете там рассказы о его необузданном духе, о пристрастии к оккультному знанию. Скончался он в расцвете лет и погребен, судя по историческим свидетельствам, в чужих краях. Умер он вовремя, чтоб не попасть в руки закона, готового препроводить его на виселицу за совершенные преступления.

После смерти его портреты — весьма многочисленные, ибо он был щедрым покровителем искусств — скупались и уничтожались, как полагают, по приказу его наследников, которые, наверное, рады были устранить и самое упоминание о нем из своего генеалогического древа. Он обладал огромным состоянием, значительная часть которого, как говорят, была присвоена одним его любимцем, то ли предсказателем, то ли астрологом; как бы то ни было, когда он умер, оно таинственно исчезло. Как полагают, лишь один портрет избежал общей участи, мне посчастливилось его видеть в доме одного коллекционера несколько месяцев тому назад, портрет произвел на меня неизгладимое впечатление, как и на каждого, кому его случалось видеть; то было незабываемое лицо, и это же лицо смотрело на меня с миниатюры, лежавшей на моей ладони.

Впрочем, человек на миниатюре был несколькими годами старше, чем изображенный на том портрете, или даже чем оригинал в пору своей смерти. Но много ли значат три-четыре года — ведь между той порой, когда благоденствовал сей грозный аристократ, и временем, когда была, наверное, написана миниатюра, прошло, пожалуй, более двухсот лет.

Я предавался созерцанию в молчаливом удивлении, когда мистер Дж. воскликнул:

— Возможно ли такое? Я знал этого человека.

— Как? Где? — вскричал я.

— Мы встречались в Индии. Он пользовался особенным доверием одного раджи и чуть было не довел дело до восстания, которое лишило бы того владений. Знакомец мой, француз по имени де В., был умный, дерзкий аристократ. Мы настояли на его отставке и изгнании. Это, вне всякого сомнения, тот же человек, второго такого нет на свете. Однако миниатюра написана, кажется, лет сто тому назад.

Без всякой задней мысли я перевернул портрет и обнаружил на обратной стороне пентаграмму; в центре нее была выгравирована лестница, третью ступеньку которой составляла дата — 1765. Осмотрев портрет более внимательно, я заметил пружину, с помощью которой задняя стенка открывалась, словно крышка. С внутренней ее стороны была выгравирована надпись: «Тебе, Марианна. И в жизни, и в смерти будь верна своему…», дальше следовало имя, мне не вовсе незнакомое, которое я не стану повторять. Я не раз слышал его в детстве от людей постарше, о его обладателе они упоминали как о блистательном шарлатане, невероятно шумевшем в Лондоне в продолжение года или около того и бежавшем от обвинения в двойном убийстве, которое произошло в его домашнем кругу, — убийстве его любовницы и соперника. Но я не обмолвился об этом ни словом мистеру Дж., лишь неохотно протянул ему миниатюру.

Первый ящик несгораемого шкафа выдвинулся сразу, зато невероятно трудно оказалось совладать со вторым: хотя он не был заперт, он не поддавался нашим усилиям, пока мы не просунули в щель стамеску. Благодаря чему мы, наконец, выдвинули его и обнаружили внутри диковинное устройство, отлично сохранившееся. На тонкой книжечке или, верней, блокноте покоилось хрустальное блюдце, наполненное прозрачной жидкостью, на поверхности которой плавало нечто вроде компаса со стремительно вращавшейся иглой, но на циферблате вместо привычных делений были изображены семь замысловатых символов, похожих на астрологические знаки планет. Весьма своеобразный, правда, несильный и не лишенный приятности запах исходил от этого ящика, стенки которого были выложены деревом, как мы поздней определили — ореховым. Каков бы ни был источник этого запаха, на нервы он оказывал физическое действие. Мы это ощутили все, включая двух рабочих, находившихся с нами в комнате. По всему телу от корней волос до кончиков пальцев пробегало что-то вроде щекотки или мурашек. Стремясь скорее рассмотреть книжечку, я поднял блюдце. Вследствие чего игла стала вращаться быстрей и быстрей, все мое существо содрогнулось от сильного удара, и я выронил блюдце. Жидкость расплескалась по полу, блюдце разбилось, компас закатился в угол, стены заходили ходуном, словно их стал трясти и раскачивать великан.

