Бумеранг

– А ты Лева, в своей научной деятельности не делаешь ничего, что может вот также ударить бумерангом?… Тебя не обвинят, как сейчас уже заочно обвиняют и Эйнштейна и Оппенгеймера, обвиняют их прежде всего как евреев, как врагов человечества, создавших оружия, которое грозит гибелью всей планете? Обрати внимание, Курчатова за те же деяния, почему-то не обвиняют, вернее его оправдывают, де он бомбу был вынужден сделать, в ответ, опять же на то, что сделал Оппенгеймер.

– Я?… Лев Михайлович явно растерялся. – А что я могу такого сделать, чтобы меня проклинали, и потом, например от этого плохо станет моим детям, или даже всем евреям?

– Ну, как же, ты же как-никак, работаешь в оборонном НИИ, имеешь такую квартиру, кушаешь спецпаек… За так все это не дают, я то знаю, – пояснил свой вопрос Михаил Израилевич.

– Нет, отец… У нас разрабатывают чисто оборонительное оружие. А что касается вопросов уничтожения человечества, то я к этому не имею ни какого отношения. По этому поводу пусть совесть болит у тех, кто разрабатывает ядерные боеприпасы и средства их доставки. А наш институт тут никаким боком. Может потому и сидим тут в Сибири, а не в Москве, – уже со вздохом пояснил ситуацию Лев Михайлович.

– Ну дай-то… Хотя, знаешь, иной раз вроде бы и не виноват, и все делаешь как лучше, а получается, как я уже говорил… бумерангом. Вон, тот же Маркс, когда разрабатывал свои социальные и экономические теории, вряд ли думал, что через много лет после его смерти, его учение взорвет мир и в том огне наряду со всеми сгорят и многие миллионы его соплеменников. А ведь тоже сидел в кабинете, и хотел как лучше, творил… Потому, будь осторожен сынок, не допусти какой-нибудь ошибки. Хоть, как ты говоришь, и оборонительное твое оружие, а все же оружие и создается, как ни крути для убийства.

– Папа, в американских НИИ, или как их там именуют, я уверен, тоже полно евреев, и они так же разрабатывают всякие виды высокотехнологичного оружия… Риск, конечно, всегда существует, но благодаря нашим параллельным усилиям мы поддерживаем паритет сил между Западом и Востоком, что в конце концов и обеспечивает невозможность ядерной войны, ибо развязать ее все равно что совершить самоубийство, – на этот раз уверенно и безапелляционно заявил Лев Михайлович.

– Так-то оно так… но вспомни гордецов, или авантюристов всех мастей, а то и обыкновенных дураков. Иногда они добиваются неограниченной власти. И тогда не такие как ты, а они будут принимать решение, как и против кого применять оружие, которое вы создаете…

10

В один из тех же ненастных апрельских дней, когда уже стало ясно, что институт находится на завершающей стадии выполнения поставленной задачи – разработки ракеты нового поколения для зенитно-ракетного комплекса… Виктор Павлович Скворцов в этой связи пребывал в несколько расслабленном состоянии и не так «подгонял» отделы и лаборатории, как все предыдущие месяцы. Он взял небольшой «тайм-аут» и сидел в основном в кабинете, занимаясь чисто «бумажными» делами, которые за время «штурмовщины» несколько подзапустил. В один из этих «расслабленных» дней, к нему в кабинет без предварительного согласования заявился Ануфриев. Причем его вид говорил сам за себя: зам находился еще в более «расслабленном» состоянии чем директор, более того, он не совсем твердо держался на ногах.

– Разговор есть, Виктор Павлович, – Ануфриев не походил сам на себя и говорил довольно развязно, ко всему он без приглашения уселся напротив директора.

Если бы не спокойно-удовлетворенное состояние, директор, конечно бы, не потерпел такой фамильярности… но сейчас он лишь снисходительно заметил:

– Что такое Николай Константинович, впервые вас таким вижу. Что-то случилось, вы опять насчет Карлинского?

– Да черт с ним с Карлинским, – неожиданно резко, с гримасой отвращения отреагировал Ануфриев. Если его в Москве не смогли под статью подвести за антисоветчину, то мне и подавно не удастся. У него такие покровители, что нам не по зубам. Пусть, что хочет, то и делает, хоть весь институт сагитирует в Израиль ехать и евреев, и не евреев. Мне сейчас все едино, – зам бессильно махнул рукой. – Сколько раз я уже по своим каналам о нем в Москву докладывал – как об стену горох, никто не почесался. А мне, что больше всех надо? Везде, понимаете, везде они, куда ни плюнь. Как тут с ними бороться? – казалось Ануфриев, вот-вот зальется пьяными слезами.

– Ну-ну, успокойся, Николай Константинович… – директору вдруг стало жаль зама, и он решил временно, пока тот не слишком трезв, перейти на более свойский стиль общения. – Ты это… нако вот, водички выпей… Ты чем причастился-то так в разгар рабочего дня, не спиртом случайно? Тогда тебе воду лучше не пить, еще сильнее развезет, – с подозрительной усмешкой спросил Виктор Павлович.

– Так-точно… спирт… В лаборатории у Богачева угостили, – откровенно сознался чем вызвана его развязность и пессимизм Ануфриев. – Они там что-то отмечают.

– Ох уроды… в рабочее время, куда начальник отдела смотрит. И Богачев… он что прямо с подчиненными спирт трескает?!.. Ну я ему! – возмутился директор.

– Не в рабочее, а в обеденный перерыв, – уже слегка заплетающимся языком счел нужным уточнить Ануфриев.

– И ты, значит, тоже с ними?… Ну хорош… Да как теперь они после обеда работать будут, если они там все примерно такие как ты!? А от тебя Николай Константинович я такого никак не ожидал. И это спирт тебе в голову стукнул, что ты решил прямо ко мне в таком виде заявиться? – от благодушного настроения директора не осталось и следа.

– Палыч… подожди… не шуми… Пойми их, они же столько во внерабочее время и по выходным провкалывали. Ну, прости ты их… они ей, Богу, имеют право на временный расслабон. Пусть отдохнут. Сам знаешь, они же потом сторицей отработают, – тоже перейдя на «ты», уже в открытую вступился за угостивших его разработчиков Ануфриев.

И директор под его аргументами действительно как-то «оттаял» и убрал руку от «внутреннего» телефона, по которому он уже собирался звонить начальнику отдела, чтобы тот разобрался с «загулявшей» лабораторией.

