Иуда: предатель или жертва?

Сьюзан Грубар

ИУДА: ПРЕДАТЕЛЬ ИЛИ ЖЕРТВА?

ПРЕДИСЛОВИЕ

«У каждого великого человека есть ученики, — часто не без усмешки повторял Оскар Уайльд, — причем его биографию всегда пишет Иуда».[1] Согласно этому ироническому замечанию, биографами нередко движет не что иное, как преступное и злобное намерение предать огласке компрометирующие сведения, которые большинство людей предпочли бы сжечь перед своей кончиной, а при жизни, по меньшей мере, спрятать за семью печатями на долгий-долгий срок. Какие грязные тайны самого Иуды еще остались неизвестными? На протяжении почти двадцати веков поэты и художники, романисты и драматурги, богословы и кинорежиссеры чернят его на все лады… «за дело и просто так», как однажды выразилась моя младшая дочь. О том, что этот «христопродавец» — фигура действительно притягательная, свидетельствует одно то, что ему удалось завладеть воображением того же Оскара Уайльда, так часто поминавшего его на словах. Однако до публикации книги «Иуда: предатель или жертва?» ни в одной другой работе не исследовалась эволюция образа двенадцатого апостола в западном художественном сознании на протяжении его долгой и разнообразной посмертной жизни. И причин столь странной малочисленности научных и критических исследований несколько.

Что может побудить биографа взяться за написание истории жизни персонажа, о котором известно так мало? Большинство таких биографических исследований обычно начинаются или заканчиваются предложениями типа: «Родившийся в городе таком-то в году таком-то, наш герой умер тогда-то от того-то». Они включают семейные генеалогии, интервью с потомками и друзьями, описания домов и любимых мест, цитаты из публичных выступлений, фрагменты личных писем и дневников, случаи из детства, повлиявшие на формирование личности героя, свидетельства переломных моментов или судьбоносных встреч в его молодости и зрелом возрасте. Подобными сведениями биографы Иуды, увы, не располагают. Возможно, именно поэтому, несмотря на богатый арсенал произведений, созданных творческой фантазией поэтов и художников, романистов и драматургов, богословов и кинорежиссеров, так мало появляется аналитических, научных или критических исследований об Иуде даже в наши дни. Жизнь Иуды не поддается воссозданию в виде фактографической биографии. К ней можно лишь приблизиться сквозь призму картин, сочинений и проповедей, отражающих трансформацию и неоднозначную интерпретацию его образа с библейских времен до сегодняшнего дня, хотя афоризм Уайльда и напоминает нам о том, сколь прочно закрепилось за Иудой клеймо предательства.

Есть и другая причина, по которой даже уже раскрытые тайны гнусного прошлого Иуды никогда не удостаивались тщательного анализа. И связана она с иной гранью биографического жанра. Следующий из блестящей остроты Уайльда вывод о том, что любой автор, берущийся за жизнеописание Иуды, становится «предателем предателя», едва ли способен лишить сочинителя решимости взяться за перо. А вот бытующее мнение о том, что биографы способны повлиять на прижизненную или посмертную ^судьбу» своего героя, на отношение к нему публики, пожалуй, заставит его призадуматься. Знатоки этого жанра утверждают, что биографы могут стать как злейшими врагами, так и близкими союзниками личностей, о которых они пишут.[2] Гораздо приятнее и выгоднее писать биографию «благородного» героя, образца для подражания. Это, как и приписываемое биографу родство, сходство со своим персонажем, возможно, и объясняет, почему так мало людей привлекает перспектива проследить длительную эволюцию образа Иуды Искариота в художественном творчестве. Иными словами, расхожее мнение о том, что биографы находят привлекательными персонажей, в которых видят отражение самих себя, может послужить серьезным препятствием для всякого, кто задумается создать жизнеописание двенадцатого апостола. Корыстный доносчик и интриган-изменник — по крайней мере, в традиционном восприятии — Иуда представляется многим тем антигероем, который не должен и не заслуживает быть для кого-то образцом и идеалом. Он настолько отвратителен, что даже служит примером единственного в библейском тексте (насколько мне известно) оправдания искусственного прерывания беременности: было бы лучше, убеждает нас Новый Завет, ему вовсе не рождаться.

И потому не удивительно, что жизнь двенадцатого апостола привлекала внимание лишь узкого круга специалистов — если не считать того потока публикаций, который повлекла за собой недавняя находка древнего «Евангелия от Иуды» — яркого образца древней гностической философии. И все же, по крайней мере по моему ощущению, образы Иуды, навеваемые творческому сознанию каноническими Евангелиями, гораздо более многогранны и вызывают куда как больший резонанс в общественном сознании, нежели Иуда гностиков. На самом деле слова «резонанс» и «многогранный» едва ли выражают мистическую разноликость этого персонажа, притягательного именно тем, что его можно представить не только как лучше бы никогда не рождавшегося демона, исполняющего злую волю Сатаны, но также и как божественного посредника, содействующего воскресению Сына Божьего и спасению человечества. Избегая следовать какой-либо одной из существующих концепций, я постараюсь показать по ходу повествования, что восприятие Иуды, вполне уместного персонажа в Библии, в тот или иной период истории отражает целый ряд спорных психологических и этнических аспектов, вызывавших разногласия у людей во все времена и продолжающих волновать их и сегодня.

Имя Иуды не сходит с языка. Подобно Оскару Уайльду, большинство людей и сегодня поминают его всуе не реже, чем, скажем, имена современных идолов — Элвиса и Мадонны, — ведь этот предатель часто служил олицетворением всего еврейского народа; в то же время он играет второстепенную роль даже в объемистых исследованиях истории антисемитизма. Поскольку многие евреи никогда не раскрывали Нового Завета, Иуда гораздо лучше известен христианам, нежели иудеям. Впрочем, и у христиан не сформировалось однозначного отношения к Иуде, иначе чем объяснить те проявления расизма и нацизма, которые он время от времени провоцирует. Каковы бы ни были причины, но мне не удалось найти ни одной интересной или исчерпывающей книги о долговременной эволюции образа Иуды, пережитой им со времен написания Евангелий до XXI столетия, и потому я решила написать такую книгу сама. И мне не хотелось бы, чтобы читатель думал, будто мне близка тема измены или привлекает характер предателя — нет, мной двигало лишь желание выяснить, насколько отличалось восприятие Иуды в различные исторические эпохи и каким целям отвечали разные, подчас противоположные, интерпретации роли этого персонажа. Простое любопытство — вот что побудило меня попытаться узнать побольше об Иуде, который всегда представлялся мне важной фигурой драмы Страстей Господних, но о котором, помимо этого, мне было слишком мало известно.

Никто, кроме, разве что Мела Брукса, не способен проникнуть в сознание жившего две тысячи лет назад человека, чтобы узнать, как он воспринимал тогда мир. Да и стоит ли это делать, коль скоро этого человека, возможно, и не существовало вовсе? Ответ краток: стоит. Ведь в его существование люди верили на протяжении многих столетий. Данная биография прослеживает восприятие Иуды со времени его появления на страницах Нового Завета до интерпретации его образа в современном кинематографе и художественной литературе. Поскольку я рассказываю о предателе, который всегда приковывал к себе внимание теологов и деятелей культуры, побуждая их предпринимать все новые и новые попытки постичь его характер, моя книга «Иуда: биография» в определенном смысле — метабиография. Это своего рода антология многочисленных псевдобиографий двенадцатого апостола, страдающего многовариантным раздвоением личности — это лишь одно, пусть и постоянное, его несчастье. В последующих главах я пытаюсь раскрыть важную роль образа Иуды в западной истории, особенно европейской и северно-американской, как, впрочем, и южно-американской.

Исследование эволюции этого образа позволяет раскрыть процесс зарождения христианства в недрах иудаизма и его последующее отделение от него, а также то значение, которое имеет общее наследие двух религий для христиан всех концессий и иудеев из разных стран. Будучи не слишком ревностной, но правоверной иудейкой, связанной межличностными отношениями со многими, как грешащими, так и набожными католиками, я всегда восхищалась наследием, которое досталось всем нам, но которое мы так по-разному воспринимаем. И, конечно, как и все американцы, я являюсь представительницей подчас необъяснимо агрессивной христианской культуры, в которой величавый язык и возвышенная музыка, рожденные Новым Заветом, звучат на торговых ярмарках, политических мероприятиях и распродажах фигурок библейских персонажей.

Эта книга писалась мной легко и быстро. Меня словно подстегивала странная, сверхъестественная энергия, подпитываемая осознанием того, что путь мой верен, и сбиться с него практически невозможно. Большинство биографов опасаются, что если они поставят перед собой ложную или необдуманную задачу, их могут раскритиковать за искажение истинного хода событий, или, что еще хуже, осудят за клевету на их героя. В случае с Иудой все обстоит иначе. Даже когда я описываю какие-либо события или детали, допускающие двусмысленное толкование, я лишь просто привожу мнение одного из многочисленных деятелей культуры и мыслителей, которым мы обязаны таким изобилием интерпретаций его образа. Иуда, предстающий нам как в знаковых произведениях, так и во второстепенных и откровенно слабых работах под самыми разнообразными личинами, просто не позволяет нам составить о себе однозначное мнение. Вот почему мне понравилось противоречивое заглавие, предложенное одним из моих коллег: «Иуда: неавторизованная биография». Ведь даже несмотря на то, что Иуде уделяется гораздо меньше внимания в сравнении с персонажами, с которыми он чаще всего взаимодействует, мастера визуальных искусств и словесности в каждой мыслимой геополитической сфере не оставляют попыток воплотить на бумаге или полотне образ двенадцатого апостола.

Благодаря их поэмам и картинам, романам и драмам, трактатам и фильмам я могу предложить читателям то, что они обычно ожидают от биографий: сначала портреты Иуды, как «персональные» (где он изображен и молодым, и старым), так и «групповые», запечатлевшие Иуду либо в кругу его сподвижников и наставников, либо совершающим свои злодеяния, принесшие ему печальную славу. Затем — версии о происхождении Иуды, его предках и родственниках, а также сокровенные подробности его «образа жизни», который Иуда так часто менял благодаря его биографам, и особенности его переменчивого характера, следствиями которых подчас становились его гнусные интриги и порочные деяния. И наконец, — завораживающую историю превращения Иуды из грешника в святого, историю оправдания и спасения. Правда, в этой истории Иуда страдает частыми рецидивами и неоднократно вновь впадает в пороки, из-за чего трудно понять появление его образа в сонме кукол Моисея, Самсона и Иисуса, активно продающихся т.н. Посланцами Веры якобы для того, чтобы «научить вашего ребенка Библии». В своей попытке воссоздать «истоки» своего персонажа я опираюсь на фундаментальные источники. В случае с Иудой — это новозаветные Евангелия. Ясно сознавая, что никто не может поручиться за достоверность их свидетельств, я уподобляюсь многим биографам, которые, не желая грешить против истины, все же лукавят, отказываясь от однозначного толкования событий, расцвечивая их мелкими деталями и совершенствуя формы повествования.[3] А значит, моя книга не является биографией в строгом смысле этого слова по одной простой причине — несмотря на то что двенадцатого апостола неоднократно убивали, он всячески противится тому, чтобы его наконец-то похоронили окончательно, и потому его жизнь и биография и поныне остаются незавершенными. Кроме того, я не ставила себе задачи проанализировать все картины, поэмы, пьесы или романы о предателе; да я и не смогла бы этого сделать, учитывая пространственные и временные ограничения.

Еще один мой коллега, сам увлекающийся биографическими трудами, однажды посоветовал: если ты собираешься писать биографию, выбери кого-нибудь, чья жизнь была недолгой. Поскольку история Иуды растянулась на целых двадцать столетий, его кандидатура могла бы показаться совсем не подходящей, если бы не тот факт, что его роли бесконечно повторяются и потому могут быть типизированы. Это, конечно, не позволяет создать исчерпывающее жизнеописание Иуды, но дает возможность обобщить и выявить закономерности в его эволюции. Также из-за долголетия Иуды эту первую биографию двенадцатого апостола оказалось невозможно написать без помощи целого ряда специалистов, с которыми мне посчастливилось познакомиться. Поскольку я не являюсь профессиональным историком-библеистом, любые ошибки и неточности, допущенные в этой книге, — целиком моя вина. И я бесконечно благодарна многим людям, которые старались оберечь меня от них и которым, как я очень надеюсь, это удалось.

Я бесконечно благодарна Дж. Альберту Харррилу, лекции которого на темы Иисуса и Евангелий в Университете Индианы заложили прекрасную основу для постижения мной различных ролей Иуды в Новом Завете. Я также многим обязана Дэвиду Бракке, чей курс, посвященный Иисусу, в «Мувиз» помог мне понять причины гипнотической притягательности образа Иуды. Благодаря его завидной эрудиции и глубоким познаниям в области древней истории и литературы, на свет появились многочисленные переводы и толкования древних текстов. Очень важную работу проделал мой помощник Джами Хоррокс. Благодаря его цифровой обработке многочисленных статей и иллюстраций, я смогла изучить их все, а его творческие идеи помогли мне наметить верный путь. В качестве читателей моей рукописи и Берт, и Дэвид, и Джами оказали мне бесценную помощь, хотя, конечно, они никоим образом не отвечают за ее недостатки или возможные ошибки.