Оба рабочих так напугались, что бросились к лестнице, спускавшейся из люка, но так как более ничего не последовало, они легко дали уговорить себя вернуться.

Тем временем я открыл книжечку. В переплете из обыкновенной красной кожи, закрывавшемся серебряными застежками, была вставлена одна-единственная страничка плотного пергамента, и на ней внутри двойной пентаграммы была сделана надпись на средневековой латыни, которую буквально можно перевести так: «Все, что заключено в этих стенах, будь то одушевленное или бездыханное, живое или мертвое, да повинуется моей воле по мере вращения иглы. Да будет проклят этот дом! Да не ведают покоя его обитатели!»

Более нам ничего не встретилось. Мистер Дж. сжег записную книжечку и тем самым содержавшееся там проклятие. Ту часть здания, где находились потайная комната и помещавшаяся над ней спальня, он снес до самого фундамента. По завершении работ ему достало мужества самому провести месяц в этом доме, тише и удобнее которого невозможно было бы сыскать во всем Лондоне. Затем он сдал его в аренду, и с немалой выгодой, постоялец его был всем доволен и ни на что не жаловался. Однако история моя на этом не кончается. Через несколько дней после того, как мистер Дж. переселился в описываемый дом, я нанес ему визит. Беседуя, мы стояли у открытого окна и наблюдали за фургоном с предметами обстановки, доставленными из прежнего дома мистера Дж. Я как раз излагал ему свою теорию о том, что все эти явления, которые считаются потусторонними, берут свое начало в человеческом мозге, и в качестве подтверждающего примера привел заклятие или скорей проклятие, обнаруженное и уничтоженное нами. В ответ мистер Дж. заметил: «Означает ли это, что если гипноз или какая-либо иная родственная ему сила и впрямь действует подобным образом и вызывает столь необыкновенные последствия, то такое воздействие может продолжаться и по смерти магнетизера? Ведь если заклятие было произнесено, а комната замурована более семидесяти лет тому назад, весьма вероятно, что магнетизер давно расстался с жизнью». Так возражал мне Дж., когда, прервав его на полуслове, я схватил его за руку и указал глазами на простиравшуюся перед нами улицу.

С противоположного тротуара шагнул превосходно одетый господин и, задержавшись у фургона, что-то сказал возчику. Его лицо, как раз находившееся против окна, было ясно видно. Это было то же лицо, что и на миниатюре — лицо вельможи, скончавшегося триста лет тому назад.

— Милостивый Боже! — вскричал Дж. — Это де В. собственной персоной! И выглядит он так же, как в дни юности, когда я видел его при дворе раджи, ни на день старше!

Движимые одной мыслью, мы бросились вниз. Я первым выскочил на улицу, но господин этот уже скрылся из виду. Однако мне удалось его высмотреть в нескольких ярдах впереди, и через мгновенье я поравнялся с ним.

Я уже было решился заговорить, но, заглянув ему в лицо, понял, что это выше моих сил. Его змеиный взгляд пронзал и завораживал. К тому же во всем его облике было столько достоинства, гордости, сознания превосходства, что каждый, сколько-нибудь знакомый с обычаями света, дрогнул бы, прежде чем решился бы выказать фамильярность или бесцеремонность. Да и что я мог сказать? И устыдившись своего порыва, я отступил на несколько шагов, не отставая, однако, от незнакомца, ибо так и не решил, что мне предпринять. Тем временем он завернул за угол, где его дожидался обычный экипаж, у ступенек которого стоял не ливрейный лакей, а слуга в костюме, какие носят гиды. В следующее мгновенье он сел в карету, и она тронулась. Мистер Дж. все еще стоял у входных дверей. Он спросил у возчика фургона, о чем справлялся незнакомец.