– Ты, Палыч, лучше объясни мне, почему у нас в высших сферах так много жидов? Насколько я знаю их в стране всего-то два миллиона, как тех же латышей, или туркмен. А где мы латышей видим… Ну в политбюро Пельше сидит, в балете Лиепа танцует, да в кино Артмане играет, ну еще один-два где-нибудь заметно мелькают и все. Туркмен вообще нигде не видно. А жиды, ну везде, кругом, куда ни плюнь. Телевизор включаешь, там на эстраде сплошные Кобзоны, Мулерманы, Мондрусы, в кинофильмах одни евреи играют, даже графов и царей они играют, даже фашистов сплошь евреи играют. Юмористы – все евреи, Карцев… этот Жванецкий… Да ладно, захватили они весь театральный и артистический мир, но я недавно такое узнал, – Ануфриев резко понизил голос и наклонился в сторону директора… Наш-то, председатель КГБ… так вот он оказывается тоже замаскированный еврей.

– Что-что… это ты про Андропова?… Не может быть! – из уст всегда сдержанного директора совершенно непроизвольно вырвался полувскрик.

Виктор Павлович, в общем-то, никогда не был антисемитом, но тем не менее не мог вот так просто поверить, что во главе такого ведомства могли поставить еврея. Это было слишком даже для его, в общем-то достаточно интернационального советского сознания.

– Точно… данные абсолютно достоверные, от верных людей, моих старых друзей. Поверишь, я даже про это говорить боюсь, вот только тебе как русскому человеку… Ты только никому… Да это еще не все… жена у Брежнева тоже еврейка… сто процентов. Теперь прикинь, половина академии наук, половина писателей, журналистов, артистов, художников, лучшие шахматисты почти все… все евреи… Сотая часть от всего населения Союза, а захватили столько престижных и командных мест… Ты знаешь почему их в Израиль стали выпускать?… Потому что во время какого-то заграничного визита Брежнева к его жене обратились тамошние евреи, дескать Виктория помоги своему народу. Вот она и помогла, уговорила Леню начать их выпускать… Понимаешь, как тут с ними бороться, если все у них в руках, даже КГБ, даже генсек… Я на днях просматривал личные дела всех наших разработчиков… У Богачева у единственного в лаборатории нет ни одного еврея… Вот потому я сегодня и не отказался с ними выпить… по-русски… А кто у нас в институте лучшим специалистом слывет а?… Верно, Глузман. Ты мне скажи, Палыч, почему так, что мы, русаки, совсем выродились, безмозглые что ли?… А может действительно правы те, кто говорят, что всех лучших русских в семнадцатом году перебили, да выгнали? Вот ты Глузмана хорошо знаешь… Почему он у нас первый ученый, а не Богачев, или вот ты хотя бы, образование ведь у вас одинаковое?… Скажи… – выпитый спирт, видимо, действовал все сильнее, Ануфриев произносил слова все с большим трудом, его пьяно качнуло в сторону, и лишь ухватившись за стол он удержался на стуле. Тем не менее, по всему, он не собирался уходить не получив ответа на свои вопросы.

Виктор Павлович никак не ожидал, что их панибратский разговор повернет в такое «русло». Впервые за два года совместной работы директор и зам так непринужденно и откровенно общались. Если до того директор довольно успешно выстраивал против Ануфриева «стену» сухих официальных отношений, то сейчас, против него же нетрезвого оказался настолько «беззащитным», что почти сразу сблизился с ним, на казалось бы официально несуществующей в Союзе почве – они оба являлись русскими. И, пожалуй, именно этот «пьяный напор» и то, что зам явно «вывернул» наружу свое нутро привел к ответной откровенности:

– Ох не знаю, что тебе и сказать Константиныч… вернее догадываюсь… Да, я действительно знаю Леву Глузмана уже более двадцати лет. Как один наш общий институтский знакомый говорил, всех бы евреев перебил, одного Левку оставил. И ведь многие у нас так мыслят, в целом к евреям относятся плохо, но к тем с которыми дружили персонально, относились очень хорошо. А Лева, он ведь действительно очень хороший мужик, без этой знаешь еврейской хитроватости, двойного дна. Ну а то, что он обладает редкими способностями и упорством – это факт, который он не раз доказывал и когда учился, и здесь. Вот жена его, та совсем другая, эта всегда с какой-то подковыркой смотрит, и без слов видно, что сказать хочет, дескать, все вы русские тупое быдло.

– Ну ладно, то что твой Лева сам по себе действительно нормальный мужик, я пожалуй согласен. Но я тебя про другое спрашиваю. Почему именно он и никто другой обладает такими редкими способностями, именно еврей, а не русский, хохол, или татарин. У нас тут собраны сотни человек с высшим техническим образованием, многие имеют степени, даже докторские. А все равно лучший изо всех еврей. И ведь в большинстве других НИИ точно такая же картина. Да чего там НИИ, вон я с гуманитариями разговаривал, лучший советский киноартист Смоктуновский, киноактриса Раневская, лучшая балерина Плисецкая… Вот как ты мне на этот вопрос ответишь? – Ануфриев, навалился грудью на стол, видимо опасаясь, что его снова «качнет», и упер немигающий взор на директора.

