Мартовские колокола

Яша еще раз просмотрел газету. «Петербургские ведомости» доставляют в Москву почтовым поездом, меньше чем через сутки после выхода из печати — на газете стояло вчерашнее число. Вот, значит, как — видимо, французский корреспондент продал свои фотографии какой–то из редакций, а оттуда новость уже разошлась по европейским газетам — и попалась–таки на глаза кому–то из петербургских репортёров. Фотографии, кстати, и правда, замечательные: и отдельно снятый «бронепоезд», и мечущиеся по площади вогабиты, и крыша какого–то строения, сплошь заваленная мёртвыми телами… А немец–то хитёр — о русских упомянул, но вот имена назвать — нет, забыл, прощелыга… Ещё бы — кому хочется делиться славой создателя первого в мире боевого безрельсового блиндированного поезда? О каких–то русских публика забудет уже завтра, благо, имена их нигде не названы — а вот самому герру Вентцелю известность теперь обеспечена. Что о нём там дальше пишут, ну–ка…?

«Можно, например, с успехом использовать такие вот дорожные блиндированные составы в колониальных войнах — скажем, для доставки провианта и снабжения в отдалённые гарнизоны, при условии, что местность кишит повстанцами, вооружёнными стрелковым оружием. Сами блиндированные дорожные поезда могут служить к тому же хорошим инструментом подвижной охраны тыла.

Разрабатывая проект дорожного броненосца, следует предусмотреть прикрытие жизненных частей рутьера и вагонов броней, непробиваемой ружейными, а так же и шрапнельными пулями; вагоны эти должны быть снабжены высокими стенами, а так же крышей из такой же брони. Вооружив блиндированные поезда скорострельными орудиями, можно придать им некоторое активное значение и пользоваться ими для форсирования в целях разведки какой–нибудь занятой противником линии, оттеснения партизанских отрядов, лишенных артиллерии и для других задач.

Главным же условием успешного применения блиндированных дорожных поездов является равнинная, открытая местность и отсутствие глубоких выемок вблизи дорожного полотна…»

Ну, немец даёт! Прямо целую теорию вывел! И ни слова о том, что ровно эти идеи излагал ему Иван — уже во время плавания из Басры в Суэц. Яша не раз выслушал подробные рассказы путешественников о мятеже в Басре, так что хорошо представлял себе, что там произошло на самом деле. Помнил он и о том, как сокрушался Иван, что неосторожно подал немцу идею сухопутных бронированных машин. Не зря, выходит, сокрушался:

«Герр Вентцель любезно сообщил нашей газете, что оставляет службу в компании «Крафтмейстер и сыновья» ради того, чтобы возглавить разработку броненосных безрельсовых поездов для германской армии. О деталях этого проекта инженер ничего не сообщил, рассказал лишь, что подал уже документы на предоставление восьми привилегий на изобретения, связанные с разработкой и постройкой сухопутных броненосцев…»

Яша в задумчивости почесал нос. А ведь, выходит, Олег Иванович был прав, когда говорил, что даже случайно подсмотренные идеи из будущего могут оказать немалое влияние на то, что происходит здесь, в девятнадцатом веке! Вот, к примеру, тот же Вентцель — кто знает, к чему приведет появление этих его «дорожных блиндированных поездов»? Может они так и останутся в разряде диковин, вроде круглых броненосцев, на одном из которых служит отец Николки, а может, наоборот, произведут революцию в военном деле? Надо бы купить несколько номеров «Петербургских ведомостей» и отдать и Корфу, и Олегу Ивановичу… пожалуй, стоит послать и лейтенанту Никонову, в его больницу. В конце концов, он ведь собирается заниматься как раз тем же самым — правда ля российского флота. Конечно, лейтенант не обрадуется, когда узнает, что этот Вентцель успел его опередить — но тут уж ничего не поделаешь. Всё равно — пусть знает, глядишь, эти сведения ему и пригодятся…

Отложив в сторону официальные «Петербургские ведомости», Яша принялся перебирать другие газеты. Еще только делая когда он только делал первые шаги, выполняя деликатные поручения Ройзмана, молодой человек поставил дяде непременное условие — выписывать на дом основные московские газеты. Условие оказалось не то чтобы разорительным, но достаточно обременительным — газет в Москве издавалось немало, и вылетало всё это у копеечку. Ройзман, по обыкновению, обвинил наглого племянника в намерении пустить его, своего благодетеля и кормильца по миру, но тут Яша стоял как скала — не будучи в курсе основных московских сплетен, в том числе и тех, что появлялись в газетёнках самого низкого пошиба, нечего было и думать о каком–то успехе на ниве частного сыска. Так что Ройзману пришлось уступить; список изданий, правда, сократился чуть ли не вдвое, но и это вполне устраивало Якова. Кроме официозных «Московских ведомостей» и «Московского телеграфа», популярного во всех слоях общества, благодаря тому, что собственная телефонная линия в Петербург позволяла быть в курсе последних столичных новостей, Яша особенно отличал издания попроще. Примером таких вполне мог служить «Московский листок», издававшийся Пастуховым. Человек этот, сам полуграмотный, бывших хозяин кабака у Арбатских ворот, сумел приохотить к газетному чтению и охотнорядских сидельцев, и извозчиков и завсегдатаев трактиров самого скверного пошиба. Секрет «Московского листка» был крайне прост: в своей газете Пастухов завел раздел «Советы и ответы». Ни о чём подобном не слыхала до тех пор ни Москва, ни всякого навидавшийся Петербург. Вот, к примеру: «Купцу Ильюшке. Гляди за своей супругой, а то она к твоему адвокату ластится: ты в лавку — он тут как тут»… Или же, двумя строчками ниже: «Васе с Рогожской. Тухлой солониной торгуешь, а певице венгерке у Яра брильянты даришь. Как бы Матрена Филипповна не прознала». Москва читала и надрывала животы — и Илюшка и Вася с Рогожской и Матрена Филипповна были людьми реальными; в Москве их знали, и, конечно же, после такой «публикации» местные зубоскалы не давали несчастным проходу — покуда сами не попадались в «Советы и ответы». Так что «Московских листок» расходился тысячами экземпляров, попутно снабжая Яшу и его коллег по сыскному цеху довольно–таки важными сведениями — никогда ведь не угадаешь, что может пригодиться в таком нелёгком ремесле?

