Дом Инкаламу (сборник рассказов)

— Нет, я не назвал бы это подкупом — в том смысле, в каком это понимают у вас. А так, по мелочам... Когда у меня была транспортная контора, приходилось к этому прибегать, родительские права для шоферов и все такое. Выискиваешь какого-нибудь молодого клерка из африканеров: зарабатывают они мало и не прочь получить шиллинг-другой — все равно от кого. Среди них попадаются понятливые. Можно бы, наверное, найти кого-нибудь чином повыше в Управлении по делам банту. Но тут надо суметь распознать подходящего человека...— Он поставил бутылку на стол, улыбнулся Фрэнсис.— Слава богу, теперь я со всем этим разделался. Вот если только надумаю предложить какое-нибудь из моих снадобий бюро стандартов, а?— И он рассмеялся.

— Джейсон нарушил монополию белых на выпрямитель для волос,— весело пояснила Фрэнсис.— Но, что очень мило с его стороны, сам он не питает никаких иллюзий насчет качества своей продукции.

— Зато очень верю в ее будущее,— подхватил Джейсон.— Сейчас вот подумываю, не начать ли экспортировать в Штаты свои таблетки для мужчин. По-моему, как раз приспело время дать американским неграм приятное сознание, что они могут вновь обрести чуточку старой Африки — самую малость, во флакончике, а?

Ксиксо терзал утиную ножку с таким видом, будто это и было то неодолимое препятствие, о котором он только что рассказывал.

— Понимаете, я им все твержу: ну покажите мне в моем досье хоть что-нибудь такое...

Молодой журналист Спаде Бутелези вставил обычным для него брюзгливым тоном:

— А может, это потому, что к тебе перешла лавочка Самсона Думиле?

Всякий раз, как в разговоре упоминалось новое для него имя, Серетти напряженно прищуривался.

— Ну да, в этом все дело!— жалобно подтвердил Ксиксо,

глядя на него.— Человек, на которого я работал, некто Думиле, проходил по одному из политических процессов, ему дали шесть лет; но ведь я взял у него только благонадежную клиентуру; даже контора моя в другом здании, а с прежней у меня нет ничего общего; и все-таки дело именно в этом.

Фрэнсис вдруг вспомнился Сэм Думиле, как он сидел у нее вот тут, на этой самой веранде, три — а может, всего два?— года назад, рассказывал, что позапрошлой ночью в дом к нему ворвалась полиция, и оглушительно хохотал, повторяя слова своей маленькой дочки, объявившей полицейскому: «Папа очень сердится, когда играют его бумагами!»

Джейсон поднял бутылку, молча показывая хозяйке, что собирается налить всем, и она сказала:

— Да, да, пожалуйста... А что с его детьми?

Хотя Джейсон и понял, кого она имеет в виду, он счел нужным вежливо уточнить:

— С детьми Сэма?

Но тут заговорил Серетти, обращаясь к Эдгару Ксиксо:

— Действительно ужасная история. Бог ты мой! Видимо, вам из этого дела не выпутаться, как ни старайтесь. Бог ты мой!

И Эдгар Ксиксо усиленно закивал в ответ.

Так что Джейсон продолжил негромко, чтобы слышно было одной только Фрэнсис:

— Наверно, они у кого-нибудь из родни. У него сестра в Блумфонтейне.

■

На десерт были свежие манго со сливками — фирменное блюдо хозяйки дома.

— Манго а-ля Фрэнсис,— сказал американец.— Это одно из моих африканских открытий, которое я буду рекламировать.

Но Джейсон Мадела заявил, что у него манго вызывает аллергию, и принялся за сыр. Откупорили еще бутылку вина, специально к сыру, и тут снова раздался общий смех (Роберт Серетти поспешил обратить его на себя): как выяснилось из разговора, Спаде Бутелези почему-то решил,

будто Серетти имеет отношение к некоему американскому фонду. Но все были настроены на благодушный лад едой, выпивкой, ярким солнцем, в лучах которого слоями плыл табачный дым, и не мешали Бутелези изливаться, хотя то, что он говорил, было им давно известно. А тот, не желая, чтобы заготовленная им тирада пропала зря, атаковал Серетти: пусть устроит ему стипендию, тогда он сможет докончить свою пьесу. В который раз они выслушали содержание и основную идею пьесы —«прямо из жизни тауншипа», как без конца твердил Бутелези, уверенный, что это — единственно необходимое условие авторской удачи. Ведь он терпеливо, по многу раз соединял и вновь разъединял различные компоненты, добросовестно извлеченные им из книг тех африканских писателей, которым удалось напечататься: к тому же он и сам африканец; стало быть, для успеха ему требуется одно: чтобы кто-то взял его под свое покровительство, что же еще?

