Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Гитлер - Марлис Штайнер на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Таким образом, в годы детства и юности Гитлера многие составляющие нацистского мировоззрения уже существовали и были широко распространены в Австрии. Он воспринял их и проникся ими, чтобы в момент, определенный историей, сплавить эту «австрийскую модель» с идеологией, унаследованной от Второго рейха.

Юность и личностный кризис: венские и мюнхенские годы

Ряд авторов полагают, что «путь Гитлера начался в Вене», однако мы уже убедились, что поиск корней его отдельных поступков и идей требует, чтобы мы заглянули дальше. Сам Гитлер озаглавил вторую главу «Майн Кампф», посвященную предвоенному венскому и мюнхенскому периоду, «Годы учебы и страдания» – возможно, не без влияния сочинения Гете «Годы учебы и скитаний Вильгельма Майстера». Было высказано немало критических замечаний по поводу жалобного тона, пронизанного сочувствием к себе, которым отмечены его венские воспоминания. Особенно подчеркивалась неточность утверждений Гитлера относительно бедности и материальных затруднений. Многие историки, тщательно восстановившие его тогдашнее финансовое положение, утверждают, что, получив наследство от матери и тетки Иоганны, он стал относительно обеспеченным человеком. Так что неизвестно, что Гитлер имел в виду, употребляя такие выражения, как «богиня Нищета» или «госпожа Тревога», – всех обездоленных или образ собственного морального упадка. Смерть матери оставила в его душе зияющую пустоту, спровоцировав и ускорив жестокий личностный кризис, по мнению некоторых исследователей, так до конца и не преодоленный. Отъезд в Линц напоминал бегство; о том, что он провалился на экзаменах в академию, он не сказал никому из родственников и даже своему другу. Не признался он в этом и своему наставнику, мэру Леондинга Йозефу Майрхоферу, который, судя по некоторым данным, хотел обучить его ремеслу булочника. Теперь он тем более не смел даже приблизиться к Стефании, в которую был влюблен. Выше мы уже обсуждали тезис о том, что его мать испытывала чувство стыда и передала сыну сознание вины. Не отбрасывая вовсе это предположение, рассмотрим все же более вероятное толкование: Гитлер сам стыдился своей неудачи и переживал из-за того, что не смог обрадовать Клару своими успехами. Стремясь стереть из памяти этот неприятный эпизод, он стал брать уроки у преподавателя скульптуры Панхольцера, намереваясь повторить попытку. Владелица дома в Урфаре дала молодому человеку рекомендацию к Альфреду Роллеру – известному режиссеру и директору Школы искусств и ремесел в Вене. Она представила Гитлера как очаровательного и серьезного юношу из хорошей семьи. Роллер выразил готовность принять его, а Гитлер отправил своей домохозяйке благодарственное письмо. Позже, во время одной из своих «застольных бесед», он заявил, что так и не воспользовался рекомендательным письмом, хотя, вполне вероятно, что оно сослужило бы свою службу и он не провалился бы на экзамене в 1908 году. Ибо на сей раз экзаменаторы нашли его живописный дар еще менее развитым, а способности к рисованию и черчению – еще более явными. Его не допустили даже ко второму туру испытаний. По всей видимости, эту вторую неудачу Гитлер пережил как настоящую катастрофу, сопровождавшуюся глубоким унижением, которого он так никогда и не забыл. В числе преподавателей фигурировало несколько евреев, и он дал себе клятву когда-нибудь им отомстить. Не исключено, что здесь и кроется один из побудительных мотивов формирования его антиеврейского синдрома. Как бы то ни было, одно несомненно: поражение усилило его замкнутость. До этого, с февраля по июль, он жил вместе с Кубицеком на Штумпергассе. Его товарищ продолжал старательно учиться в консерватории и даже взял напрокат пианино, которое заняло бо́льшую часть их комнаты. По вечерам молодые люди совершали вылазки, чаще всего в Оперу. Именно тогда у Гитлера родился замысел сочинить оперу – «Wieland le Forgeron» («Виланд-кузнец»), для которой он, вдохновленный идеей Вагнера о необходимости синтеза музыки и драматического действия, написал либретто и придумал некоторые музыкальные темы, которые его другу Густлю оставалось, по его мнению, «только оформить». Но прожект двух неофитов не вышел за рамки набросков и вскоре был ими заброшен.

Летом Кубицек ушел в армию, а Гитлер, как обычно, поехал в Шпиталь, откуда послал другу последнюю открытку. Спустя короткое время, порвав с семьей, он вернулся в Вену, где его жизнь протекала как обычно – в занятиях рисованием, чтении, прогулках и походах в Оперу. Он съехал с квартиры на Штумпергассе и устроился неподалеку, в Пятнадцатом городском округе, на Фельберштрассе, в доме номер 22. Уезжая, он не оставил своего нового адреса. Если своей первой неудачей он поделился с Густлем, то сообщать приятелю о второй ему, судя по всему, не хватило храбрости. Возможно, Гитлер опасался, что тот поставит в известность его родственников, с которыми у него окончательно испортились отношения. Если бы его лишили сиротского пособия, он потерял бы всякую надежду на продолжение учебы. Кроме того, он довольно часто злился на друга, который, бесконечно упражняясь за пианино, мешал ему. В полиции он указал, что является студентом. У нас мало достоверных сведений об этом периоде его жизни. Гитлер, которому исполнилось девятнадцать лет, переживал жестокий кризис, не дававший ему понять, что он, собственно говоря, собой представляет как личность. Он в существенной мере утратил веру в себя, и ему было необходимо найти новую цель в жизни. Похоже, Адольф окончательно расстался с мечтой стать художником или архитектором – так, он даже не собирался возвращаться в Линц чтобы попытаться сдать экзамены на аттестат зрелости. Наверное, его наставник, человек простой и прагматичный, не поддержал бы его в этом начинании – после двух подряд провалов. К внутренней неуверенности добавлялся страх слишком быстро прожить свой капитал, хотя он вел крайне скромный образ жизни, питаясь в основном хлебом и молоком. Единственное, что он довольно неплохо умел делать, – это рисовать и писать маслом. Но он понимал, что должен еще суметь продать продукты своего скромного дарования. Должно быть, Гитлер в ту пору пребывал в полном смятении – все пошло наперекосяк, будущее представлялось безысходным.

Судя по всему – он сам написал об этом в «Майн Кампф», а позже повторил Невиллу Чемберлену, – антисемитом он стал начиная с 1908 года. Именно в это время, названное Эриксоном латентным периодом, молодой Гитлер, искавший свой путь в расстилавшейся вокруг пустыне, усвоил и принял сердцем основы будущего Weltanschauung [8]. В этот же период, точнее, с осени 1908-го по осень 1909 года, он, по его собственному признанию, «закалился» и почувствовал в себе волю не сдаваться и противостоять материальным трудностям. Гитер все больше замыкается в себе; его аутизм и нарциссизм усиливаются, как и его стремление поворачиваться к миру исключительно «фасадом», не выдавая своих истинных намерений.

Действительно ли он в этот промежуток времени трудился рабочим на стройке, как впоследствии утверждал, неизвестно. Поразительно другое: приводимый им эпизод стычки с рабочими – членами профсоюза, едва не завершившийся его падением со строительных лесов, странным образом напоминает рассказ из «Воспоминаний» Антона Дрекслера – первого руководителя Немецкой рабочей партии (ДАП) в Мюнхене, впоследствии получившей известность как НСДАП (не путать с упоминавшейся выше партией ДАП, основанной в Траутенау в 1904 году). Возможно, Гитлер, не раз заявлявший о том, что узнавал себя во многих пассажах этих «Воспоминаний», воспользовался ими, чтобы продемонстрировать, что в прошлом он занимался ручным трудом. Установлено, что он хватался за разные возможности подработать и у него возникали стычки с рабочими, которых он пытался убедить в том, что партия – это не только инструмент класса буржуазии, законы – не только способ угнетения пролетариата, а школа – отнюдь не то учреждение, где происходит формирование рабов и их хозяев, стоящих по разные стороны баррикады. Говоря об этом, он стремился защищать вовсе не монархию, но свои личные убеждения. Действительно, в смутные годы, проведенные в Вене, в нем, параллельно со страстью к архитектуре, развивался интерес к политике. Кубицек в своих воспоминаниях упоминает о том, что Адольф рвался переделать мир, готовый преодолеть все барьеры, на которые ему указывал друг, рассуждая о революционной буре. В частности, он изучал социальный вопрос и на практике, и в теории, через чтение литературы. В автобиографии Гитлер издевается над теми, кто лично не знаком с проблемами жилья, охраны труда, голода и нищеты. Он либо наблюдал все это в своем квартале, либо узнал из собственного опыта. Также он иронизирует над интеллигентами, скапливающими в голове огромное количество знаний, но не умеющими распорядиться ими с пользой для дела. Он подчеркивает, что чтение – не самоцель, но средство соединения различных элементов, необходимых для занятий ремеслом или выработки мировоззрения: следует не просто запоминать содержание книг как таковое, но скорее хранить его в виде фрагментов мозаики, каждому из которых найдется место в общей конструкции. Искусство «полезного чтения» позволит исправить или дополнить ранее полученные знания. Гитлер уверяет, что сам, начиная с детства, старался читать именно таким образом, и пребывание в Вене оказалось в этом отношении чрезвычайно плодотворным. «Повседневный опыт открывает возможность новых знаний. Умение объяснить реальность в свете теории и сравнить последнюю с реальностью помогло мне избежать скатывания в теоретизирование и поверхностность. По всей видимости, я бы никогда не занялся марксизмом, если бы обстоятельства не подтолкнули меня к этому».

Этот фрагмент важен со многих точек зрения. Он проясняет для нас взаимосвязь между общим контекстом и личностью будущего фюрера. Детство и последующие годы, на протяжении которых он испытал на себе то или иное влияние, оказались источником очень общих, довольно-таки смутных впечатлений, своего рода первым камнем в фундаменте определенных идей, побуждающих к действию. В Вене он столкнулся с суровой реальностью повседневной жизни, и шок от этого непосредственного столкновения имел для него первостепенное значение. Гитлер открывает для себя мир рабочих – до того он вращался во вселенной малой или средней буржуазии. Он полностью разделял страхи последней перед утратой социального статуса, которой отчаянно стремился избежать. Он также открыл для себя мир крупной буржуазии с ее фривольной жизнью, мир аристократии и офицерства – все это «культурное общество», столь ярко описанное драматургом Шнитцлером. Гитлер своими глазами увидел социальное расслоение, характерное для Вены периода belle epoque, когда живущие бок о бок люди понятия не имели о существовании друг друга. Наконец, Гитлер открыл для себя еврейство, образ которого до того оставался размытым. Если он и был антисемитом, то пока в латентной форме. Таким образом, пребывание в Вене послужило ему катализатором, если не источником откровения. Этот период не только принес ему новые идеи, но и позволил старым обрести форму, выкристаллизоваться. Поскольку его чтение носило бессистемный характер – классика, история, памфлеты, брошюры и особенно газеты, – а запоминал он исключительно то, что представляло для него интерес с точки зрения укрепления своего мировоззрения, то не удивительно, что он решил, будто занят выработкой собственного Weltanschauung. Однако произвольный и ограниченный выбор «духовной пищи», а также куцее восприятие реальности привели к тому, что выстраиваемая им идеологическая конструкция оказалась слишком жесткой, исключающей любую альтернативу, что представляло собой немалое, если можно так выразиться, преимущество для формирования стройной системы взглядов.

Маргинал, в которого он превратился, отвергал политическую систему и общество, в котором он жил и чьи фундаментальные пороки, в том числе в общественно-культурной сфере, он мечтал искоренить. Гитлер, например, горько сетовал на почти полное отсутствие в Австрии законов и судов, занятых разбирательством общественных дел, и напоминал о реформах, проведенных Бисмарком в Пруссии. Он также задавался вопросом о роли школы в пробуждении национального самосознания народа, которому следовало внушить чувство величия, потому что люди «сражаются только за то, что любят; любят только то, что уважают, а чтобы уважать, надо по меньшей мере знать». Он приводил в пример проводимое во Франции «шовинистическое» воспитание, которое на деле сводилось к превознесению величия Франции и ее «культуры». Это такое воспитание, которое способствует формированию не объективного, а глубоко субъективного взгляда на окружающий мир. Именно за такой подход Гитлер и ратовал – но только для своей страны. В «Майн Кампф» нашла выражение его ощутимая франкофобия, равно как и бесконечные упреки в адрес венцев, якобы склонных к «галломании».