Однако ж владелец листка отнюдь не ограничивался тиражированием сплетен. Пастухов принялся публиковать в своей газетёнке так называемый «роман–фельетон»[31] под названием «Разбойник Чуркин». Прототипом для героя сего произведения стало реальное уголовное дело реально существовавшего злодея. Правда, тут следует оговориться — «всамделишний» Васька Чуркин далеко не был «благородным разбойником», какого сделал из него автор: он просто грабил на дорогах, воровал из вагонов и шантажировал пожарами мелких фабрикантов. Тем не менее, роман пользовался успехом, особенно у простонародья, видевшего в Чуркине «доброго разбойника» и разудалого парня, мстящего хозяевам за неправедно обиженных работников. мстил хозяевам за обиженных. Так что финал романа оказался закономерно печален — его печатание было запрещено генерал–губернатором Долгоруковым.

— Яша! — раздался скрипучий голос Ройзмана. — Что уже за гармидер[32] вы тут мне развели? Опять в магАзин впёрся какой–то марамой, и непременно подай ему тебя самолично! Иди уже и разберись, не делай мне беременную голову!

Яков отложил газету. Судя по тому, что дядя Ройзман снова перешёл на свой родной одесский говорок (чего в обычной жизни солидный коммерсант, держащий часовую лавку не где–нибудь, а на Николкой избегал, как огня), часовщик был изрядно раздражён. И, надо признать, у него были к тому все основания: Яков, налаживая широкую слежку за сторонниками Геннадия, вынужден был привлечь к этому занятию «сторонние силы» — своих знакомцев из числа уличных мальчишек, разносчиков, посыльных и прочего всезнающего московского люда. Встречи этим своим агентам Яша вынуждено назначал в часовой лавке дяди, что несказанно раздражало старика. Некоторым оправданием этой бурной деятельности до поры служили особые таланты Яши — он как раз заканчивал расследование одного щекотливого дела, связанного с виленским аптекарем, открывшим лавочку на Сухаревке и промышлявшего перепродажей сомнительных лекарств. Но всё равно, постоянные появления чумазых «агентов наружки» нет–нет, да и доводило Ройзмана до того, что он вспоминал о своём родном говоре и принимался выговаривать Яше за все прошлые, настоящие и будущие оплошности и грехи.

Правда, в последнее время это происходило заметно реже: дядя Ройзман получил пространное письмо от своего дальнего родственника, из Лемберга. Сей достойный господин, подвизавшийся на ниве адвокатуры и имевший кое–какие связи в венских юридических кругах, оказал Ройзману серьёзную услугу, всячески проталкивая получение стариком привилегии на некое нововведение в конструкции особых «наручных часов с календарём и самостоятельным подзаводом». Понятно, что эти замечательные изобретения были сделаны не им самим — разобрав до винтика два экземпляра наручных часов, проданных в своё время Семёновым, часовщик навёл справки по линии своих бесчисленных связей в часовом мире — и, всесторонне обдумав полученные сведения, решил рискнуть. Риск, как ни странно, оправдался — «привилегии» на подобные новинки до сих пор не были выданы ни одному изобретателю ни в Австрии, ни в Германии, ни даже в часовой столице мира, Швейцарии. Ройзмана, правда, грызло воспоминание, подкрепленное карточкой неизвестной никому канадской часовой фирмы «Ройал Уотчез Канэдиан», которую предъявил ему когда–то господин, продавший удивительные часы. Однако, никто о такой конторе не слыхал, равно как и о загадочной фирме «Vаcheron Constаntin», которая, судя по надписи на циферблате, и выпустила это чудо часового искусства. Для пущего спокойствия, старик дал Яше поручение — снова понаблюдать за «представителем» мифической канадской фирмы и уточнить, не проявляет ли тот какого–то интереса к часовой торговле? Яша, выждав пару дней, успокоил дядю; ни за кем он следить, конечно, не стал, но не преминул рассказать Олег Ивановичу об этом курьёзе. Тот посмеялся и махнул рукой — пусть, мол, старый еврей заработает себе денюшку, им это никак не помешает. Тогда–то и возник разговор о патентах и технических нововведениях, основанных на принесённых из будущего предметах.

В общем, Яша передал дяде Ройзману самые обнадёживающие сведения — и тот так обрадовался, что несколько дней подряд демонстрировал племяннику всяческое расположение и даже закрывал глаза на нашествие малолетних чумазых агентов. Однако, судя по всему, терпение у старика начинало давать сбой — вот и сейчас он снова завопил:

— Яша, бикицер! Уже сделай что–нибудь, а то щас побью и не дам плакать!

— Дядя, не расчёсывайте мне нервы! — ответил, соблюдая стиль, Яша. — Вы шо, спешите скорее, чем я?! Сейчас Яша выйдет и все сделает в таком виде, что вы будете довольны!