И хотя Серетти не имел отношения ни к какому фонду, он вежливо поинтересовался:

— Фрэнсис, вы вообще-то знакомы с этой пьесой? Я хочу сказать,— тут он вновь повернулся к молодому журналисту, чье круглое лицо под влиянием выпитого стало более простым и открытым,— настолько ли она готова, чтобы можно было ее кому-нибудь дать прочесть?

Неожиданно для себя Фрэнсис ободряюще улыбнулась:

— Да, я видела первоначальный набросок; он потом над ним основательно поработал, верно ведь, Спаде?.. И даже, кажется, состоялось чтение?..

— Я вам ее непременно принесу,— объявил Бутелези и записал название гостиницы, где остановился Серетти.

Они вновь перешли на веранду — пить кофе с коньяком. Было уже около четырех, когда гости поднялись и стали прощаться. Серетти просто сиял.

— Джейсон Мадела обещал подбросить меня в город, так что не утруждайте себя, Фрэнсис. Я говорю ему: американцам трудно будет поверить, что мне довелось побывать здесь, у вас, на таком вот ленче. До того было приятно, по-настоящему приятно. Мы все чудесно провели время. Джейсон говорит,

несколько лет назад такие встречи были делом обычным, но теперь мало кто из белых отважится пригласить африканцев и мало кто из африканцев отважится принять приглашение. Я получил истинное удовольствие... Надеюсь, мы вам не очень надоели — так засиделись... Мне исключительно повезло.

Фрэнсис проводила их до садовой калитки — все оживленно болтали, смеялись; последние реплики и слова прощания донеслись до нее уже из-за деревьев, которыми была обсажена улица белого предместья, где она жила.

Когда она вернулась, опустевшая веранда еще полнилась гулом голосов, словно башня после того, как отзвучит бой курантов. Кто-то оставил полупустую пачку сигарет, а кто же это наломал спичек и построил из них шалашики? Фрэнсис вынесла поднос на кухню и тут заметила записку — пять слов на обороте счета, снятого с металлического шпенька: «Надеюсь, вы славно провели время»

Подписи нет. Написано шариковой ручкой, свисающей на ниточке с кухонной стены. Но она знала, от кого это: видение из прошлого побывало здесь и снова исчезло.

Помещение для слуг — Амоса и Бетти — находилось в глубине двора за завесой из дикого винограда. Она позвала Бетти и спросила, не заходил ли кто-нибудь. Нет, никого не было.

Должно быть, в послеполуденной тишине он услыхал голоса, а может, просто увидел возле дома машины и ушел. Интересно, понял он, кто у нее здесь собрался? И почему ушел — чтобы не подвергать ее опасности? Хотя Фрэнсис, разумеется, никогда с ним об этом не говорила, он, вероятно, знал: степень риска, который она позволяет себе, строго дозирована, очень строго. Скрыть это от такого человека, как он, было просто немыслимо. Тут ей представилась усмешка, которую вызвал у него подбор гостей: Джейсон Мадела, Эдгар Ксиксо и Спаде Бутелези — да, да, и Спаде Бутелези. Но, может быть, она ошибается, может, ему и самому хотелось к ним присоединиться, и вовсе не было у него той укоризны, того презрения, которые почудились ей в выражении его лица, во всем его облике, когда он предстал перед ее мысленным взором. «НАДЕЮСЬ, ВЫ СЛАВНО ПРОВЕЛИ ВРЕМЯ»...

Возможно, он только это и имел в виду

■

Фрэнсис Тейвер знала, что Роберт Серетти скоро уезжает, но когда именно, ей известно не было. Каждый день она говорила себе: «Надо бы позвонить ему, сказать до свидания». До она ведь уже попрощалась с ним — в тот день после ленча. Просто позвонить, сказать: «До свидания»... В пятницу утром, когда она уже была совершенно уверена в том, что не застанет его, Фрэнсис позвонила в гостиницу, и оказалось — он еще здесь. В трубке послышался осторожный, негромкий голос американца. Сперва она смешалась. Он говорил, что так рад ее слышать, а она все повторяла:

— Я думала, вы уже уехали...

Наконец она решилась:

— Мне хотелось вам только сказать — ну, по поводу ленча. Чтобы вы не обманывались насчет тех людей...

Он вставил:

— Фрэнсис, я так вам обязан, право же, вы были великолепны.

— ...про них не скажешь, что они «липа», нет, в том-то и дело, что они вполне реальные, вы меня поняли?

— О, этот ваш друг, ну, такой рослый, красивый, он — чудо. Знаете, в субботу вечером мы с ним ездили...^ Серетти явно гордился приключением, но не хотел употреблять в телефонном разговоре слово «шибин» (*Кабачки для африканцев, существующие без разрешения властей.).