Внимание к школьному образованию в дальнейшем приобрело у него постоянный характер и нашло выражение в создании «школ Адольфа Гитлера» и таких государственных учебных заведений, как «NAPOLA». Разработанная им система базировалась в том числе и на собственном опыте, полученном в австрийской начальной и средней школе, – опыте, который он сам считал безусловно негативным, исключая преподавание истории в «реалшуле».

Интерес к марксизму, его идеологии и методам партий марксистского толка также проистекал из конкретного жизненного опыта. Гитлер допускал, что до приезда в Вену мало что знал о социал-демократии, и даже то немногое, что знал, не отличалось достоверностью. В то время он полагал, что понятия социализма и социал-демократии синонимичны, а о марксизме вообще никогда не слышал. В принципе он относился к этим направлениям скорее положительно в силу того, что они боролись за установление всеобщего тайного голосования (введенного в 1907 году). Возможно, Гитлер надеялся, что эта мера приведет к ослаблению Габсбургов и даже падению «вавилонского рейха» и, как следствие, к аншлюсу австрийских немцев с немецкой родиной-матерью (Mutterland)? Таким образом, Австрия представала перед ним ненавистной страной, страной его отца, верноподданного чиновника, тогда как бисмарковская Германия, напротив, страной матери. Историки-психоаналитики видят в употреблении термина Mutterland доказательство глубокого конфликта эдиповой природы, жертвой которого стал Гитлер. Между тем стоит ознакомиться с работами специалистов, изучающих Вену конца века, и становится очевидным, что большинство художников и политиков в равной мере мучительно размышляли над теми же проблемами.

Гораздо более важным представляется тот интерес, который Гитлер с самого начала проявил к вопросу о вкладе политических партий в немецкое дело. Их политические и идеологические особенности открывались ему постепенно, и он неизменно старался свести их к национальной составляющей. Фанатичную любовь к Volk, проповедуемую пангерманистами Шенерера, а позже – ДАП и НСДАП, можно объяснить только с позиции глубоко ощущаемой австрийскими немцами угрозы, исходящей от других народов, например чехов, и ставящей под сомнение германское «превосходство». Именно негативное отношение к борьбе за поддержание «германского духа» и попытки найти согласие со «славянскими товарищами» пробудили в Гитлере враждебную подозрительность к социал-демократии. В маленьком кафе, куда он имел обыкновение захаживать, Адольф стал читать центральный орган социал-демократов – «Рабочую газету», в 1910 году выходившую тиражом 54 тыс. экземпляров.

И читал он ее регулярно – несмотря на отвращение к стилю изложения («литературное дерьмо дадаизма»). И с каждой страницей в нем крепла – во всяком случае, он так считал – любовь к своему народу. Любопытная деталь: в то самое время, когда Гитлер негодовал по поводу отсутствия национального чувства у Социал-демократической партии, Лев Троцкий, начавший в 1908 году выпускать в Вене газету «Правда», затеял острую полемику против шовинизма все той же «Рабочей газеты» и руководителей партии Отто Бауэра, Карла Реннера, Фридриха Аустерлица и Виктора Адлера.

Именно знакомство с газетой социалистов привело молодого Гитлера к мысли о том, что необходимо противопоставить их идеологии свою, «превосходящую» идеологию и что ради победы следует действовать столь же грубыми методами. Ему хватило двух лет, пишет он, чтобы понять не только их «уроки» (термина «идеология» он не употребляет), но также их методы и средства борьбы, например терроризм на заводах или во время местных собраний и массовых манифестаций. Чем больше подробностей Гитлер узнавал о применении физического насилия, тем охотнее оправдывал тех, кто не сумел устоять против его применения. В эти «годы мучений» он, по-видимому, обрел чувство причастности к своему народу и научился отличать жертвы от прельстителей.

Что же это – пропагандистская речь, написанная 15 лет спустя? Не только. Даже если в 20-е годы он предпринял немало усилий, чтобы привлечь как можно больше рабочих в свою партию, эти рассуждения еще раз доказывают, что Гитлер предпочитал замечать и впитывать только то, что подтверждало и усиливало его собственные взгляды. Он обошел вниманием гуманистическую направленность идей, разделяемых австрийскими марксистами, тем более – проводимую ими воспитательную работу, и запомнил только технические приемы физической драки – стычек на собраниях или на улице.

По его мнению, то, что позволило марксистам «прельстить» рабочих, было ошибкой, вина за которую ложилась, с одной стороны, на буржуазию, ничего не делавшую для улучшения положения рабочих (отсюда появление профсоюзов, сейчас же прибранных к рукам социал-демократами), а с другой – на евреев: «Только ознакомление с еврейством дает ключ к пониманию глубоких и истинных намерений социал-демократии». Уже после того, как Гитлер изучил деятельность социал-демократов и привык к чтению либеральной прессы – «Нойе фрайе прессе» (тираж 50–55 тыс. экземпляров), официальной газеты «Винер цайтунг» (30 тыс.), но главным образом «Дойче фольксблат» (25 тыс.) – органа Христианско-социальной партии Люгера, отличавшегося ярым антисемитизмом, – настал день, когда он повстречал в Вене странного персонажа – в кафтане, с вьющимися черными волосами. Кто он – еврей? И одновременно – немец? Тогда настал черед чтения антисемитских брошюр. Можно также упомянуть газету Шенерера «Альдойче блэттер», редакция которой располагалась неподалеку от Штампергассе. С той поры, куда бы Гитлер ни шел, ему везде мерещились евреи, и чем больше он их встречал, тем яснее ему становилось, что они не похожи на остальных человеческих существ. Он начал их ненавидеть.

До приезда в Вену «евреи» оставались для Гитлера скорее абстрактным понятием. В Линце, пишет он, их было очень мало, кроме того, они «внешне европеизировались и стали похожими на других людей». Между тем сегодня нам известно, что из 329 учеников «реальшуле» было 15 евреев, из которых шесть человек учились в одном классе с Гитлером и ни в малейшей степени не выделялись чем-либо особенным. Лишь во время «изгнания» в Вену, после чтения антисемитских газет и брошюр определенные идеи и стереотипы приобрели для него личное значение. Не следует забывать, что галицийские евреи – кепка, кафтан, длинная черная борода – являли собой тип людей, заметно отличавшихся от ассимилированных евреев. Последние, впрочем, относились к первым без особой теплоты, так что не будет преувеличением сказать, что в рядах самих евреев свирепствовал своеобразный антисемитизм.

Нам неизвестно, какую роль в росте ненависти Гитлера к евреям сыграли зависть и пережитые в прошлом унижения. Вполне возможно, что сказались и его провал в академию, и выдающееся положение, занимаемое в культурной жизни Вены интеллигенцией, писателями и художниками. Перефразируя Бертольта Брехта, можно сказать, что евреи росли на свету, не замечая того, что другие, в том числе он сам, остаются в тени. Многие авторы отмечали отсутствие у Гитлера интереса и его полное невежество во всем, что касалось живописи и иных форм авангардистского искусства. Внимательное чтение «Майн Кампф» позволяет сделать вывод о том, что для него все эти течения были выражением космополитизма в искусстве и в мире, отбрасываемого как совершенно чуждое народу; и это, как известно, привело Третий рейх к отрицанию и уничтожению искусства «вырождения».

Большинство биографов фюрера утверждают, что Гитлер страдал от сексуальной фрустрации по отношению к евреям, которые якобы имели больший, нежели он, успех у женщин. Подобные утверждения базируются на апокрифических воспоминаниях. На самом деле о его сексуальной жизни в то время неизвестно ровным счетом ничего. Кубицек упоминает о единственной эскападе в «горячем квартале» Вены и утверждает, что при виде проституток его спутник выказал стыдливое отвращение. Гораздо позже его личный врач поведал о том, что Гитлер терпеть не мог раздеваться. В Вене Адольф еще верил в «священный огонь», который должен объединить мужчину и женщину, дабы сохранить в чистоте их тело и душу и обеспечить здоровое потомство. Проституция марала этот огонь. И в своей автобиографии он прямо связывает ее с евреями. Но и в этом случае речь идет о теме, разрабатываемой другими, в частности депутатом сейма и рейхстага Шайхером. Указывая на идеалистическое понимание любви Гитлером, Кубицек в то же время отмечает, что Гитлер скорее сторонился женщин и относился к ним с некоторым пренебрежением, из чего можно сделать вывод о корнях его женоненавистничества. Впрочем, сам Гитлер, кажется, нравился женщинам, и впоследствии у него, как известно, было несколько связей. В его возрасте было бы совершенно нормально, чтобы во время жизни в Вене случились какие-то любовные приключения – с официантками или статистками Оперы, одним словом, с какой-либо из «милых и легкомысленных» девиц. Возможно, одна из них бросила его и ушла к еврею или насмешливо отозвалась о его физическом недостатке (он страдал монорхизмом). Но все эти соображения отдают спекуляцией, даже если его секретарь Христина Шредер утверждает, что у Гитлера тогда была любовница по имени Эмилия и что впоследствии он больше никогда не жил половой жизнью, даже с Евой Браун. Все это представляется малодостоверным. Зато вполне реальным кажется фактор влияния буржуазной морали: «С одной стороны, она признавала существование сексуальности и ее естественное утоление в частной жизни, а с другой – ни за что не соглашалась признать ее публично». Стыдливость и подавление желания, широко распространенные в приличном обществе Вены, в числе прочих описал Стефан Цвейг – друг, ученик и пациент Зигмунда Фрейда.

Страх перед всем, что было связано с физической жизнью тела, проник повсюду: и в высшие круги, и в простонародную среду, вызывая невротическую панику. Цвейг рассуждает о темных подвалах, над которыми высится сверкающий, без единого пятнышка, фасад буржуазного общества, и об ужасе перед сифилисом, преследовавшем молодых венцев. Закомплексованный и зажатый юноша, каким был тогда Гитлер, наверняка испытал на себе разрушительное воздействие этой давящей атмосферы. Отвергнув онанизм, он, по словам Кубицека, был вынужден довольствоваться своими фантазиями, навеянными чтением брошюр, например выпускаемых Ланцом фон Либенфельсом, на страницах которых белокурые красавицы отдавались черноволосым соблазнителям.

Еще один ученик Фрейда, Вильгельм Райх, увидел в перверсивном влиянии тогдашней морали источник фашизма: сексуальное подавление, имевшее целью сплочение масс, служило инструментом патриархальной семьи, поддерживаемой вначале церковью, затем – буржуазным обществом. По мнению исследователя, успех нацизма объясняется тем фактом, что он опирался в основном на мелкую буржуазию, внутри которой подобные механизмы действовали особенно эффективно, а также тем, что структура личности фюрера, рассматриваемая под углом психологии толпы, совпадала со структурой широких слоев населения.

В труде, переизданном с дополнениями после падения национал-социализма, Райх пишет, в частности, о подавлении сексуальности, сопровождаемой тревогой: «Силы, которые долгое время держались на обочине под лакировкой хорошего воспитания и искусственного самообладания и многочисленными носителями которых выступали те же люди, что боролись за свободу, пробили себе дорогу в активном действии, в результате чего появились концентрационные лагеря, преследование евреев, уничтожение гражданского населения монстрами садизма».

Сексуальное подавление, служащее источником неврозов, и его роль в создании стойких фантазий является фактором, который невозможно обойти вниманием, если мы хотим понять феномен гитлеризма. Согласно Фридриху Гееру, фюрер так никогда и не смог освободиться от сексуального невроза, впервые давшего о себе знать в Вене. Сам язык «Майн Кампф» и многих речей, в особенности антисемитских пассажей, вполне может быть принят за патологическое выражение нерешенных сексуальных конфликтов и сыграл свою роль – наряду с социально-культурными влияниями, пережитыми в детстве и юности.