Три моих близких друга помогли мне с анализом визуальных образов Иуды, обсуждаемых в этой книге. В один прекрасный день осенью 2006 г. Шехира Давезас, Жан Сор-би и Джейн Спенсер обогатили мои интерпретации произведений искусства и иллюстрации. Поддержку я получила и от других специалистов. Я благодарна Бонни Эрвин за переводы старинных английских сочинений, Джулии Вайс за сведения по истории культуры XIX в. и составление библиографии, а также Джеймсу Расмуссену — блистательному знатоку и толкователю немецких текстов. Моя сотрудница Сандра М. Гилберт, искренне верившая в успех дела, поддерживала меня всякий раз, когда обстоятельства складывались для меня не самым благоприятным образом.

Мои многочисленные коллеги, друзья, корреспонденты и студенты делились со мной своими идеями и помогали мне считывать и править различные главы книги. В их числе -Мэт Брейн, Джудит Браун, Сара Берне, Фред Кейт, Линда Чарнс, Аманда Чиккарелли, Паулина Дэвид Ли Эдельман, Дайяна Эллиот, Мэри Фавр, Дженифер Л. Флейшнер, Эйлин Фрай, Сандер Гилман, Поль Гутьяр, Сусанна Хешель, Марианна Хирш, Эмми Хангерфорд, Патриция Ингам, Кен Джонстон, Жоржет Каган, Джон Лоуренс, Дейдре Линч, Элин Маккей, Сандра Макферсон, Морис Меннинг, Майкл Макгерр, Диана Мидлбрук, Эндрю X. Миллер, Ричард Миллер, Майкл Морган, Лаура Нэш, Уильям Раш, Элвин Розен-фельд, Адам Ровнер, Джон Шилб, Мириам Сегал, Элен Сворд, Алисой Аммингер, Шейн Вогел, Стивен Уатт, Роб Уайт, Николас Уильяме и Джудит Уилт. Режиссер «Прости, Иуда», Селия Лавенштейн, любезно предоставила мне DVD-запись фильма. Кураторы и архивариусы различных музеев и киноархивов, а также артисты помогли мне изучить иллюстрации. Свою особую признательность я выражаю Нанетт Брууэр и Адельхейд Гилт из Художественного музея Университета Индианы, Бетси Дж. Росаско и Лауре М. Жилье из Художественного музея Принстонского университета, Рону Манделбауму из «Фотофест», Дэйву Макколлу из BFI, Кристофу Эггенбергеру из Центральной библиотеки в Цюрихе (Zentralbibliothek Zurich) и Джеоффу Тодду

Два гранта, предоставленные мне Университетом Индианы, освободили меня на время от необходимости продолжать исполнять преподавательские обязанности, благодаря чему я смогла закончить рукопись без пагубной спешки: одну стипендию мне предоставил Институт Гуманитарных наук и искусств (College Humanities and Arts Institute), другой фант я получила от «Нью Фронтьерс» (New Frontiers). Я выражаю глубочайшую благодарность Андреа Чиккарелли и Майклу Макробби за выделение мне этих премий; Элин Левин за посредническую роль агента в презентации моего проекта; Джил Биалоски из «В. В. Нортон» за помощь в редактировании текста, а ее одаренному помощнику Полю Уитлатчу за безграничное терпение при обсуждении моих бесконечных вопросов, связанных с публикацией книги. Мой редактор -незаменимая Элис Фолк — стала мне близкой подругой в процессе работы над многими, масштабными и скромными, проектами и тем человеком, у которого мне всегда есть чему поучиться.

Как всегда, неоценимую помощь оказали мне мои близкие и родные, которые каждый день были рядом со мной и всячески вдохновляли меня. Дональд Грей, редакторский опыт которого помог мне придать отточенный вид главам этой книги, ходил со мной в музеи и на кинопросмотры. Вместе с ним мы обсуждали многие проблемы, затронутые в книге, и его обширные познания существенно обогатили мои представления. Удивительная самостоятельность моей матери, Луизы Дэвид, позволила мне с головой погрузиться в творчество, не отвлекаясь на повседневные мелочи. Мой зять, Керан Сетия, помог мне вникнуть в догмы философской этики, а моя падчерица Джулия Грей помогала мне в прочтении и толковании текстов на французском языке. Доброта моих любящих дочерей, Мары и Симоны Губар, укрепляла мою подчас пошатывающуюся веру в будущий успех. Мои дорогие двоюродные братья, Бернард Дэвид и Колин Дэвид, удачно уравновешивали и разнообразили мою жизнь. Наряду с Сусанной Грей и Джоном Лионе, все члены моей семьи обогащают мой кругозор. От всего сердца мне хочется поблагодарить и Джека Лионе и Элиота Губар Сетия, вдохновлявших меня и заряжавших своей неуемной энергией.

Эта книга посвящена подруге всей моей жизни — Мэри Джо Вебер, чьи глубокие познания христианства и приверженность лингвистической ясности изложения материала помогли мне не только оформить каждую главу книги, но и выстроить еще в процессе написания ее логичную концепцию. Многим ее друзьям и студентам хорошо известны преданность, честность, откровенность, широта взглядов и терпимость Мэри Джо, полной противоположности традиционного Иуды. И все же никто лучше Мэри Джо не способен постичь все мыслимые причуды человеческого духа, которые порождают странные, порой неожиданные, перевоплощения Иуды, равно как и огромную значимость диалогов между людьми различных вероисповеданий, которую лучше всего доказывает эволюционный путь образа Иуды.

Глава 1.

ВВЕДЕНИЕ.

Иуда: правда или вымысел?

Второстепенный персонаж Нового Завета, Иуда Искариот стяжал себе не только дурную славу, но и долгую посмертную жизнь благодаря неоднозначным толкованиям его образа пытливыми умами вот уже двадцать столетий. Имеет ли мифический Иуда какой-либо исторический прототип? И если Иуда существовал в действительности, почему он предал Иисуса и какова была его кончина? Попытаться найти ответы на эти вопросы и раскрыть причины гипнотической притягательности образа Иуды на протяжении столь длительного времени и в столь многочисленных версиях — лишь такой подход может принести успех его биографии.

* * *

Кто не слышал о проклятии Сатаны, искушении Евы, убийстве Каином своего брата и предательстве Иуды? Один из самых ранних документов, дошедших до нас с Библейских времен (50-е гг. н.э.), позволяет предположить, что Павлу об Иуде известно не было. Первое сообщение о предательстве Иисуса не называет имени виновного: Павел использует страдательный оборот, когда пишет о том, как Он был выдан, не упоминая лица, к этому причастного: «Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб, И, возблагодарив, преломил и сказал: …Сие есть Тело Мое, за вас ломимое…» (1-е послание к Коринфянам 11:23—24, выделено автором). Из свидетельства этого миссионера I в. ясно, что некто донес об Иисусе или выдал его властям, но кто именно это сделал, остается тайной. Тем не менее в Новом Завете вероломный поступок безоговорочно приписывается Иуде Искариоту: Марк, Матфей, Лука и Иоанн — все четыре евангелиста связывают с актом предательства именно Иуду. И во всех четырех Евангелиях мы находим описание сцены, в которой двенадцатый апостол выдает Иисуса его врагам. Кем же в действительности был Иуда Искариот и почему на протяжении двух тысячелетий так много мыслителей и деятелей культуры пытались найти ответ на этот вопрос? Был ли он реальным человеком? Откуда он явился? Что двигало им? Какова была его истинная роль и во имя чего он исполнил ее? И чем это обернулось для него самого?

В поиске ключей к разгадкам всех этих тайн логично для начала обратиться к Новому Завету. При том, что авторы всех четырех Евангелий единодушны в принципиальной оценке антагониста Иисуса, сделанные ими жизнеописания Иуды полны множества белых пятен и даже противоречий в трактовке его личности, побудительных мотивов и версий гибели. Недавно найденное Евангелие от Иуды заметно подогрело интерес к двенадцатому апостолу, но не заполнило белых пятен, а только еще рельефнее обозначило противоречия. Эти-то белые пятна и противоречия и побуждают художников и богословов, поэтов и драматургов, романистов и кинорежиссеров вновь и вновь обращаться к ключевой фигуре драмы Страстей Господних — фигуре, чей неподдающийся пониманию акт предательства повлек за собой распятие Иисуса, но также Его воскресение. «Иуда является самой важной фигурой в Новом Завете, помимо Иисуса, — считает высокочтимый протестантский богослов Карл Барт, — поскольку он, единственный из всех апостолов, активно действовал… во исполнение того, что было Божьей волей и что стало содержанием Евангелия. Хотя именно он предстает тем, кого совершенно явно осуждает Закон Божий» (502). Основания для подобных рассуждений Барта заложил еще несколькими столетиями ранее Блаженный Августин своим допущением «тройственного союза» Бога, Иисуса и его двенадцатого ученика: «Предал на смерть Отец, предал на смерть Самого Себя Сын, предал на смерть Иуда; все трое свершили одно» (222—223). Всего лишь 1200 слов об Иуде в Новом Завете набрасывают скупой сценарий его жизни. Позднее неоднократно предпринимались попытки разработать этот сценарий как можно тщательнее и детальнее.

И тот Иуда, которого описывают новозаветные предания, из-за их белых пятен и противоречий окажется отодвинутым в истории западной цивилизации на задний план. Новозаветного Иуду просто затмят его на удивление разнообразные, вымышленные «ипостаси» послебиблейских времен. Не будет исключением и эта книга. Ведь скудость информации об историческом Иуде Искариоте, наряду с неясностями в письменных источниках библейских времен, породили в интерпретации самых разных людей такое множество историй о загадочном апостоле, что в конечном итоге он превратился в одного из самых многоликих персонажей западной культуры. Особенно примечательны в этом смысле средневековые легенды и живопись эпохи Ренессанса, где мы наблюдаем постепенную трансформацию облика и характера Иуды в чреде сменяющих друг друга портретов, сильно разнящихся и зачастую несовместимых. Подобным образом меняется с течением времени отношение к Иуде и в литературных произведениях. Сначала библейский антигерой предстает алчным служителем Сатаны и, соответственно, самым отвратительным злодеем в истории западного общества; но затем он вдруг неожиданно начал «перевоплощаться» то в страстного поборника Иисуса, то в Его героического сподвижника, и наконец, в Его спасителя. Хотя двенадцатому апостолу всегда отказывали в центральной роли в истории христианства как до, так и после обнаружения в 2006 г. гностического Евангелия от Иуды. Как же и почему получилось так, что изначально заклейменный позором, опальный персонаж в конечном итоге поменял свое «амплуа», превратившись из Иуды-предателя в Иуду-святого, жертву, пророка и даже (в одном Евангелии, обнаруживающем влияние Ислама) в Иуду, принимающего вместо Иисуса смерть на кресте? Именно на этот вопрос я ищу ответ в длинной биографии образа двенадцатого апостола.

Рамки биографии, пусть даже домысленной или метафоричной, позволяют мне вскрыть те факторы и мотивы, что влияли на концептуальное восприятие этой неоднозначной фигуры, сменившей множество личин.[4] Образно говоря, «Иуда: предатель или жертва?» прослеживает «истоки» нетипичного образа двенадцатого апостола в библейские времена, его злодейскую «юность» в Античности и в Средние века, его «возмужание» и превращение в героя-любовника в эпоху Ренессанса, его героическую «зрелость» в Новое время, а также его «гибель» и «жизнь после смерти» в XX — в начале XXI вв. Иными словами, фазы непростой эволюции образа Иуды в художественном сознании соотносятся с этапами жизни человека, и, как его «биограф», их я воссоздаю на страницах этой книги. Биографический жанр, избранный мною, должен дать понять моим читателям, что эта книга отнюдь не является трудом по теологии или истории, а посвящена определенному персонажу и отношению к нему, интерпретации его образа в разные периоды истории. И я надеюсь, что в этой вводной главе вы найдете удовлетворяющее объяснение тому, почему я избрала столь странный подход к заклейменному бесчестием персонажу, даты жизни которого, происхождение, место рождения, устремления, деяния, взгляды и ценности до сих пор остаются неизвестными.

Антигерой, отверженный изгой, любовник, герой, спаситель… Иуда пережил не меньше впечатляющих перевоплощений, чем Сатана, Ева и Каин, с которыми его постоянно сравнивают. Но в отличие от Сатаны, Евы и Каина, Иуда Искариот не фигурирует в еврейской Библии и не воспринимается как чисто мифический персонаж. И в отличие от Сатаны и Евы — но не Каина![5] — двенадцатого апостола нередко представляли олицетворением некоей религиозной, этнической или расовой группы. По происхождению еврей, как и сам Иисус или, скажем, Матфей, Петр и Иоанн, Иуда часто соотносился со всем еврейским народом. Как, когда и почему Иуда становился вдруг олицетворением иудеев и евреев и какие последствия это влекло за собой? И что кроется за тем, что в определенные моменты Иуду вдруг переставали причислять к евреям? Ответы на эти вопросы я вкратце излагаю на нескольких последующих страницах, но их значение в долговременной ретроспективе станет полностью очевидным лишь в конце этой книги.