— Нужно, чтобы вы поняли,— настаивала она.— Потому что коррупция, разложение — вещь реальная. Даже эти люди — они смогли стать тем, что они есть, именно потому, что обстоятельства сложились так, как у нас сейчас. «Липовые» они в том смысле, что порождены нынешней конъюнктурой... А она разлагает людей, и вот это уже — очень реально. Мы все — ее порождение.

Возможно, в телефонном разговоре ему было трудно следить за ходом ее мысли, и потому он ухватился за подвернувшееся словцо:

— Да-да, тот самый, который «конъюнктура»,— ему удалось протащить меня в такое веселое местечко, такое веселое!

Но Фрэнсис повторила:

— Я хочу только, чтобы вы не обманывались...

Настойчивость и тревога в ее голосе заставили его смолкнуть, ему тоже стало не по себе, хоть он и не мог понять, о чем идет речь.

— ...насчет нас всех,— закончила она.

До него дошло только одно: что-то не так, причем что-то запутанное и сложное, но он знал, что скоро уедет отсюда и уже не успеет во всем этом разобраться, да и вообще, чтобы разобраться, нужно, наверное, здесь родиться и прожить всю жизнь. И потому она услыхала в ответ лишь успокаивающие слова:

— Все было чудесно... Ей-богу, чудесно. Надеюсь, мне все-таки доведется еще раз сюда приехать — ну если, конечно, меня впустят...

Встреча в пространстве

Каждое утро Клайва посылали в булочную, и французские ребятишки внезапно возникали откуда-то из сумрака стен, словно бродячие кошки, и шли за ним по пятам. Понять, о чем они говорят между собою, он не мог, но почему пересмеиваются — догадывался: ведь он чужак. Всякий раз, выходя из дому, он ждал: вот сейчас ему станет жутко и в то же время как-то противно оттого, что они идут за ним следом; у каждой улочки, у каждой подворотни, у каждой щели его подстерегал страх: сейчас, сейчас они появятся. В булочную они заходить не решались. Скорей всего, запрещал булочник — ведь сразу видно, что они бедные, а бедные дети воруют, это Клайву было известно — вот хоть бы черные ребятишки там, дома, в Южной Африке. На родине он не бывал в булочной ни разу: рассыльный-африканец приезжал на велосипеде с тележкой; проносил хлеб через задний двор, держа его над головой и увертываясь от лающих собак, и клал на кухонный стол две булки и буханку обдирного. Так же было с фруктами и овощами: зеленщик, старый индиец Валлабхбхай, подъезжал на фургончике к задней калитке и его подручный-негритенок заносил все, что нужно, прямо в кухню.

Но здесь, во Франции, говорили родители, одно из развлечений — делать покупки самим в лавчушках, что прячутся в расщелинах горбатых улиц. Они заставляли Клайва снова и снова повторять французские слова, которые он должен сказать в булочной, но там он все равно ничего не говорил, просто показывал пальцем: мне вон это, а потом протягивал на ладони деньги. У него даже появлялось такое чувство, будто он вовсе не Клайв, а другой человек, немой. Дня через три, получив

сдачу, он уже тыкал пальцем снова — на этот раз в сдобную булочку с вареньем. Теперь его встречали как постоянного покупателя: продавщица что-то приветливо ему говорила улыбалась, склонив голову набок, но он не поддавался, лишь молча протягивал на ладони монетку.

Иногда одновременно с компанией мальчишек, которые всякий раз за ним увязывались, появлялся еще один: громко поздоровается с остальными через улицу на их языке, пройдет, ся с ними немножко, поболтает, но сразу видно было, что он не из них. Может, потому, что он богаче, решил Клайв. Хотя на нем были такие же хлопчатобумажные шорты и парусиновые туфли, как у других, он был обвешан разными штуковинами в кожаных футлярах — фотоаппарат и еще какие-то две... А по. том он стал по утрам появляться в булочной. Станет рядом с Клайвом, будто тот не только «немой», но еще и невидимка, и, вскинув голову с блестящей каштановой гривой, обводит взглядом знатока выставленные на прилавке торты, а сам весело так, по-свойски болтает с продавщицей — наверно, об этих самых тортах. Он неожиданно возникал и в других местах, но один. Как-то Клайв увидел его в самом начале подземного перехода (им сразу можно было попасть из верхней части деревни в нижнюю, и воняло там, как в школьной уборной): мальчишка стоял, привалясь к сырой стене. Другой раз он выскочил из обшарпанного розового домика, перед которым стояли высокие, как из арабских сказок, горшки — похоже было, что он следил за Клайвом из окна. А еще как-то на виду у Клайва он прошелся, покачивая для равновесия руками, по гребню стены, под которой была площадка, где булочник с другими мужчинами гонял под вечер тяжелые шары. Наконец он появился возле виллы, где отдыхала семья Клайва: уселся на крылечке дома напротив и принялся что-то налаживать в своем фотоаппарате.