К числу открытий, сделанных Гитлером в годы жизни в Вене, принадлежали не только рабочий и еврей, но и так называемый парламентарий. Как пишет он сам, образ этого персонажа сложился в его сознании именно в эту эпоху и в дальнейшем не претерпел сколько-нибудь значительных изменений. С восхищением относясь к британскому парламенту, о котором он узнавал из газет, Гитлер искренне презирал парламент Австрии, считая его недостойным подобием прекрасной модели. Вместо того чтобы защищать немецкое дело, депутаты его предавали. Уровень и форма дебатов выглядели жалко. И сам институт, и его представители казались ему подозрительными, а вместе с ними – и сама демократия, способствовавшая распространению марксизма. Парламентаризм, по его мнению, был не чем иным, как «нелепым выкидышем грязи и огня» (парафраз Гете), притом что огонь давно угас. Особенно не нравился Гитлеру принцип мажоритарности, при котором стирается личная ответственность; подменяя личный авторитет численностью, он превращается в проявление трусости – порок, относимый им к наиболее постыдным. Кроме того, в парламентской жизни, насколько он мог судить по своим наблюдениям, Гитлера раздражал дисбаланс между знаниями и способностями народных представителей и теми задачами, решение которых им было доверено. И это не говоря уже о способах, какими они получали свои места! Подобные рассуждения привели к тому, что он принялся яростно нападать на прессу и журналистов, «фабрикующих общественное мнение», в свою очередь влияющее на избрание тех или иных депутатов. Демократии подобного типа, выступающей как инструмент расы, «не имеющей права появляться при свете дня», он противопоставляет германскую демократию и свободные выборы лидера, несущего ответственность за все свои действия. Ворота пантеона Истории с большой буквы должны быть открыты перед героями, а не перед ползающими тварями.

Но… до доступа к вышеупомянутому пантеону оставалось еще далеко, а пока Гитлер «катился вниз» по социальной лестнице. 21 августа 1909 года он переезжает в более дешевое жилье, расположенное на третьем этаже в доме 58 по Зехшаузерштрассе, в 14-м округе. На сей раз в графе профессия он ставит: «Писатель». По прошествии неполных трех недель он оставляет эту квартиру, не предуведомив полицию. По мнению Хайдена и Мазера, он перебрался в Симон-Денкгассе. К концу 1909 года мы обнаруживаем его в приюте для бездомных в Майдлинге (Азильгассе, 4), неподалеку от Шенбрунна, затем, 8 февраля 1910 года, он переезжает в Маннергейм – нечто вроде общежития для малообеспеченных мужчин – по адресу: Мельдеманнштрассе, 27. Это было заведение на 544 койки, созданное с целью хотя бы частично решить проблему жилья в перенаселенной столице; чтобы стать его обитателем, надо было зарабатывать меньше 1500 крон в год. На первом этаже располагались кухни и столовая, выше – клетушки с кроватью, столом, шкафом и зеркалом. Имелись также общие столовая и кухня и несколько служебных помещений. Одним из преимуществ было наличие читальни, в которой Гитлер устраивался со своими кистями и коробкой акварели. В общежитии он познакомился с Рейнгольдом Ганишем – маргиналом, успевшим отсидеть в тюрьме, живущим по фальшивым документам и испробовавшим множество занятий. Полная противоположность робкому и неловкому Гитлеру, Ганиш не боялся ничего. Между ними установилось своего рода сотрудничество: Гитлер писал картины, по большей части скопированные с почтовых открыток или старинных гравюр, а Ганиш их продавал. Моделями чаще всего служили здание парламента, Хофбург и другие постройки. Кроме того, он рисовал портреты, пейзажи, афиши и рекламные плакаты косметических препаратов, обуви, дамского белья и т. д. Подписывал свои творения «А. Гитлер» или просто «Гитлер». Его произведения покупали интеллигенты или еврейские коммерсанты, и впоследствии некоторые из них добрались аж до Англии. К концу 1930-х годов за них предлагали от шести до восьми тысяч марок – гораздо больше, чем в венский период, когда за каждую удавалось выручить от силы несколько крон, которые приятели делили между собой. Их тандем неожиданно распался в августе 1910 года, после того как Гитлер подал на Ганиша в суд за то, что тот стянул у него картину и присвоил 19 крон. Ганиша приговорили к недельному тюремному заключению. С бывшим компаньоном он больше не виделся вплоть до 1913 года, когда они встретились совершенно случайно. Он обманывал не только товарища: когда Гитлер добился известности, Ганиш продавал якобы подписанные фюрером картины, которые изготавливал сам. 16 ноября 1936 года его арестовала австрийская полиция. 2 февраля следующего года он умер в тюрьме – то ли от пневмонии, то ли от сердечного приступа.

После этого эпизода Гитлер на некоторое время устроился в багетную мастерскую, выполнявшую заказы реставраторов для Музея изящных искусств. Здесь молодой человек познакомился с профессором Ритшелем, специалистом по реставрации картин, и показал ему несколько своих работ в надежде получить рекомендацию для поступления в академию. Однако на профессора его таланты не произвели большого впечатления.

Адольфу Гитлеру пришлось продавать свои произведения самостоятельно или через посредников; за каждую из них он выручал от трех до двенадцати крон. Зато делиться с Ганишем больше не нужно было. К тому же он получил причитавшуюся ему часть наследства от тетки Иоганны Пелцль и смог отказаться от сиротского пособия в пользу младшей сестры Паулы (в мае 1911 года). Добившись некоторой финансовой независимости, Адольф стал меньше работать и больше читать. Тогда же у него появилась привычка вести диспуты с другими гостями Маннергейма. Летом 1911 года он совершил нечто вроде паломничества в Бранау и Леондинг и написал флигель в саду, окружавшем дом, где он жил с родителями, а также церковь Св. Этьена. Поездку слегка омрачило приключившееся с ним желудочное расстройство, причину которого врач приписал нервам. Пациент категорически отверг подобное объяснение. Впоследствии ему еще не раз будет доставлять неприятности аналогичное недомогание, иногда сопровождающееся коликами, особенно в критические моменты жизни.

На следующее лето Гитлер предпринял новую поездку по местам ушедшего детства, на сей раз – в Гафельд, где написал свою первую школу, и в Фишльхам, откуда привез рисунки замковой мельницы. Возможно, эти ностальгические путешествия доказывают, что он считал свое детство счастливым периодом, особенно в сравнении с венским одиночеством. Его ничто не держало в этом городе, за исключением немногих знакомств в Маннергейме да еще молоденькой служанки Марии Ринке, с которой он изредка встречался, когда жил на Земпергассе. Впрочем, о природе их отношений нам ничего не известно.

Единственным, что мешало ему покинуть австрийскую столицу, был страх перед военной администрацией, так как он не явился в предписанный срок на призывной пункт. Но с тех пор минуло уже три года, и Адольф, очевидно, надеялся, что сможет пересечь границу с рейхом без осложнений. Итак, 24 мая 1913 года – а не 1912-го, как написано в «Майн Кампф», – он попал в Германию, страну, которую считал своей. Его сопровождал торговый служащий Йозеф Гауслер, также бывший житель Маннергейма. Они поселились в Мюнхене, в доме номер 34 по Шляйсхаймерштрассе, у портного по имени Йозеф Попп, причем Гитлер представился чертежником-архитектором. Квартирная плата составила шесть марок за двоих. В феврале 1914 года Гауслер решил перебраться в другую комнату, расположенную на той же площадке, и Гитлер стал платить за свою пять марок. Образ жизни его мало изменился. Он сидел дома и писал акварели, иногда работал маслом, как всегда используя как источник вдохновения почтовые открытки. Многие знаменитые художники не брезговали фотографиями в качестве моделей, это известный факт, но люди, наделенные талантом, всегда изменяют и перевоссоздают готовые образы, чего никак нельзя сказать о работах Гитлера. Впрочем, сам он всегда относился к ним лишь как к средству заработать на хлеб и тратил на каждую не больше двух-трех дней. Продавал он свои произведения через галерею Штуффле, что на Максимилианплац, а также самостоятельно, в магазинах и ресторанах. Сюжетами служили: Хофбраухаус, церкви, старая ратуша, Фельдхернхалле, государственный театр, старые дворики и рынки. Зато архитектурные рисунки он бережно хранил, считая их своей «главной ценностью». Гостей он не принимал; газеты, как и в Вене, читал в кафе; судя по всему, ни с кем особенно не общался.

Этой спокойной одинокой жизни пришел конец, когда Адольфу неожиданно пришло уведомление, предписывающее явиться в судебную полицию. Австрийские военные власти все-таки разыскали его и вызвали в Линц. Мюнхенские полицейские доставили его в австрийское консульство, где Гитлер сыграл под дурачка, изобразив из себя человека абсолютно честного, но больного. После обмена письмами и телеграммами ему было позволено отправиться в Зальцбург, расположенный недалеко от границы. Он прибыл туда 5 февраля 1914 года и был признан негодным к военной службе в связи со слабым здоровьем. Можно легко представить себе, с каким облегчением Гитлер вернулся в баварскую столицу. В этом немецком городе он с самого начала чувствовал себя комфортно. Местный диалект напоминал ему годы юности, проведенные в Пассау, ему нравилась атмосфера Мюнхена, проникнутая одновременно первобытной силой и творческим вдохновением. Тот, кто не видел Мюнхена, любил повторять он, не знает ни Германии, ни немецкого искусства. Здесь же Гитлер, судя по всему, обрел некое подобие внутреннего покоя, ощущение, что он попал к себе домой. И нет ничего удивительного в том, что, когда придет пора доказать Германии свою любовь и восхищение, он запишется в баварский полк.

Глава вторая

Европейский кризис

Национал-социализм и Германия

Вопрос, который мы задавали себе тысячу раз и еще будем задавать, звучит так: почему национал-социализм развился и укоренился именно в Германии, а не где-либо еще? Как страна Гёте и Бетховена, Маркса и Эйнштейна могла пасть так низко, совершить такое количество преступлений – или проявить к ним такую терпимость? Каковы те особенности, которые привели немцев к политике разрушения, хотя другие европейские страны, переживавшие возникновение сходных идей и проблем, не поддались искушению, а если и поддались, как Италия, то в гораздо менее радикальной форме?

Здесь нет необходимости (да и возможности) пересказывать историю Второго рейха. Разумеется, можно попытаться классифицировать теории, объясняющие причины «немецкого сдвига»: одни из них подчеркивают роль личности, вторые настаивают на значении социально-экономических факторов, наконец, третьи уделяют особое внимание идеологии. При этом ни одна из них не пренебрегает заключениями других, разве что отдает приоритет собственному подходу. Учитывая чрезвычайно высокую сложность вопроса, эти отчасти редукционистские теории позволяют сделать его более понятным, но зачастую навязывают его решению собственную логику, акцентируя те факторы, которые служат им подтверждением, и пренебрегая или замалчивая те, что идут с ними вразрез. Но для действующих лиц истории все эти вещи были гораздо менее очевидными.

Прежде всего следует считать абсолютно антиисторичными попытки искать корни национал-социализма в немецком «национальном характере», который ничуть не изменился со времен германцев, описанных еще Тацитом, либо в знаменитом протесте Лютера, метко названном Эдмоном Вермеем «немецким делом». Согласиться с подобной теорией значило бы попасть в ловушку, поставленную немецкими националистами, в том числе нацистами и Гитлером: озабоченные необходимостью легитимизировать свое существование, они охотно именовали себя наследниками всех великих исторических деятелей своей страны, от Лютера до Фридриха II Прусского и Бисмарка. При этом нельзя не поразиться, как много зарубежных историков и аналитиков увидели в национал-социализме логичное завершение немецкой истории.

