Танцуют все

— У нас родятся мулы, а они не репродуктивны.

— Гоша не осел, — категорически заявила Алиса. — И вообще… это я рассказала Лине о детском доме… прости.

— Зачем? — Если бы это я услышала вчера, то без затрещины дорогая подруга не уехала бы. Но сегодня меня ничто не удивляло. Алиса — невероятное существо, к ней надо относиться как к стихии. С достоинством и выдержкой.

— А дуры они все. Высокомерные, напыщенные дуры!

— Это не новость. Зачем ты им рассказала?

— Не знаю.

Исчерпывающий ответ, и иного я не получу.

— Ладно, проехали.

— Так ты помиришься? Обещаешь?

— Подумаю, — уклончиво ответила я, отняла мишку и уткнулась в него лицом.

— Не думай, — приказала Фомина. — Мужик голову сломал, думая, чего ты бесишься. Ведь даже не объяснилась!

— Я не люблю выяснять отношения. Это пошло.

— Фу-ты, ну-ты, сама ослица упрямая.

— С такой любовью к зоологии тебе бы, Алиса, в ветеринары…

Ал иска хотела ответить что-то язвительное, но вспомнила о «Красной стреле» и полезла целоваться.

— Наденька, лапушка, — всхлипнула стихия, — я скучать буду… А ты?

В горле запершило, я шмыгнула готовым потечь носом и от избытка чувств огрела Фомину по спине. Та поморщилась и пробормотала:

— У твоего медведя скоро второй глаз отвалится… Прислать из Амстердама нового?

— Ага. И пакетик марихуаны. Вернешься, обе на нарах будем париться.

Дабы не разрыдаться, Фомина дотянулась до радио и нажала кнопочку; из динамиков понесся канкан Оффенбаха.

— Хорошо, не похоронный марш, — проскулила я. — Очень бы соответствовало.

— Не реви, подруга, — Алиска изо всех сил старалась выглядеть. — Хоронить нас рано… и почему бы не под канкан? Представь, все кладбище рыдает, а у моей ямы народ пляшет. Пришлют похоронку, намекни трубачам, чтоб Оффенбаха сбацали. Договорились?

— А то.

На этой трогательной ноте мы и расстались.

Я стояла у окна нашей комнаты и смотрела, как непривычно худая без балахона Фомина с сумкой наперевес сайгачит через темный двор, и думала. Правду она рассказала об Игоре или нет? Если да, то я ослица. Я почти приучила себя ненавидеть, но удивительно, как легко вспоминается прежняя любовь.

На Алису Фомину я обратила внимание еще при вступительных экзаменах. Все иногородние абитуриенты, размещенные в общежитии Бауманки, тряслись и страдали невыносимо. Нервная обстановка, взвинченные до предела парни и девушки зубрили, повторяли, слонялись из угла в угол и пили капли. Девица в просторном балахоне книг в руки не брала, равнодушно ходила на экзамены и получала «отлично» у преподавателей, славящихся железобетонной непробиваемостью.

Профилирующие предметы — математика и физика — меня беспокоили мало. Но страх перед сочинением подсадил на капли, как и все общежитие. Москвичи, «отрепетированные» членами приемной комиссии и закончившие подготовительные курсы, демонстрировали спокойствие и выдержку патрициев. Фомина держалась особняком, на сплетни и разговоры «за жизнь» не велась, но почему-то однажды вечером подошла ко мне и села рядом на лавочку в сквере.

— Трясешься?

— Угу, — у меня на коленях лежал толстенный справочник «300 лучших сочинений».

— Косяк забьем? Поможет…

— Кого? — не поняла я.

Алиса не стала ничего объяснять, достала из складок балахона подозрительную папиросу, несколько раз затянулась и протянула мне.

— Не курю, — я дернулась, и справочник шлепнулся на землю.

— Насильно в рай не тянут, — пробормотала странная девушка и расслабленно откинулась на скамейке.

Я косилась на соседку и стремительно шуршала извилинами — удрать сразу или посидеть немного для приличия. Но девушка в балахоне давно меня интриговала, и я отважно осталась на месте.

— Говно трава, — вдруг пробормотала девица, швырнула окурок в урну и протянула руку: — Алиса Фомина.

— Надежда. Боткина, — представлялась я всегда с расстановкой, произнесенные скороговоркой имя и фамилия часто вызывали смешки.

Алиса с иронией посмотрела мне в глаза, по-моему, хотела сказать «бывает», но передумала.

— Ты откуда?

— Да так, — уклончиво ответила я.

— Из деревни, — сама себе утвердительно произнесла Алиса. — А я из Питера.

— В Питере своих институтов не хватает? — я действительно сильно удивилась.

Вместо ответа Алиса достала из сумочки лаковую миниатюру и протянула ее мне:

— Знакомый писал… мой портрет. Из-за него из Питера сдернула.

На завтра был назначен экзамен по русскому и литературе. Этого испытания я боялась до тошноты и никак не предполагала, что вместо отдыха и сна смогу протрепаться на лавочке до первых петухов.