То, что имя Иуды христиане в послебиблейские времена взяли на вооружение в своем противостоянии иудеям, придает ему особо важную роль в истории взаимоотношений между иудеями и христианами. Уже в IV в. святой Иероним вопрошал: «Кого полагаете вы сынами Иуды?» И ответ его был категоричным: «Это иудеи. Иудеи получили имя не от святого человека Иегуды, а от предателя» (259). «Как бы вы ни толковали его, — убеждал Иероним, — Искариот означает “деньги” или “цену”» (260). Его воззрений придерживались многие и во времена Античности. В XVI в. Мартин Лютер объяснял отношение иудеев к христианской Библии и их комментарии к ней пагубным влиянием Иуды. Якобы после того как Иуда «низринулся» и его внутренности вывалились и мочевой пузырь лопнул, евреи «собрали мочу Иуды» и «смешали ее с испражнениями и ели и пили все это, чтобы у них было такое же острое зрение» (Falk 214). Согласно Лютеру, иудеи вкушали стряпню из мочи и фекалий Иуды, по-видимому, для того, чтобы избавиться от врожденного искажения зрения или развить у себя особое зрение, позволявшее им видеть то, чего не могли видеть другие. Подход Лютера наглядно демонстрирует то отвращение, которое Иуда и его возможное влияние мог вызывать и часто вызывал у читателей и слушателей Евангелий.

Не склонный к столь отталкивающей, чтобы не сказать портящей аппетит, риторике, американский ученый В.Б. Смит опубликовал в 1911 г. эссе, в котором утверждал как нечто, само собой разумеющееся, что двенадцатый апостол «воплощает собой все еврейство, весь еврейский народ» (539). А в 1942 г. высокочтимый протестантский теолог Карл Барт развил синекдоху: хлеб часто символизирует пищу, бычья голова — крупный рогатый скот, а Иуда — еврейский народ. Берт, издавший второй том своей «Церковной догматики» в Швейцарии из-за того, что его активное противостояние Гитлеру сделало его пребывание в Германии невозможным, продолжил развивать позицию Иеронима. «Иуда и весь Израиль, Иуда, а в лице него и вместе с ним все евреи как таковые, подобно Исаву, пренебрегшему благословением Бога, продали свое право первородства за чашу похлебки. И сделали они это не с закрытыми, а с открытыми глазами. Хотя, очевидно, что это были глаза слепцов» (465).[6] В отличие от блестящих интуитивных интерпретаций Бартом иных текстовых вопросов, связанных с двенадцатым апостолом, его утверждение о том, что «Израиль всегда пытался откупиться от Яхве тридцатью сребрениками» пропитано чувством отвращения (и поэтому отталкивает) не меньше, чем суждение Лютера (464). И эта идея о том, что евреи бесчестно и по обычаю своему пытаются подкупить или дать взятку Богу, была выдвинута принципиальным противником нацистов как раз тогда, когда обсуждалось принятие «окончательного решения»!

В 1966 г., проведя опрос среди населения, Антиклеветническая лига при Б'най Б'рит (или Антидиффамационная лига, от от англ. «defamation» — «клевета», организация, созданная при закрытом еврейском обществе Б'най Б'рит, или «Молодой Израиль», для противодействия антисемитизму — Прим. ред.) опубликовала исследование на тему американского антисемитизма. Попытка выявить отношение разных людей к событиям драмы Страстей Христовых принесла неожиданные и смущающие результаты. Изучив ответы, полученные на вопрос: «Когда вы думаете об Иуде, предавшем Христа, вы думаете о нем, как о..?», авторы пришли к однозначному выводу: «Восприятие Иуды как еврея никак не связано с вероисповеданием: 44% протестантов и 47% приверженцев римско-католической церкви считали, что Иуда был евреем (и только 13% и 19% из этих групп думали, что апостолы были евреями)» [Glock and Stark 49]. Логично было бы ожидать, что последняя фраза должна была звучать чуть иначе: такой-то и такой-то процент людей «думали, что и другие апостолы были евреями». Но, похоже, даже сами исследователи оказались не способны признать апостольское служение Иуды. В 2005 г., вспоминая свое обучение в воскресной приходской школе, Джон Шелби Спонг, бывший епископ епископальной церкви Ньюарка, рассказывал: «Распознать евреев было легко. Они имели такие имена, как фарисеи, саддукеи, книжники — Каиафа, Анна и Иуда Искариот. Когда учителя рассказывали нам истории о них, они произносили эти имена с явной враждебностью»; хотя, «никто и не говорил мне, что Иуда был евреем» (194).

Вплоть до нынешних времен и невзирая на поразительно единодушное уверение ученых и теологов в обратном, некоторые люди продолжают верить в то, будто бы Иуда был иудеем, а Иисус и его одиннадцать других учеников — христианами. Типичное мнение о «еврействе» Иуды выражают слова современного историка культуры: согласно Джереми Коэну, «само имя Иуда, или Иудея, (“Yehudah” на древнееврейском языке) означает весь еврейский народ на языке Священного писания, а также в сочинениях более позднего времени. Иуда, это олицетворение зла и предательства, живет в любом и каждом из евреев» (259). С уходом Иуды с Тайной Вечери, утверждает Джордж Штайнер в типичной для него категоричной манере, «не только те тридцать сребреников, но самая демоническая сущность денег… прилипнет к Еврею, как проказа» (417).[7]

Вопрос — как выглядел Иуда? — способен навеять в воображении целый сонм антисемитских портретных стереотипов. В самых ранних сочинениях вы не найдете описания ни черт лица Иуды, ни его физических характеристик. Однако двенадцатого апостола часто изображают с крючковатым носом, слепыми глазами или в профиль с одним хитрым и злобным глазом, рыжеватыми волосами, морщинистой или покрытой бородавками кожей и злорадно ухмыляющимся ртом. Образ Иуды, использованный христианами против иудеев, пожалуй, наиболее ярко графически воплотил австралийский художник-экспрессионист Альберт Такер, чей сатирический портрет Иуды (1955) запечатлел абсолютную, все подавляющую порочность. Изображенный в коричневых тонах, низкорослый и толстый, сидящий на корточках, неестественно напряженный, с отвислым задом, так что ягодицы его почти касаются земли, Иуда Такера способен навеять зрителю лишь ассоциацию с дельцом, замаравшим себя грязными деньгами, или напомнить об омерзительном конце Иуды, когда его внутренности вывались наружу. Рыжеватые волосы, которыми художники наделяли Иуду в истории живописи, намекают на сатанинскую греховность и кровавые муки.

Как будто бы согбенный под гнетом своего прошлого, слепой Иуда Такера лишен глаз и вовсе зрения, но запечатлен с темными губами, желтоватым цветом лица и крупным носом — всеми теми чертами, которые стереотипное сознание обычно приписывает образу еврея, а также с нахмуренными, напряженно сдвинутыми бровями, сближающими его с заклейменным позором Каином. Толстые ступни словно врастают в землю под грузностью земного, но едва ли человеческого существа. И что бы ни свисало под его туникой между раздвинутыми коленями — концы оборванной веревки висельника, вялые гениталии, хвост, кишки или экскременты — эти две выпуклости выглядят столь же неприятно и пугающе, как и Искуситель, представший Еве в облике змея. Иуда здесь кажется старым, как если бы он растерял годы, состарившись вместе с более ранними полотнами.

Своими алчными устами Иуда изрыгает не переваренное желудком содержимое — всего пять из тридцати сребреников, которые он заработал вероломством и предательством.

Эти деньги настолько тошнотворны, что их готово извергнуть с рвотой или испражнениями даже такое омерзительное хранилище, как тело Иуды. Крепко сжимая локти руками, Иуда исторгает монеты, в то время как к его разверзнутому рту тянется один из его экскреторных органов, который он, как сатанинский змей свой хвост, готов всосать или заглотнуть, если только тот не заткнет ему рот, словно кляп, или не задушит его. Наглотавшийся монет, а теперь вынужденный рыгать из-за несварения, Иуда, выплевывая монеты, застыл в неподвижной, скованной позе, словно подвергаемый пыткам колодник, на фоне многозначительного желтоватого неба. Художники эпохи Ренессанса часто выбирали для одежды Иуды желтый цвет, отличавший евреев как в Средние века, так и в нацистской Германии, символизировавший жадность до золота, а также его завистливость, малодушие и бесчестность (связано с немецким выражением «gelb vor Neid» — «желтый от зависти»). Иуда с головы до пят кажется бессердечным и бездушным, как открытая запылившаяся книга. В главном грешнике нет ничего привлекательного.[8]

Разрушает или закрепляет портрет Такера антисемитский стереотип? Если интерпретировать эту картину как сатирическую (отчасти в силу ее гиперболичности), то я склонна думать, что ее автор осуждает созданный им карикатурный образ; однако переменчивость изображения оставляет широкий простор для его толкования при каждом новом взгляде на него зрителей в зависимости от их индивидуального восприятия. Не удивительно, что следствием бесчестной, низкой пропаганды, эксплуатирующей образ Иуды, стало противоречивое отношение как христиан, так и иудеев к трактовке его образа в западной культуре. Именно такие отталкивающие образы Иуды, как образ, созданный Такером, как нельзя лучше объясняют, почему отождествление Иуды с евреями побуждало одних к поношению евреев, а у других вызывало совершенно справедливый гнев по поводу этого поношения — ведь это двойственное отношение к евреям питалось различными толкованиями Драмы Страстей Господних. И все же рыгающий, приземистый и косоглазый Фейгин (персонаж «Оливера Твиста» — прим. пер.) Такера воплощает лишь одну грань — пусть и самую отвратительную — многогранного характера Иуды.

Еще до Холокоста, а в особенности после того, как он убедил многих американцев в катастрофических последствиях антисемитизма, образ Иуды в массовой культуре становился все более привлекательным. Достаточно сравнить вызывающего отвращение Иуду в немой кинодраме Сесиля Блаунта Де Милля «Царь царей» (1927) и Иуду-героя в блокбастере-римейке Николаса Рея «Царь царей» (1961). Сесиль Б. Де Милль, сам частично еврей, являет зрителю заблудшего и думающего только о себе, но внешне вполне приятного Иуду, пребывающего в тягостном раздумье над кучкой монет, предложенных ему более виновным, по версии режиссера, Каиафой.[9] Попытавшийся объяснить поведение двенадцатого апостола политическим выбором, режиссер Николас Рей воссоздает в своей киноверсии кровавую бойню евреев, учиненную жестокими римлянами и повергшую Иуду в такой ужас, что он готов любым способом освободить Иерусалим: он предает Иисуса только затем, чтобы принудить его проявить свою мессианскую силу.[10] Роль терзаемого страданиями, но красивого и мужественного Иуды исполняет в римейке Рип Торн. Через пару десятилетий после Второй мировой войны, в то самое время, когда в Израиле вершится суд над Адольфом Эйхманном (способствующий осознанию всего ужаса Холокоста), идеалист Иуда у Рея убеждает себя, что арестованный Иисус нанесет ответный удар убийцам-римлянам и освободит евреев из того ужасающего рабства, на которое их, как показано в фильме, обрекают гонители.

Рьяно защищающий Иуду Мартин Скорсезе в кульминации своего фильма «Последнее искушение Христа» (1988) являет зрителю праведного, готового к самопожертвованию и возвышенного в своем благородстве Иуду (в исполнении Харви Кейтеля), который, осознав, что «Бог выделил [Иисусу] испытание попроще» в Иерусалиме, вызволяет Иисуса из сатанинского плена, чтобы дать Тому возможность искупить грехи людей и спасти человечество.[11] Иуда Скорсезе — несгибаемый, преданный и выглядящий, как шикарная модель в журнале мод, спасает сомневающегося Иисуса, равно как и всю Его великую миссию.[12] Один из критиков, подмечая длительное драматичное взаимодействие Иисуса и Иуды, считает, что фильм выдержан в духе «голливудского кино о дружбе, о двух друзьях, помогающих друг другу в общем деле» (Humphries-Brooks, 86); другой пытается доказать, что фабулой фильма движет чувственное, гомоэротическое влечение, угадывающееся в отношениях между Иисусом и Иудой (Reinhartz, 176). По версии фильма «Последнее искушение Христа», Иуда на фоне пребывающего в смятении Иисуса предстает верным, надежным товарищем, который, несмотря на огромные сомнения, постигает и исполняет высшую волю Бога.

Сегодня мы можем сказать, что восприятие Иуды Скорсезе, как и греческим писателем, чей роман лег в основу киносценария, подкрепляет недавно обнаруженное Евангелие от Иуды, демонстрирующее гуманный подход к этому персонажу, как и два первых Евангелия в Новом Завете (пусть и в меньшей степени). Ни в одном из приведенных примеров не акцентируется еврейское происхождение Иуды в сравнении с другими персонажами Драмы Страстей Господних. Более ранние канонические и неканонические тексты редко обособляют Иуду от других одиннадцати апостолов, редко объединяют его с первосвященниками, редко подчеркивают его особую религиозную или этническую принадлежность. Не делают этого ни Рей, ни Скорсезе. Эти и прочие примеры объясняют, почему автор масштабного немецкоязычного исследования концепций об Иуде считает вполне обоснованным утверждение: «Нельзя сказать, что Иуда, в отличие от других апостолов, всеми поголовно воспринимался выразителем иудаизма, так же как нельзя утверждать, что ненависть к этому этническому меньшинству была перенесена большинством на него одного» (Dinzelbacher, 80).[13]

Переменчивое отношение к Иуде, который иногда представлен заклятым врагом Иисуса, а иногда самым близким другом Иисуса, проясняет, почему многочисленные исследования на тему антисемитизма воздерживаются от упоминаний о влиянии двенадцатого апостола. Даже самые важные теологи и историки религий, вовлеченные сегодня в христианско-иудейские дискуссии, предпочитают не затрагивать роль Иуды.[14] Это отчасти вызвано тем, что антисемитизм не всегда привязан к Иуде, Иуда не всегда воспринимался евреем или символом Израиля, а значит, и сходство между Иудой и евреями случайно. На различных этапах эволюции своего образа Иуда попеременно выступает то как иудей, то как христианин, а то и вовсе как персонаж без определенной религиозной принадлежности. Как такое возможно и что это значит?