Роль личности

В толковании немецкой истории, ориентированном на доминирующую роль личности, можно различить несколько фаз. Вначале возникла тенденция взвалить всю вину на одного Гитлера: во-первых, он не был немцем, во-вторых, был настоящим исчадием ада, наконец, его появление на арене немецкой истории случайно (точно так же можно заявить, что итальянский фашизм – всего лишь случайное отклонение). После яростных нападок эта теория уступила место более тонкому анализу: исследователи задались вопросом о преемственности власти в Германии, в том числе между Бисмарком и Гитлером, что повлекло за собой переоценку деятельности первого, сопровождающуюся острой критикой его внутренней политики, гораздо более суровой, чем по отношению к проводимой им внешнеполитической линии. Также подверглась пересмотру и фигура Вильгельма II, до той поры почти не привлекавшая внимания историков, особенно немецких. Необходимо отметить, что специалисты, принадлежащие к разным течениям – «персоналистскому», социоструктуралистскому и идеологическому, – сходятся в одном, а именно: все они утверждают, что ключевым для вскрытия корней такого явления, как национал-социализм, следует считать период правления Вильгельма. Именно в годы Второго рейха (1871–1918) получили развитие факторы, подготовившие для него почву. Британский исследователь К. Дж. Рёль набросал пугающий портрет последнего германского императора. Этот испуг вызван тем, что целый ряд черт его характера и режима его «личного правления» до странности напоминают Гитлера и стиль его отношений с ближайшим окружением. Если правда, как утверждает Рёль, что Вильгельм II стал олицетворением политической культуры своего времени, являясь одновременно монархом «милостию Божией» и выскочкой, средневековым шевалье в сияющих доспехах и «богом из машины» современной технологии, создателем немецкого военного флота и юнкером[9]-реакционером, изредка выступая еще и как «социалистический император», то основания для испуга действительно есть. Ибо Вильгельм был в первую очередь таким, каким его желало видеть большинство немцев-современников. Как и общество, которым он правил, Вильгельм сочетал в себе блеск и бестолковость, агрессию и неуверенность в себе. Черты, подмеченные Рёлем, выдают определенную интеллектуальную и нравственную незрелость, неумение соответствовать собственному положению, недоверие к окружающим и глубокое убеждение, что именно он – единственный хозяин Германии. Но, что еще хуже, монарх видел мир не таким, каков он есть, а таким, каким он хотел его видеть, проявлял безграничную жестокость к врагам (в частности, к русским) и питал глубочайшее презрение к женщинам, роль которых, по его мнению, должна сводиться к домашним хлопотам, воспитанию детей и стремлению угождать мужу. Сам он не любил общества женщин, чувствовал себя с ними скованно; друзьями и семьей ему служил полк. При этом Рёль с большим доверием относится к версии о подавленной гомосексуальности Вильгельма, приводя для ее подтверждения множество свидетельств. В этой «королевской механике» все зависело от доверия всемогущего монарха, министры были скорее исполнителями, чем советниками или ответственными политиками, а окружение суверена всячески поддерживало в нем сознание собственного превосходства и право на вседозволенность. Если в 1860-е годы Бисмарк, как считают ряд исследователей, установил в Пруссии режим, противоречащий духу времени (что спорно), монархия образца Вильгельма с ее креном в абсолютизм являла собой вопиющий анахронизм, особенно с учетом наступления эпохи промышленного прогресса и демократизации.

Образ, созданный Рёлем, порой грешит преувеличениями. Многие аспекты жизни Второго рейха остались вне поля зрения исследователя, сконцентрировавшего внимание на кайзере и его ближайшем окружении. Следовало бы более пристально присмотреться к реальной «интеграционной» роли придворного церемониала в утратившем стабильность обществе, чтобы понять, что ни правительство, ни рейхстаг (наделенный ограниченными полномочиями) не могли служить символами объединения. На самом деле анализ Рёля направлен на выявление общих черт кайзера и фюрера при полном отрицании социологистского подхода, удостоенного автором ярлыка «новой ортодоксии».

Социально-экономические проблемы

Социоструктуральная история, порывая с политической, дипломатической или идеологической историографией, видит причины немецкого «заскока» в неспособности буржуазии исполнять политические функции, соответствующие ее экономическому положению. Вместо того чтобы по примеру Великобритании или Франции «обуржуазиться», Германия осталась на «индустриально-феодальной» стадии. Таким образом, запоздание с формированием национального государства совпало с неспособностью буржуазии взять политическую власть в свои руки.

Взамен демократизации в Германии укреплялась автократическая система, а давление новых общественных сил было направлено на достижение экспансионистских целей. Искать причину «особого пути» (Sonderweg) следует в расхождении между быстрой модернизацией и сохранением у власти доиндустриальных элит. Этот «особый путь» и привел Германию к социал-империализму. Эта теория, уже явственно выраженная в трудах Фрица Фишера, посвященных целям немецких войн, видит свою задачу в том, чтобы установить структурную преемственность между Бисмарком и Гитлером. Для немецкой историографии, занятой поиском истоков национал-социализма, она знаменовала важный этап. С тех пор гипотезы о манипуляции или «инструментализации» националистических, расистских и империалистических идеологий со стороны бывших элит, стремившихся сохранить выгодный им статус-кво, неоднократно подвергались критике: они не только пренебрегают ролью отдельных людей, но и слишком упрощают чрезвычайно сложные социально-экономические факторы, в частности переоценивая значение «социал-империалистических» мотивов, практически ничем не подтвержденных. Выпячивая сверх всякой меры роль старых элит, то есть весьма ограниченного социального круга, эта школа преуменьшает значение влияния других групп, также являвшихся носителями националистических, расистских и империалистических идеологий, и оказываемого ими на правительство давления. Вот почему теория «особого немецкого пути» подверглась столь суровой критике, в том числе со стороны английских историков Дэвида Блэкберна и Джеффа Или. Прежде всего они напоминают нам, что каждый случай следует рассматривать в отдельности и не существует никаких поведенческих моделей европейской буржуазии разных стран. Даже ссылки на «классовое сознание» буржуазии представляются им ошибочными. Быть либералом и стремиться к достижению целей либерализма в рамках сегодняшней парламентской демократии – не то же самое, что подразумевалось под этими понятиями в прошлом. Блэкберн и Или указывают, что в XIX веке немалое число французских и английских либералов высказывались в пользу избирательного ценза; всеобщее избирательное право было введено лишь в 1918 году в Великобритании и распространялось исключительно на мужчин. Революции «сверху», свидетельством которых стали реформы в Пруссии, Баварии и Австрии, вовсе не ущемляли интересов буржуазии. С другой стороны, буржуазия была готова пойти на уступки во всех странах, если чего она и боялась, то как раз революции. Если предприниматели, профессура, интеллигенция, чиновничество или служащие приспосабливались к власти элит, они вовсе не «предавали» интересов своего «класса» и не заслуживали обвинения в дурном исполнении своего «исторического долга». Европейская буржуазия, полагают Блэкберн и Или, в основном была озабочена созданием условий, способствующих расцвету буржуазной культуры, под которой понимались равенство перед законом, свобода печати и собраний и невмешательство государства в частную сферу. И она добилась этих прав и в Германии тоже, в результате чего здесь, так же как в Великобритании и особенно во Франции, стало возможным слияние аристократии и крупной буржуазии. Одним словом, два английских историка упрекают сторонников теории «особого пути» в том, что те пишут «историю не того, что реально произошло», а того, что, перефразируя знаменитое высказывание Ранке, должно было бы произойти. В частности, бездоказательным остается тезис об альянсе между правительственными элитами и «национальными ассоциациями», такими как Колониальная лига (основана в 1887 году), Пангерманская лига (1891), Лига за восточные походы (1894), Военно-морская лига (1898) и Оборонительная лига (1912). На самом деле речь шла о создании организаций, вышедших из «гражданского общества» и им же вдохновляемых. Гораздо чаще, нежели согласие, они демонстрировали несогласие с правительственной политикой, которая далеко не отвечала их ожиданиям.

Поэтому тезис о реализации националистических или империалистических идей со стороны власть имущих нуждается в нюансировке. Необходимо также проводить более четкое различие между элитами в разные периоды времени. В нередких случаях именно давление «новых правых» – консервативно настроенной радикальной части националистов-популистов – ставило под угрозу, а то и вовсе подрывало исполнение умеренных планов, предложенных правительственными инстанциями. В годы правления Вильгельма эти «национальные ассоциации» действовали как своего рода «национальная оппозиция». Перечисленные выше лиги представляли собой организации нового типа, нечто среднее между партией и группой давления, и сочетали стремление к достижению нередко реакционных целей (идеологии социального дарвинизма и шовинизма) с методами прямой демократии. Во многих отношениях их можно рассматривать как предтечу фашистских или нацистских движений. Поэтому следовало бы проводить различие между разными «правыми» – старыми, либеральными и новыми, наиболее радикальными. Отметим, что подобный же феномен имел место и во Франции. Однако в Германии либеральная ветвь правых пережила медленный закат, как во время Второго рейха, так и в годы Веймарской республики. Избиратели – или те, кто не находил в существовавших партиях «своего» представителя, – переметнулись на сторону национальных ассоциаций, представленных новыми правыми с их смешанной идеологией. Они выступали против «политики знати», против левых сил, но также и против любых форм парламентаризма.

Роль идей

Третья школа рассматривает расцвет национал-социализма и приход к власти Гитлера в контексте радикализации идей. Действительно, некоторые идеи, получившие развитие в XIX–XX веках, оказали на Гитлера и его мировоззрение решающее воздействие. Об обстановке, окружавшей Гитлера в Австрии, мы уже говорили. Теперь остановимся на том, что он нашел в Германии.

Интеллектуальная жизнь Европы около 1900 года

Австро-Венгерская империя была не единственным государством, переживавшим внутренние кризисы. И хотя национальные конфликты достигли здесь особенной остроты, в других странах также наблюдался подъем национализма, антисемитизма, антиклерикализма на фоне растущего отвержения либерализма. Не всегда эта волна протеста, волнений и недовольства вызывалась одними и теми же причинами, а сами эти явления не всегда протекали одновременно. Однако экономические и социальные потрясения, вызванные промышленной революцией или модернизацией, давали о себе знать повсеместно.

Именно на этом фундаменте строятся теории, объявляющие фашизм явлением общего характера. Однако ни марксистское (фашизм – агент капитализма, а национал-социализм – его наиболее радикальная форма), ни либеральное (фашизм – диктатура модернизации) толкования так и не дают действительно удовлетворительного ответа на поставленный вопрос. Либо к тому моменту, когда проявился феномен фашизма, эволюция капитализма и модернизации в затронутых ими странах пребывала на разных стадиях, либо фашизм вообще не получил развития в других капиталистических странах, находившихся в том же положении. Но в любом случае социально-экономические изменения происходили отнюдь не в одном и том же ритме. Они были ускорены, заторможены или усугублены революциями, войнами и политической культурой, своей у каждой из стран. То же самое относится и к формам выражения социального протеста – иногда приобретающего вид терроризма и покушений, иногда находящего более организованные и легальные пути. Однако повсюду возникали новые стержневые идеи, отмеченные печатью иррациональных ценностей, культом инстинкта и эмоций. Речь шла о ревизии рационализма, научного духа и индивидуализма. Ценности, унаследованные от века Просвещения и революции 1789 года, постепенно вытеснялись системами, основанными на новых социальных науках – дарвиновской биологии, психосоциологии, бергсоновской и ницшеанской философии, политической социологии и обновленной историографии (Тэн, Ренан, Зибель или Трайтшке).

Мы не можем здесь подробно останавливаться на расцвете этих новых идеологий, зачастую довольно туманных, но имевших аналогии в других европейских странах. Сравнительных исследований, посвященных этой теме, пока не существует или они находятся в зачаточной стадии.