С некоторых пор Яша взял манеру отвечать дяде Натану весьма вольно; к его удивлению, Ройзман особо и не протестовал (что непременно случилось бы, позволь себе такую вольность любой из двоих его родственников, служащих при лавке.) Трудно сказать, что сыграло главную роль в том, что старик смягчился подобным образом — скорее всего, спасибо за это следовало сказать всё же Яшиным талантам на ниве частного сыска. Ройзман испытывал глубочайшее почтение к любому человеку, сумевшему завоевать серьёзную репутацию в своём деле — и, надо отдать ему должное, лишь только уловил, каким уважением пользуется его винницкий племянник у заказчиков из еврейской общины Москвы, как сразу переменил отношение к некогда непутёвому юноше. Что до манеры выражаться — возможно, привычный одесский говорок грел сердце старику, помогая ему смириться с некоторыми Яшиными вольностями.

Ну, дело есть дело. Яков нехотя выбрался из–за стола (с некоторых пор дядя Натан установил племяннику настоящий канцелярский стол — купленный по случаю, при распродаже старой мебели статистического департамента Московской губернской управы) и поплёлся встречать визитёра. Работать совершенно не хотелось — за два дня, прошедшие после пострелушек в Фанагорийский казармах, поспать удалось никак не больше трёх часов. Впрочем, Яша был собой доволен — визитёров из будущего удалось обложить такой плотной слежкой, что каждый их шаг становился известен Яше буквально в тот же день. Ему пришлось даже осваивать помаленьку основы делопроизводства — чтобы не запускать многочисленные записи, касающиеся «подследственных», а так же выплат «поощрительных сумм» своим помощникам. Суммы выходили немаленькие — впрочем, ни Корф, ни Олег Иванович не скупились и деньги на сыскное дело отпускали без заминок, сколько попросят. И всё же Яков уже стал подумывать о постоянном помощнике, который смог бы вести бумаги. Но, конечно, для этого придётся отыскать другое место — заниматься подобными вещами в лавке Ройзмана было бы верхом неосторожности. Да и не поймет его дядюшка…

В узенькой прихожей Яшу дожидался Сёмка — 13–ти летний сорванец с Болотного рынка. Яша познакомился с Сёмкой год назад, когда следил за кем–то из должников дяди Натана. Паренёк оказался не по годам хватким, совершенно лишённым что московской наглости, что деревенской неторопливости и тугодумия — и пришёлся Яше в его делах как нельзя кстати. С тех пор он обращался к услугам Сёмки регулярно, а тот был и рад — платил Яша по совести, никогда не пытаясь обжулить ценного сотрудника.

Всю последнюю неделю Сёмка, как приклеенный ходил за Дроном и Виктором. Яша уже начал было думать, что перегибает палку — как бы наплевательски не относились гости из будущего к возможностям местной полиции, должна же быть у них хоть капля здравого смысла и осторожности? А найдись она — Сёмку могли и засечь; мальчишкам вообще свойственно увлекаться, а тут — неделя слежки без перерыва…

Как оказалось — опасался он отнюдь не зря. Выглядел Сёмка, мягко говоря, предосудительно: свежерасплывшийся синяк под глазом, сбитые костяшки пальцев, (дрался — подумал Яша), разодранный ворот рубахи–косоворотки с наспех замытыми пятнами крови…

Дело было так: поошивавшись некоторое время возле «Ада» (Сёмка уже привык «перехватывать» своих клиентов там, на Большой Бронной), юный филёр дождался, когда Дрон и Виктор в сопровождении студента Лопаткина и ещё какого–то типа вышли из чебышевского дома и неторопливо пошли в сторону Тверской; незнакомый господин нёс коробку, вроде тех, в которых хранятся дамские шляпки. Нёс он её исключительно бережно — «быдто там внутре торт с кремами — наверное, бонбу нес, скубент…» — добавил, утирая разбитый нос, Сёмка.

Об этом Яша и сам догадался, благо ему уже случалось видеть нечто подобное; Сёмка же, немного вошедший за время слежки в курс замыслов сообщников Геннадия, ничуть не испугался появлению на сцене адской машины. Не особенно даже скрываясь, то обгоняя «клиентов», то выпуская их вперед, мальчик «довел» их до самой Тверской улицы. Там «бомбисты» поймали извозчика» и направились в сторону Тверской заставы. Малое время спустя за ними последовал и Сёмка — на подвернувшемся кстати «ваньке».

Доехав до Новых Триумфальных ворот[33], извозчик свернул в сторону Большой Бутырки, а оттуда уже, миновав Бутырки, неспешно выбрался за городскую черту. Проехав ещё примерно полчаса, пассажиры сошли и далее отправились пешком. Сёмка последовал за ними; пройдя насквозь неширокий перелесок, они вышли к полянке, на краю которой прилепилась не то сараюшка, не то заброшенная то ли баня то ли сторожка.

Судя по поведению гостей, они бывали здесь уже не в первый раз; во всяком случае, тот, четвёртый, незнакомый, уверено вёл спутников именно к этой халупе. Здесь, в лесу, Сёмке было уже труднее скрываться; пришлось отстать от четвёрки шагов на сто и наблюдать за ними издали.

Так мальчик и довёл своих клиентов до самой постройки — и, притаившись в кустах на другой стороне поляны, принялся наблюдать.

Сначала все четверо зашли в сараюшку; малое время спустя, трое их них вышли наружу и поспешно отдалились, пристроившись за стволом огромного дуба, будто нарочно росшего шагах в двадцати от хибары. Там они и принялись ждать, негромко переговариваясь и время от времени кидая взгляды на избенку.

Еще подбираясь к поляне вслед за «подследственными» Сёмка исхитрился заметить, что в стенах развалюхи имелись подслеповатые окошки; одно из них и выходило как раз на сторону, противоположную той, с которой рос дуб. Так что, подождав немного и убедившись что незнакомый господин («Жжёный» — как назвал его для Себя Сёмка; лицо незнакомца было покрыто пятнами, будто огромными оспинами, будто зажившими ожогами), обосновался в строении надолго, мальчик решил заглянуть в окошко — благо трое других «бомбистов увидеть его никак не могли».