– Ну, как тебе… Ты же сам частично на свой же вопрос и ответил чуть раньше. Действительно, и в гражданскую войну очень много образованных русских было уничтожено и изгнано. Вон Сикорский в Америке, а не у нас вертолеты изобретал, Зворыкин первый кинескоп опять же не у нас, а за бугром сконструировал, да и много таких примеров, просто у нас их скрывают. Ну а широкие народные массы у нас до революции были сплошь либо неграмотны, либо малограмотны. Они, конечно, получили возможность учиться, ну то есть такие как мы с тобой и тот же Богачев… Я, признаюсь тебе, и сам над этим думал, почему, например тот же Королев добился таких больших успехов в освоении космоса, а как умер, так вся наша космическая наука забуксовала. Королев русский, но он из среды старой русской интеллигенции. Понимаешь, за ним много поколений образованных людей, культурная обстановка окружала его с детства, он впитывал ее с детства. Потому он и в гимназии и дальше начинал уже учебу с более высокого уровня, чем такие как мы с тобой. А вместо него встали как раз такие же как мы с тобой, у которых родители читали по складам, а деды вообще вместо подписи крест ставили. Не можем мы, нынешние русские интеллигенты вышедшие из рабочих и крестьян, то есть интеллигенты в первом поколении полноценно заменить старую русскую интеллигенцию из дворян и других дореволюционных привилегированных классов, купцов, духовенства. Хоть я сейчас, возможно, скажу антисоветскую, крамольную мысль, но чтобы воспроизводить тех же гениев, одной большевистской атаки не достаточно, надо несколько поколений воспроизводящих друг друга в спокойных условиях высокообразованных и высококультурных людей. Конечно, бывают исключения. Тот же Ломоносов сразу в первом поколении стал ученым, но даже он если быть до конца откровенным стал первым крупным русским ученым, именно крупным, но вовсе не великим, как его именуют. Открытия его в масштабе мировой науки не так уж велики. Ну, открыл он атмосферу на Венере, но даже это открытие он сделал одновременно с каким-то американцем. Так того американца даже имени мало кто знает, а не то что великим или выдающимся ученым считают. Ломоносов далеко не ровня Эйлеру, Гельвецию, Ньютону, ученым творившим примерно в то же время что и он, не ровня и более поздним, нашим Лобачевскому и Менделееву, потому что его сдерживало то что он слишком поздно выучился и не рос с детства в окружении грамотных людей, не имел образованных, культурных родителей. Конечно, благодаря природным способностям и упорству он высоко поднялся, но несомненно то что он был интеллигентом в первом поколении сильно ограничило его возможности. То же самое можно сказать и о многих нынешних наших научных работников. А вот Лева… у него ведь отец не из навоза, он учитель математики, совсем недавно он у него гостил. И более далекие предки, насколько я знаю, не землю пахали, и не на заводах вкалывали, а торговлей занимались, тоже мозг тренировали и все были грамотные. У них там в местечке, откуда он родом, еще в прошлом веке, в черте оседлости, свои школы организовали и уже сто и более лет назад все дети поголовно учились. А у меня, сто лет назад, даже плуга не знали, сохой пахали и избу по-черному топили, о школах и слыхом не слыхали, и почти у всех так. Вот и прикинь, даже при равных способностях, кто в той же науке большего добьется, кто с детства окружен грамотными много читавшими и много знающими родичами, или такой как я, или ты, или тот же Богачев, у которого прадед бурлаком по Оке ходил. Постигаешь мою мысль? Потому, даже Ломоносов, при всех своих сверхспособностях и тяге к учебе так и не поднялся до уровня Ньютона или Эйлера.

– Потому и мы с тобой не такие как твой Лева? – не то спросил, не то констатировал факт Ануфриев.

– Да нет, тут не совсем то. С Левой мог бы потягаться русский обладающий такими же способностями от природы… Ну, а мы с тобой, боюсь если бы даже занялись не руководящей, а чисто научной деятельностью, нам бы с ним никак не сравниться. Он, я тебе повторяю, уникум, особенно в вопросах математики. Он еще в институте выделялся. У нас на курсе таких трое было, он и еще пара светлых голов. Один русский, второй точно не знаю, не то хохол, не то белорус, а может еще кто, я его плохо знал и фамилию забыл, какая-то типа польской. Они на спор дифференциальные уравнения любой сложности без бумаги в уме решали и преподавателя вопросами могли забить. Ну и что на выходе, где они? Один вообще институт не закончил, спился. Второй хоть и кончил, но тоже куда-то сгинул без следа. А Лева вот он, краса и гордость нашего НИИ. После института его в аспирантуру не по блату, а именно как светлую голову взяли, ну а меня как общественника, активиста и кандидата в члены КПСС. У нас в аспирантуре где-то половина была подающих надежды, а вторая половина блатных, типа вот этого Карлинского и активистов-общественников, типа меня…

Виктор Павлович редко курил, но сейчас у него спонтанно появилось нестерпимое желание. Он достал пачку болгарских сигарет закурил, глубоко затянулся, будто жаждущий приник к освежающему источнику.

– Дай сигаретку, Палыч… Да это я не хуже тебя знаю, как в эти аспирантуры да адьюнктуры поступают, хоть самому и не пришлось учиться. Но кое что ты мне разьяснил… спасибо. Значит верно говорят, без евреев наша наука не потянет это соревнование с американцами, ни в космосе, ни в области вооружений? – Ануфриев вытащил из протянутой пачки сигарету.

– Константиныч, еще не известно у кого в соответствующих структурах больше евреев, у нас, или у них, – выпустил через нос дымную струйку директор, давая прикурить Ануфриеву от своей сигареты.

– И опять ты в точку попал. Слушай, а может специально всю эту гонку вооружений жидье устроило, что бы и тут и там на теплых местах сидеть, дескать без нас вы в этих делах никак не обойдетесь. А тем временем кто-то на них пашет, сеет, хлеб убирает, бревна таскает, а они математикой, физикой занимаются, на скрипочках поигрывают. Я на заводах у станков никогда ни одного еврея не видел, не говоря уж о сельском хозяйстве. Наверное, и в Америке вряд ли есть фермеры-евреи, зато ученых и миллиардеров, пруд пруди. Как думаешь Палыч? – Ануфриев вроде несколько оклемался, во всяком случае язык уже не заплетался и его больше не качало.

– Да ну тебя, Константиныч… Понесло тебя куда-то. Я тебе объясняю ситуацию на основе достоверных фактов, а у тебя одни фантазии, чуть что сразу всемирный еврейский заговор видишь. Уж очень ты к ним неравнодушен. Не завидуй, будь терпимее. Поверь, с евреями можно жить и тем более работать. Ладно, гляжу ты сегодня не в форме… давай-ка лучше домой иди, я тебя отпускаю, поспи. И ступай через черный ход, а то увидят тебя такого, что подумают… зам директора и под шафе. Знаешь, как от тебя спиртягой прет? Иди, Константиныч, иди. А я все же прикажу начальнику отдела взгреть Богачева, чтобы неповадно было, – директор взялся за трубку внутриинститутского телефона…

11

К июню завершили все предварительные разработки и на заводе при НИИ приступили к сборке опытных образцов. В августе на полигоне госкомиссия должна была принимать новую ракету, а весь июнь и июль отводился под контрольные испытания. Непосредственно до схемы самоликвидации у Льва Михайловича руки все не доходили. За Карлинским по прежнему «приглядывал» старший группы Потехин. Но он тоже по горло был занят доводкой других более важных узлов ПИМа. Контрольные пуски на полигоне имели целью выявить те неисправности систем ракеты, которые невозможно определить в лабораторных условиях. Устранение этих неисправностей и окончательная доводка осуществлялась уже в ходе стрельб. Ракета полетела только с третьего раза, потом возникли проблемы стыковки с наводящей ракету станцией, ну а в конце-концов самым слабым местом оказалась головка самонаведения, которую разрабатывала спиртолюбивая лаборатория Богачева. В ликвидации больших и малых неурядиц приняли участие все лучшие специалисты института, и конечно же Лев Михайлович, в своем лице представлявшей нечто вроде институтской службы техпомощи. Он помогал, если не с удовольствием, то в охотку, и всякий раз забывая о сне и даже о еде. Он так любил сам процесс поиска неисправностей, ему очень нравилось, что на него надеяться, ему верят, считают лучшим…

Когда ракета, наконец, стала наводиться и поражать мишени, выяснилось, что радиовзрыватель – это единственный узел, который почти не нуждается в доводке. Он работал отлично, и область разлета осколков надежно «накрывала» любую даже самую маневренную мишень, независимо от интенсивности помех. А «почти» относилось, увы, к схеме самоликвидации. Отданная на откуп Карлинскому, она оказалось единственной до конца не проработанной схемой относящейся к радиовзрывателю. Самого «диссидента» в командировку на полигон не взяли, резонно решив, что такой балласт возить с собой ни к чему, да и схема за которую он отвечал была настолько маловажна и второстепенна… Так казалось всем без исключения. Карлинского с подачи Ануфриева, даже посчитали возможным отпустить в отпуск, дабы он убрался в свою Москву и не «канифолил мозги» жен ученых, пока их мужья находятся в командировке на полигоне.