В последующих главах рассматривается предположение о том, что различные интерпретации Иуды — заклятого врага-иудея, противника Иисуса или самого близкого друга Иисуса — обусловлены неотделимостью иудаизма и христианства и отражают эту неотделимость начиная с библейских времен и вплоть до поздней Античности. В период, когда евреи-христиане и евреи-нехристиане пользовались составленными на еврейском языке священными текстами, а в недрах каждой из этих групп множились разнообразные секты с различными взглядами на разные вопросы религии, отличия между общинами верующих не разделяли население так сильно, как разделяет его сегодня исповедание четко разграниченных иудаизма и христианства.[15] Историки древности свидетельствуют, что с библейских времен и вплоть до IV в. множилось число и евреев-христиан, и евреев-нехристиан, равно как и христиан неевреев. Во всех этих группах были люди, истово отстаивавшие учение Иисуса, и те, кто не менее истово отвергал его. Многие остро полемизировали по поводу краеугольных вопросов этого учения, но лишь немногие оставались к нему равнодушными.

На невозможность в древние времена четко разграничить явление, обозначаемое термином «иудаизм», и веру, названную «христианством», указывает Даниэль Боярин: «Иудаизм не является «матерью» христианства; они близнецы, сросшиеся в утробе» (5).[16] Фигура Иуды как раз дает нам один из ключей к осознанию этой связи. Временами причисляемый к апостолам, временами — инструмент в руках первосвященников, Иуда воплощает неразделимость иудаизма и христианства, острые моменты их взаимосвязи или взаимное сходство, которое периодически будут отрицать, допускать и отстаивать множество мыслителей и художников более позднего времени. По моему глубокому убеждению, Иуда являет собой пример переменчивого отношения к иудео-христианству, как до того, так и после того, как различные авторитеты возвели стены ортодоксальности, разделившие христианство и иудаизм, противопоставленные друг другу.[17] Еврей, как и Иисус, Иуда стремился превзойти своего учителя, но он также взаимодействовал и сотрудничал с храмовыми священниками, которым Иисус бросил вызов. Противоречивые сведения об Иуде, его неясное отношение к Иисусу и странное поведение, которое можно толковать неоднозначно, привлекают писателей и художников вплоть до сегодняшнего дня. Вскрыть происхождение, корни Иуды, причины его включения в сюжет драмы Страстей Господних — значит обрисовать истоки тех вероисповеданий, которые мы сегодня называем иудаизмом и христианством. Действительно, образ Иуды был активно использован в целях отделения иудаизма от формировавшегося христианства. Именно из-за использования его в качестве «орудия», средства для достижения тех или иных задач, равно как и из-за изобилия белых пятен и противоречий, пробелов и парадоксов в его евангельской «биографии», множество мыслителей и деятелей культуры беспрестанно обращали свои взоры на Иуду, предлагая свои трактовки его образа и свои версии развития драмы Страстей Господних. За 20 столетий миру был явлен целый сонм на удивление разнообразных концепций подобного характера.

Противопоставляющая нынешнее пренебрежение к Иуде или замешательство, в которое он приводит современных исследователей, и его важное прошлое, книга «Иуда: предатель или жертва» была написана не для того, чтобы развенчать или искоренить, либо, напротив, оправдать антисемитские идеологические концепции, эксплуатирующие фигуру Иуды. Моей главной целью было исследовать, что же в действительности означает гипнотическая притягательность этой фигуры в ракурсе иудейско-христианских традиций и их взаимодействия. И я надеюсь, что мне удастся показать, что «перевоплощения» Иуды Искариота отражали изменения во взаимоотношениях между иудаизмом и христианством в тот или иной период истории, а также менявшееся отношение западных европейцев к плоти, крови и деньгам; жадности, лицемерию и предательству; самоубийству и раскаянию; дружбе, гомосексуальности и проявлению божественной природы. Даже в своем самом простейшем толковании история предательства Иуды неизменно поднимает вопрос о зле. Почему люди совершают неправедные, злые поступки? Почему всеведущий и всемогущий Бог допускает, чтобы свершались аморальные преступления? И если злодейства чинятся с соизволения или даже по промыслу Бога, должны ли люди-исполнители нести за них ответственность? Могут ли они, и более того, следует ли им верить в такого Бога? Эти важные вопросы — центральные аспекты проблемы свободы воли и предопределенности, доверия и веры. Не удивительно, что к ним постоянно возвращались мыслители и деятели культуры, не только в прошлом, но и в конце XX — начале XXI вв., и не только в высоком искусстве, но и в его популярных, массовых формах.

Научных трудов об Иуде написано не много — все они предназначены для специалистов по истории христианства и все они оставляют без должного внимания ту важную роль, что отводится ему в изобразительном искусстве и в современной литературе. Самой ценной из работ является труд Кима Паффенрота «Иуда: образы пропащего ученика» (2001). Типологическому подходу этого автора я противопоставляю подход хронологический, прослеживая эволюцию образа Иуды во времени — от древности до наших дней. Свое исследование я начинаю с изучения Евангелий в порядке их составления, а затем перехожу к анализу ранних христианских мыслителей, средневековых баллад и театральных пьес-мистерий, живописи Ренессанса, поэзии XVIII-XIXbb. и, наконец, теологических концепций, художественной литературы и кинематографа XX в.

Решение Паффенрота, подрывающее религиозные устои (как и весь его труд), простое — он игнорирует хронологию и скрупулезно пересказывает множество часто банальных сочинений, способных ввести читателя в заблуждение об истинном историческом пути Иуды с библейских времен до настоящего момента.

Кроме того, я не только усматриваю в эволюции образа Иуды историю переосмысления западным миром идей предательства и доверия, свободы воли и предопределения. Я также всячески стараюсь избежать присущей другим мыслителям тенденции открыто осуждать поношение Иуды или даже оправдывать его деяния. В своей книге «Иуда Искариот и миф о еврейском зле» (1992) Хайям Маккоби придает особое значение соотнесению названия еврейского народа с именем апостола, предавшего Иисуса, и обвиняет христианский антисемитизм в создании уничижительного мифологизированного образа Иуды. Уильям Классен в книге «Иуда: предатель или друг Иисуса?» (1996) пытается смягчить суровый евангельский сценарий: Классен считает неверной трактовку греческого глагола, обозначающего деяние Иуды как «предательство» и предпочитает толковать его как акт предания, передачи Иисуса в руки первосвященников, тем самым оправдывая этот акт, как одобренный свыше. Если Маккоби осуждает поношение евреев через очернение Иуды, то Классен жалеет Иуду, руководствовавшегося, по его мнению, добрыми намерениями, но непонятого. В отличие от этих двух авторов, я не собираюсь ни чернить Иуду, ни превозносить его.

И нападки иудеев, и попытки христиан оправдаться за религиозные спекуляции на имени Иуды заслоняют как значимость его эволюции, так и сложность его переменчивого образа, перевоплощений, зависевших не только от отождествления его с той или иной религией. Ведь бывало, что двенадцатый апостол превращался и в единственного апостола-гомосексуалиста, и в африканца, а то и вовсе в духовно неустойчивого, сомневающегося ученика или даже гностика. Описывая этот длительный эволюционный путь Иуды, на котором он предстает под столь разными личинами, я привлекаю также работы некоторых современных теологов, пытающихся преодолеть противоречия традиционной морали, которые высвечивает образ Иуды. Теолог Энтони Кейн так пишет об этом: «если спасение обрекает на проклятие даже одного человека, это — несправедливость, которая подрывает самый его смысл» (156).[18] Коль скоро Иуде, единственному из апостолов в Евангелиях, было предопределено содействовать исполнению Божьей воли — помогая состояться распятию и Воскресению — разве то осуждение или проклятие, которому он (единственный из апостолов) предается в Драме Страстей, не умаляет или не ставит под сомнение милосердие или действенную силу Бога или Сына Божьего? Во все периоды истории мыслители не оставляли попыток переосмыслить характер и роль Иуды, чтобы прояснить, разрешить или сгладить те сомнения, которые его противоречивый образ сеял и поныне продолжает сеять в сердцах мыслящих людей. Едва ли не во всех видах и жанрах искусства Иуда поднимал и поднимает вопрос о том, что следует считать злом, и о справедливости воздаяния за содеянное. Высвечивая многогранность и затрудняя решение этой дилеммы, самый печально известный ученик Иисуса упорно доказывает свою актуальность и в современном мире.

Исторический Иуда

Помимо публикаций об Иуде, включающих англоязычные исследования о нем недавнего времени, существует также множество трудов об Иисусе — только за последние несколько десятилетий написаны сотни таких книг.[19] Евангельскую историю о жизни и гибели Иуды затмило великое множество книг, кинофильмов и телевизионных сериалов на темы рождения и распятия Иисуса — работы, которые зачастую ограничиваются только упоминанием имени Иуды, а то и вовсе умалчивают о нем. Поскольку в Новом Завете Иуде посвящено всего несколько строк, подобное невнимание к нему вполне понятно.

Кроме того, это невнимание к Иуде можно отчасти объяснить упором на историчность, которой в последнее время стараются придерживаться библеисты. Иными словами, ученые, руководствующиеся в своих изысканиях принципом строгого историзма, игнорируют, более того, вынуждены игнорировать Иуду. В 1998 г. «Франтлайн» выпустил четыре 60минутные телепрограммы под общим названием «От Иисуса к Христу», посвященные истокам христианства и включавшие интервью известных исследователей Нового Завета, подкрепленные множеством археологических свидетельств, обнаруженных на территории Израиля. Но ни разу в этих замечательных программах не было упомянуто имя Иуды. Причиной такого замалчивания явилась опять-таки историчность, заложниками которой показали себя продюсеры, не рискнувшие вступать в полемику с авторитетными исследователями, утверждающими, что в самых ранних свидетельствах о жизни и смерти Иисуса Иуда-предатель, как реальное лицо, не фигурировал. Библеисты апеллируют к так называемому «источнику Q», на который наряду с Евангелием от Марка, возможно, опирались (полностью доверяя ему) Матфей и Лука при составлении своих Евангелий («Q» -начальная буква немецкого слова «Quelle» — «источник»). Эти ученые-библеисты выдвигают предположение о том, что в источнике Q Иуда-предатель вообще не упоминался.[20] В Талмуде, своде раввинистической литературы, формировавшемся с I по VII вв., редкость упоминаний об Иисусе «может быть сравнима с вошедшей в поговорку каплей в «ям ха-Талмуде» (“океан Талмуда”)» (Schäfer, 2) и нет никаких ссылок или намеков на апостола по имени Иуда Искариот.[21]

Вот основной вопрос, который возникает в контексте историчности: означает ли тот факт, что Иуда «носит имя иудейского народа» то, что история о нем была измышлена как антисемитский миф. А именно такого мнения придерживается Хайам Маккоби (ix). Маккоби считает, что история о борьбе между Иисусом и «иудеями, как иудиным народом» позволила христианам полностью отделить христианство от иудаизма.[22] Следуя Маккоби, Джон Шелби Спонг совсем недавно высказал предположение о том, что идея об Иуде возникла через несколько десятилетий после смерти Иисуса, когда ранние христиане пытались заручиться расположением и поддержкой римлян, перекладывая вину за распятие на иудейские власти. Или же предателя породила фабула повествования, нуждавшегося в сюжете о предательстве, коль скоро, согласно Фрэнку Кермоду, «есть основания полагать, что на самом деле никакого Иуды не было» (Frank Kermode, 94)?[23] При всей кажущейся правдоподобности таких предположений не следует спешить делать однозначные выводы о том, что Иуда явился всего лишь стереотипом иудея, «плодом стратегии выживания», созданным ради получения Церковью поддержки у неевреев-язычников, или придуманным, второстепенным персонажем, включение которого в повествование было продиктовано логикой сюжета. Отсутствие Иуды или небрежение им в самых ранних источниках не может служить бесспорным доказательством того, что этот персонаж — целиком и полностью вымышленный.