К примеру, во Франции во второй половине XIX века делалось несколько попыток опровержения марксизма, рассматривавшегося как типично немецкая идеология, пропагандируемая могущественной Социал-демократической партией. Это не помешало распространению большого числа идей, основанных на историческом материализме, в частности тех, что содержали призыв к восстанию против буржуазного мира с его посредственностью и конформизмом, но главным образом с его практикой парламентской демократии, и его либерализмом, как политическим, так и экономическим. На французских социалистов гораздо большее, нежели Маркс, влияние оказали другие мыслители, например Бланки и Прудон. В бурлении умов, охватившем тогда Европу, Франция занимала первое место. Сочинения Гобино («Опыт о неравенстве человеческих рас»), антрополога Ваше де Лапужа («Социальный отбор»), Эдуарда Дрюмона («Еврейская Франция. Очерк современной истории»), Гюстава Лебона («Психология народов и масс»), а также статьи Барреса произвели глубокое впечатление на националистов, антисемитов и синдикалистов всей Европы. «Париж, вне всяких сомнений, стал духовной столицей европейских правых». В Италии идеи Лебона, Барреса, Морраса и Дрюмона разделяли писатель Энрико Коррадини (будущий министр в правительстве Муссолини), поэты Джозуэ Кардуччи, Габриеле д’Аннунцио, Джованни Папини и Арденго Соффичи, социологи Парето и Микельс. В Германии особое внимание привлекли к себе Гобино и Ваше де Лапуж. Именно во Франции впервые произошло слияние национализма с социальным радикализмом – в рамках такого массового движения, как буланжизм. Лебон, отлично сознававший размах нового явления, разработал первые «рецепты» манипулирования толпой. Гитлер немало почерпнул из них. Однако эти идеи, заслужившие со стороны многих современников название «французской идеологии», не добились у себя на родине такого успеха, какой ждал их в Италии и Германии. «Дело Дрейфуса», расколовшее интеллигенцию пополам, вместе с тем сыграло роль катализатора и заставило мобилизоваться защитников прежних ценностей, унаследованных от Великой революции, – республиканских и либеральных. Несмотря на относительный успех «националистического социализма» – лозунг, брошенный Барресом 12 мая 1898 года; несмотря на существование структурированного массового движения – Лиги патриотов Деруледа, превращенной в настоящую боевую организацию; несмотря на появление «Аксьон франсез», которую немецкий историк наградил эпитетом «профашистская»; несмотря на Антисемитскую лигу Франции; несмотря на расцвет «желтых синдикатов»; несмотря на нападки на демократию, исходившие не только со стороны новых правых, но и со стороны некоторых левых сил, – несмотря на все это якобинская традиция и парламентская система сумели собраться и выстоять. «Аксьон франсез» стала единственным возникшим на волне «дела Дрейфуса» и кризисов конца века движением, порвавшим с режимом и его идейными основами. Если в конце концов индивидуализм, гуманизм и демократия победили, то только потому, что Франция была одной из стран, где эти ценности уже зародились и она уже прошла политическую учебу, испробовав на себе некоторые формы цезаризма в годы Второй империи. В то же время модернизация шла здесь гораздо более постепенно, чем в Германии, следовательно, социальные конфликты проявлялись с меньшей остротой. К тому же во Франции имелись правые либералы, которые не собирались так легко сдаваться перед силами и идеями, приведшими Италию и Германию к фашизму и национал-социализму. Особенно важную роль сыграла Партия радикалов, способствовавшая интеграции мелкой буржуазии и среднего класса в политическую систему.

Некоторые из этих соображений могут быть применимы к Великобритании, также не избежавшей влияния расистских, антисемитских, националистских и империалистских идей. Однако здесь индустриализация началась раньше, и движения социального протеста просто не успели достигнуть опасного размаха: элиты вовремя пошли на уступки в области политической и экономической системы. Некоторые историки отмечают корреляцию между внутренней и внешней политикой Великобритании, которая социальной конфронтации и войне предпочла поиск компромиссов и путь реформ. Знаменитое умиротворение (appeasement) может служить лучшей иллюстрацией победившего по ту сторону Ла-Манша прагматизма, нацеленного в первую очередь на защиту «британских интересов».

Германская идеология

Условия возникновения и стиль властного режима, пренебрегающего политическим либерализмом, по мнению Фрица Штерна, привели Германию к агрессивному поведению во внешней политике. И Бисмарк, и Вильгельм II сочли бы абсолютно немыслимым, если бы у них в стране появилось хоть что-то напоминающее «законную оппозицию». Однако вся их силовая и героическая риторика была, возможно, лишь способом маскировки собственной слабости, ибо элиты постоянно подвергались (или верили, что подвергаются) всевозможному давлению: юнкеры опасались буржуазии, буржуазия – рабочих, и те и другие вместе – внешней угрозы.

Что касается расцвета «германской идеологии», то он одновременно предшествовал и развивался параллельно с националистическими идеологиями, зародившимися в других странах. Наиболее раннее проявление национализма лежит в области культуры. Германия добилась национального единства только в 1871 году, причем движущей силой национального чувства служил язык – не будем забывать, что аристократия и образованный слой предпочитали говорить по-французски, следовательно, именно это «культурное порабощение» и требовало слома.

Прежде чем стать государством-нацией, Германия должна была осознать свое культурное единство, то есть стать нацией одной культуры. Эту миссию взяли на себя поэты, пробуждавшие национальное сознание, рассеянное по множеству мелких центров. На этот «разрыв» сетовал Гёльдерлин; Шиллер задавался вопросом, а где же она, его Германия: «Я не могу найти эту страну. Там, где начинается интеллектуальная Германия, кончается Германия политическая». Гёте писал, что нет такого города и такой страны, про которую можно было бы сказать: вот Германия. Понадобился шок наполеоновских завоеваний, чтобы национализм приобрел политические черты. Впрочем, с самого начала имела место некоторая двойственность: если восторженные поклонники Наполеона мечтали внедрить идеи 1789 года, то другие видели в нем захватчика и носителя чуждой и враждебной идеологии. Такие мыслители, как Ян, Арндт и Фихте, вкладывали в понятие «народ» более героическое содержание. Поверхностному рационализму французов следовало противопоставить глубину немецкой души и немецкого духа (Geist). Первые проявления идеологии volkisch (национализма расистского толка, хотя принятый перевод не вполне передает смысловую наполненность понятия) датируются началом XIX века, и именно она стала ядром нацистской доктрины. В силу отсутствия политиков и публицистов, в также достаточно мощных организаций, эта идеология пребывала в латентном состоянии до конца века. Между тем революции 1848 года и первая волна индустриализации способствовали скорее распространению либеральных идей. Но вскоре стремление к созданию государства-нации выступило на первый план. История его формирования, начиная с частичной экономической интеграции (образование таможенного союза – Zollverein) и ряда войн, хорошо известна. Однако, как только Второй рейх стал реальностью (1871), многие и многие немцы испытали глубокое разочарование. Во-первых, это государство оставило за своими границами слишком большое число немцев, в частности в Австро-Венгерской империи. Во-вторых, оно больше напоминало конфедерацию, чем федеративное государство, оставляя за землями право решения многих вопросов (хотя Пруссия получила определенные преимущества). Дробление и структурный дисбаланс усугубляло неравномерное экономическое развитие регионов. Начавшийся в 1873 году спад усилил эти диспропорции и послужил укреплению лагеря консерваторов и ослаблению либералов, во всяком случае на уровне рейха (на региональном и локальном уровнях это проявлялось в меньшей степени). С другой стороны, кризис благоприятствовал росту двух партий, которые Бисмарк считал «врагами рейха», повинными в пропаганде идей интернационализма – Социал-демократической и Центра (католической партии), – и против которых боролся, с первой – при помощи антисоциалистических законов, против второй – объявлением «культурной войны». Тем не менее Центр, представлявший католиков (треть населения), сумел в течение довольно долгого времени играть важную политическую роль, обеспечивая рейхстагу неустойчивое равновесие между различными течениями. Однако в период с 1874 по 1912 год он потерял часть голосов рабочих, отвернувшихся от него, в том числе вследствие его альянса с консерваторами в 1879 году. Начиная с 1912 года крупнейшей партией Германии стали социал-демократы. Ни разу не войдя в правительство, они образовали своего рода государство в государстве, со своей особой культурой и маргинальной общественной жизнью, хотя к правящему режиму относились терпимо. Именно из их рядов вышли реформисты.

Причины появления второго дыхания немецкой идеологии и возникновения расистских и империалистских идей следует искать в географическом, политическом и социальном развале рейха. Служа выражением агрессивного национализма, они в то же время выступали инструментом определенных групп давления, преследующих вполне конкретные цели – объединить «отсталую» (Плесснер) и разобщенную нацию.

В своем немецком варианте образца XIX века национализм отличается главным образом тем, что акцентирует (не без пафоса) понятие Volk – «народ», развивающийся в естественной среде и служащий выражением составляющих его живых сил. Благодаря своей принадлежности к народу, отдельный индивидуум оказывается связан одновременно с природой и с «высшей реальностью». Внутри подобного пантеистического понимания природы, унаследованного от романтизма, народ выступает как историческое единство, уходящее корнями в далекое прошлое. Пропагандисты идеи Volk говорили о качествах, «внутренне присущих» германцам, и противопоставляли средневековое общество промышленной и городской цивилизации. Мифическое Средневековье, с его жесткой иерархией и сельским укладом жизни, символизировало единство народа с землей.

Огромное количество мифов, связанных с историей Священной империи, оставили свои следы в коллективном воображении, укрепляя осознание идеи национального единства. В своей книге «Германский дух» Ганс Кон напоминает о судьбе последнего из Гогенштауфенов, императора Конрадина, обезглавленного в Неаполе в 1268 году. Тогда началось «великое междуцарствие», «ужасный период», на протяжении которого рейх, лишенный императорской власти, раскололся под действием центробежных сил, тогда как соседние государства, за исключением Италии, переживали пору консолидации и формирования современных политических целостностей. Катастрофа разразилась внезапно, сто лет спустя после того, как дед Конрадина Фридрих Барбаросса довел немецкий престиж до апогея. Память о нем околдовывала немцев еще много веков. Родилась легенда (на самом деле ее героем был его внук, Фридрих II Гогенштауфен), согласно которой он спит внутри горы Унтерберг, близ Зальцбурга (по другой версии, Киффхаузер в Тюрингии). Император, хоть и спящий, остается хранителем своего народа и придет ему на помощь в случае опасности. Миф об имперской миссии глубоко укоренился в коллективной памяти. Часто он связывался с понятием Wahlkaiser – народного императора, выходца из народа и народного избранника. Помнили они и Теодориха Великого, короля остготов, верный помощник которого Тотила погиб в битве 552 года. Книгой Феликса Дана «Битва за Рим» (1867) зачитывались поколения немцев. В некоторых частных архивах, сохранивших документы, относящиеся к последним дням Третьего рейха, есть и такие, в которых упоминается об этом последнем сражении готов. (Некоторые верные приспешники фюрера пытались отсидеться в туннелях соляных копей, чтобы сражаться до последнего дыхания, а сам Гитлер выражал желание быть похороненным на Унтерберге. Кружащие вокруг могилы вороны служили бы напоминанием того, что заколдованный герой ждет пробуждения к новой славе.) Кон отмечает также, что перенос политического центра Германии из Швабии (юго-восток) в Пруссию породил и другие мифы, в том числе миф о спартанском образе жизни, чувстве долга и железной воле Фридриха Великого. Это он превратил маленькую бедную страну в могучее военное государство – но к этой теме мы еще вернемся. Тот факт, что он одновременно был сторонником Просвещения, что при его дворе жил Вольтер и что многие беженцы-гугеноты обрели под его крылом новую родину, ни в малейшей степени не запечатлелся в селективной памяти фюрера; его восхищение вызывала культурная аура короля-солдата.

Антисемитизм в догитлеровское время

Германская идеология, зародившаяся в начале XIX века, была прежде всего выражением глубочайшего стремления немцев обрести свои корни, свою идентичность. Этот своего рода фундаментализм противостоял идеям и модам, явившимся извне. По существу это движение представляло собой самую настоящую «культурную революцию», направленную против западного мира, подчиненного иудео-христианским ценностям и породившего Просвещение, Французскую революцию и промышленную революцию. Отсюда восхищение перед сельским укладом и отвращение к евреям, олицетворявшим одновременно и ненасытную мощь финансового капитализма, и невозможность трудиться на собственной земле. С момента своего возникновения немецкий национализм испытывал фобию по отношению к евреям, которым, как считалось, покровительствовали французы. Гонения на евреев повторялись периодически: весной 1848 года, во время кризиса 1873 года… Прослеживается также известная корреляция между экономическими кризисами и всплесками антисемитизма. Это замечание справедливо также и для Франции, во всяком случае до «дела Дрейфуса», однако в этой стране либералы взяли на себя роль защитников евреев, а порой и вдохновителей еврейской эмансипации, тогда как в Германии ничего подобного почти не происходило – после экономического кризиса 1879 года даже левые либералы сблизились с националистами и правыми.

В Германии, как, впрочем, и в Австрии, ненависть к евреям проявлялась в самых разных формах. Существовал старинный антисемитизм, религиозный антисемитизм, исключительный, вульгарный (он же бурный) антисемитизм. Первому были в основном подвержены крестьяне и лавочники, часто вынужденные обращаться к евреям за денежными займами. Второй требовал, чтобы евреи крестились (Гейне называл это «билетом к свободе»). На самом деле речь шла о полной культурной ассимиляции. Третий был распространен в так называемом приличном обществе, представители которого преграждали евреям путь к высшим государственным должностям, особенно – к высшим армейским чинам. В Пруссии, например, еврей не мог дослужиться даже до лейтенанта запаса – звание, служившее мелким буржуа первым шагом к восхождению по социальной лестнице. «Вульгарный» антисемитизм начал развиваться с середины 1870-х годов в среде мелкой буржуазии. Он привел к созданию антисемитских партий, которые в 1893 году добились 16 мандатов в рейхстаге; впрочем, их успех оказался недолговечным – началось укрепление экономики, и в 1904 году они прекратили существование.