Во время очередной испытательной стрельбы выпустили две ракеты по одной мишени. Уже первая поразила цель, а вторая должна была самоликвидироваться по команде с земли. Команду подали, но самоподрыва не последовало. Ракета самопроизвольно пролетела еще несколько километров и упала в безлюдной тайге. Потом за ней послали тягач, привезли, разобрали и выяснили, что «диссидент» сконстролил такую схему самоликвидации, которая совершенно не соответствовала параметрам новой ракеты, и естественно просто не могла на ней работать. Как на это не обратили внимания еще во время стендовых испытаний? То была какая-то необъяснимая случайность, там ее проверяли всего раз, и в тот раз она каким-то чудом сработала – видимо Карлинский был по природе редкий везунец, к тому же на эту схему вообще обращали минимум внимания – сработала и ладно, зачем перепроверять такую ерунду. Не обратили внимания и на маловажный инцидент с отсутствием самоподрыва и на полигоне, ведь в том же пуске в очередной раз выявили крайне нестабильную работу головки самонаведения. Этот недостаток надо было устранять в первую очередь. А схема самоликвидации? Да кому она нужна, никто не сомневался, что на нее члены госкомиссии вообще внимания не обратят. Ведь оценку новой ракете будут давать по стабильности поражения мишений, а не по стабильности ее самоликвидации.

Лев Михайлович, впрочем, стал переживать за самоликвидацию и хотел заняться схемой лично, и если бы ему дали такую возможность… Но ему не дали. Директор лично попросил его срочно «впрячься» в работу по устранению неполадок в головке самонаведения, выручить Богачева. А на робкую реплику Льва Михайловича: «Витя… у меня же самоликвидация не работает», директор его возмущенно осадил:

– Побойся Бога, Лева, какая самоликвидация! Если «головку» до ума не доведем, нам всем тут наши собственные головы поотрывают, понимаешь? У Богачева полный завал, не знает что делать. А кто ему лучше, чем ты сможет помочь? А эту самоликвидацию поручи старшему группы ПИМа. Целый кандидат наук, пусть делает, раз Карлинского не смог проконтролировать…

Потехин хоть и являлся кандидатом наук, но имея такого завлаба привык прятаться за его «широкую спину», знал, что тот всегда поможет и подправит. Потому, получив задание прямо на месте «пересчитать» и доработать схему самоликвидации… Он это добросовестно сделал, но в полигонных условиях оказалось крайне сложно сделать все то, что не удосужился сделать Карлинский во время лабораторных испытаний на стенде. И в этот раз Потехин очень надеялся, что поможет Лев Михайлович, все проверит, укажет, поправит… Но Лев Михайлович на этот раз не смог, ибо до самых августовских показательных стрельб для госкомиссии был полностью задействован на доводке головки самонаведения, отдавая этому делу как всегда всего себя. Потому схема самоликвидации пошла без его «рифтовки», в том виде в каком ее смог собрать Потехин. И если бы на контрольных пусках она не сработала… Но она сработала и в целом испытания прошли блестяще, и ракету приняли на вооружение и все ее схемы и узлы утвердили, после чего всю документацию передали на предприятия оборонной промышленности для массового производства и перевооружения войск.

Потехин честно доложил завлабу, что не уверен в стабильной работе собранной им схемы самоликвидации. Транзистор, основной элемент, вырабатывавший импульс для подрыва не всегда его формировал с требуемыми параметрами: нужной крутизной переднего фронта и плоской вершиной. Иногда он получался чрезмерно «заваленный» и «остроконечный».

– Схему всю «пересчитал» проверил? – задал вопрос Лев Михайлович.

На что услышал естественный ответ добросовестного, но во всем остальном достаточно среднего советского научного работника, который в свои сорок два года, благодаря работе под началом сильного руководителя достиг «кандидатского потолка» и отлично осознавал, что для «доктора» у него нет ни способностей, ни связей:

– Вы же знаете, это невозможно сделать здесь, в полевых условиях без ЭВМ и стендовых проверок. – И тут же откровенно добавил. – Я думал, что вы найдете время и сами подключитесь…

Лев Михайлович пошел к директору и заявил, что с самоликвидацией проблемы и ее надо по-новой серьезно «прощупать». Но Виктор Павлович не разделил беспокойства старого друга:

– Лева, голубчик ты мой! Да наплюй ты на нее. Такую махину дел своротили, ты один сколько сделал, чудо-радиовзрыватель сконструировал, головку самонаведения, которой у Богачева двадцать рыл два года занимались, сколько спирта дармового выжрали за это время, а толком так и не сделали, чуть нас всех под монастырь не подвели… А ты, ты ее за две недели прямо здесь в поле до ума довел. Да ты спаситель наш, Лева. Представляешь, с министром говорил… доволен… меня хочет на героя соцтруда представить… Лева, ты меня знаешь, я в долгу не останусь. Мне Министр приказал списки на награждение предствавить… я тебя на Трудовое Красное Знамя подам, сдохну, а тебе орден пробью. Ну, а с орденом ты точно на повышение пойдешь, отдел возглавишь…

Лев Михайлович слегка покраснел от смущения и сняв очки теребил их в руках:

– Спасибо Витя… ты настоящий друг… Но все-таки, как же быть с самоликвидацией, мало ли чего?