Сказано–сделано, и Сёмка крадучись, обогнул полянку и подобрался к халупе. Ему повезло — «Жжёный» так и не вышел наружу, а никто из троих оставшихся, в свою очередь, его не побеспокоил. Но, стоило Сёмке подобраться к окошку и заглянуть…

Первое, что увидел мальчик, придя в себя — лицо Лопаткина, склонившееся над ним. Сёмка лежал на земле; в голове низко, протяжно гудело, глаза заливала какая–то липкая гадость. Всё, что он сумел вспомнить — это страшный удар, вспышка, и он летит спиной вперёд назад в кусты…

Виктор с Лопаткиным вытащили его из кустов; Дрон сорвался куда–то (решил осмотреть, нет ли тут кого–то еще, запоздало сообразил Сёмка), а Владимир, тем временем, сунул в зубы мальчику горлышко металлической фляжки. Сёмка инстинктивно глотнул и зашёлся в кашле — во фляжке оказался коньяк. По словам мальчика, он заметил только, чо на месте хибары дымились какие–то обугленные доски — и всё. Потом его расспрашивали — не добившись, впрочем, особого толку. Сёмка, хоть и был контужен взрывом, головы не потерял и умело валял дурака, прикидываясь пастушком из лежащей неподалёку деревни, который случайно забрёл на полянку в поисках отбившейся от стада тёлки — да и угодил на беду под взрыв…

Ему поверили — а что ещё им, собственно, оставалось? Студент Лопаткин даже порывался отвести мальчика домой, но Сёмка немедленно сочинил насчёт «тятиной кумы, которая живёт в Бутырках с тамошним фершалом», и к которой его и надо непременно доставить.

Выдумка, видимо, оказалась убедительна — Сёмку довезли на извозчике (он, оказывается, ждал седоков недалеко от того места, где те сошли по дороге сюда) до самых Бутырок, где они и расстался с о своими невольными спасителями.

Более всего Сёмка сетовал, что так и не успел разобрать, что было в той хибарке: по его словам, «бонба подзорвалась», когда он был шагах в пяти от заветного окошка.

* * *

— Возьмите. — скорбно сказал студент Лопаткин. — Это всё, что осталось нам на память о нашем погибшем товарище.

Виктор слегка пожал плечами, но принял смятую бумажку, развернул и пробежал первую строку:

«Обращение к революционной молодежи России: пламенным продолжателям нашего дела….»

«Пафос, пафос…» — он скомкал бумажку и щелкнул зажигалкой.

— Что вы делаете? — встрепенулся Лопаткин. — Это же исторический документ… память!

— Это, прежде всего, компромат, дорогой мой Владимир. — недовольно буркнул в ответ Виктор. — И если нас загребут с этим «посланием» — то придётся отвечать на очень неприятные вопросы. Я даже не говорю о явно антиправительственном содержании этого документа — как вы, скажите на милость, объясните жандармам, что у вас оказалось предсмертное письмо человека, взорвавшегося на собственной бомбе?

— Но мы же должны… — пытался, было, возражать, студент, но натолкнувшись на ироничный взгляд Виктора только и смог пробормотать: — Простите, да, вы, конечно правы… конспирация…

— … и еще раз конспирация! Тогда всё и будет в порядке. Удивляюсь я вам порой, господин бомбист — как вообще вы ухитряетесь до сих пор ходить на свободе, оставаясь таким идеалистом? И бомбы–то вы в шляпных картонках носите, и в совпадения случайные верите — прямо как романтическая гимназистка…

— Но тот мальчик наверняка оказался на поляне совершенно случайно! — запротестовал Лопаткин. — И потом — вы видели, какие у него светлые, хорошие, честные глаза? В конце концов, ради таких детей мы и хотим сделать Россию страной свободы!

— Не спорю. — кивнул собеседник. — Но пока мы этого еще не сделали — советую вам видеть в каждом встреченном человеке шпика, а в каждой подобной «случайности» — хитрую комбинацию жандармов. Тогда, глядишь, и правда доживете до этой… свободы.

— Владимира передёрнуло — тон, с которым была произнесены последние слова, явно его покоробили.

— Перегибаю я что–то, — понял Виктор. — заигрался в нашего партайгеноссе Геночку. Не надо забывать — это мы, дети насквозь циничного века, а они тут — сплошь романтики и энтузиасты…

— Да вы не переживайте так, Володя. — постарался он сгладить впечатление, произведённое на собеседника. — Я целиком и полностью разделяю ваш революционный пыл. Но, поверьте — опыт тех лет, что разделяют нас, те горькие уроки, которые получили борцы за свободу за это время, дают мне право…

— Витюха, Вован! — через площадь, уворачиваясь от извозчиков, к ним бежал Дрон. Они расстались пару часов назад, когда подозрительный мальчишка слез с пролётки, буркнул: «Спасибо, дяденьки, век Бога молить за вас буду!» — и скрылся в палисадниках Бутырок. Дрон, ни слова не говоря, соскочил и бросился вслед за ним. Получасом позже он вышел на связь, буркнул что–то неразборчиво и велел ждать его на Лубянке, у извозчичьей биржи, возле угла Большой Мясницкой. Гости уже прилично ориентировались в старой Москве, а потому Виктор добрался до условленного места даже не прибегая к помощи Володи Лопаткина. Впрочем, заблудиться тут было мудрено; чтобы не найти крупнейшую в городе биржу извозчиков, надо было одновременно лишиться и зрения, и слуха и обоняния.