— Да просто полюбопытствовал, кому сейчас принадлежит этот дом.

Вечером того же дня вместе с одним своим другом я оказался в некоем заведении, называвшемся клуб «Космополитен», двери которого были открыты для людей всех стран, воззрений и званий. Там можно было выпить чашку кофе, выкурить сигару, зная заранее, что среди гостей встретятся приятные, а порой и выдающиеся личности.

Не пробыв в зале и пяти минут, я заметил, что за одним из столов с моим знакомым, которого я тут назову Г., беседует оригинал миниатюрного портрета. Сейчас, когда он был без шляпы, сходство выглядело еще более разительным. Черты лица во время разговора казались менее суровы и даже освещались улыбкой, правда очень беглой и холодной. Величавость осанки, на которую я обратил внимание на улице, еще более бросалась в глаза, таким величественным, пожалуй, мог быть восточный принц, в манерах которого выражается идея высшего безучастия и привычной, нерассуждающей, досужей, но неумолимой силы.

Г. вскоре покинул незнакомца, который принялся читать научный журнал, совершенно поглотивший его внимание.

Я отозвал Г. в сторонку: «Кто этот господин и чем занимается?»

— Вон тот? Весьма замечательная личность. Мы повстречались в прошлом году в пещерах Петры, этой библейской Идумеи. Это лучший из известных мне ученых-ориенталистов. Мы вместе путешествовали, угодили к разбойникам, причем он выказал присутствие духа, спасшее нам жизнь, а впоследствии пригласил меня в Дамаск, где я провел день в его доме, утопавшем в цветущих деревьях и розовых кустах. Ничего прекраснее нельзя себе вообразить! Он прожил там несколько лет на широкую ногу, по-восточному. Я не могу избавиться от подозрения, что это вероотступник, несметно богатый и чрезвычайно эксцентричный, и, кстати сказать, великий магнетизер. Я собственными глазами видел, как он передвигал неодушевленные предметы. Если вынуть из кармана письмо и бросить его в другой конец комнаты, он прикажет ему лечь у его ног, и письмо, ползком и извиваясь, будет перемещаться, пока не выполнит приказ. Клянусь честью, это истинная правда. Я видел, как он заклинал погоду, разгонял и стягивал тучи с помощью не то стеклянной трубочки, не то палочки. Но он не любит толковать об этом с посторонними. Он только что вернулся в Англию и говорит, что не был тут невероятно долго. Позвольте представить вас ему.

— Сделайте милость! Так он англичанин? Как его имя?

— О, самое простое — Ричардс.

— Какого он происхождения? Из какой семьи?

— Откуда мне знать? Да и какое это имеет значение. Вне всякого сомнения, выскочка, но до чего богат, дьявольски богат!

Г. подвел меня к неизвестному, и знакомство состоялось. Манерами своими мистер Ричарде не походил на завзятого путешественника. По складу своему путешественники, как правило, наделены великим жизнелюбием, разговорчивы, порывисты, не терпят возражений. Мистер Ричарде был сдержан и говорил приглушенным тоном, манеры его казались суховатыми из-за высокомерно-церемонной вежливости, напоминавшей о прошлом веке. Мне подумалось, что и его английский не вполне был языком сегодняшнего дня. Я бы даже решился утверждать, что в его речи проскальзывал легкий иностранный акцент. Но тут он заметил, что на протяжении многих лет почти не имел обыкновения изъясняться на родном языке. Разговор наш коснулся перемен, какие претерпел вид Лондона с тех пор, как он в последний раз посещал столицу. Г. быстро перешел от этого к переменам морального свойства — литературным, социальным, политическим, а также на великих людей, сошедших со сцены за последние двадцать лет, и на новых великих, которые лишь вышли на подмостки. Ко всему этому мистер Ричарде не выказал ни малейшего любопытства. Он явно не читал никого из ныне здравствующих авторов и, видимо, не знал наших государственных деятелей, из тех, что были помоложе, даже по именам. Однажды — всего только однажды он рассмеялся, его рассмешил вопрос Г., не подумывает ли он баллотироваться в парламент. Смех был сдавленный, саркастический, зловещий — ухмылка, переродившаяся в смех. Через несколько минут Г. отошел от нас, чтоб перекинуться словом с какими-то дефилировавшими по зале знакомыми, и я сказал тихо:

— Я видел вашу миниатюру, мистер Ричардс, в доме, прежде принадлежавшем вам, а может статься, отчасти и построенном вами на такой-то улице. Вы проходили мимо него сегодня утром.

Я поглядел на него, лишь когда договорил, и он тотчас приковал к себе мой взгляд так крепко, что я не мог оторваться от его глаз, этих притягивающих к себе змеиных глаз. Помимо воли, будто слова, в которые облекались мои мысли, вытягивали из меня клещами, я прибавил, понизив голос до еле слышного шепота:

— Я изучал тайны жизни и природы, и потому мне стали ведомы имена учителей оккультного. Следовательно, я вправе говорить с вами. — И я назвал известный пароль.

— Что ж, — ответил он холодно. — Признаю за вами такое право. Что вы хотите спросить?

— Каковы пределы силы воли у известных натур?

— Каковы пределы человеческой мысли? Довольно подумать, и, прежде чем вы сделаете вдох, вы перенесетесь в Китай.

— Да, верно, но в Китае моя мысль бессильна.

— Выразите ее, и она обретет силу. Предайте ее бумаге, и рано или поздно она, возможно, переменит жизнь всего Китая. Что есть закон? Не более чем мысль. В той мере, в какой мысль безмерна, она имеет силу, и ценность ее несущественна: дурная мысль может создать дурной закон, столь же могущественный, как хороший, порожденный доброй мыслью.

— Ваши слова подтверждают мою собственную теорию. Посредством невидимых токов один мозг способен передавать свои мысли другому с той скоростью, с какой распространяется мысль при помощи фиксируемых глазом средств. Коль скоро мысль неистребима, она оставляет после себя отпечаток в органическом мире, даже когда оттуда уходит тот, чью голову она посетила. И значит, мысли здравствующих могут воскресить мысли умерших — те мысли, что посетили их при жизни, однако мысли здравствующих не могут достичь тех мыслей, которые сейчас рождаются у мертвых. Не так ли?

— Я уклоняюсь от ответа. Не стану обсуждать, достигает ли мысль пределов, которые вы ей приписываете, но продолжайте. У вас ведь был вопрос, который вы намеревались мне задать.

— Используя естественные средства, имеющиеся в распоряжении науки, исключительно злонамеренная и исключительно сильная воля, присущая иным натурам, может вызвать явления, подобные тем, какие прежде приписывали черной магии. И значит, она может обретаться в человеческом жилище в виде оживших образов всех скверных помыслов и скверных дел, задуманных и совершенных там в былое время. Иначе говоря, всё, на связь и на родство с чем претендует зло, — это незавершенные, запутанные, бессвязные обрывки и осколки старых драм, что разыгрались много лет назад в этих стенах. Словно в кошмарном сне случайным образом пересекающиеся мысли, преобразуясь в призрачные звуки и картины, вызывают ужас, но вовсе не по той причине, что это нашествия существ иного мира, нет, это просто страшные, зловещие повторы того, что уже было в реальном мире, включенные в злокозненную драму по воле какого-то злокозненного смертного.