– Забудь Лева… Во время приемных стрельб она сработала?… Сработала. Какие к тебе претензии? Никаких. Все, наша ракета уже принята на вооружение. Так что успокойся и выбрось из головы. Пора уже о будущем думать. Уверен, у тебя уже есть на этот счет гипотетические наметки. Так, что жду от тебя новых идей и предложений. И еще, Лева, это только между нами. Мне тут намекнули, что в ближайшем будущем я уйду в Москву, в один из тамошних НИИ. Если выгорит, я, кровь из носу, и тебя тоже перетащу, верь мне. А с этой самоликвидацией, если у тебя так свербит, можешь внести предложение на ее доработку…

Так и не суждено было Льву Михайловичу самому заняться этой злополучной схемой. Сначала, после триумфального возвращения с полигона он ушел в заслуженный отпуск. Всей семьей они отдыхали по путевке в Сочи. Потом… потом пришлось ехать в Сурож, хоронить отца. Всего-то полгода и прожил Михаил Израилевич после посещения семьи сына, так что получалось приезжал как бы проститься. Потом… потом Виктору Павловичу «пришла» звезда Героя Соцтруда, Богачеву «Трудовое Красное Знамя», а Льву Михайловичу «Знак почета». Начались отмечания, банкеты, пьянки-гулянки… Лев Михайлович любил поесть, но здесь поводов для чревоугодия было слишком. У него и до того нередко болел желудок и кишечник, на что он не обращал никакого внимания. Но здесь на одном из «обмываний» ему стало плохо прямо за столом, боли из эпизодических стали постоянными. Пришлось госпитализироваться…

И все – у Льва Михайловича, до того никогда не прибегавшему к помощи медиков, за исключением стоматологов… у него обнаружили рак поджелудочной железы. Ему про то, конечно, не сообщили, но он и сам осознавал, что его дела неважные и естественно о схеме самоликвидации уже не вспоминал. Он еще мог приказать своему мозгу делать сложнейшие расчеты, но он уже не мог отдавать приказы организму, подточенному многолетним невниманием к собственному здоровью, особенно в периоды когда он весь отдавался любимому делу и непроизвольно расходовал НЗ своих жизненных сил, для того чтобы делать свои «секретные» разработки удивлявшие и восхищавшие окружающих, обеспечиваших ему уважение и авторитет в узком кругу научных работников-оборонцев… В один из погожих апрельских дней 1977 года, как раз через два года после его последнего разговора с отцом, Лев Михайлович Глузман сорока восьми лет, доктор…, кавалер…, коммунист, скончался. До своих последних дней он верил, что сможет перебороть болезнь, подняться и вернуться к своей работе… насладиться ею. Не все получают удовлетворение от чего-то низкого, постыдного, но умирают все одинаково, все равно от водки, СПИДа… или научной деятельности. Он же на больничной койки мечтал вернуться в свою лабораторию, не зная что Скворцова, переведенного в Москву, уже сменил Ануфриев, что в институте, «кто надо» уже знали о его смертельной болезни, и потому на его место уже назначили нового завлаба… О так до конца и не доработанной схеме самолквидации в своих полубеспамятных грезах Лев Михайлович не думал, как и о предостережениях отца о «бумеранге». Да и как можно было предположить, что именно эта злополучная схема по стечению обстоятельств, оставшаяся вне его внимания выступит в роли того «бумеранга».

После смерти мужа Софья Иосифовна с удвоенной упорством и энергией начала хлопотать о предоставление семье права выезда на историческую родину. Хлопотала более четырех лет. За эти годы ее русофобские настроения достигли своего апогея. Она уже не испытывая сдерживающего влияния Льва Михайловича во всеуслышание хаяла Советский Союз и все русское, начиная от климата и кончая балалайками. На этой почве у нее участились ссоры с дочерью. Фира, напротив, становилась все более, не то что советской, сколько именно русской. При получении паспорта, она даже настояла, чтобы ее имя, значащееся в свидетельстве о рождении, Эсфирь, заменили на Елизавету. И когда она поступала в Новосибирский электротехнический институт, там ее уже звали Лизой. А когда в 1982 году разрешение на выезд было, наконец, получено Фира-Лиза, уже готовившаяся к защите диплома, ехать в Израиль наотрез отказалась…

Софья Иосифовна поехала с сыном, едва он закончил школу, она очень хотела, чтобы высшее образование Илья получил именно там, не сомневаясь, что все заграничное, в том числе и образование лучше советского, русского. Они ехали не наобум и не в пустоту. Ее родной брат и двоюродная сестра сумели выехать в Израиль еще во второй половине семидесятых годов. В письмах, они хоть и без излишних восторгов отзывались о жизни на «земле обетованной», но и не отговаривали, дипломатично уходя от прямых вопросов общими ответами типа, жить здесь можно, разве что после Сибири покажется жарковато…

Родственники, конечно, на первых порах помогли, но действительность так отличалась от того, что рисовала в своем воображении Софья Иосифовна… Израиль оказался, увы, совсем не раем. Самой неприятной проблемой явилось то, что Софья Иосифовна оказалась неспособной быстро выучить новый язык. А без хорошего знания иврита, да еще с учетом того, что ей уже исполнилось пятьдесят… В общем, ни о какой работе по специальности не могло быть и речи. Родственники помогли, брат взял ее работать продавцом в свой магазин… где он занимался наследственным делом, торговал рыбой. Зато на удивление легко и органично вписался в новую жизнь сын. Он не пошел учиться, он тоже пошел к дяде помогать ему в семейном бизнесе. Довольно скоро Илья преуспел на данном поприще, и стал уже не подручным, а компаньоном дяди. Видимо сыграли роль наследственные гены, дядя и племянник составили успешный торговый тандем. Их торговля так процветала, что Софья Иосифовна могла уже не позориться за прилавком, а просто жить за счет сына. Тем не менее, она была крайне недовольна таким «раскладом». И частенько выговаривала брату, за то, что тот из ее сына, который должен был быть таким же ученым как его отец, сделал торговца рыбой. На что брат резонно отвечал:

– Софа, здесь не Союз, здесь не делают ракеты и здесь не нужно много ученых, а торговцы рыбой здесь нужны и очень уважаемы…

В сознании Софьи Иосифовны после всех ее неосуществившихся чаяний случился бы неминуемый надлом, если бы не одно непредвиденное обстоятельство. Брат во время одного из семейных праздничных застолий, будучи уже на поддаче, сделал замечания племяннику за то, что он слишком уж осторожно цедит водку сквозь зубы:

– Кто же так пьет?! Ты что не видел, как пьют русские?! В тебе же тоже есть русская кровь, вот учись, – и дядя легко одним махом опрокинул в себя рюмку водки, ничуть не поморщившись.