Не следует также относиться к вопросу об историчности или вымышленности Иуды как к несущественному. Хотя Иуда играет второстепенную роль в Драме Страстей Господних, едва ли эта роль маловажная. Самые последние слова, сказанные Иисусом своим ученикам перед смертью, связаны с двенадцатым апостолом: «Встаньте, пойдем: вот приблизился предающий меня» (Марк 14: 42, Матфей 26:46). «Для того, чтобы мир был спасен, — поясняет один из персонажей романа Никоса Казандзакиса «Христос, распятый вновь» (1948), — Иуда необходим, более необходим, чем любой иной Апостол» (25). То же подразумевает и Карл Барт, когда говорит, что «Иуда делает то, что Сам Господь хочет, чтобы свершилось. Он, а не Пилат, является исполнителем Нового Завета» (502). Современный автор Марио Брелих убеждает нас, что без двенадцатого апостола не существовало бы ни Евангелий, ни христианства. Учитывая те «огромные выгоды», которыми в результате для всех нас обернулись действия Иуды, «мы все являемся соучастниками этого Преступления из преступлений», — доказывает он, усматривая в этом определенный парадокс: «Единственный человек в мире и в истории, ничего не выигравший от его совершения или, точнее говоря, выигравший бы гораздо больше, не совершай он его, без сомнения, — Иуда Искариот!» (218). Среди исследователей, изучающих роль и задачи Иуды, царит даже еще большее расхождение во мнениях относительно его вымышленной или исторической природы, поступков и изречений, чем среди тех, что изучают деяния и учение Иисуса.

В последнее время ученые выработали несколько критериев для использования религиозных документов в качестве исторических источников, и ряд этих принципов может помочь в поиске реально жившего Иуды. На этом пути неизбежны свои подводные камни, но тем не менее такой подход позволяет подвести историческую основу для трактовки этого персонажа и его деяний, при том что одновременно открывает широкий простор для толкования мифического Иуды, претерпевающего в Евангелиях и более поздних сочинениях на удивление разнообразные метаморфозы. Вот эти разработанные историками критерии, с помощью которых мы можем удостовериться в законности древних свидетельств об Иуде.

Во-первых, самые ранние источники вызывают больше доверия, нежели более поздние. Во-вторых, вероятную достоверность ряда текстов подтверждают многочисленные свидетельства независимых информаторов. В-третьих, следует учитывать правдоподобность контекста в целом (при возможности исключить анахронизмы). В-четвертых, с точки зрения достоверности, наибольшую ценность представляют собой источники с наименее выраженной теологической мотивацией: противоречивые или витиеватые свидетельства (в изложении лиц нейтральных, не являющихся рьяными поборниками или проповедниками иудаизма или христианства) могут содержать интересные и достоверные факты именно в силу своей непредсказуемости или противоречивости.[24] Библеисты склонны доверять подобным источникам при оценке исторической достоверности Евангелий — ведь все новозаветные предания были написаны на греческом языке анонимными авторами, которые не были свидетелями пересказываемых им событий и которые создавали свои Евангелия спустя 35-65 лет после того, как они случились. Учитывая это, большинство исследователей опираются на ныне принятую хронологизацию четырех Евангелий, отводя первенство в написании Марку. Если Иисус умер около 30 г. н.э. и если Евангелие от Марка было написано в середине 60-х гг. или в начале 70-х гг., в чем сходятся большинство ученых, то оно предваряет Евангелия от Матфея и Луки, созданные в 80-е гг., и Евангелие от Иоанна 90-х гг.[25] Добавления, привнесенные авторами всех последующих Евангелий, выявляют их единодушие или разногласия по тем или иным вопросам.

Прежде чем обратиться в следующей главе к Марку и его последователям, чтобы оценить, насколько кардинально изменился характер Иуды под пером новозаветных авторов, вернемся к самому раннему источнику, цитируемому в начале этой книги — Первому Посланию к Коринфянам. Поскольку Павел не упоминал вовсе имени Иуды, возникает вопрос — а знал ли Павел вообще ученика с таким именем: «Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и возблагодарив преломил…» (11:23—24, выделено автором). Еще в большее замешательство повергает другой вопрос, поднимаемый рядом ученых, — а описывает ли Павел именно акт предательства? Поскольку «“paradidomi” не переводится, как “предать, выдать”, в иных текстах, кроме связанных с традицией Иуды», отдельные исследователи Библии полагают, что Павел просто свидетельствует о том, что происходило «в ночь, на которую [Иисус] предан был» (Saari 22, выделено автором), и употребляет страдательный залог.[26] Иными словами, возможно, Павел описывает ночь, в которую Иисус был предан на смерть Богом, который, как бы там ни было, «Сына Своего не пощадил, но предал Его за всех нас»[27].

Во всем Новом Завете апостолы передают добрые вести, и Бог предает грешников смерти без надежды на воскрешение. И потому акт предания, передачи, описанный Павлом, утверждают эти исследователи, не является предательством. И нет нужды в предательстве Иуды в более поздних Евангелиях.

И все же, учитывая критерии современных историков, свидетельство Павла может помочь в доказательстве историчности Иуды, поскольку это — противоречащее традиции, неожиданное утверждение — из тех, что создают постоянные проблемы для теологов. Более того, это одно из утверждений тех многочисленных независимых свидетелей, которые, по всей вероятности, руководствовались в своих заявлениях отнюдь не религиозными мотивами.

В самых ранних документах, включенных в Новый Завет, Павел утверждает, что воскресшего Иисуса видели все двенадцать апостолов: Павел свидетельствует об Иисусе, «что Он погребен был и что воскрес в третий день, по Писанию, и что явился Кифе, потом Двенацати» (1-е Коринфянам 15:4—5, выделено автором). Авторы Евангелий упоминают об одиннадцати либо вообще не называют числа апостолов, видевших воскресшего Иисуса. В то же время Евангелия от Матфея и Луки содержат изречения самого Иисуса, сказавшего двенадцати ученикам: «в пакибытии, когда сядет Сын Человеческий на престоле славе Своей, сядете и вы на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых» (Матф. 19:28; в Евангелии от Луки читаем: «Да ядите и пиете за трапезою Моею в Царстве Моем, и сядете на престолах судить двенадцать колен Израилевых» (Лука 22:30). По мнению библейского историка Барта Д. Эрмана, «Это явно не традиция, созданная христианином позднее, после смерти Иисуса, — после того, как один из этих двенадцати отверг Его путь и предал Его, когда никто и помыслить не мог, что Иуда Искариот может быть посажен на престол Славы как правитель в Царстве Божьем. Таким образом, это высказывание, вероятно, принадлежит Иисусу и указывает на то, что у Него было двенадцать приближенных учеников, которым он предсказал, что они будут править в грядущем Царстве» (Jesus, 186).[28] Следует также подчеркнуть, что у некоторых евангелистов мы находим упоминания о том или ином апостоле, которого не называют другие; при этом Иуда фигурирует во всех четырех Евангелиях.

Более того, свидетельства, согласующиеся со словами Павла или Матфея, как, впрочем, и Луки, заметно множатся после того периода, в который писал Иоанн. С течением времени Евангелий в Древнем мире становилось все больше, и до того, как некоторые из них (а не другие) были признаны в IV в. каноническими, лидеры различных общин продолжали записывать притчи, в которые облекал Иисус наставления Своим последователям. Например, в заключительной части фрагментарного неканонического Евангелия от Петра, обнаруженного в 1886 г. и имевшего хождение около 175 г. н.э., автор рассказывает о том, как после распятия, в последний день вкушания пресного хлеба, «Мы, двенадцать учеников Бога, постились и сидели, горюя и плача» (Cartlidge and Dungan, 79, выделено автором). Точно так же, в начале коптской «тайной книги» конца II в., названной «Апокрифом Иакова», Иисус возвращается через много дней после воскрешения из мертвых, чтобы наставить тех, кого объединила скорбь по нему: «двенадцать учеников все сидели вместе и повторяли то, что Спаситель сказал каждому из них, тайно ли, открыто ли, и занесли это в книги» (Cartlidge and Dungan, 111, выделено автором). Как и остальные одиннадцать, Иуда — и мы это увидим в третьей главе — появляется в целом ряде текстов, не включенных в христианскую Библию, но широко распространенных в древности.

Иными словами, при сопоставлении ряда критериев исторической достоверности, представляется очевидным, что Иисус выбрал двенадцать учеников, по-видимому, для воплощения двенадцати племен Израиля. Конечно, число «двенадцать» ассоциируется в сознании многих с числом месяцев в году, знаков зодиака или половиной часов в сутки, в силу чего напрашивается мысль о его заданности, предопределенности. Но авторы всех трех Синоптических Евангелий (Марк, Матфей, Лука) и Иоанн включают Иуду в это число. Даже его имя сигнализирует о вероятном правдоподобии. Греческая форма библейского «Иегуды», или «Яуды», имя «Иуда» было очень распространенным у иудеев: достаточно вспомнить о героическом Иуде Маккавее и нескольких второстепенных персонажах с именем «Иуда» в иудейской и христианской Библии.[29] Вопреки толкованию св. Иеронима, «Искариот» может происходить от «sicarii» (слова, которым называли убийц-ассасинов), группы жестоких иудейских патриотов, о которых известно, что они прятали свои кинжалы под одеждой, предательски вонзали их в спины своих жертв в толпе и растворялись в ней, избегая разоблачения. В Католической энциклопедии слово «Искариот» толкуется, как «человек из Кериота», города в Иудее, а все апостолы причисляются к Галилеянам. Впрочем, подобное мнение разделяют далеко не все ученые.[30]

Как видим, Иуда Искариот, ученик Иисуса, пожалуй, заслуживает доверия как исторический персонаж. И даже несмотря на то, что его акт предательства может вызывать сомнения, по тем же критериям исторической достоверности он также имеет под собой основания.[31] Поскольку все три автора Синоптических Евангелий и Иоанн свидетельствуют, что предательство было подстроено Иудой.

Правда, когда в Евангелии от Петра мы читаем о том, как двенадцать учеников Бога «сидели, горюя и плача», создается впечатление, будто двенадцатый апостол не связывается автором с предательством. Не согласуется с версией о предательстве Иуды и «Апокриф Иакова» с его утверждением о том, что после смерти Иисуса все двенадцать учеников записывали в свои книги свидетельства о Его служении. И все же Эрман кажется очень убедительным, когда отстаивает свое предположение о том, что вероломство Иуды «почти настолько же исторически достоверно, как и все прочее в традиции» (216), приводя в пользу своей версии два весомых аргумента. Во-первых, подтверждений предательству много (в свидетельствах Марка, Иоанна и в «Деяниях»), а во-вторых, оно порождает проблему, едва ли приветствуемую теологами: мотив предательства сопряжен с пока еще неразрешенной загадкой — почему Иисус выбрал в апостолы человека, способного свершить подобное? Веками мыслители и деятели культуры пытались найти ответ на этот вопрос, но их версии только еще больше все усложняли. Если Иисус не сумел разглядеть предателя в Иуде, то насколько мудр Он был при выборе своих приближенных учеников? Если же Он постиг характер Иуды — возможно ли допустить, что Иисус обрек Своего любимого ученика на проклятие и сделал это ради того, чтобы восславиться Самому (пусть и через страдание)? Добрую историю делают необъяснимые и непредсказуемые события — так, быть может, полагали древние мудрецы, и потому мы можем сделать вывод, что предательство Иуды, вероятно, имело место быть.

Ключевое слово здесь — «вероятно». Замечания Гарольда Блума — что «Биография Иисуса — всегда оксиморон» (11) и что мы должны «признать, как безнадежно мало мы в действительности знаем об Иисусе» (Bloom, 22) — в равной степени справедливы и для Иуды.[32] Возможно, мое «вероятно» продиктовано моим желанием, как биографа, воссоздать четкую, недвусмысленную, картину жизни своего персонажа. Хотя более подходящим словом, пожалуй, было бы «возможно». Многие современные исследователи сходятся во мнении, что евангельская история об аресте Иисуса, суде и распятии восходит к самому раннему периоду христианства. Некоторые, ссылаясь на два независимых источника (этиологические предания, анализируемые в следующей главе), связывают Иуду с полем красной глины, принадлежавшим иерусалимскому горшечнику и названным Землей крови.[33]Много это или мало, но только историческую вероятность или возможность самого существования Иуды в древней Иудее и факта его предательства мы можем констатировать на основании зачастую противоречащих друг другу рассказов Марка, Матфея, Луки и Иоанна об изменнике в Писании. Как справедливо подметил историк-библеист Э. Р. Сандерс, «В Евангелиях вообще ничего не говорится об устремлениях и целях Иуды» (Sanders, 74).

Почему Иуда выдал? Но и какую именно информацию он выдал? Читатели Евангелий могут только гадать. Греческий глагол, которым описывается в библейских переводах поступок Иуды — «paradidonai» — и который Раймонд Э. Браун склонен переводить как «передавать, вручать» (Brown, 1399), возможно, и таит в себе ключ к постижению того, что же произошло в реальности: Иуда прибыл на Масличную гору с теми, кому было поручено арестовать Иисуса, показал им, где Его найти, и указал на Иисуса, отделив Его от остальных.[34] Подытоживая вышесказанное словами другого ученого авторитета, Джона П. Мейера, мы должны признать, что «нам известны только два основных факта [об Иуде]: (1) Иисус выбрал его одним из Двенадцати Своих учеников, и (2) он выдал Иисуса иерусалимским властям, тем самым приблизив казнь Иисуса» (Meier, 208).