Благодаря такому материальному посреднику, как мозг, эти фантомы обретают силу, равную человеческой: могут ударить будто электрическим разрядом, могут убить, если мысль атакуемого не подымается над кругозором изначального убийцы, могут уничтожить самое могучее животное, если оно теряется от страха, но не способны повредить и очень немощному человеку, если его ум чужд страху, хоть плоть и содрогается. Поэтому встречая в старых книгах чародея, растерзанного злыми духами, которых он сам же вызвал к жизни, или более того, читая в восточных сказках, как некий маг убил другого благодаря тому, что превзошел его искусством, мы можем предположить, что это правда в известном смысле: положим, некое физическое существо, следуя своим дурным наклонностям, сообщает неким частицам, обычно бездействующим и безобидным, ужасную силу: так молния, скрытая в облаке и безопасная, вдруг, в силу естественных причин, делается видимой, и, обретя форму, испепеляет тот предмет, который ее притягивает.

— В ваших словах есть проблески могущественной тайны, — ответил мистер Ричардс. — Согласно вашим взглядам смертный, обретший упомянутую вами силу, всенепременно становится олицетворением зла и пагубных желаний.

— Если употреблять ее тем способом, который я описываю, это именно так, хотя я верю старым преданиям, где говорится, что невозможно повредить добру. Но подобный смертный может принести вред лишь тем, с кем породнился или кого подчинил себе. Я приведу пример, который согласуется с законами природы, хоть кажется безумней россказней ополоумевшего монаха. Вы помните, что Альберт Великий в подробном описании, как вызвать духов и как повелевать ими, усиленно подчеркивает то, что может быть усвоено и понято немногими: магом нужно родиться, а это означает, нужно обладать определенным складом от природы. Как нужно быть поэтом от природы. И очень редко люди, наделенные большой оккультной силой, наделены и высшей силой разума; как правило, они страдают каким-либо умственным изъяном или недугом. При этом им должна быть свойственна, причем в невероятной степени, способность мысленно сосредоточиваться на одном предмете, способность энергетическая, которую мы называем волей. Пусть ум не здрав, зато он чрезвычайно мощен, когда решает обрести желаемое. Я опишу вам человека, который наделен таким характером и соответствующими силами в невероятной степени. Пусть он принадлежит к верхушке общества. Я полагаю, что его желания — по преимуществу желания чувственные, и, значит, ему свойственно огромнейшее жизнелюбие. Он совершенный эгоист, и свою волю он сосредоточил на себе. Страсти его неуемны, ему неведома высокая и прочная привязанность, но он умеет страстно домогаться того, чего в сей миг желает; он может люто ненавидеть то, что ему мешает; он может совершать чудовищные преступления, не ведая раскаяния; проклятия ему ближе, чем сокрушения о содеянном злодействе. Обстоятельства, в которые он попадает благодаря своему характеру, способствуют невероятному проникновению в тайны природы, что на пользу его эгоизму. Он очень тонко подмечает, что выгодно его страстям, он производит тщательные расчеты не потому, что любит истину, а из любви к себе, и это укрепляет его талант ученого. Я опишу вам человека, узнавшего на собственном опыте власть своих знаний над другими, подчинившего свое тело силе воли и изучившего в естественных науках все, что способно эту силу увеличить. Он любит жизнь, страшится смерти и жаждет жить и жить. Вернуться в юность он не может, как не способен прекратить движение к смерти, но, будучи не в силах обрести бессмертие, он может приостановить, и так надолго, что это кажется невероятным, распад органических частиц, который и составляет суть старения. Год значит для него не больше, чем для иного час. Его могучая воля, тренированная по научной системе, «заведует» износом собственного тела. Он живет и живет. А для того, чтоб не казаться чем-то сверхъестественным и небывалым, он временами «умирает» в присутствии очевидцев. Измыслив способ, как перемещать богатство, удовлетворяющее его нужды, он покидает то или иное место, обдумав, как торжественно отметить погребение. Он объявляется в иных краях, живет неузнанным, не возвращаясь в те места, где совершались прежние события, пока не умирают все, что помнили его в лицо. Он был бы глубоко несчастен, будь он способен сочувствовать, но у него есть лишь он сам. Хороший человек не принял бы такого долголетия. И никому, хорошему или дурному, он бы не мог и не хотел доверить свою тайну. Подобный человек возможен, подобного я вижу сейчас перед собой! Герцог такой-то, придворный короля, деливший время между сластолюбием и интригами, между алхимиками и чародеями. Затем в минувшем веке — шарлатан, преступник, носивший имя менее известное и обретавшийся в том доме, который вы сегодня созерцали. Скиталец, вновь посетивший Лондон и ощутивший то же, что и вы, бродя ныне по улицам, где больше не вываживают скаковых лошадей. Чужак в школе божественно-мистического знания, чудовищный лик жизни в смерти и — смерти в жизни, я призываю вас покинуть селения и города здоровых и возвратиться на развалины погибших царств — назад в пустыни зла.