То, что слетело с языка подвыпившего дяди, в тот момент не дошло до сознания племянника, но не ускользнуло от внимания сидевший рядом и, конечно, совершенно трезвой Софьи Иосифовны. Она не отстала от брата до тех пор, пока тот не признался о грехе их бабушки. Как младший брат оказался в курсе того, что до своих пятидесяти лет не знала старшая сестра?… Дело в том, что брат всю свою жизнь до эмиграции прожил в Суроже в доме своих родителей. И у него имелось куда больше и времени и возможностей узнать даже о такой тщательно скрываемой семейной тайне, чем у сестры, уехавшей оттуда фактически в семнадцать лет учиться в институт, а после окончания почти сразу же вышедшей замуж. Сестра брату поверила сразу, они никогда не врали друг другу. Конечно, она была потрясена. Но это потрясение, как ни странно, со временем вернуло ей стимул жизни. Началась коренная «ломка» ее, казалось бы, монументального мировоззрения. Она не сразу, но бесповоротно скорректировала свои взгляды. Теперь она уже уверовала в то, что люди «высшей пробы» это не просто евреи, а те, кто появились на свет от смешанных браков именно с русскими, желательно благородными, и их потомки. Именно с русскими, даже украинская кровь Софьей Иосифовной ценилась намного ниже, не говоря уж о других. В этой связи из ее комнате убрали портреты Троцкого, Каменева, Зиновьева и заменены на изображения смешанных «дворянско-еврейских» артистов: Юрия Казакова в образе красавца Педро Зуриты из фильма «Человек Амфибия», Андрея Миронова, исполняющего свой «Остров невезения». А Иннокентий Смоктуновский, несмотря на то, что его русская мать была простолюдинкой, ею теперь уже безоговорочно признавался величайшим киноартистом всех времен и народов. А когда Софья Иосифовна принялась энергично выяснять кто же еще из известных людей той же «высшей пробы», и оказалось, что и кинорежиссер Эльдар Рязанов с ней «одной крови», она уже безоговорочно и свято верила в то, что это «племя» самое перспективное и выдающееся на планете, к которому принадлежала и она, и ее дети.

Открывшаяся ненароком тайна и смена мировоззрений Софьи Иосифовны положила конец затянувшейся ссоре между матерью и дочерью. Илья с Фирой-Лизой переписывались регулярно, а вот Софья Иосифовна демонстративно не отвечала на письма дочери. Сейчас же переписку срочно возобновили. Фира-Лиза в 1986 году вышла замуж за русского парня своего бывшего однокурсника по институту, чем уже совершенно не травмировала мать, а совсем наоборот. Она работала инженером на почтовоящичном предприятии в Новосибирске, куда ей помог устроиться не кто иной, как ставший к тому временем замминистра Виктор Павлович Скворцов. В 1988 году Софья Иосифовна из письма узнала, что стала бабушкой, у дочери родился сын. Теперь уже она буквально рвалась в Россию, в Сибирь к дочери, посмотреть внука, тем более, что в связи с Перестройкой в Союзе посещение родственников стало вполне возможным делом. Но с оформление документов получилась задержка, и тут задумал жениться сын.

Когда Илья отбывал обязательную воинскую повинность в армии обороны Израиля, там он познакомился с русскоязычной девушкой, так же призванной в армию… Софью Иосифовну совершенно не расстроило, что при скрупулезном исследовании родословной еврейской крови в жилах суженой сына оказался весьма незначительный процент, главное вся остальная русская с небольшой примесью белорусской. При знакомстве с будущей невестой, она лишь поинтересовалась из каких мест она родом и кто ее родители… и всячески давала понять, что они «одной крови», причем очень качественной.

В характере Софьи Иосифовны всегда имело место одна незыблемая черта – ненависть. Но в свете смены мировоззренческих ориентиров… нет она не исчезла, она сменила направление. Сейчас с той же силой, с какой раньше она ненавидела русских, она ненавидела, просто терпеть не могла «черных» евреев, то есть израильтян выходцев из Африки и прочих стран так называемого третьего мира. С ними у нее случалось немало бытовых конфликтов с самого начала их пребывания в Израиле. «Русские» евреи, как правило, были более образованные, предприимчивые и потому более успешные, чем «черные» евреи. Вообще-то Софья Иосифовна уже не могла жить без «тихой ненависти» к кому-то из рядом живущих, а «теоретическое обоснование» уже формировалось в ходе самого «процесса». Позже к не совсем полноценным евреям Софья Иосифовна стала также относить и некоторых бывших советских евреев из среды тех, кто имел кавказскую и среднеазиатскую кровь. Казалось в столь сложной «мозаике» нелегко ориентироваться, но Софья Иосифовна довольно органично существовала и даже не без успеха агитировала «переходить» в свою новую веру всех ее окружающих, в первую очередь, конечно, семью брата, сына, сноху и ее родственников…

Поехать в Сибирь у Софьи Иосифовны получилось только после развала Союза, в 1994 году, когда у дочери уже появился второй ребенок, девочка, а у сына со снохой свой сын. Вместе с Фирой-Лизой они пошли на могилу Льва Михайловича. Дочь за могилой ухаживала и та была в отличном состоянии. Нет, Софья Иосифовна не лила слез, не вспоминала совместно прожитые годы, она мысленно отчитывалась перед мужем, что дети выращены, поставлены на ноги, что уже есть трое внуков и все живут неплохо, так что Лев Михайлович может быть спокоен. Сама она не считала себя ни в чем неправой, ни в мыслях, ни в поступках, и верила что впереди у нее и ее близких все будет также хорошо.

Она не могла знать, что «нечто», случайно недоделанное когда-то Львом Михайловичем, с подачи некогда обожаемого ею диссидента Карлинского… Кстати Карлинский сгоношив уезжать из страны столько людей, сам ни из Союза, ни из России не уехал. В Перестройку он сумел сколотить некий капиталец, потом ловко воспользовался постсоветской приватизацией, и стал весьма заметным богачем… Так вот это «нечто» уже «описало круг» и наподобие бумеранга было готово вернуться, чтобы нанести смертельный удар уже не мертвому Льву Михайловичу, а по его живущим близким…

12

Та, последняя ракета, что разрабатывалась при активном участии Льва Михайловича Глузмана, успешно несла службу в линейных частях войск ПВО СССР. Во время учебных стрельб эти ракеты, как правило, без промаха и сбоев поражали любые мишени. Радиовзрыватель вообще работал безотказно. Вот только схема самоликвидации где-то в одном случае из десяти-двенадцати не срабатывала. Но так как случалось это нечасто, и те несамоликвидировавшиеся ракеты падали не причиняя никакого вреда на территории прилегающих к полигонам, то есть либо в безлюдной сибирской тайге, либо в столь же необитаемой казахстанской солончаковой степи-пустыне… В общем, на эти мелочи внимания почти не обращали, и схему эту так никто и не удосужился распорядиться доработать. Потом уже в России эти ракеты стали заменять на новые, модернизированные, твердотопливные. Старые же остались только на вооружении войск ПВО новых государств, образовавшихся после развала СССР.