Эти «два несовместимых факта», подобно «кресалу и кремнию», «с той поры разжигают христианскую фантазию» (Meier, 208). Откуда явился Иуда, когда он встретился с другими учениками, почему он сначала решил последовать, а затем предать Иисуса, какие именно сведения он выдал и кому именно, как погиб он и где нашел свою погибель: эти вопросы остаются сокрыты завесой тайны. Слишком скудны источники, в которых историки Древнего мира могут почерпнуть хоть какую-нибудь информацию об Иуде (не считая Нового Завета).[35] И в самом деле, если принимать в расчет источники, независимые от новозаветных преданий, — об Иуде нет ни одного! Не удивительно, что почтенные ученые продолжают не верить в его историческую реальность. И конечно же, противоречивые евангельские портреты были созданы не для того, чтобы воспроизвести объективную картину, а для того, чтобы облечь историю в форму, удобную для толкования учения и вдохновления верующих. Но именно пробелы в нашем знании о реальном Иуде и искры, высекаемые «кресалом и кремнием» из его истории, будоражат и побуждают творческих людей вновь и вновь вглядываться в его черты.

Вымышленный Иуда

Поскольку исторический подход проливает слишком слабый свет на Иуду, основное внимание в данном исследовании уделяется трансформации Иуды, как вымышленного персонажа. Злодей в фольклоре, Иуда в ходе своей эволюции отражает менявшиеся в западной культуре представления о зле, заслуживающем наказания, подлежащем наказанию и наказываемом. Во всем Средиземноморье, в Испании, Центральной Европе, Мексике и Южной Америке вплоть до XX в. на Пасху фигурки Иуды, сделанные из дерева или папье-маше, выставляли на всеобщее обозрение, проклинали, искалывали иглами, пороли, вешали или сжигали. Эти обряды, очень популярные в народе, приносили, по поверьям, благосостояние и богатство.[36] Барана, козла или быка, ведущего других овец, коз или коров на убой, перепела для приманки других перепелов некоторые народы называют «иудиными животными». Слепой и сидящий в клетке «иудин перепел» горестно стенает, привлекая тем самым других птиц, которые, откликнувшись на его жалостливые призывы, оказываются в ловушке охотников.

Огромные или крошечные, «иудины формы жизни» уничтожают свои собственные виды. Когда недавно 90-килограммовые, 6-метровые питоны в Национальном парке Эверглейдса (США) начали угрожать своему виду и им подобным, ученые вживили радиопередатчики в тела самок и обнаружили, что эти «иудины змеи» приманивали искавших себе пару для скрещивания самцов и затем убивали их. «Иудиным червем» некоторые народы называют и гораздо меньшего по величине шелковичного червя, который, угодив в ловушку, погибает, свисая с дерева без своего кокона (Gillet, 326). В фантастическом романе Джеймса Роллинса «Печать Иуды» (2007) описывается микроскопический вирус «Иуда» или «Иудин штамм», который «обращает друга во врага», предавая и угрожая уничтожением жизни: «Этот организм обладает способностью перемещаться в биосфере планеты и превращать все бактерии в смертоносные, уничтожающие все живое организмы» (123). В реальном человеческом мире Иуда также символизирует саморазрушение и вероломство. «Опиум — этот Иуда наркотиков, целует, а затем предает» наркоманов мукам физической и духовной агонии, во время которой несчастные испытывают «неодолимые позывы к суициду» — такие обличительные слова поместил Уильям Россер Кобб на титульном листе своей книги «Доктор Иуда: описание свойств опиума», изданной в 1895 г. «Иудиным глазом» в некоторых языках называется «волчок» — небольшое отверстие в двери тюремной камеры, через которое надзиратели подсматривают за заключенными. Позорным прозвищем «Иуда» клеймили на протяжении веков и продолжают клеймить и поныне нечестных государственных деятелей, уличенных в интригах, шпионаже или заговорах против своего собственного народа. Такие политики способны на компромиссы, как и под стать Иуде, предавая родину врагам и тем самым санкционируя ее разрушение.

Поскольку Иуда стал со временем олицетворением уникальной несправедливости по отношению к евреям, он нередко воспринимался и как образ, воплощавший собой историю антисемитизма. И в самом деле, его эволюция — и мы увидим это в дальнейшем — служит своего рода барометром, отображающим менявшееся отношение к евреям и иудаизму. Правда, в определенные моменты Иуда Искариот вдруг переставал «быть» иудеем и даже, наоборот, противопоставлялся евреям (обычно в ущерб им). И все же именно его можно назвать «первым кандидатом» на роль «музы» Холокоста — во многом из-за того, что его предательское соучастие в убийстве Бога было использовано для оправдания геноцида.[37]

В сцене из фильма Клода Ланцманна «Шоа» («Холокост») (1986) собравшиеся перед католической церковью поляки пытаются оправдать свое непротивление убийству евреев из их общины. Избравшие позицию «мое дело — сторона», они оправдывают устраивавшиеся нацистами облавы и расстрел своих соседей-евреев воздаянием, предсказанным в Евангелии от Матфея. Тем самым они списывают истребление шести миллионов в ходе «окончательного решения» еврейского вопроса на справедливое возмездие Бога евреям за то, что они обрекли невинного Христа на смерть, полностью сознавая, что будет кровь Его на них и на детях их (27:25).[38] В Евангелии от Матфея предательский сговор Иуды с безнравственными иудеями успешно реализуется именно потому, что их готовность к совершению злых поступков оказывается сильнее угрызений совести, которые терзают Пилата, вынесшего приговор о распятии Иисуса. С 1860 по 1990 гг. актеры баварского городка Обераммерган каждые десять лет разыгрывают театрализованную мистерию «Страстей Господних», в которой Иуда признает совершенное им зло: «куда податься мне, чтобы сокрыть стыд мой, чтобы спрятаться от угрызений совести!» — восклицает он, призывая смерть: «О, Земля, разверзнись и поглоти меня! Невыносимо мне больше жить» (196).[39] Таким образом, Аушвиц вполне может быть истолкован антисемитами как заветный конец, смерть, которую так истово призывал покаявшийся грешник и которую, по их мнению, явно заслужили нечестивые соучастники его преступления, равно как и их потомки. В контексте обвинения Иуды в убийстве Иисуса, а с ним и иудеев, как соучастников тайного сговора, напрашивается вопрос: насколько велика была роль Иуды в геноциде евреев в XX в. — действительно ли его поступок предопределил Холокост, или Иуда оказался всего лишь удобной фигурой для его оправдания? Поскольку образ Иуды имел такое большое значение в антисемитской идеологии, эволюция его образа позволяет глубже постичь сущность и причины нацистского геноцида, не укладывающегося в сознание нормального человека, как и само «окончательное решение» нацистов. Любопытно, но в XIX в. многие немецкие мыслители видели в Иуде, прежде всего, еврея-патриота, восстающего против римского гнета. Именно такой образ Иуды привлек Томаса де Куинси, затронувшего вопрос о потребности Христа в предателе: по мнению Де Куинси, Иуда «полагал, что служит исполнению самых сокровенных целей Христа», но «учитывая все, что случилось потом в мире, едва ли Искариот был прав» (181). В последующих главах я постараюсь показать, что вовсе не Иуда вызвал Холокост, также его фигура не способствовала его оправданию ни прямо, ни косвенно. Во-первых, потому, что откровенно антисемитские образы «еврея-христопродавца» Иуды периодически рождались и рождаются едва ли не повсеместно в Европе и Америке, а не только в Германии; во-вторых, потому, что антисемитские риторы, обличавшие евреев, как убийц Христа, далеко не всегда вспоминали про Иуду даже в древности; и, в-третьих, потому, что после эпохи Просвещения образ Иуды часто трактовался — по причине и без видимой на то причины — как образ романтического повстанца.[40]

В книге «Иуда: предатель или жертва?» периоды истории культуры соотносятся с этапами непрерывной, но постоянно менявшейся (пусть и на удивление долгой) «жизни Иуды после смерти». По мере развития сюжета мы увидим, как загадочный одиночка переживает в древности и раннем Средневековье суровую юность всеми отверженного и немилосердно хулимого изгоя, а затем неожиданно, в позднем Средневековье и эпоху Ренессанса, вступает в период своего возмужания и нравственной зрелости. В предисловии к своему замечательному стихотворному сборнику «Книга Иуды» (1992) Брендан Кеннелли справедливо подметил: «Научившись ненависти, трудно разучиться ненавидеть» (9). И все же, в XVIII и XIX вв., Иуда обретает политическую, нравственную и эротическую силу, превращаясь в… героя, пусть даже противоречивого и мучимого сомненьями. Короче говоря, за свою долгую «жизнь после смерти» двенадцатый апостол через бесчестие и немилость стяжает честь, славу и достоинство. Подобная эволюция порождает множество вопросов. Почему персонаж, причисляемый Марком и Матфеем к самым близким ученикам Иисуса, превратился в древности в демонического антихриста? Как мог подобный изгой затем перевоплотиться в любовника Иисуса, каким он предстает в эпоху Ренессанса, или в его соратника, каким он становится в глазах современников Томаса де Куинси в период романтизма? Был ли Иуде, наконец, подписан «окончательный» приговор с возвращением его гонителей в эпоху Третьего рейха? И по каким причинам защитникам Иуды так до сих пор и не удается доказать его невиновность и полностью реабилитировать его? Эти загадки и пытается разрешить книга «Иуда: предатель или жертва?».

Таким образом, мое решение облечь повествование, разворачивающееся на последующих страницах, в рамки биографии, или «истории жизни», вполне обоснованно: этот жанр позволяет воспроизвести в подробностях мифическую «карьеру» моего персонажа на протяжении многих исторических периодов в большинстве западных обществ. Мой, возможно, несколько эксцентричный подход к жанру биографии восходит к двум совершенно различным моделям. Я имею в виду произведения «Бог: биография» Дж. Майлса и «Орландо» В. Вульф. Оба они написаны на темы, далекие от моей, но оба предлагают подходящий ключ к раскрытию образа и характера центрального персонажа, изменяющегося внешне или внутренне на протяжении долгого времени. В книге Джека Майлса «Бог: биография» (1996), Господь из еврейской Библии предстает сложной и противоречивой личностью, подверженной страстям и сомнениям, обуревающим Его, когда Он взаимодействует сначала с Адамом и Евой, а позднее с Ноем, Иовом и Даниилом. В написанном ранее новаторском «Орландо» (1928) Виржинии Вульф эфемерный художник, рожденный в эпоху Ренессанса, меняет свой пол, превращаясь в знаменитую художницу современности. Оба автора безоговорочно подписываются под идеей, выраженной Вульф и вдохновляющей автора этих страниц об Иуде, согласно которой «биография считается удачной, если она раскрывает хотя бы шесть или семь граней героя, даже если у него их многие тысячи» (309).

Сочинения Майлса и Вульф различны по содержанию, но выбранная ими структура повествования позволяет проследить развитие полуреального, полумифического персонажа на протяжении исключительно длинного временного интервала. Подобный подход уместен и применительно к такому, возможно, реально существовавшему, но быстро ставшему легендарным персонажу, как Иуда, чья мифологическая жизнь растянулась на двадцать столетий. Конечно, по причине столь завидного долголетия на последующих страницах могут быть всесторонне освещены только определенные аспекты, только самые важные, имевшие резонанс события в «карьере» Иуды, только «шесть или семь граней» его характера. Но эти «шесть или семь граней» зачастую затеняют, затмевают или даже умаляют образы других персонажей, с которыми он взаимодействует, поскольку — как поясняет Джанет Малкольм — «биографы увлекаются [своим] героем, и это ослепляет [их] до того, что они не замечают никого больше» (58). Что делает биографическую модель Майлса или Вульф подходящей для жизнеописания Иуды Искариота, так это — неразрывность на протяжении всего времени его имени с актом предательства, а также отчасти исторический, отчасти вымышленный характер персонажа. Иуда прочно привязан к акту измены в новозаветном повествовании, но никто не знает его реальных корней, намерений, особенностей характера или обстоятельств гибели.

Во второй главе «Единственный в своем роде» я делаю акцент на необычности, исключительности образа этого апостола уже на самом начальном этапе его эволюции, еще в Евангелиях. Этот аспект впоследствии обыгрывали многие художники, выделявшие или противопоставлявшие Иуду его общине посредством определенных изобразительных приемов — отсутствие у Иуды, единственного из апостолов, нимба, определенное место Иуды за столом, изображение его с рыжими волосами, денежным ящиком или в желтом одеянии. Также во второй главе анализируются и противоречивость евангельских свидетельств о его мотивах, целях и гибели. В Новом Завете Иуда трансформируется из своенравного апостола у Марка в осужденного, но раскаявшегося и совершающего самоубийство грешника у Матфея. Затем из одержимого демоном вероломного изменника, вешающегося и исторгающего свои внутренности у Луки в вора, приспешника Сатаны, пособника и подстрекателя иудеев, одержимых Дьяволом, у Иоанна. Но во всех этих обличьях Иуда, разрывающийся между апостолами Иисуса и первосвященниками, олицетворяет взаимосвязь и взаимопроникновение иудаизма и христианства в древние времена. Он аллегорично показывает, когда, как и почему два персонажа, рожденные в одной вере и приверженные одной вере, начинают исповедовать разные религии, поскольку Иуда становится иудеем, а Иисус — христианином.