— Англичанин?— спросил он Клайва.

— Да... Не совсем... Нет. То есть говорю я по-английски, но я из Южной Африки.

— Из Африки? Из самой Африки приехал? Это же чертова даль!

— Всего часов пятнадцать, около того. Мы на реактиве лете-

у нас, правда, вышло немного дольше — понимаешь, в одном двигателе что-то заело и пришлось среди ночи три часа просидеть в Кано. Ох и жарища же там! И настоящий верблюд около нас бродил.

Клайв смолк. В его семье считали, что рассказывать слишком динно — тоску на людей нагонять.

__ Я тоже кое-чего повидал интересного. Предки раскатывают вокруг шарика и часто берут меня с собой. Осенью вернусь домой, похожу немножко в школу. Лабуда. Африка, а? Фантастика! Может, выберемся туда как-нибудь. Слушай, ты в этих проклятущих «Полароидах» мерекаешь? У меня заколодило. А я тебя снял раза два, могу показать. Снимаю скрытой камерой. Повсюду тут хожу, щелкаю. У меня еще один аппарат есть —«Минокс», но я все больше «Полароидом»— проявляет прямо сам, тут же: щелкнул кого-нибудь, и, пожалуйста, сразу отдаешь человеку фото. Для потехи. Кое-что здорово интересно получилось.

— А меня ты где? На улице?

— Ну, я же повсюду щелкаю, все время.

— А в другом футляре у тебя что?

— Маг. Я и тебя запишу. Повсюду записываю — ив баре Зизи, и на площади, люди понятия не имеют; понимаешь, у меня микрофончик маленький такой, «жучок». Фан-тастика!

— А вон в этом что?

Серебристой волшебной палочкой выпрыгнула антенна.

— Транзистор, что же еще! Мой любимый транзистор. Знаешь, что я сейчас слушал? «Помоги!» Там, у вас в Африке, биттлов любят?

— Мы их в Лондоне слушали — их самих. Брат, сестра и я. Сестра купила пластинку «Помоги!», но здесь нам не на чем ее слушать.

— Надо же, везет некоторым! Видели живых биттлов, а? Я волосы отпускаю, чтобы как у них, обратил внимание? Эй, слушай, я притащу к вам маленький проигрыватель, пусть сестренка послушает «Помоги!».

— А когда ты можешь прийти?

— Когда скажешь. Я такой: одна нога здесь, другая там.

Сейчас, правда, надо тащиться на урок французского, черт бы его взял, а в двенадцать заскочить домой — эта старушенция мадам Бланш, должна покормить меня, прежде чем смотается; зато потом мне лафа, могу прийти в любое время.

— Тогда давай сразу после ленча. Часа в два. Жду тебя здесь. А не мог бы ты прихватить снимки — ну те, где я?

■

Клайв опрометью бросился через дворик, толкнул затянутую металлической сеткой дверь, и она с треском захлопнулась за ним.

— Эй, тут есть один мальчик, говорит по-английски! Сейчас мы с ним болтали. Настоящий американец, выговор американский-разамериканский, вот услышите. А чего у него только нет! Вы бы видели: фотоаппарат «Полароид»— он меня щелкнул несколько раз, а я его даже не знал тогда, и еще «жучок», это маленький такой магнитофончик, записываешь людей, а они и не знают, и еще транзистор, ой, крохотный совсем, в жизни такого не видел!

— Значит, нашел себе приятеля. Слава богу,— сказала мать.

Она нарезала для салата зеленый перец и протянула Клайву

ломтик на кончике ножа, но он даже не заметил.

— Он ездит по всему свету, только иногда приезжает домой, немножко походить в школу.

— Да ну, а где он учится? В Нью-Йорке?

— Не знаю. Сказал, учится в Лабуде, что-то в этом роде. «Лабуда!»— так он сказал.

— Глупенький, это не название школы, а жаргонное словцо.

Здесь же, в комнате, служившей кухней и столовой, была

душевая, и выдвижная дверь ее, замаскированная под дверцы буфета, вдруг заходила ходуном — кому-то не терпелось оттуда выскочить. Рывок — и показалась голова сестры.

— Кого ты себе нашел? Кого?

Лицо ее под хлорвиниловой купальной шапочкой все так и светилось безмерной надеждой, которую она возлагала на эту поездку.

— И мы сможем послушать твою пластинку, Джен, он принесет проигрыватель. Он американец.

_ А лет ему сколько?