Летом 2002 года войска ПВО Украины решили провести учебные стрельбы своих зенитно-ракетных комплексов. Раньше, в советскую бытность, стрелять ездили на уже упоминавшиеся полигоны в Сибири и Казахстане, расположенные в местах удаленных как от людских поселений, так и от трасс рейсовых самолетов. Но казахстанский полигон после развала Союза фактически перестал функционировать. Сибирский действовал, там по прежнему тренировались российские ракетчики и испытывались новые средства ПВО. Но ехать в Сибирь и платить «клятим москалям» за использование полигона, украинскому оборонному ведомству показалось «западло». Потому они надумали срочно «организовать» свой собственный полигон и проводить учебные стрельбы там. Более подходящего места, чем Крым не нашли! Сектор стрельбы располагался прямо над акваторией Черного моря и несколько в стороне от международной авиатрассы…

Сыну Ильи Лёве, бабушка с детства внушала мысль, что он является потомком невероятно талантливого деда, в честь которого его и назвали. И потому он чуть ли не обязан унаследовать его таланты. После его рождения Софья Иосифовна уже только и занималась воспитанием внука, фактически отстранив от этого дела не только сына, но и сноху. По спутниковой антенне она и сама постоянно смотрела передачи российского телевидения и к тому же приучила маленького Леву. Так и не выучившись толком говорить на иврите, Софья Иосифовна буквально заставила и сына и невестку дома говорить только по-русски, что бы внук рос в соответствующей среде. Так что не было ничего удивительного в том, что к своим тринадцати годам Лева по-русски говорил едва ли не лучше чем на иврите, и полностью уверовал как в то, что он потомок великого ученого, так и в то, что является носителем невероятно «качественной» крови, возникшей в результате «многократного русско-еврейского синтеза». Волевая бабушка доминировала в доме, и будущее внука определила она же – он поедет в Россию, в Новосибирск и там же окончит ВУЗ. Все израильское ей уже окончательно разонравилось, в том числе и образование. Если, живя в Союзе, она иной раз чуть не силком заставляла семью есть еврейские национальные блюда, то здесь также заставляла сноху или готовила сама в основном русские, особенно полюбила пельмени и всевозможные щи. И еще, она очень хотела, чтобы все ее внуки, наконец, встретились. С этой целью она вознамерилась лично везти Леву в Новосибирск, познакомить с теткой и двоюродными братом и сестрой, благо прямой самолет сибирской авиакомпании летал прямо из Тель-Авива в Новосибирск…

Зенитно-ракетные комплексы, что находились на вооружении украинских ПВО, были в основном старые, разрабатывались в шестидесятые-семидесятые годы. Модернизировать их после развала Союза Украине оказалось накладно, и потому стреляли старые комплексы старыми ракетами, коих в советское время произвели в огромном количестве, впрок. В том числе стреляли и ракетами, которые разрабатывались в НИИ, руководимом Виктором Павловичем Скворцовым, ракетами, радиовзрыватель на которой был создан под руководством Льва Михайловича Глузмана.

Стрельбы, в общем, проходили успешно. Старая советская техника, даже та, что выработала все сроки и подлежала списанию, работала по-прежнему надежно. Не мудрено, ведь ее в свое время разрабатывали лучшие умы не существующей больше великой страны. Так уж в той стране все было устроено, она работала в основном на гонку вооружений. Потому, производя низкокачественные и в недостаточном количестве товары народного потребления, продукты сельского хозяйства, она в то же время создавала высокотехнологичное, сверхнадежное и долговечное оружие. На это и рассчитывало украинское командование.

Один из выехавших на свежеиспеченный полигон зенитно-ракетный дивизион обстреливал средневысотную мишень, которую запустили над морем. Мишень – это радиоуправляемая с земли крылатая ракета, обладающая примерной скоростью, маневренностью и отражающей поверхностью истребителя или бомбардировщика. Эту мишень вовремя «засекли», взяли на автоматическое сопровождение и, как и положено по правилам стрельбы зенитными ракетами, обстреляли очередью из трех ракет… тех самых, на которых стояли глузмановские радиовзрыватели. Правила стрельбы рекомендовали стрелять тремя ракетами в реальном бою, чтобы увеличить вероятность поражения цели. Если летчик сумеет увернуться от первой, то от второй уже вряд ли, а от третий тем более. Непилотируемая мишень, конечно же, не обладала способностями маневрировать как пилотируемый самолет, и потому три ракеты по ней выпустили, чтобы проверить как эти «старушки», которым исполнилось по двадцать и более лет (для ракеты возраст весьма почтенный), поведут себя в реальном деле. Годы для «старушек» не стали помехой. Уже первая ракета поразила мишень и та, развалившись на куски, упала в воды Черного моря. Двум другим, выпущенным вслед за первой с интервалом в шесть секунд, мишени уже не досталось, и их надо было самоликвидировать.

– Цель поражена первой ракетой! – доложил офицер наведения.

– Самоликвидировать оставшиеся изделия! – тут же отдал команду командир дивизиона.

Офицер наведения нажал кнопку, которой подавалась команда на самоподрыв ракеты… Вторая ракета тут же послушно взорвалась, развалившись на мелкие фрагменты и ее отметка исчезла с экранов мониторов.

– Изделие по второму каналу самоликвидировано! – монотонно-спокойно доложил офицер наведения.

Он тут же нажал соответствующую кнопку для самоликвидации последней, третьей ракеты…

– Изделие по третьему каналу не самоликвидируется!! – голос офицера наведения непроизвольно дрогнул.

– Как не самоликвидируется… ты что!? Жми еще! – заволновался уже и командир дивизиона.

Офицер наведения до боли в пальце давил и давил кнопку, но отметка от третьей ракеты не пропадала с экрана, продолжая лететь все дальше… за пределы «видимости» станции наведения, в сторону границы сектора стрельбы…

– Не самоликвидируется! – уже чуть не плача воскликнул офицер наведения.

Командир дивизиона и сам видел, что ракета улетает, что она более ему неподвластна.