Библейские парадоксы, обозначенные четырьмя каноническими Евангелиями, преломляясь в христианском творческом сознании, повлекли за собой впоследствии последовательные перевоплощения Иуды — решавшие или не решавшие, опровергавшие или усугублявшие те многочисленные противоречия и несоответствия, что встречаются в Новом Завете. Выстраивая свое повествование во второй части этой книги, я исхожу как раз из того допущения, что образ Иуды неоднократно переосмысливался с древнейших времен до наших дней во многом именно из-за белых пятен и противоречий в самых ранних евангельских свидетельствах о его роли, как «орудия» свершения драмы Страстей Господних. Многие мыслители и деятели культуры, убежденные в том, что участь Иуды не соответствовала логике евангельских повествований, предлагали свои интерпретации характера и роли Иуды. Порожденные ими многочисленные «ипостаси» двенадцатого апостола и описываются во второй части данной книги. Однако, в каком бы «амплуа» не выступал Иуда в длинной чреде своих правдоподобных и неправдоподобных перевоплощений, каждый из его образов является неполным, пристрастным и не согласующимся с остальными. Во всех послебиблейских трактовках личности Иуды противоречия решались путем отрицания или замалчивания тех или иных аспектов евангельских свидетельств. И потому появление многочисленных образов Иуды, разнящихся подчас довольно сильно между собой и поведением, и характером, было неизбежно. Ради ясности я стараюсь анализировать по отдельности образы Иуды отверженного и изгоя, любовника и героя или жертвенного спасителя. Хотя своенравный Иуда время от времени яростно бунтует против такого искусственного дробления его многогранного характера.

Вторую часть открывает третья глава, «Проклятое кровосмешение», посвященная Иуде — «козлу отпущения» или изгою. С древности и до Нового времени, когда большинство людей не имели возможности сами читать Библию и устные предания активно множились, пример всячески чернимого Иуды предостерегал против бытовавшей тогда практики ростовщичества и увлечения религиозными ересями, распространением которых сопровождалось формирование обществ Средневековья и эпохи Возрождения. В начале XIV в. Данте изобразил Иуду с головой, застрявшей в огромной красной глотке Люцифера в самом центре скованного льдом ада. Инквизиторы XV и XVI вв. активно применяли «Иудин стул» для пыток обвиняемых. Несчастных сажали на пирамидальное острие, пронизывавшее и затем разрывавшее им анус, вагину или мошонку: подобные наказания считались подобающим возмездием за анальные и оральные злодеяния, приписываемые Иуде и иудеям в минувшие века. Со времен теологических рассуждений Отцов Церкви и до появления самых ранних записанных баллад, преданий и мистерий Иуда нередко предстает полукровкой с порченой, нечистой кровью, стирающей границы между человеком и животным, человеческим и дьявольским, живыми и мертвыми. Увлечение мотивом тлетворного, вредоносного влияния, заразности Иуды породило великое множество книжных иллюстраций, фресок и гравюр с изображением окровавленных внутренностей и кишок Иуды, зубастого рта, черных демонов и насекомых, нередко ассоциировавшихся с Иудой, а также фольклорных преданий на тему зловония, осквернения христианских святынь, совершения ритуальных человеческих жертвоприношений, вампиризма и каннибализма иудеев. Но почему Иуду вдруг начали сравнивать с Эдипом? Не указывает ли это на его переход из анальной и оральной стадий развития в стадию фаллическую?

В четвертой главе «Приковывающие взгляд поцелуи» описываются мозаичные витражи, Псалтыри, гравюры на дереве и картины маслом, созданные в период с XII в. до эпохи Возрождения и представляющие антагонистов Иисуса и Иуду соратниками. Один мотив в особенности привлекает художников: предательский поцелуй. Иуда, воспринимающийся как олицетворение всеобщей человеческой греховности, обозначает новую проблему: как близко соседствуют друг с другом зло и добро, порочность и чистота. Декларируя непостижимость смысла самого акта предательства, такие мастера изобразительных искусств, как Джотто, Дюрер, Лудовико Карраччи и Караваджо, акцентируют внимание зрителя на том, насколько близки неправедность и благочестие, умерщвление плоти и торжество духа. Некоторые художники используют историю об объятии и поцелуе Иуды для того, чтобы затронуть проблемы признанных отклонений — садизма или сведения любви к голому эротизму. Тогда как другим Иисус и Иуда видятся противниками, разыгрывающими по ролям любовный или духовный союз. В четвертой главе поднимается вопрос о том, что может означать тот факт, что самый распространенный в нашей культуре образ двух обнимающихся мужчин обязан своим появлением акту предательства Иуды? Ведь, по крайней мере визуально, объятие Иисуса и Иуды могло восприниматься и воспринималось в ряде случаев как гомоэротическое, гомосексуальное.

Вопреки интуитивному восприятию, картины, запечатлевшие предательский поцелуй, отображают поступательное очеловечивание образа Иуды — сначала как терзаемого угрызениями совести, кающегося грешника, затем как ревностного сторонника учения Иисуса. Хотя интерес к Иуде, как и к различным другим библейским персонажам, в век Просвещения и после него снижается, пятая глава, названная «Тайное в зеркале современности», исследует светскую традицию интерпретации образов Иисуса и Иуды, переводящую чувственную и духовную близость, подмеченную художниками, в ракурс психологического и этического параллелизма. Авторы, вскрывающие этот параллелизм, соотносят жертвование Иисусом своей жизнью с принесением в жертву Иудой своей души. Начиная с «Иуды Искариота» Ричарда Хенгиста Хорна (1848) и до «Человека, рожденного на Царство» Дороти Сэйерс (1943), художественные произведения являют нам образы, по меньшей мере, искреннего, а по большей — героического Иуды. Именно такому Иуде, по версии Хорна, «…небом предначертано ускорить великое дело спасения и установления Царства Христова на Земле» (Ноте, 154). Под такой привлекательной личиной двенадцатый апостол воплощает, как и Прометей, бунт (выступая против жестокого владычества Рима) и идеализм (помогая своему соратнику Иисусу ускорить приближение нового века справедливости).

Объединяет преданного Иисуса и предавшего его Иуду, представляемых «соратниками в борьбе», их невиновность. Даже когда попытки моральной реабилитации Иуды терпят неудачу, он продолжает вызывать сострадание как одинокий, отверженный персонаж, жертва той жестокой роли, которую ему пришлось сыграть в истории ради искупления грехов и спасения всех людей, а также как несчастная душа, которой, непонятно почему, отказано в милосердии и прощении. Некоторые писатели и художники видят в Иуде олицетворение отчаяния, что навевает параллель со святым Иудой, находящимся в тени Иуды-предателя и считающимся в христианской традиции покровителем пропащих и безнадежно отчаявшихся. Иногда Иуда как воплощение страданий, соотносится некоторыми авторами с Иовом, прообразом страждущего искупителя мира. Это самый несчастный образ Иуды — тот, что я называю «Иудой Мрачным». Какими бы мотивами ни был движим Иуда в современных сочинениях, заканчивающихся его гибелью, — добрыми чувствами или противоречивыми инстинктами, — авторы, как правило, проявляют сочувствие к нему и время от времени используют его мрачный удел для обсуждения вопроса о справедливости Бога или даже обвинения Сына Божьего в использовании двенадцатого апостола.

Несмотря на такие согласованные усилия по оправданию Иуды, в прошлом столетии был вдруг воскрешен и средневековый образ Иуды-изгоя. Шестая глава этой книги «Смерти и воскресения в XX в.» поднимает вопрос о том, повинен ли Иуда в Холокосте. И хотя я отвечаю на этот вопрос решительным «нет», сомневаться в том, что оживила Иуду-изгоя именно инспирированная нацистами пропаганда, не приходится. Некоторые историки считают также, что нацистские клирики даже вышли за рамки отождествления Иуды с евреями, когда читали свои проповеди о «нееврейском, арийском Христе». Многие известные религиозные мыслители продолжили рьяно обвинять Иуду и евреев в том, что они распяли Иисуса на кресте. Из-за чего после войны авторитетные лидеры христианства были вынуждены защищаться от обвинений христиан как в неверном толковании Писания, так и в причастности к разжиганию антисемитизма. Впрочем, все эти события представляются вполне предсказуемыми. Более странен другой, совершенно неожиданный поворот в истории Иуды, позволивший мне вынести на обсуждение два необычных и обычно игнорируемых феномена в поздней «иконографии» двенадцатого апостола. Рожденный в Евангелиях еврей Иуда, изгой, был приговорен нацистами к смерти в Аушвице, а после Аушвица их послевоенными противниками-христианами, но вести о его кончине были сильно преувеличены.

Суровые попытки убить Иуду-изгоя сопровождались новыми перевоплощениями двенадцатого апостола под личинами более эффектными и противоречивыми, нежели все его прежние маски. В главе шестой описан удивительный феномен конца XX в.: провозглашение Иуды сначала спасителем человечества, а затем всемогущим божеством, масштабной аллегорией проклятого и обреченного положения человечества в мире, в котором мог случиться Холокост. Вселенский Иуда, который не более и не менее еврей, чем Иисус, продолжает жить и здравствовать — этакая мощная символическая фигура. Описываемый мной в последней части шестой главы Иуда божественный воплощает непрочную действенность искупительной жертвы Иисуса и ее последствия: скорбное разочарование, болезненное отчуждение и растление не спасенного человечества. Современные писатели размышляют над приговором Мирчи Элиаде, вынесенным им из философии Ницше: «как историческое существо, человек убил Бога и после этого «богоубийства» обрек себя жить исключительно в истории» (48).

Поскольку образу Иисуса я уделяю в своей истории долгой «культурной жизни» Иуды меньше внимания и опираюсь в своем исследовании преимущественно на работы христианских художников, я решила затронуть в последней главе книги еще две темы: как воспринимают Иуду иудеи — что обсуждается крайне редко, — и как менялась природа Самого Иисуса на протяжении двух тысячелетий в зависимости от изменения отношения к Иуде, с которым Он неразрывно связан. Несмотря на то что на протяжении двадцати столетий Иуда представал в самых разных обличьях, прочнее всего в сознании людей всех вероисповеданий за ним закрепился все же образ предателя. Рассуждением о том, почему так случилось, я заканчиваю свою книгу. Во многом и к моему собственному удивлению, поскольку мой проект был мотивирован в большей степени любопытством, я прихожу к выводу, что Иуда и сегодня остается одним из самых значимых библейских персонажей в силу тех сложных психологических и этических дилемм, которыми он постоянно будоражит сознание человечества.

Подобное расследование убийства — божества ли, человека ли — требует изучения массы научных трудов по религиозной тематике, которое буквально поглотило меня, и охвата устрашающе огромного временного пласта и географического материала. Чтобы осветить длинную дорогу жизни Иуды, мне пришлось поступиться традиционной хронологией и рассматривать периоды древности, Античности и Средневековья как единый культурный срез до Нового времени, а также объединить XVII и XVIII вв., как если бы они были таким же монолитным явлением, как эпоха Просвещения. Вопиюще неточная периодизация, вкупе с такой же «свободной» группировкой художников разных языковых, геополитических и религиозных ареалов, были допущены мною с единственной целью — отобразить весь путь эволюции образа Иуды. Анализируя отдельные литературные или живописные произведения, я в скобках указываю даты их создания, а также место их происхождения (например, Ирландия или Гватемала). А вот от пространных описаний национальных традиций и обычаев, связанных с Иудой, равно как и различий в толковании Драмы Страстей Господних приверженцев англиканской, лютеранской и православной церквей, я отказалась. Хотя будущие исследования об Иуде обязательно отобразят ту уникальную роль, что он сыграл в разных странах и религиозных обществах.

Временами, для того чтобы не разрывать логической нити повествования об эволюции образа Иуды, мне приходилось пренебрегать формальной сложностью отдельной поэмы или романа, поступаясь анализом их жанровых и стилевых особенностей. В своей работе я опиралась на уже имеющиеся труды и сочинения, в том числе переводные (древнегреческие, коптские, древнегерманские, французские и итальянские), ограничив собственные исследования, если под этим словом понимать открытие новых артефактов и фактов. Поэтому моих личных выводов на страницах этой книги не так уж много: в определенной степени я завишу от ученых, занимающихся изысканиями в этих областях. Однако я обильно снабжаю текст подстрочными примечаниями специалистов в различных областях, радея о тех читателей, кто захочет полистать академические издания или цитируемые источники.

Новаторство этой книги, как мне думается, в том, что это первое и единственное жизнеописание одного из самых жизнеспособных персонажей в истории западной цивилизации, «формирование» которого было прервано или приостановлено в середине XX в. С этой «задержкой в развитии» моего героя связаны два вопроса. Первый: были ли образы возмужавшего и героического Иуды умалены или искажены (и до какой степени), для того чтобы принять или содействовать принятию «окончательного решения» по еврейскому вопросу? Если были, то почему так трудно установить, насколько предопределено было Иуде вновь выйти на историческую сцену в своем самом демоническом обличье? И другой вопрос: повлиял ли, в свою очередь, Холокост на восприятие современного Иуды, отражающее озабоченность людей разных религиозных сообществ тем, что они живут в мире, не искупившем своей вины и, возможно, лишившемся права на спасение?