Можно ли назвать объективные причины, объясняющие появление всех этих разновидностей антисемитизма? В годы правления Вильгельма II евреи представляли собой приблизительно один процент населения империи; две трети из них проживали в Пруссии. В 1914 году 60 процентов евреев селились в крупных городах (25 процентов – в Берлине). И, хотя они составляли всего 5 процентов населения города, на их долю приходилась треть выплачиваемого подоходного налога. Из ста самых богатых жителей Пруссии тридцать были евреи. Около 1900 года 80 процентов берлинских евреев принадлежали к крупной или средней буржуазии; более 50 процентов были людьми свободных профессий. Богатство, высокое положение в таких областях, как культура, финансы и торговля, вполне могли вызвать зависть к евреям со стороны разных слоев буржуа. В среде рабочих евреев было мало, и здесь антисемитизм не получил сколько-нибудь заметного распространения. Некоторое число евреев входило в руководство социал-демократических партий, как и в Австрии.

В Германии антисемитизм пережил три крупнейших кризиса. В результате первого, разразившегося в 1878–1879 годах, завязался альянс между крупными собственниками и промышленниками, мечтавшими о возврате к протекционизму. Именно тогда историк Генрих фон Трайчке объявил евреев бедствием немецкого народа; в 1881 году социолог Ойген Дюринг опубликовал работу «Еврейский вопрос с точки зрения расы, обычаев и культуры». Вильгельм Марр основал Лигу антисемитов, а в 1878 году придворный проповедник Адольф Штекер создал Социал-христианскую партию рабочих, которая впоследствии трансформировалась в буржуазную партию консервативного толка. Кризис 1890-х годов проявился более остро, так как социальные перемены в обществе давали о себе знать все более заметно, усложняя конфликт различных сил и интересов; в этот период возникли предпринимательские организации, рабочие профсоюзы, Аграрная лига и Лига работников торговли. Именно последние в основном использовали антисемитизм как средство борьбы против либерализма и интернационалистского социализма, пытаясь выдать и то и другое за исключительно еврейские движения. С национал-популистскими и антисемитскими идеями выступили три автора: Пауль де Лагард (настоящее имя – Антуан Бёттихер), Юлиус Лангбен (его самая известная книга «Рембрандт как воспитатель» вышла в 1890 году) и Артур Меллер ван дер Брук. Все трое позиционировали себя как хранителей легендарного прошлого, выступали с нападками на прогресс и модернизацию, особенно на либерализм; все трое, занятые поиском новой национальной религии, призванной объединить немцев и заключить союз с итальянским националистическим движением «Германия ирредента», провозглашали необходимость вождя (фюрера), способного персонифицировать и осуществить это объединение; все трое были ярыми антисемитами, рассматривавшими «еврея» как «бациллу», разрушительную для народа (Volk). Среди адептов новой культуры германского духа антисемитизм сделался чем-то вроде кода или пароля. Впрочем, в сочинениях трех вышеупомянутых авторов можно найти немало общего с творчеством Морраса, Барреса, д’Аннунцио или Коррадини. Все они суть составные элементы «идеологии озлобленности», из которой вышло то, что впоследствии назвали «консервативной революцией». Идеология германизма, по выражению Фрица Штерна, не просто стала идейной основой национал-социализма, она была взята на вооружение именно в качестве духовного наследия; нацистское государство даже свое имя позаимствовало из названия книги Меллера ван дер Брука – «Третий рейх» (Das Dritte Reich), – написанной в 1922 году. И пользовалось им, пока Гитлер не попытался наложить на него запрет.

Свой вклад в формирование новой идеологии принесли мыслители, труды которых зачастую доходили до широкой публики в искаженном грубой популяризацией виде. Достаточно упомянуть Шопенгауэра и его «Мир как воля и представление», Ницше и его «Опыт переоценки всех ценностей» (1896) или «Воля к власти» (1896) и, конечно, Хьюстона Стюарта Чемберлена. Немалым успехом пользовались и другие авторы, разделявшие идею volkish, например Теодор Фрич, написавший «Катехизис антисемита» (позже публиковавшийся под названием «Учебник по еврейскому вопросу»), до 1936 года выдержавший 40 переизданий, или Виллибальд Хенчель, ученик Эрнста Геккеля и популяризатор дарвинизма в Германии: его «Варуна», напечатанная в 1907 году, по выходе наделала не меньше шума, чем впоследствии «Закат Европы» (1919) или «Пруссачество и социализм» (1920) Шпенглера. В числе прочего Хенчель предлагал основать арийское поселение Миттгарт (страна, где жили германские боги) и заняться там выведением новой чистой расы. Пользовавшиеся успехом некоторые произведения художественной литературы также способствовали пропаганде идей нового национализма, неотъемлемой частью которого был антисемитизм, в лучшем случае присутствовавший в латентной форме.

Широкое распространение этих идей в начале века стало возможным благодаря «патриотическому воспитанию», осуществлявшемуся в начальных и средних школах, а также подъему молодежных движений: Союза молодежи и Союза скаутов. Австрийские организации того же толка уже в 1911 году ввели в свой устав параграф, запрещающий прием в определенные группы лиц «неарийского происхождения». В Германии в них иногда все-таки допускали евреев, но вот студенческие ассоциации исповедовали ярый и несгибаемый антисемитизм.

Наконец, следует упомянуть деятельность пангерманистов, особенно когда лигу, носящую это имя, возглавил Герман Класс. Его книга «Если бы я был императором», опубликованная в 1912 году под псевдонимом, призывала к диктатуре, способной построить идеальное общество, служащее воплощением «вечного народа». Он также предлагал колонизировать восточные территории, в чем смыкался с движением аграриев; кроме того, он разделял империалистскую идеологию, которой предстояло сыграть важную роль в кристаллизации экспансионистских идей.

Третий кризис разразился в годы Первой мировой войны. В 1916 году военный министр провел перепись евреев и пришел к выводу, что те из них, что находились на фронте, были все трусы, а те, кто оставался в тылу, – наживались на войне. Это был первый случай, когда государственная администрация открыто проявила антисемитизм. После 1917 года, когда ход войны повернулся не в пользу Германии, эта тенденция усилилась, и появилась Партия отечества, которую многие считали профашистской. Антисемитизм в это время приобрел оголтелые формы, намного превосходящие все, что наблюдалось раньше. Как было метко замечено, чем успешнее немцы становились немцами, тем быстрее евреи превращались в иностранцев.

Две формы немецкого империализма

Мировоззрение Гитлера, сформировавшееся в Австрии под сильным влиянием идей volkish, антисемитизма и антимарксизма, испытало сильнейшее воздействие империалистских идей, распространившихся в Германии конца XIX – начала ХХ века.

Фриц Фишер и его последователи строили свое учение на основе, заложенной империалистской идеей объединения. Ганс-Ульрих Вехлер и его бильфельдская школа, занимавшаяся изучением социал-империализма, утверждают, что империализм эпохи Бисмарка и Вильгельма II являл собой политический ответ старых элит на угрозу индустриализации и классовой борьбы. Представители более традиционной историографии (Герхард Вайнберг, Клаус Гильдебранд и Норман Рич) рассматривают существование преемственности, основываясь прежде всего на анализе альтернатив во внешней политике от Бисмарка до Гитлера и отталкиваясь от относительной независимости дипломатии, что приводит к преуменьшению роли внутренней политики и собственно немецких социальных аспектов империализма, не говоря уже о том, что сама природа империализма остается лишенной четких дефиниций.

Трудную задачу установления идеологических корней нацистского империализма взял на себя английский историк Вудрафф Д. Смит, помещая их в социологический контекст немецкой политической сферы и анализируя место, отводимое в ней идеологии. Его исследование интересно в первую очередь тем, что он проводит четкое различие между двумя видами империалистической идеологии. Первая подчеркивала необходимость заморских колоний, заселение которых призвано решить проблему эмиграции; вторая делала ставку на территориальную экспансию, иногда в косвенной форме, полагая, что это окажет поддержку немецкой индустриализации. Обе эти идеологии пользовались успехом, и обе начиная с 1880-х годов были взяты на вооружение – иногда по отдельности, иногда обе сразу – различными политическими организациями.

Экономический империализм в основном стал делом коммерческих или правительственных кругов, благосклонно относящихся к модернизации и переменам, но враждебных к любой политической революции. Их лозунгом стала «мировая политика». Во втором варианте, для обозначения которого Смит использует выражение «жизненное пространство» (нем. Lebensraum, хотя сам термин появился позже), империализм обращается к самым разным группам и кругам, объединяемым общим чувством недовольства модернизацией и считающим себя ее жертвами. В отличие от консерваторов-экстремистов, идеологи Lebensraum не отвергали модернизацию и индустриализацию как таковую, но скорее стремились сохранить все то, что казалось им плодотворным в немецкой доиндустриальной культуре. Они полагали, что для достижения этой цели следует обратиться к созданию колоний – как заморских, так и в Европе. Истоки этой теории следует искать в либерализме, каким он был до 1848 года; она предоставляла возможность примирить Германию, вставшую на путь модернизации, с набором традиционных черт, как культурных, так и социальных. Наиболее привлекательной она выглядела в глазах крестьянства, но также и достаточно большого числа представителей мелкой буржуазии, опасавшейся за свое благополучие, то есть в глазах людей, для которых символом прежнего образа жизни служил крестьянский уклад. Таким образом, к концу века аграрный популизм стал одной из главных основ идеологии «радикального консерватизма».

В этот же период ключевым понятием концепции «мировой политики» становится экономический империализм. Многие аспекты этого явления – менее типично немецкого по сравнению с Lebensraum – были разработаны Фридрихом Листом, духовным отцом Таможенного союза. Лист полагал, что колонии необходимы для успешного завершения проекта, которым он дорожил превыше всего. Речь шла о создании в Центральной Европе экономического союза, стержневым элементом которого стала бы Германия. Периферия поставляла бы сырье, продукты питания и покупателей для готовой немецкой продукции. Эта полуавтаркическая система позволила бы взять под контроль британскую конкуренцию, а может, и вовсе ее преодолеть. Лист отводил колониям вспомогательную роль, а вопросы престижа, позже приобретшие столь огромное значение в рамках империалистической пропаганды, его вообще практически не занимали. Что касается проблемы эмиграции, то автор видел ее решение в устройстве крестьянских общин в Восточной Пруссии или на восточных пределах Австрийской империи.

Почему все эти идеологии сыграли в Германии столь значительную роль? Можно предположить, что это произошло из-за существенного расхождения между реальными переменами и тем, как их воспринимало население. Наиболее затронутые ими слои обращали свой взор к учениям, легитимизирующим их деятельность и социальную роль, одновременно отказываясь нести какую-либо ответственность за трудности, перекладывая ее на «козлов отпущения», в частности на промышленников и финансистов. В 1870—1890-е годы имело место слияние многих «идеологий озлобленности», давшее рождение главному кредо радикальных консерваторов. Их привлекательность базировалась на том, что они предлагали социальную модель, унаследованную из прошлого, а не отражающую реальность настоящего. В часто цитируемом сочинении Эрнста Блоха (1932) Германия предстает классическим примером «несовременной страны». Это означает, что значительное число социальных групп не смогли осмыслить эволюцию общества и сохранили приверженность давно минувшему прошлому, порой мифологизированному. Наряду с теми, кого модернизация глубоко задела, были и те, чьим интересам она отвечала, кто пытался противопоставить себя ностальгически настроенным слоям. Главным образом речь идет о представителях рабочего класса и деловых кругов, финансов и властных структур, надеявшихся извлечь выгоды из обновления. Распространение империалистских идей осуществлялось через сеть публицистов и журналистов, многие из которых не могли обеспечить себе положение, достойное их университетских дипломов. Находились и государственные чиновники, стремящиеся к наиболее широкому консенсусу в рамках общества все более усложняющейся структуры. Им также требовалась финансовая поддержка. Ее могли предоставить национальные ассоциации, получившие таким образом средство оказывать давление на представителей политической сферы.