Впрочем, сейчас «бригадовцам» было не до того, чтобы любоваться городским пейзажем статридцатилетней давности.

— Так, значит, шпик? — покачал головой Виктор. — Надо же… я как знал! Ну что, Володенька, глаза, говорите, светлые, честные? Убедились теперь? В нашем деле случайности крайне вредны для здоровья!

Лопаткин подавленно молчал. А Дрон тем временем Дрон сообщил, что давешний «пастушок», только расставшись со «спасителями» взял в соседнем переулке извозчика (что само по себе было фактом из ряда вон выходящим) и, не теряя ни минуты, направился в самый центр города, на Никольскую. Там он отпустил экипаж и, не медля ни секунды, заскочил в лавчонку с вывеской «Ройзман и брат. Торговля часами и полезными механизмами. Вена, Берлин, Амстердам». Оттуда юный филер выбрался только через четверть часа; сопровождал его ни кто иной, как хорошо известный «бригадовцам» Яша — сыщик–любитель, помощник их новых противников, личность пронырливая и со всех сторон крайне опасная.

Выводы, увы, были самые неутешительные — поганец Яша с помощью своих агентов ухитрился выследить их — да так основательно, что посла своего шпика даже на испытания гремучего студня, которое провалилось с таким грохотом. Впрочем, почему это провалилось? Опасное вещество продемонстрировало, что может взрываться с достаточной разрушительной силой, а что до погибшего химика… в конце концов, «древо свободы надо время от времени орошать кровью патриотов»[34], не так ли?

Проблема Яши, однако, оставалась. И Виктор, имевший к нему счёт ещё со времен позорнейшей истории с «джеймсбондовским» набором (тогда Яков сумел выследить их с помощью им же и подаренного ему китайского набора «Юный шпион»), долго не колебался. Благо, за время отсутствия Геннадия он постепенно входил во вкус принятия волевых решений.

— А скажите, Владимир, сможете ли вы подготовить ещё один заряд гремучего студня? Примерно как тот, что был у нашего безвременно ушедшего друга? Нет–нет, о взрывателе беспокоиться не надо, этот вопрос мы решим сами…

Глава девятая

— А с нами в вашей гимназии вообще будут говорить? — в который раз уже спросил Иван. — насколько я понимаю — порядки у вас там о–го–го, как в казарме! И начальство суровое, и всё по уставу, шаг вправо — шаг влево…

— Ну да, так и есть. — вздохнул Николка. — С обычным человеком господин директор и слова не сказал бы. И уж тем более, не стал бы разрешать что–то, не предписанное гимназическими правилами. Но ведь барон — не обычный человек, верно? К тому же они с господином подполковником добились особого какого–то письма от начальства московского гарнизона в канцелярию градоначальника. Оказывается, его дочь у нас на манёврах была — её кто–то из Фефёловских офицеров пригласил. Вот она и упросила батюшку посодействовать. А с письмом из канцелярии градоначальника, да еще и с его собственноручной припиской «прошу позволить сиё начинание, как безусловно полезное для отечества» — совсем другой разговор!

— Вообще странно, что у вас в гимназиях даже и физкультуры нет. Непонятно, где мы там будем заниматься? — недоумевал Ваня. — и спортзала нормального, ничего. Не во дворе же?

— Гимнастические залы — это в военных гимназиях. — отозвался мальчик. — А в обычных, вроде наших, только актовые. Может, там разрешат? Господин подполковник сказал, что на деньги, что собрали по подписке можно купить особые войлочные маты для гимнастики.

Ну да. — хмыкнул Иван. — А еще груши и манекены заказывать, да и со спортивной формой надо что–то придумать. У вас же ни кимоно, ни борцовок нет, а от обычных рубах мгновенно клочья останутся. Ну, это, впрочем, несложно — и он похлопал рукой по сумке. — Вот, два образца — отдадим на швальню резервного батальона, тамошние умельцы вмиг скопируют. А что? И им заработок, и нам хорошо…

— Как у тебя–то дела в школе? — сменил тему Николка. — а то ты каждый день тут у нас… когда только учиться успеваешь?

Мальчику дико, как легкомысленно Ваня относится к учёбе. Не то чтобы Николка был таким уж поклонником гимназических правил — но дисциплина в учебных заведениях Российской Империи и правда была почти что казарменной: за прогулы и несделанные домашние задания спрашивали нещадно.

— А, ерунда. — отмахнулся Иван. — У нас типа «школа лицейского типа»; с этого года разделение придумали — гуманитарный класс, физ–мат и естественники, с упором на химию с биологией. Я поначалу в физмат пошёл, а как началась вся эта свистопляска — попросил перевести в гуманитарный. А там сейчас по истории и литературе девятнадцатый век проходят. Сам подумай — нучему они меня там могут такому научить, если я всё это, — и он обвел рукой вокруг себя, — каждый день в натуральном виде наблюдаю? Ну а дядя Макар мне бумажки делает, насчёт какого–то там хронического заболевания — они с отцом ведь понимают, что у меня тут дел полно.

— Но как же так? — запротестовал Николка. — Всё равно ведь задания надо выполнять? Иначе ведь будут «неуды»…

— С чего бы? — удивился Ваня. — У нас по профильным предметам: история и литература — проектные работы и олимпиады. Ну я и заявил две темы — «Жизнь повседневной Москвы в царствование Александра Третьего» и «изучение литературы в царских гимназиях». Вон, недавно ездили на межшкольную конференцию — так я походил по центру с фотиком, и здесь и там, и нащелкал всяких классных фоток: ну, вроде как сопоставление нашей и здешней Москвы. Ну, знаешь, снимал конки и трамваи, извозчиков и такси, «газельки» и ваших ломовиков. Потом нащелкал городовых, пожарных, уличных торговцев — и сделал фотки с похожих ракурсов всего того же самого, только там, у нас. Потом обработал на компе — сепия там, зернистость, то–сё… — и получились вполне себе старые фотографии. А на закуску — десяток аудиозаписей разговоров с уличными персонажами, вроде городового и продавца пирожков. — ну, помнишь, ты мне ещё помогал?