В ответ раздался шепот столь напевный, столь всесильно благозвучный, что завладел всем моим существом и против воли подчинил меня себе. Я разобрал слова:

— Последние сто лет я пробовал тебя найти. Теперь, когда я отыскал тебя, ты не уйдешь, пока я не узнаю то, что мне угодно. Тебе на час дается зрение, способное проникнуть в прошлое и приоткрыть завесу будущего. Всего на час — такого более не будет, как не было и прежде. То будет зрение сильного мужчины с энергичной мыслью, а не капризной слезливой барышни или болезненной сомнамбулы. Взмывай и зри!

При этих словах я ощутил, будто вознесся над собою на орлиных крыльях. Воздух стал совершенно невесомым, крыша более не ограждала комнату, и купол неба не был замкнут. Я вышел за пределы собственного тела, не знаю, где я находился, но где-то высоко — над временем и над землей.

Я вновь услышал благозвучный шепот: «Ты правильно сказал. Да, Силой Воли я подчинил себе великие секреты. Ты прав, с помощью Воли и Науки я могу отдалить старость, но смерть порою настигает и нестарых, могу ли я предотвратить несчастный случай из тех, что настигают и в расцвете лет?»

— Нет, несчастный случай — это Провидение. Провидение кладет предел любому человеческому волеизъявлению.

— Умру ли я в конце концов — пусть через многие века — из-за неотвратимого бега времени или по причине, которую я называю несчастным случаем?

— По причине, которую ты называешь несчастным случаем.

— Далек ли мой конец, как прежде? — прошептал голос с нескрываемой дрожью.

— Если смотреть на время из пределов моей жизни, конец еще далек.

— А перед тем сольюсь ли я с толпой, как это было некогда, до приобщения к тайнам, и загорюсь ли снова интересом к их борьбе и к их страданию, буду ли вновь сражаться с честолюбием и, прибегая к силе мудрых, стяжаю ли другую силу, принадлежащую монархам?

— Ты сотворишь такое на земле, что вызовет смятение и потрясение умов. Для чудных замыслов тебе, который сам есть чудо, дозволят жить на протяжении веков. Тогда и будут спрошены с тебя все узнанные тайны. И то, что делает тебя чужим и посторонним сменяющимся поколениям, возвысит тебя над людьми и сделает их властелином. Так сучья и солома, попавшие в водоворот, вращаясь, устремляются на глубину, чтобы затем выплыть на поверхность. В коловращенье твоих чар будут вовлечены монархи и народы. Ужасный истребитель, ты, истребляя, против воли станешь созидателем.

— Когда это произойдет?

— В далеком будущем. Когда это свершится, помни, конец твой будет недалек.

— Что есть конец, каков он? Обрати свои взоры на запад, на восток, на юг, на север.