Носители империалистских убеждений обращали свои взоры на Великобританию, в те времена первую мировую державу. Для консерваторов она олицетворяла все творящиеся в современном мире безобразия: разрушение традиционного социального порядка, индустриализацию, материализм и т. д. От этой страны исходила угроза не только физическая, но и культурная. Но большинство сторонников «мировой политики» имели более сложную систему взглядов. Англичане были опасны, это бесспорно, но они олицетворяли все то, чем сами немцы мечтали стать. Они успешно модернизировали свое общество, разработали политическую систему, способную объединить различные общественные силы, дестабилизированные в результате индустриализации. Знаменитый социолог Макс Вебер, хотя и не он один, пришел к выводу, что все это стало возможным в том числе благодаря парламентской демократии. Но были и другие мнения. Так, Пауль Рорбах, автор книги «Немецкая мысль в мире» (1922), выразивший желание многих немцев силой занять место мировой державы, отнюдь не разделял этого убеждения.

Среди сторонников «мировой политики» имелись круги, заинтересованные в создании крупного экономического пространства в центре Европы. Они снова вспомнили о планах Листа и введенной им в обиход концепции Mitteleuropa, популяризации которой посвятил себя Нойман во время Первой мировой войны. Начиная с 1890 года понятие Mitteleuropa начало толковаться еще шире, включив в экономическое поле огромное колониальное пространство, которое следовало создать в центре Африки, – Mittelafrika. Подобные идеи притягивали тех, кого заботила модернизация Германии и кто мечтал о ее соперничестве с Великобританией сразу в двух ипостасях – как имперской державы и как развитого общества. Именно в свете этой перспективы следует понимать политику военно-морского перевооружения Германии (начавшегося с 1897 года), значение которого отнюдь не ограничивалось ролью инструмента национальной интеграции.

Теория Lebensraum («жизненного пространства») также представляла собой целый конгломерат идей. Сам термин был предложен великим географом Фридрихом Ратцелем, затем, в начале нового века, его популяризацией занялись краеведы при поддержке самого Ратцеля, в работах которого даже биология оказалась поставленной на службу империализму. Новые правые радикалы взяли на вооружение эту эклектичную идеологию, игравшую на старых струнах возврата к земле и отказа от индустриализации и предлагавшую решение наболевшего вопроса эмиграции (с 1880 по 1930 год не меньше шести миллионов немцев покинули страну и уехали в США). Эта форма империализма, заметно окрашенная эмоциями и ностальгической экзальтацией по поводу безвозвратно ушедшей культуры прошлого, смыкалась с идеями volkisch. Вместе с тем за ней стояли и вполне прагматичные соображения: ведь хороший крестьянин по определению является и хорошим солдатом. Кроме того, она содержала и скрытый призыв к протекционизму. Среди сторонников этой доктрины насчитывалось несколько антисемитов, хотя расизм еще не играл здесь главенствующей роли. Ее пропагандисты в Колониальной и Пангерманской лигах пока, на рубеже веков, опасались открыто высказывать антисемитские убеждения. Как мы уже упоминали, лишь в 1908 году, с приходом к руководству Пангерманской лиги ненависть к евреям вырвалась на свободу.

Как и идеология «мировой политики», доктрина «жизненного пространства» относилась к числу националистических, и обе ставили перед собой социал-империалистские цели. Однако «национальные интересы», защитницей которых объявляла себя первая, касались в основном промышленности, тогда как вторая замахивалась на «германизм» как таковой. Это были два различных подхода к созданию широкого национального консенсуса. На практике между их сторонниками наблюдались как взаимодействие, так и столкновения. Как бы то ни было, необходимо помнить, что спор, в который все больше и больше оказывались вовлечены ассоциации, политические партии и социальные слои, привел к интериоризации и легитимации обеих этих идеологий. В последние предвоенные годы значительная часть социал-демократов если и выступала против колониальной политики, то лишь с теоретических позиций, ограничиваясь требованием улучшения методов колонизации.

Как известно, западный империализм как таковой выдвигает в качестве самооправдания три аргумента: государственная необходимость, гуманитарный императив и наука (причем все три не носят взаимоисключающий характер). Немецкие сторонники империализма в обеих описанных выше вариациях в основном настаивали на двух первых аргументах, британские и французские – по большей части на втором, указывая на миссионерскую деятельность. Но для Второго рейха особую мощь обрел третий аргумент. Видные представители университетской науки – экономисты, политологи, социологи и антропологи – широко пользовались им для участия в политическом споре, и наглядным примером тому служит Ратцель. Другие немецкие ученые, такие как Макс Вебер, Фридрих Нойман или Пауль Рорбах, предпочитали выступить с предложением реформ, призванных обеспечить национальный консенсус, необходимый для претворения в жизнь империалистической политики. Так, в 1895 году, во вводной лекции на занятиях в Университете Фрибурга Макс Вебер говорил о том, что нация нуждается в националистической и империалистической политике.

Как и в случае с антисемитизмом, война воздействовала на различные империалистские идеи как мощный катализатор. Если Фриц Фишер вскрывает преемственность между сформировавшимися до 1914 года империалистскими идеями и заявленными военными целями, то другие исследователи обращают особое внимание на роль политических структур в Германии.

Расхождения между двумя формами довоенного империализма сохранились и во время боевых действий, проявившись в том числе в вопросе об аннексиях. Сторонники аннексий в основном принадлежали к лагерю поборников «мировой политики», в требования которых входило «исправление» существующих границ в пользу Германии. Ярким примером проявления этой тенденции стала знаменитая программа канцлера Бетмана-Гольвега, выражавшая интересы армии и крупных промышленников, принятая в сентябре 1914 года; призывы к заселению колоний в ней, правда, отсутствовали, зато торжественно провозглашалась необходимость создания таких образований, как Mitteleuropa и Mittelafrika. В то же время, в сентябре 1914 года, был опубликован меморандум Класса, поддерживавший позиции сторонников концепции «жизненного пространства». От правительственной программы его отличало требование значительных аннексий на востоке и западе с целью расселения немецких крестьян. Так, Россия должна была уменьшиться до своих размеров времен Петра I, прибалтийские страны предполагалось аннексировать, как и часть Польши; оставшаяся часть оставалась бы независимым государством, управляемым представителем династии Габсбургов под немецким контролем. Подавляющее большинство немцев переселилось бы во вновь образованное польское государство, а евреи – в еврейское государство, созданное либо на русских территориях, либо на земле Оттоманской империи. Mitteleuropa и Mittelafrika упоминались в туманной форме, зато на западе аннексии подлежали вся Бельгия и обширные территории на востоке и севере Франции.

Эта пангерманская программа знаменовала собой важный этап в развитии идеологии «жизненного пространства». Заметный акцент в ней делался на заселении колоний в Европе, остальное в основном служило привлечению внимания различных слоев общества, но и главных заявленных целей хватало, чтобы удовлетворить чаяниям крупных промышленников, крестьян и представителей среднего класса. Использование этих двух идеологий сыграло важную роль во внутренней политике, поскольку попытка Бетмана добиться национального консенсуса на основе так называемой диагональной политики лишь вызвала всеобщее недовольство, начиная от умеренных сторонников «мировой политики», национал-либералов, центристов, прогрессистов и большей части социал-демократов и заканчивая пангерманистами и радикальными консерваторами. Можно с точностью определить исторический момент, в который окончательно определилась победа идеологии «жизненного пространства». Это случилось между сентябрем 1916 года, когда к высшему руководству немецкой армией пришли Гинденбург и Людендорф, и 13 июля 1917 года, когда вышел в отставку Бетман-Гольвег. «Мирная резолюция» рейхстага от 19 июля 1917 года вызвала образование Vaterlandspartei, жестко вставшей на путь противодействия любым попыткам мирных переговоров. Программа этой партии Отечества, руководимой адмиралом Тирпицем и президентом Колониального общества графом Мекленбургом, в значительной степени отражала положения меморандума Класса: «жизненное пространство», Mitteleuropa, Mittelafrika, аннексия промышленных территорий на западе. И, хотя полного слияния двух вариантов империализма в ней не произошло, к партии присоединилась существенная часть немецкого политического класса.

Мирные переговоры с большевиками относительно подписания Брест-Литовского договора, прошедшие в феврале – марте 1918 года, стали результатом сделки между сторонниками «мировой политики» (в частности, представителем министерства иностранных дел фон Кюльманом и представителем армии генералом Максом Хоффманом) и защитниками идеи «жизненного пространства». Первые надеялись прийти к соглашению с большевиками и украинцами. Поскольку Рада (новое украинское правительство) оказалась не в состоянии обеспечить страну сырьевыми ресурсами, de facto управление попало в руки немецкой армии, действовавшей через посредство немецких промышленников, – впрочем, с сомнительным успехом. Именно в это время Людендорф выступил с планами колонизации всей территории Украины вплоть до Закавказья. Хотя в результате перемирия 1918 года и революционных движений в Германии сложилась новая обстановка, это не оказало глубокого воздействия на структурные основы империалистической идеологии. Обе тенденции продолжали сосуществовать, хотя теория «жизненного пространства» подверглась – во всяком случае, на некоторое время – определенной дискредитации по причине ее связи со сторонниками тотальной победы. В годы Веймарской республики снова всплыли идеи «мировой политики», хотя и в видоизмененной форме.

Таким образом, рейх в годы правления Вильгельма представлял собой настоящую оранжерею для взращивания националистических, расистских и империалистических идей, обретавших все большую вирулентность. В их распространении принимали широкое участие политики, экономисты, представители университетов; они пользовались поддержкой национальных ассоциаций, стремившихся найти решение наиболее острых проблем, стоявших перед расколотым обществом.

Еще более значимую роль сыграло распространение этих идей посредством бесчисленных книг и брошюр, публиковавшихся в это время. Многие немцы, пропустив их через себя, сроднились с ними, – в результате идеи утратили способность шокировать и превратились в нечто банальное. Поэтому можно утверждать, что в основу злокачественной эволюции, по пути которой предстояло пойти Германии, легла не столько теория «особого пути», сколько особая политическая культура, пропитанная духом самобытности и желания стать в стороне от всего, что происходило с другими западноевропейскими народами. Около 1914 года всю Германию охватило влечение к достижению «профашистского консенсуса», хотя на том этапе оно носило в значительной степени вербальный характер.

Взлету этноцентризма немало способствовал и характер Вильгельма II, человека нерешительного и склонного к гигантомании, а также слабость правительств и неопытность политических деятелей. Атмосфера националистической истерии сделалась откровенно опасной, когда ее взяла на вооружение военщина, имевшая непосредственный доступ к трону. Влияние военных особенно заметно проявилось во время кризисов – июльского 1914-го и 1917 года, однако, что не менее важно, оно оказало воздействие на коллективное мышление народа: не только в смысле роста престижа военной профессии, но и в смысле отношения к войне, которую многие немцы стали считать «высшим критерием для оценки человеческого характера и жизненной силы нации». В конечном итоге, в результате совместного воздействия последствий Великой войны и революций, а также отдельных личностей, таких как Муссолини и Гитлер, весь этот сплав идеологий и политических сил преобразовался в нечто новое – фашизм и национал-социализм.

Глава третья

Гитлер-солдат

«Война 1914 года, Бог свидетель, не была навязана массам, но, напротив, была желанна всему народу», – пишет Гитлер. Воодушевление, с которым вся Европа в 1914 году якобы ждала войны, – один из тех мифов, что трудно поддаются разоблачению. Скрупулезное исследование Жан-Жака Беккера показало, что во Франции патриотический угар затронул меньшинство населения. Основная масса народа сохраняла трезвость ума, вместе с тем готовая отразить нападение, которое, в отличие от 1870 года, казалось бессмысленным. Даже идея возврата Эльзаса и Лотарингии, судя по всему, приказала долго жить – жители этих областей более или менее смирились со своей судьбой. Разумеется, патриотические манифестации имели место, но они проходили чаще в городах, чем в деревне. Все поголовно хранили убеждение, что война будет короткой, и солдаты уходили на нее с песнями и цветами.