Николка кивнул. Неделю назад, сразу после манёвров в Фанагорийских казармах, они пол–дня мотались по городу и по очереди приставали то к разносчику, то к городовому, то к точильщику ножей в подворотне на Чистых, то к барахольщику на Сухаревке, то к держателю книжного развала на Старой площади. И пока один затевал заранее продуманный разговор, второй мальчик, стоя рядом, старательно фиксировал его на диктофон. А вечером — прослушивали записи, отбирая те что, по мнению Ивана были наиболее интересны.

— Мне это отец подсказал. — продолжал меж тем Ваня. — Он для этого журнала — ну, помнишь, я тебе рассказывал, «Вестник живой истории», — точно такие же двойные подборки делает, только на другие темы. Ну, я и решил — почему бы не попробовать?

Николка кивнул. Ещё бы ему не помнить — ведь именно с этого журнала и началась для Олега Ивановича и Вани вся эта невероятная история. Всего–то пять месяцев прошло, с тех пор, как отец с сыном отправились в редакцию журнала «Вестник живой истории» — и встретили на Садовом перепуганного мальчишку в форме царской гимназии. Дальше были походы через портал, привыкание к жизни в Москве 1886–го года и даже захватывающее путешествие в Сирию и Ирак, которое могло бы стать сюжетом для приключенческого фильма…

Да и жизнь Николки поменялась с тех пор неузнаваемо. Конечно, дядя и тётя не могли не заметить перемен, происходящих с племянником — но списывали их с одной стороны, на новых интересных знакомых — Олег Иванович и Ваня, представившись приезжими из русской Аляски, сняли квартиру в доме, принадлежащем дяде Николки, — а с другой, на неизбежное в четырнадцать лет становление характера. Тем более, что в учёбе Николка делал успехи; правда, гимназический латинист был им недоволен, но сей учёный муж относился точно так же ко всем, без исключения, воспитанникам пятой классической гимназии. Зато в математике, истории, географии и естественной истории мальчик показывал явные достижения — хотя, порой, и удивляя педагогов. Всё же плотное общение с гостями из будущего не могло не принести свои результаты…

— Ну вот. — продолжал рассказ Ваня. — Когда я соорудил из этих кадров презентацию, да еще и прокрутил под неё аудиозапись — народ на конференции в восторг пришёл. Мне потом даже предложили подготовить этот материал к тому, чтобы издать его в бумажном виде, во как! Так что по профильным предметам у меня теперь всё тип–топ. А с остальным — английский там, физика с математикой — ну ничего, задания делаю, хвостов особых нет. Не пропаду, в общем.

Хорошо тебе. — позавидовал товарищу гимназист. — Мы–то о такой вольнице и мечтать не можем. Попробуй, пропусти урок — сразу записка к гимназическому инспектору, а то и в кондуит.

— Да, у вас строго. — посочувствовал товарищу Ваня. — Вот увидишь, доведут они народ до революции, еще побегают ваши гимназисты с красными бантиками. Да оно и неудивительно — при таких–то порядках еще и не то придумаешь…

— А у нас и придумывают. — оживился Николка. — Вон, недавно — посыпали стол латинисту порошком, вызывающим чесотку. А он у нас лысый, как бильярдный шар! Приходит он, значит — благодушный такой, довольный, уж не знаю с чего… кладёт руки на стол, а потом — ладонью, эдак, по привычке — по лысой голове. Раз, другой, потом еще.. минуты не прошло, как латинист испуганно эдак брови вздёрнул, лысину мизинчиком почесал — в одном месте, потом в другом, третьем… а потом головой затряс, ну точно как лошадь, которой шмель в ухо влетел! И ну обоими руками — то поочерёдно, то вместе, — чесать голову! А та сразу побагровела, и вроде даже больше сделалась!

Мальчики засмеялись.

— Жесть. — охарактеризовал услышанное Ваня. — Злые вы всё–таки… садисты! Хотя — если это латинисту устроили, то не удивлюсь…

Николка кивнул. В царских гимназиях латинисты, наряду с преподавателями греческого, всегда относились к категории наименее любимых преподавателей. Программа учебных заведений классического толка вообще была перегружена изучением мёртвых языков: на них у гимназистов уходила почти половина времени, потраченного на занятия. Дети зубрили латинские неправильные глаголы, отрывки из сочинений Юлия Цезаря, Вергилия, Тита Ливия и Цицерона, Демосфена и Фукидида, Еврипида и Софокла, а преподаватели по своей воле не имели права хоть как–то сократить или упростить программу. Оставалось лишь удивляться, как могла вместить в себя такое количество знаний голова щупленького гимназиста. А сколько учебников и пособий приходилось этим мученикам просвещения таскать в своём ранце! Не зря и Чехов в одном из писем назвал как–то гимназиста «товарным вагоном».

— Но есть у нас и очень хорошие учителя. — вступился за честь родной гимназии Николка. — Математик, например — помнишь, я тебе рассказывал, Аллес. Еще и Леонид Андоеевич Степанов, учитель русского. Так у него на уроках все, особенно старшие классы чувствуют себя свободно. А оратор какой — заслушаться было можно, как интересно и красиво объясняет! А сочинения разбирает — потом по всей школе повторяют его фразы, я даже дома пересказываю. И шутит, но не обидно; например, какому–то из старших классов сказал: «Написали бы вы такое письмо своей барышне — это было бы ваше последнее к ней письмо. Пора уметь отвечать за свои слова». А потом сам показывает, как надо отшлифовывать каждую фразу и выражение.