— На севере, куда ты не ступал ногой, в том месте, которого ты инстинктивно избегал, тебя ждет призрак. Это Смерть! Передо мной корабль, его преследуют, за ним погоня, но он плывет все дальше. Он входит в страну льдов. Плывет под небом, огненным от метеоров. Над ледяными рифами стоят в небесной выси две луны. Я вижу, что корабль зажат в белой теснине ледяными скалами. Я вижу мертвые тела, которыми покрыта палуба — окоченевшие и посиневшие, с покрытыми зеленой плесенью конечностями. Повсюду мертвецы, в живых остался лишь один. И это ты! Как ни нетороплив ход времени, годы сказались на тебе. Твое чело изрезано морщинами, и воля больше не пульсирует, как прежде, в клетках мозга. И все же твоя воля, пусть и ослабевшая, неизмеримо больше любой человеческой, когда-либо существовавшей на земле. Благодаря ей ты и живешь, хотя и изнурен от голода. Природа более не подчиняется тебе в этом пустынном царстве смерти. Здесь небо выковано из железа, и даже в воздухе видны скопления частиц железа. Корабль зажало ледяными глыбами, ты слышишь, как трещат борта. Словно соломинка, попавшая в янтарь, корабль останется во льду. Но человек, еще живой, идет вперед. Покинув этот корабль мертвых, он взбирается на пики айсбергов, и две луны глядят с небес на движущуюся фигурку. Этот человек ты, ужас написан на твоем челе, ужас подавил твою волю. Я вижу, как по склонам ледяной горы карабкаются грязно-серые ужасные создания. Это полярные медведи, они почуяли добычу и подбираются к тебе все ближе, ковыляя и волоча свои туши. И каждый миг этого дня длиннее для тебя всех прожитых столетий. Не забывай: в последующей жизни продленные мгновенья есть блаженство или вечная мука.

— Довольно, замолчи! — раздался шепот. — Ведь этот день еще далек, весьма далек, ты сам меня заверил! Я возвращаюсь к розам и миндальным деревьям Дамаска! Спи!

Комната поплыла передо мной. Я перестал что-либо ощущать. Придя в себя, я обнаружил, что рядом со мной стоит Г. и, улыбаясь, держит меня за руку. Он промолвил: «Вы всегда утверждали, что не поддаетесь гипнозу, но перед моим другом Ричардсом не устояли».

— А где он сам?

— Удалился, когда вы впали в транс, тихо сказав мне: «Ваш друг проснется через час».

Я спросил, стараясь не выдать своего волнения, где остановился мистер Ричардс.

— В отеле «Трафальгар».

— Разрешите мне опереться на вашу руку, — сказал я Г., — и сходим туда. Мне нужно кое-что сказать ему.

В гостинице нам ответили, что мистер Ричардс возвратился двадцать минут назад, уплатил по счету, приказал своему слуге-греку упаковать вещи и отправляться на Мальту пароходом, завтра отбывающим из Саутгемптона. Касательно собственных своих планов он сказал, что ему предстоит нанести несколько визитов в окрестностях Лондона, и потому он не уверен, что поспеет в Саутгемптон к отплытию, но коли не поспеет, отправится на Мальту следующим рейсом.

Слуга справился, как мое имя. Услышав ответ, он вручил мне оставленную на мое имя мистером Ричардсом записку на случай, если я приду сюда.

В записке значилось следующее: «Я желал, чтобы вы выговорили вслух то, что было у вас на уме. Вы повиновались. Тем самым вы в моей власти. На протяжении трех месяцев, считая с нынешнего дня, вам возбраняется рассказывать кому-либо о том, что имело место между нами. Вы даже не вправе показать эту записку другу, стоящему рядом с вами. В продолжение трех месяцев вам надлежит хранить полнейшее молчание касательно меня и всего со мной связанного. Вы ведь не подвергаете сомнению мое право связать вас таким распоряжением? Попробуйте только не повиноваться. По прошествии трех месяцев чары спадут. В остальном я пощажу вас. Я посещу вашу могилу спустя год и день после того, как она примет ваше тело».

Тем кончилась диковинная история, в истинность которой я никого не призываю верить. Я записал ее ровно три месяца спустя по получении вышеозначенной записки. Я не мог записать этого ранее, как и не мог показать Г., несмотря на его настойчивые просьбы, того, что прочел, стоя рядом с ним при свете газового фонаря.