В силу отсутствия аналогичного исследования настроений, царивших в Германии, приходится довольствоваться отдельными документами и свидетельствами, благо их предостаточно. Из их анализа вытекает, что в предвоенной Германии многие воспринимали войну как «освобождение», поскольку «подавляющее большинство населения устало от вечной угрозы». Немцы на короткий миг сумели забыть о раздиравших их противоречиях, особенно после того, как кайзер заявил: «Знать не знаю никаких партий; я знаю лишь немцев». Это в какой-то мере соответствовало «священному союзу» французов и вело к социальному согласию. Но даже если призыв к героизму и патриотизму вовсю пропагандировался через школы, даже если широчайшее распространение получило понятие «свежей и радостной войны», предложенное в 1859 году историком Генрихом Лео, даже если пацифизм оказался не в чести, все же представляется маловероятным, чтобы немецкий рабочий или крестьянин отправился на войну с легким сердцем. Другое дело, что власти не пожалели усилий для организации торжества лозунга «Да здравствует патриотизм!», умело поддержанного прессой, выступлениями политиков и организованными демонстрациями. «Промывание мозгов» имело четкую цель: указать каждому на его долг в дни, когда под вопросом стоит «существование или гибель немецкой нации». И любовь к родине возобладала над всеми прочими побуждениями, в том числе над рабочей солидарностью.

«Мы покинули студенческие аудитории, школьные скамьи или свой хлев, и нескольких недель обучения хватило, чтобы сплавить нас в единый организм, горящий воодушевлением. Выросшие в эпоху безопасности, мы испытывали тоску по необычайному, стремились к большой опасности. Война пьянила нас. Мы уходили, осыпанные цветами, захмелев от запаха роз и крови. Мы не сомневались, что война даст нам все – величие, силу, весомость. Она представлялась нам мужским делом – веселые перестрелки в лугах, орошающие цветущие травы кровавой росой. Разве есть в мире смерть прекраснее! Главное – не остаться дома, присоединиться к этому сообществу». Этот отрывок из «Военного дневника» Юнгера хорошо передает тот дух, в который погрузился Адольф Гитлер, дух, заставивший его пасть на колени, от всего сердца благодаря небеса за «счастье жить в подобную эпоху». Он не горел желанием сражаться за Габсбургов, но был готов «в любую минуту умереть за народ и олицетворявшую его империю».

Один из «впавших в раж волонтеров», Гитлер, живший в Мюнхене, на Шлайшаймерштрассе, обратился в ближайшую военную часть – 2-й баварский пехотный полк. По правилам его должны были выслать на родину, но в царившем тогда восторженном беспорядке никто даже не спросил его о гражданстве. Несколькими днями позже Гитлер уже очутился на сборном пункте, откуда отправился в 16-й резервный полк, только что созданный под командованием полковника Юлиуса Листа. Его назначили в 1-ю роту 1-го батальона, которой командовал майор в отставке фон Цех ауф Нойхофен; командиром роты, расквартированной на Тюркенштрассе, стал капитан Пфлаумер. Полк принес присягу королю Баварии Людовику III, и, если верить Эрнсту Шмидту, одному из сослуживцев Гитлера, последнему пришлось также присягнуть Вильгельму II и Францу Иосифу. По слухам, единственной его реакцией на эти два торжественных события стали слова о том, что он никогда не забудет этот день, потому что солдатам выдали по двойной порции жареной свинины с картофельным салатом…

10 октября 16-й пехотный полк покинул Мюнхен и направился для учебы в Лехфельд. Новобранцев подвергли жестокой муштре, которую десять дней спустя, перед отправкой на фронт, Гитлер описал в послании фрау Попп. Между тем план Шлиффена, согласно которому французская армия должна была оказаться вне зоны боев, рухнул. Случилось «чудо на Марне», и началась битва за Фландрию. Отправляясь на фронт, Гитлер впервые увидел Рейн, который следовало «оборонять от алчности векового врага».

В письме члену баварского магистрата Эрнсту Геппу Гитлер на 12 страницах излагает свои первые впечатления от войны. Проезжая через Бельгию, новобранцы смогли убедиться в том, какие разрушения она успела оставить после себя. 23 октября они прибыли в Лилль, где задержались на три дня в составе резервной армии герцога Альберта Вюртембергского. Первую ночь провели во дворе недостроенного здания биржи. Гитлер лежал на холодных камнях и напрасно пытался уснуть. На следующую ночь их поместили в бывшем Стеклянном дворце, от которого немецкие снаряды оставили один остов. На третью ночь их подняли по тревоге; полк отвели от Лилля и велели стать лагерем в дворцовом парке. Опасаясь вражеских бомбардировок, каждой роте дали приказ дальше двигаться самостоятельно. Гитлер снова не спал – на сей раз ему пришлось пристроиться на охапке сена в четырех шагах от лошадиного трупа. Кроме того, находившаяся поблизости немецкая батарея каждые четверть часа посылала у них над головами все новые снаряды. Затем и противник открыл огонь. Утром, после очередной тревоги, их отвели на разрушенную ферму. Гитлера поставили в караул. Новая тревога, новый переход. Когда командир фон Цех объявил, что назавтра ожидается атака англичан, «каждого охватила радость». К шести часам роты собрались возле трактира. В семь «началась пляска».

«Мы цепочкой шли расположенным по правую руку лесом. На поле, расположенное выше, добрались стройными порядками. Перед нами оказалась батарея из четырех пушек. Над головами пролетели первые снаряды, разорвавшиеся на опушке, – деревья ломались, как соломинки. Мы с любопытством наблюдали за этим, потому что еще не сознавали опасность. Никто не боялся. Каждый ждал сигнала “в атаку”. Но вот положение ухудшается. Кажется, есть первые раненые. Слева подобрались пять-шесть типов в форме цвета хаки – англичане с пулеметом, – мы обрадовались. Громко закричали, подбадривая тех, кто бросился на добычу. Сами пока ждем. Нам почти не видно, что происходит в кипящем котле прямо перед нами. Наконец звучит команда: “Вперед!” Мы цепью пошли в атаку, бегом, через поле, к маленькой ферме. Слева и справа рвется шрапнель, свистят английские пули. Мы на них – ноль внимания. Десять минут отдыха – и снова вперед. Я вырвался вперед и потерял связь с остальным взводом. Потом нашего командира ранило пулей. Хорошенькое начало, подумал я. Мы теперь на открытом месте, значит, надо бежать быстро. Ведет нас теперь капитан. Те, кто бежал впереди, падают. Англичане встречают нас пулеметным огнем. Мы бросились на землю и медленно ползем по борозде. Иногда происходит заминка – когда кого-то ранят и он больше не может продвигаться вместе с остальными. Но вот борозда кончилась, и мы снова оказались на открытом пространстве – до виднеющегося впереди большого пруда метров 15–20. Один за другим мы несемся к нему – и получаем краткую передышку. Но задерживаться здесь нельзя. Быстрее вперед, марш, марш, до леса, что в ста метрах. Здесь пересчитываем живых. Командует нами теперь младший лейтенант по имени Шмидт – высокий весельчак, одним словом, молодец. Ползком добираемся до опушки. Над нами вой и свист, летают ветки и сучья с деревьев. Потом на опушке начинают рваться гранаты, взметая вверх камни, землю, песок, вырывая с корнем большие деревья и застилая все вокруг едким желтым дымом. Нельзя оставаться здесь ни секунды. Если уж погибать, то лучше на вольном воздухе. К нам подбегает командир. Опять движемся вперед. Я бегу, где надо – прыгаю, через луга, поля, засеянные репой, канавы, колючую проволоку и заграждения, пока не слышу окрик: все сюда. Перед нами – длинный окоп. Прыгаю в него, за мной – остальные. Рядом со мной – парни из Вюртемберга, занявшие окоп прежде нас, надо мной – мертвые и раненые англичане. Теперь я понимаю, почему так удачно приземлился – перед нами, слева, метрах в 240–280, располагались другие английские окопы. Справа – дорога на Безелар, она еще у них в руках. Над нами льется бесконечный свинцовый дождь. Наконец, часам к десяти заговорила и наша артиллерия: раз-два-три-пять, и так далее. В английский окоп опять полетели снаряды. Наши ребята выскочили, как муравьи из муравейника. Тут-то мы и пошли в атаку. Молнией пролетели через поле и после ожесточенной рукопашной выбили их из окопа. Многие подняли вверх руки. Кто не сдается – того уничтожают. Так мы очищали окоп за окопом, пока не добрались до дороги. Слева и справа от нее – небольшая роща. В ней прячутся остатки вражеских отрядов. Мы их оттуда выбили и вышли к дороге. С левой стороны ударил огонь – там осталось еще несколько занятых противником ферм. Наши падают один за другим. В это время появился командир. Человек сумасшедшей храбрости, он как ни в чем не бывало курил свою трубку. Вместе с ним пришел адъютант, лейтенант Пилоти. Командир быстро оценил обстановку и приказал разбиться на две части и напасть справа и слева. Офицеров у нас не осталось, даже унтеров мало. Тогда те из нас, кто считал себя хоть на что-то способным, повернули назад, чтобы собрать подкрепления. Когда я вернулся назад, приведя с собой несколько отбившихся вюртембержцев, командир лежал на земле с простреленной грудью. Вокруг громоздились тела убитых. В живых остался всего один офицер – его адъютант. Мы разъярились. Веди нас в атаку, лейтенант, кричали все. Решили наступать с левой стороны. Но до дороги мы так и не добрались. Выступали четыре раза и каждый раз возвращались назад. Из моего взвода осталось всего двое – я и еще один солдат. Потом он тоже погиб. Мне пулей оторвало правый рукав. Но каким-то чудом я выжил…»

Это было сражение при Гелюве и Безеларе. Оно длилось четыре дня, и англичане проиграли. Затем бой вспыхнул снова – еще на двое суток. Из трех тысяч человек личного состава 16-го резервного пехотного полка погибло или получило ранения 70 процентов (в их числе полковник Лист и сменивший его капитан Рубенбауэр). 3 ноября Гитлера повысили в звании до капрала.

После боев под Мессиной и Витшате, в которых немцы снова понесли тяжелые потери, Гитлера дважды представили к Железному кресту. Поскольку с 9 октября он был назначен ординарцем при штабе полка, то его внесли в конец наградного списка, и, видимо, по этой причине он не получил награду из рук лейтенанта Георга Айхельдорфера. Именно он и представил Гитлера к награде – за то, что тот вместе с еще одним ординарцем, впоследствии погибшим, спас ему жизнь.

Гитлер ликовал: в письме Йозефу Поппу он пишет, что это был лучший день в его жизни. В то же время он жалуется на бессонницу и тоскует по Мюнхену. В другом письме Поппу он описывает окрестности Мессины – небольшого городка, в котором с 24 ноября разместился полковой штаб – на расстоянии от 70 до 500 метров до английских позиций.

«Вот уже два месяца, день за днем, от воя снарядов и визга шрапнели дрожат земля и воздух. Дьявольский концерт начинается в 9 часов и продолжается до часу, затем возобновляется и достигает кульминации с трех до пяти. В пять часов все стихает. Это ужасно, когда среди ночи вдоль линии фронта начинают громыхать пушки, сначала очень далеко, потом все ближе, и следом раздается ружейная стрельба; затем понемногу воцаряется тишина, и только пули вспыхивают в темноте, а далеко на востоке видны лучи огромных прожекторов и слышен непрекращающийся гул морской артиллерии. Но ни смерть, ни сам дьявол не вынудят нас покинуть это место.

Мы будем оставаться здесь до тех пор, пока Гинденбург не повергнет русских. Тогда мы сведем с ними все счеты».

Рождество 1914 года Гитлер встретил в Мессине. Он получил посылки от фрау Попп, Эрнста Геппа и своего бывшего булочника Хайльмана. Однако он не любил посылки, потому что, как он говорил, еды было достаточно.

В других письмах Гитлер описывает грязь окопов и других земляных сооружений; говорит о минах, дожде, колючей проволоке, постоянно жалуется на недосып, а иногда, если ничего не происходит, на нетерпение.

После нескольких перемещений штаб 16-го полка устроился в подвале замка Фромель, где пробыл с 17 марта 1915-го по 25–26 сентября 1916 года. Ординарцы жили у некоей «черной Марии». Во время окопной войны Гитлеру порой выпадала возможность писать акварели или рисовать портреты, впоследствии опубликованные его фотографом Генрихом Гофманном, – впрочем, большинство после существенной ретуши. Существует несколько фотоснимков, запечатлевших Гитлера с однополчанами – многие из них впоследствии вступили в НСДАП.



Поделиться книгой:

На главную
Назад