— Всё рано — дисциплина у вас вообще зверская. — не сдавался Иван. — Хоть розог нет — а я‑то, признаться, думал, что вас до сих пор лупцуют.

— Нет. — помотал головой Николка. — В гимназиях — уже давно телесных наказаний нету. В сельских школах, правда, не возбраняется, ну так там и народ другой…

— Ну да, — иронически хмыкнул Иван. — там ведь быдло учится, а вы вроде как дворяне, белая кость…

Ну, знаешь! — возмутился собеседник. — Нам вот тоже достаётся — да так, что я бы порой предпочёл розги! Подумаешь — раз–другой прутиком по заднице, велика беда! А вот как накидают тебе сниженных баллов по поведению, да записей в кондуит — вот тут–то и небо с овчинку покажется. И выгнать могут, очень даже запросто…

— И ладно бы только по поведению! — продолжал гимназист. — Есть ведь ещё и прилежание: пять — «отлично», четыре — «хорошо», три — «добропорядочно», два — «не совсем одобрительно», единица — «худо». Хотя, до единицы мало кто дотягивает — у нас вон, один Кувшинов в классе… Его родителей недавно вызвали в школу — и предложили подумать о бесполезности пребывания их чада в гимназии.

— Как там им сказали? — наморщил лоб, вспоминая, мальчик: — «… так как ваше чадо бесплодно проводит в ней время и своею рассеянностью и совершенным безучастием в учебной деятельности товарищей только отвлекает их от дела и препятствует правильному ходу учебных занятий».

— Если, к примеру, будешь считать на уроке ворон — посадят на первую парту. Там и на виду у учителя, и спрашивают чаще. А если и такое не помогает — поставят стоять у стенки — и стой столбом весь урок, а то и не один!

Круто. — хмыкнул Иван. — У нас–то такого нет, а вот папа как–то рассказывал, что у них, случалось, тоже в угол ставили… правда — только в младших классах. Тогда еще форму носили, вроде вашей — из серого такого сукна, жесткого, неудобного. Он её, правда, застал только в первом классе — но помнит….

— Кстати, об Олеге Ивановиче, — вспомнил Николка. — Не знаешь, как там у них с доцентом дела с манускриптом? А то что–то давненько ничего не слышно…

Отец Вани, Олег Иванович, после возвращения с головой ушел в расшифровку привезённой из Маалюли копии древнего документа, который (как они полагали) только и способен был пролить свет на загадку портала на Гороховской. В этом нелёгком деле ему содействовал Вильгельм Евграфович Евсеин — автор пергамента, открыватель портала, историк, чудом спасённый нашими героями из лап злодея ван Стрейкера. Сам бельгиец пребывал сейчас в бегах — он достоверно покинул Россию, причём отнюдь не в одиночку. Вместе с искателем приключений на Запад отправилась Вероника, бывшая соратница Геннадия, а ныне — начинающая авантюристка и кандидатка на лавры новой Коко Шанель. Известно было — Яша постарался! — что девица эта сбежала со Стрейкером отнюдь не из романтических соображений, а вовсе наоборот, из сугубо прагматических — рассчитывая использовать его связи и положение для того, чтобы основать в Париже собственный дом мод. С собой Вероника прихватила, как это водится у всяких уважающих себя путешественников в прошлое, набитый информацией ноутбук — и оставшимся в Москве оставалось только надеяться, что его содержимое касается лишь индустрии моды. И Каретников, и Корф и Семёнов регулярно просматривали европейские газеты, выискивая в новостях какие–нибудь отголоски деятельности авантюриста и его не в меру шустрой спутницы; но, видимо, еще слишком мало времени прошло, и «круги изменений не успели еще широко разойтись по заводи Времени».

Это поэтическое сравнение принадлежало доктору Каретникову и было употреблено им в смысле скорее ироническом; отец же Ивана воспринял угрозу всерьёз и день ото дня ждал каких–то неприятных сюрпризов, связанных с деятельностью безбашенных «бригадовцев». Если уж быть до конца честным — он и сам наломал в прошлом немало дров, особенно поначалу — чего стоила одна достопамятная история с часами! И здесь–то круги пойти уже успели — не далее, как три дня назад Яша поведал своему покровителю о бурной деятельности с патентами и прочими «привилегиями», которые успел развить его дядя–часовщик. «Круги» эти, конечно, носят пока характер сугубо локальный, частный и вряд ли сколько–нибудь заметно скажутся на историческом процессе; но, как говорится — лиха беда начало. Похоже, Геннадий и его сторонники (чтобы не сказать — подельники), намерены вести себя в прошлом с непринуждённостью и грацией слона в посудной лавке. И, если судить по первым шагам, никаких моральных и прочих ограничений они знать не знают, а если бы рассказать что таковые на свете бывают — не поверят. Мотивы и цели этих молодых людей оставались для наших героев пока что тёмным лесом.

Кое–какие соображения, правда, имелись — в основном, вытекающие из упорных попыток наладить связь с народовольцами–студентами. Яша день и ночь не сводил глаз с группы Геннадия и исправно снабжал своих друзей самой свежей информацией. Так, было уже хорошо известно, что Геннадий и его команда, как правило, избегают пользоваться порталом на Гороховской, проникая в прошлое через московские подземелья. По поводу этого самого подземелья, а точнее — по поводу найденного там портала Иван много чего наслушался как и от отца так и от остальных взрослых, входящих в число посвященных; как ни крути, а если бы не его жажда приключений, радикалы из будущего не имели бы в своём распоряжении такого удачного во всех смыслах канала связи.