Кратко подытоживая все выше сказанное, можно сделать следующий вывод: ни в один из исторических периодов Иуда не выступал всего лишь в одном своем амплуа (отверженного, изгоя, любовника, героя, спасителя). Он всегда оставался многоликим. Его различные образы сосуществовали, хотя и оказывали разное влияние. Если в один период, например до Нового времени, ведущей ролью Иуды была роль изгоя, то другие образы Иуды — любовник, герой, спаситель — не исчезали полностью, они лишь отодвигались на задний план или частично заслонялись. Однако это означает также и то, что в тот период, когда Иуда представал преимущественно в демоническом обличье, он не переставал выступать и в образе защитника Иисуса. Эволюционный путь образа Иуды, этого «трудного ребенка христианства», никогда не был прямолинейным. Особенно показателен XX в., породивший даже крамольные концепции Иуды, способные шокировать читателей этой книги. Лишь немногие авторы обращаются к теме Иуды для критики бессовестной эксплуатации образов Сына Божьего и Бога в некоторых светских обществах, пытающихся использовать христианское учение в абсолютно нехристианских или даже противных христианству целях. И все же, как подметил Серен Кьеркегор, «Постичь состояние христианства в тот или иной век можно только проследив, как оно трактует Иуду» (Journals, 512).

Вездесущий Иуда

Многообразие личин было присуще Иуде во все века. Не удивительно, что изображения некоторых мозаик, картин и кадров из фильмов перечеркивают традиционное представление о нем, неопровержимо доказывая, что траектория исторической эволюции образа Иуды не была простой и прямолинейной. Хорошим примером тому служит «Тайная Вечеря» Даниэле Креспи (1624—1625). На этой картине запечатлен Иуда, погруженный в себя, предающийся глубочайшему раздумью, — полная противоположность тому изгою, каким его представил в своей сатире 1955 г. Альберт Такер. Внутреннее состояние Иуды с полотна Креспи явно перекликается с переживаниями Иисуса. Все другие апостолы как будто бы шумно спорят, ссорятся и словно не могут усидеть на месте. А может быть, они просто выпили? Забывшись, одиннадцать апостолов сплетничают или выдают друг другу доверенные им тайны, тогда как Иисус, придерживая любимого ученика, который так часто спит за столом, выглядит отрешенным, печальным и покорным судьбе. Безучастным к застолью остается и Иуда, как будто бы он мысленно уже переживает грядущую драму, участником которой (и он это осознает!) ему предстоит стать. Он явно моложе Иуды Такера; ему около тридцати — почти ровесник своему учителю.

Иуда у Креспи посажен так, как будто художник хотел максимально приблизить его к зрителю. Он не размахивает ножом, как апостол по правую руку от него, не норовит украсть рыбу со стола или вонзить свои зубы в гостию, как на картинах, описываемых в последующих главах. Он не развернут в профиль, словно двуликий обманщик, и рядом с ним не изображены ни дракон, ни птица — традиционные «спутники» Иуды в композициях других художников. Иисус и Иуда оба облачены в красносерые одежды и явно связаны друг с другом; на их единение художник намекает, разместив обе фигуры по одной линии с окном, сквозь которое на них изливаются лучи света, и стягом, который держат херувимы. Объединенные незримой связью, Иисус и Иуда отделены от всех остальных, что подчеркивается отчасти тем спокойствием и молчанием, в котором они пребывают, отчасти тем, что сидят они, волею художника, по оба края овального стола.

Отрешенный взгляд Иисуса устремлен в пространство, тогда как Иуда словно бы пытается выглянуть за полотно, всматриваясь если не в зрителя, то во что-то рядом с ним или позади него. Как будто он пытается успокоить свою совесть и вовлечь в действо зрителей, которые понимают, что вот сейчас, встав из-за стола, он непременно пойдет к первосвященникам в храме. Изображенный, в отличие от других апостолов, в фас, вглядывающийся в зрителей, Иуда явно старается сделать нас своими сообщниками. Его очевидная растерянность подчеркивается противоречивыми действиями рук: правая рука Иуды, как и руки других апостолов за столом, держит кусок хлеба, тогда как его левая рука, хоть и с открытой ладонью, но украдкой тянется вниз, как если бы он хотел при удобном случае бросить часть присвоенных им денег. Над всеми присутствующими развернут горизонтальный стяг, надпись на котором гласит: «Хлеб Ангельский яде человек». Это латинское изречение, фразу из Римского требника — «panem angelorum manducavit homo» — ежедневно повторяли монахи и священники. Как и в Псалме 78, где «Смертные вкусили хлеба ангелов» до того, как «гнев Божий обрушился на них» (25, 31), Иуда с полотна Креспи получает то, чего он страстно желает, до своей гибели. Благодаря этой надписи создается впечатление, будто на Тайной Вечере Иуда вместе со всеми остальными апостолами вкусил предложенный Иисусом дар в виде хлеба и вина — Его тела и крови, что согласуется со свидетельствами Марка, Матфея и Луки. Однако кусочки хлеба позади двенадцатого апостола напоминают зрителям о сообщении Иоанна, утверждавшего обратное: будто Иуда один съел кусок хлеба с вином, что и привело к его дьявольской одержимости. Таким образом, картина Креспи наводит на размышления не только о явно трудном для Иуды выборе — отсюда и его отчужденность от происходящего, и растерянность, и возможные угрызения совести, — но и обо всей его неясной истории.

История изобразительного искусства являет нам немало примеров восприятия Иуды, не соответствовавшего господствовавшей в тот или иной период времени идеологии, которая утверждалась богословами и писателями. Именно поэтому, равно как и потому что путь Иуды от бесчестия к славе был приостановлен во время Холокоста, в своей книге «Иуда: предатель или жертва?» я, в конечном итоге, поднимаю вопросы о прогрессе человечества и о том, можно ли считать западную культуру представляющей логическое целое во все времена, либо ее следует рассматривать в поступательном развитии. Особенно это касается способности к этнической и религиозной терпимости. Важность этого вопроса не вызывает сомнений, учитывая рост мотивированного верой насилия, наблюдаемый на всем земном шаре в последние пятьдесят лет. Сегодня на фоне периодически возобновляемых военных действий между мусульманами и иудеями на Ближнем Востоке кажется своего рода иронией истории, что изначально христианское учение несло для иудеев большую угрозу, нежели любое из течений ислама.[41] Однако центральное место, которое отводится иудеям в христианской Драме Страстей Господних, доказывает, насколько тесно всегда были переплетены эти две религии. Эволюция образа Иуды не только демонстрирует, насколько сильно некоторые христианские тексты были ориентированы на то, чтобы обуздывать и наказывать нехристиан. Она также свидетельствует о том, что сеявшие рознь и разногласия религиозные практики имели место и проявлялись, в тех или иных формах, во все периоды истории, зарождаясь в недрах иконографических и теологических концепций, провозглашавших социальную справедливость и милосердие по отношению ко всем народам.

«Иуда: предатель или жертва?» — книга, написанная для читателей, интересующихся историей религий, их взаимовлияния и взаимопроникновения и, в особенности, отношениями между христианами и иудеями. Хотя я и не христианка, в своем труде я использую христианские термины, например, «Драма Страстей Господних» или «Святой Дух», чтобы выдержать языковую стилистику интерпретируемых мною текстов. Увы, слишком часто в прошлом, на протяжении всей христианской истории, портреты Иуды, порожденные воображением поэтов, художников и проповедников, использовали в своих прохристианских или проиудейских рассуждениях теологи и богословы. Ключевые аспекты менявшегося характера Иуды нередко ускользали от внимания среди не прекращавшихся полемик и споров. Поэтому на последующих страницах я сознательно отказываюсь от любых попыток уточнять исторические неясности или решать теологические головоломки при раскрытии сути и подтекста художественных произведений на протяжении многих периодов времени. Поступая так, я исхожу из того, что культурные критики склонны интерпретировать подобные творческие работы как знаковые вехи истории интеллектуальной мысли. Подобный подход способствовал появлению на свет многочисленных исследований по динамике создания стереотипных образов людей, считающихся второсортными, подвергнутых поношению или заклейменных позором.

Поскольку на протяжение своей долгой мифологической карьеры Иуда иногда обретал жену, как, впрочем, сестру, мать и разных любовников, и поскольку он часто изображается личностью дурной, порочной или даже связанной с темными силами, его биограф должен учитывать тендерный аспект при осмыслении его жизненной истории, а также его пола, сексуальной ориентации и этнических корней. Со времен святого Иеронима и до наших дней иудеев, или «сынов Иуды», считали типичными мужчинами, хотя и довольно эксцентричными в своих проявлениях мужского начала. Кроме того, со времен Даниэле Креспи и до Альберта Такера художники-портретисты, писавшие Иуду, были в большинстве своем представителями мужского пола, как и большинство создателей его литературных образов. И в самом деле Иуда служит стержнем многих умозрительных концепций мужественности, подобно тому, как Еве подчас отводится центральное место в культурологических анализах, связанных с женским началом. Считается, что подобно тому, как желание Евы вкусить соблазнительный плод якобы явилось причиной падения Адама, алчность Иуды привела к распятию Иисуса. Рядом с обоими этими персонажами часто изображают соответствующих животных, хотя змеиные хвосты на полотне Такера вырастают прямо из человеческой фигуры. Оба они — и Ева, и Иуда — дают возможность авторам как литературных, так и изобразительных произведений попытаться преодолеть стереотип соблазненной и падшей личности, на которую принято возлагать всю ответственность за смерть, страдания и несправедливости, столь тяготящие человечество.

То, что к Иуде прилипло клеймо «козла отпущения», изгоя — что так блестяще показал Такер, — бесспорно. Возможно, как намекает пребывающий в смятении персонаж Креспи, это было вызвано тем, что его отказ уверовать в лучшее будущее, ожидающее человечество благодаря искупительной жертве Иисуса, отражает полное неприятие и упрямое противление именно этому осуществлению, исполнению лучшего будущего, надеждам и благим вестям о вере в целом и христианской вере в частности. Мы увидим, что уже с древнейших времен Иуда воплощал то, что Эдгар Аллан По называл «бесом противоречия», Серен Кьеркегор — «болезнью смерти», а Фрейд «влечением к смерти». Вследствие духовного невежества, онтологических расхождений, особой извращенности сознания или порочности Иуда отвергает сулимую Иисусом жизнь после смерти, при жизни принимая смерть, неизбежность которой, впрочем, обусловлена евангельским сюжетом. Ведь он — главная фигура в этом сюжете, кульминацией которого должны стать страдания и жертва. Если Иисус предлагает спасение, загробную жизнь, мир на Земле и благоволение к людям, то Иуда упрямо и непокорно отстаивает то, что невозможно воспринимать с оптимизмом: мрачную, но от этого не менее глубокую предрасположенность человека к отчаянию, способности обречь себя на вечные муки, саморазрушению, соперничеству и ненависти к себе.

Подобное неприятие, противление, возможно, отражает те противоречия, на основе которых появился многоликий Иуда. Я имею в виду те несоответствия и несообразности, которые стимулировали трансформацию его образа. Иными словами, неясные и допускающие различные толкования евангельские свидетельства об Иуде отражают не только истоки тех религиозных форм, что мы называем иудаизмом и христианством, но и объясняют многообразие правдоподобных и виртуальных образов Иуды, которые занимали воображение множества людей на протяжении всей послебиблейской истории западной культуры. Правдоподобные образы Иуды, в свою очередь, высвечивают и, возможно, даже в большей степени, чем любые иные общепринятые или местные иконографические мотивы в западной культуре, едва ли не самую трудноразрешимую дилемму — дилемму предательства. А предательство само по себе является весьма неопределенной и также допускающей различные толкования моральной категорией. Категорией настолько скользкой, что иногда она может подразумевать и саморазоблачение, когда любой промах — неверное, сколькое слово или жест — способен выдать нас самих, изобличая, кто мы есть на самом деле. «Зачаровывающее… поскольку оно часто вызывает замешательство», предательство, безусловно, предполагает возможность поступиться доверием, но на это нужно смотреть, учитывая целый комплекс оправдательных факторов. Об этом напоминают нам философы, приверженцы этического взгляда на мир (Shklar, 141).

Художники, чьи работы обсуждаются в этой книге, поднимают целый ряд вопросов, сопряженных с предательством доверия. Различны или схожи ощущения человека, думающего, что его предали, человека, которого действительно предали, и человека, который собирается предать сам? Всегда ли предательству сопутствует обман, призванный сокрыть, замаскировать факт предательства? Есть ли разница — и если есть, то в чем, — между предателем, причиняющим вред другому, и человеком, выдающим самого себя неконтролируемыми эмоциями? Можно ли считать предательством подмену или неверное истолкование понятия верности? В этом вопросе кроется странный и смущающий парадокс. Не менее странный феномен: человек может пойти на предательство по наущению другого человека или ради другого человека. А в том, что предательство сил зла может быть расценено как высшее благо, скрыта ирония, как и в том, что человек, предавший одного, может хранить верность другому. Все эти вопросы кристаллизует Писание на примере мистического Мессии, который сам надежен, заслуживает доверия и доверяется другим, но при этом его доверие было предано. Толкователи образа и роли Иуды и Нового Завета по-разному интерпретируют эту тему, лишь приумножая различные аспекты, что таит в себе предательство доверия.