– Черт с ней… еще несколько километров пролетит и сама упадет, а внизу там всюду море. Слушай мою команду! Никому лишнего языком не трёкать, третья ракета тоже самоликвидировалась. Поняли!? – он предупредил всех присутствующих в кабине управления солдат и офицеров, лиц боевого расчета, чтобы они случайно «не вынесли сор из избы». Да и какой там «сор», так пустяк. Дивизион успешно справился с боевой задачей, ну а то что одна из ракет не самоликвидировалась, и просто упала в море… Так кому это интересно, как она туда упала, в виде мелких фрагментов или целиком. А если и заинтересуются… так глубина Черного моря две тысячи метров, поди узнай в каком виде она под этой толщей воды лежит…

Но третьей ракете не суждено было просто так упасть в море, ни болванкой, ни в виде осколков, ей выпало выполнить то, ради чего ее создавали лучшие умы страны Советов – поразить цель. Какую цель? Ей было все равно. Орудие убийства, вышедшее из подчинения становится слепым, становится… бумерангом. Посланный с земли радиосигнал самоликвидации поступил на базу того самого транзистора, который «открывался» и формировал импульс на подрыв боевой части ракеты. Транзистор оказался одним из тех десяти, из той самой серии, которую так и не удосужился забраковать недалекий Карлинский, а потом то же не успел сделать из-за недостатка времени и отсутсвия условий старший группы, и до которого так и не дошли руки самого Льва Михайловича… Транзистор «открылся» под действием радиокоманды с земли, но на его коллекторной нагрузке выработался настолько некачественный импульс, что он не смог запустить схему подрыва точек инициирования БЧ, то есть самоликвидировать ракету. Так что она продолжала себе лететь, и действительно пролетела бы еще пять-десять километров, после чего неминуемо бы рухнула в море, выработав весь горюче-окислительный ресурс. Но как говориться, раз в жизни и незаряженное ружье стреляет.

Воздух над морем в тот день имел разную температуру и более холодный опускался вниз, а более теплый наоборот стремился вверх. Ракета попала именно в этот восходящий теплый поток и потому полетела быстрее и выше, чем значилось в ее тактико-техничиских характеристиках. Она вылетела далеко за сектор стрельбы, израсходовав относительно немного топлива: ей помогли как восходящие потоки воздуха, так и его разряженность на большой высоте. Она оказалась совершенно свободной, и пока в зону обнаружения ее бортовой приемной антенны не попал сигнал какой-то цели, она летела по той траектории, которую ей задали с земли. Но как только бортовой приемник зарегистрировал сигнал отраженный от цели… от цели с очень большой отражающей поверхностью в этот момент как и полагалось включилась головка самонаведения… Та самая, в доводке которой тоже самое активное участие принял Лев Михайлович. И все, недолгая свобода ракеты закончилась, она вновь стала выполнять команды, но уже не людей, а созданного ими ограниченного электронного мозга, счетно-решающего прибора, в функции которого входило автономное наведение ракеты на цель, когда таковое уже невозможно со станции наведения. То, что разрабатывал лично Лев Михайлович всегда отличалось сверхнадежностью. Потому головка оказалась столь же надежной, как и радиовзрыватель. Безошибочное устройство, точно вывело ракету на эту так доверчиво притянувшую ее большую и не совершавшую никакого защитного маневра цель…

Софья Иосифовна сидела в кресле рядом с внуком и дремала, предчувствуя встречу с местами, где она прожила, как ей сейчас уже казалось, лучшую часть своей жизни. Даже не Сурож, а именно Сибирь, она теперь считала своей истинной родиной. Она предвосхищала встречу с дочерью, как она будет помогать адаптироваться внуку, которого через три года собиралась там же «отдать» в институт. В ее мечтах все внуки должны стать большими людьми, ведь они имели гениального деда и такую «качественную» кровь. И всем им учеными становиться вовсе не обязательно, в России ведь теперь тоже капитализм и никто не запрещает заниматься любой деятельностью, не запрещено и становиться богатым, владельцем «заводов, домов, пароходов…». А чем ее внуки хуже всех этих Ходорковских, Абрамовичей, Ваксельбергов?… Они лучше их, ведь те евреи чистые, со старой гнилой кровью в жилах, хоть и со светлыми мозгами. А ее потомки кроме таких же мозгов имеют куда более здоровую кровь. И все дороги им теперь открыты. Можно и не в олигархи, можно куда угодно, но чтобы руководить. Внимательно отслеживая новых русских нуворишей, она нашла среди них фактически идеальное воплощение своей мечты, еще одного своего «соплеменника», сумевшего сделать головокружительную карьеру. Оказалось что самый перспективный молодой банкир в постсоветской России Михаил Прохоров на четверть еврей. И каков результат этого «синтеза»! Двухметровый гигант с богатырской русской статью, еврейской деловитостью и мозгами. Вот такими должны быть новые хозяева России, среди которых, она в этом не сомневалась, будут и ее потомки…

В полусне Софье Иосифовне рисовались самые радужные картины будущего. Да-да именно из них и таких как они будет создана новая каста, которая совместит в себе лучшее, что есть в обоих народах и несомненно будет править в этой стране, именно им в первую очередь будут принадлежать ее богатства… То был счастливый сон, безо всяких тревожных предчувствий.

Лева-младший сидел в кресле у окна, стараясь не обращать внимания на периодически всхрапывающую бабушку. Он смотрел в иллюминатор и видел внизу голубое-голубое море без конца и края. Его старшие родичи так много ему рассказывали о России, своей Родине, что он и сам очень хотел ее увидеть, познакомиться со своими российскими родственниками. В отличие от бабушки он ни о чем не мечтал, он просто смотрел на эту залитую солнцем голубую бездну, что со всех сторон окружала самолет. Он сразу заметил в этой глобальной голубизне явно не вписывающийся в ее мирный, вечный покой, посторонний предмет. Что-то серебристое и продолговатое, оно снизу и сбоку приближалось, оставляя за собой инверсный след… Лева впервые летел на самолете. Израиль страна маленькая и там довольно быстро можно доехать из конца в конец на автомобиле… Что это такое? Может другой самолет? Но почему такой маленький, и что за след за собой оставляет, как истребители, которые ему приходилось видеть на воздушных парадах. Он хотел спросить бабушку, но та так спокойно и счастливо улыбалась во сне, что Лева не стал ее будить. Он вновь повернулся к иллюминатору. Это неведомое, оставляющее след было уже совсем близко…

При подлете к цели в радиовзрывателе автоматически начинал работать счетчик, считывавший отраженные от цели импульсы. Счетно-решающий прибор ПИМа был устроен так, что в зависимости от соотношения скоростей ракеты и цели корректировался момент подрыва с тем, чтобы «накрыть» цель максимальным количеством осколков взорвавшейся ракеты. В разработке своего радиовзрывателя Лев Михайлович достиг просто фантастического процента «накрытия», до восьмидесяти процентов осколков: шариков, рифленых кусочков стали из которых состояла собственно боевая часть и прочих составных частей ракеты… Эти восемьдесят процентов со страшной силой прорезали, рвали, кромсали цель не оставляя ей ни единого шанса…

Лева-младший не успел ничего понять и даже почувствовать. Когда самолет подбросило после разрыва, один из рифленых осколков, пронзив корпус самолета попал ему прямо в сердце, и он уже не чувствовал ни ужасов разгерметизации, ни перепада давления, перегрузок возникших при падении вспоротого и расчлененного самолета, ни сам момент падения в воду с девятикилометровой высоты. Так и не проснувшись, то есть счастливой во сне погибла и Софья Иосифовна…