Ваня, конечно, переживал; сгоряча он предложил даже снова слазить под землю и взорвать, что ли, проклятый тоннель, сделав его недоступным для незваных гостей. Но — встретил решительный отпор всех до одного своих товарищей. Спор (а вернее сказать — скандал) продолжался около часа и был окончательно прекращён Ромкой, который заявил, что будь он на месте Дрона, то непременно понатыкал бы в тоннеле датчиков движения, видеокамер, растяжек и МОНок[35], да так плотно, что любого, решившего прогуляться по этим тоннелям, разорвало бы в клочья еще на подходах. И что лезть туда надо с хорошим сапёром, со спецаппаратурой разминирования, и только в самом крайнем случае — и никак иначе.

В общем, идею придавили на корню. И теперь единственной надеждой отрезать незваных визитёров из двадцать первого века от порталов оставался сирийский манускрипт — а с ним–то дело как раз и не клеилось. Олег Иванович и Евсеин ночи просиживали в библиотеках по обе стороны портала, стали своими людьми в Православной академии, а точнее — в Заиконоспа́сском монастыре, где располагалось духовное училище (сама академия с 1814–го года обреталась в Троице—Сергиевой Лавре), в котором и преподавал знаток древних языков, переводивший для Олега Ивановича фрагменты коптского текста.

И, несмотря на это, несмотря даже на помощь немецкого археолога из Александрии, дело пока буксовало. Нет, И Евсеин и Олег Иванович уверяли соратников, что продвинулись очень далеко, что вот–вот и…. в общем, пока неясно было, как закрывать или перемещать порталы — и вообще, можно ли это делать.

Об этом и поведал Ване Николка. Рассказ вышел довольно сумбурный — за разговорами, мальчики и дошагали до самой Маросейки.

— Ну вот, пришли. — сказал Николка. Господин барон с Ромкой, наверное нас уже заждались.

И с этими словами мальчик взялся за массивную, львиной лапой, бронзовую ручку и потянул на себя. Дверь, украшенная скромной, но до блеска начищенной табличкой «Ротмистр лейб–гвардии барон Корф. Фехтование и атлетика» открылась, и мальчики шагнули в прохладный коридор, навстречу швейцару в ливрее, украшенной шитым золотыми нитками гербе Корфов…

* * *

В доме Выбеговых кроме Вареньки детей было двое: старший Серёжа и младшая девятлетня Настя. Серёжа, уже два года как учился в кадетском корпусе, и вся повседневная родительская забота доставалась теперь девочкам. Дядя любил всех детей одинаково и не делал различия между своей дочерью и племянницей; но он и прежде редко бывал дома и, занятый службой, не мог много времени посвящать детям. А уж когда сын отправился в кадетский корпус, и вправду, почти что забыл о том, что Варенька на самом деле не родная их дочь. Год назад мать устроила девочку на полный пансион в женскую гимназию при воспитательном доме, устроенном для дочерей офицеров, погибших на Балканах во время последней войны с турками; отец её, артиллерийский офицер, был тяжело ранен при Плевне и несколько лет назад отдал богу душу. Первые полгода Варя провела в пансионе при гимназии, но потом, Выбеговы настояли всё–таки на своём и забрали девочку к себе.

С недавних пор частыми гостями в доме Выбеговых стала не только Марина Овчинникова (с которой Варя сдружилась с первых дней учёбы в гимназии), но и её кузен Николка, а так же сын квартиранта Николкиного дяди, Иван. Появление этого мальчика и перевернуло, кажется, всю жизнь Вари — начиная с того, самого первого, забавного эпизода в кофейне, когда Ваня и его отец избавили девочку от неминуемой беды, — и после, на велосипедном празднике в Петровском парке, где она в первый раз смогла побеседовать с новым знакомым.

Правда, вскоре знакомство прервалось, причём надолго — мальчик, как оказалось, уехал с отцом за границу, и не в обычную развлекательную поездку, (какими нередко хвастались в гимназии девочки, имевшие богатых родственников), а в самое настоящее путешествие по диким странам — причем такое, о каких Варя лишь читала в приключенческих романах Жюля Верна и Буссенара. Летом, на даче, в Перловке, Варя не раз интересовалась у Марины (дачи Выбеговых и Овчинниковых стояли рядом и девочки во время каникул почти что и не разлучались) о том, не ли каких вестей об их квартирантах. Увы, путешественники не баловали своих московских знакомых — писем всё не было, и даже Николка не знал, где теперь странствуют Ваня с отцом. И тем более удивило девочку то, что когда они вернулись с дачи, то на вокзале их встретили Николка и Ваня. Варя была так смущена и обрадована, что не смогла даже толком поговорить с мальчиком; тётя Нина напротив, встретила молодых людей весьма радушно, с удовольствием приняла помощь, позволив донести вещи до пролётки, и предложила заходить в гости — без церемоний, запросто.

С тех пор мальчики стали на Спасоглинишевском частыми гостями. Они то приходили вдвоём — как правило, передавая письма от кузена Веры Алексеевны, лейтенанта Никонова, которого отец Ивана устроил лечиться после ранения в какую–то особую заграничную клинику, — то вместе с Мариной. Пили чай за большим круглым столом в столовой на втором этаже флигеля Выбеговых; потом устраивались здесь же, в гостиной, на канапе возле невысокого столика — и начинались долгие разговоры. Нина Алексеевна сама нередко присоединялась к молодежи — так интересно рассказывал гость. Рядом, обычно с куклой, пристраивалась маленькая Настя; впрочем, вела она себя обыкновенно тихо, лишь изредка встревая с вопросами в беседу «взрослых».