Впрочем, треп пошел на пользу, от новой знакомой я заразилась таким равнодушием, что экзамен сдала, как запрограммированный на «отлично» киборг.

С тем же показным равнодушием я нашла свою фамилию на стенде в списках принятых в студенты. Вокруг бушевала толпа будущих и несостоявшихся бауманцев, народ собирался в кучки, кто-то звонил по сотовому телефону: «Мама! Меня приняли!!» — кто-то рыдал… Фомина нашла свою фамилию, пробормотала: «Не повезло» — и замерла, грустя о брошенном в Питере Кире. Любимой тете Алиса пообещала, что если поступит, то останется в Москве и выбросит из головы все, кроме учебы.

От одной из группок отбился высокий худой блондин и подошел к нам.

— Алиса, поздравляю.

— Не с чем, — пробормотала подруга и ткнула пальцем в мою сторону. — Познакомься, это Надежда.

— Игорь Понятовский, — представился блондин. Друзья, которых он только что оставил, звали его обратно, шумели, махали руками, и, внезапно решившись, Игорь произнес: — Отмечать будете? Если да, то поехали с нами, ко мне на дачу. Будем мы, природа, шашлыки и «Киндзмараули».

— Подготовился, — усмехнулась Фомина. — Заранее знал, что поступишь?

Игорь смутился.

— Ладно, поехали… папин сын.

И Алиска невозмутимо пошагала к автомобилю Понятовского.

Я трусила сзади. Через полгода Игорь назовет нашу дружбу «аншлюс».

В тот день сбилась наша компания из десяти человек — Фомина, Боткина, Гоша Понятовский, Лина Синицина, Соня Голыптейн, Вика Полякова, Дима Фурцев, Артем Соколов, Павел Вахрушев, Антон Солецкий. Все, кроме нас с Фоминой, коренные москвичи. Родители Гоши Понятовского и Лины Синициной даже дружили с детства.

В дачный поселок, окруженный корабельными соснами, компания приехала на двух машинах. На полянке за домом пылал заваленный дровами мангал. За ним приглядывал сосед Понятовских по даче — Митрофан Оболенский, в то время начинающий диджей одной из столичных радиостанций. Остроумный развязный парень, с которым Фомина моментально нашла общий язык.

Праздник по поводу зачисления получился отменный. Новоиспеченные студенты-физики пили, ели, кого-то тошнило в кустах, Соня целовалась с Фурцевым, Вика добивалась Соколова, Алиса флиртовала с Митрофаном, Лина давилась шашлыком, глядя, как друг детства Игорек обхаживает провинциальную Надежду. Не так собиралась Лина Синицина отдохнуть в тот день. Красивая и стервозная Лина не привыкла делиться мужчинами. Возникшие из ниоткуда провинциалки уводили лучших — Фомина очаровала Оболенского, вокруг меня вращался Гоша.

Не выдержав, Лина принялась дерзить. Со мной у нее этот номер мог пройти, но Фомина так отбрила красотку, что та с горя пошла целоваться с Антошей Солецким. Думала, отомстит. Оказалось, упустила инициативу.

— Господа студиозусы, — поднял очередной бокал «Киндзмараули» Гоша, — через несколько дней, в пятницу, у меня день рождения. Приглашены все. Надеюсь, приедете.

День рождения Гоши, двадцать первое июля, стал днем обязательного сбора нашей компании на даче Понятовских. Даже Димон Фурцев, отчисленный из института год спустя, старался приезжать.

С Димоном вообще вышла странная история. Приличный математик, талантливый студент, Фурцев внезапно забросил учебу и подался в рабочие сцены одного из столичных театров. И только спустя какое-то время мы вычислили — Димона пришибла неразделенная любовь к актрисульке не второго, и даже не третьего плана — «кушать подано» в переднике.

Но хороша была чертовка невероятно! Таланта ноль, гонора на «Оскар».

Спала актрисулька со всем театром, кроме Димона. Бедняга сох, чернел лицом и пил горькую.

Через год после их знакомства девица добилась роли в две реплики: «Мадам, ваш гардероб прибыл» и «Месье, не распускайте руки». Остальное время актрисулька молча носилась по сцене, уворачиваясь от похотливого месье.

Тайком от Димона наша компания полным составом явилась на премьеру. Дамская часть коллектива предлагала актриску освистать, мужчины, проявляя корпоративную солидарность с влюбленным Фурцевым, объявили, что горничная от месье уворачивалась довольно эротично.

Еще бы! Чулки с подвязками до трусов мелькали!

Попа в кружевном белье понравилась не только зеленым студентам. Некий режиссер пригласил мадемуазель горничную играть в провинциальном театре.

Недолго думая, Димон отправился вслед за попой, таскать декорации в забытом богом, публикой и администрацией замшелом театре.

Проводы Фурцева вылились в грандиозную пьянку, на которой Гоша, под влиянием безнадежно влюбленного Димона, сделал мне предложение. (Не замуж, а только стать «его девушкой».

Я бы и без официального предложения давно стала. Пугали Гошины родители. Отец — знаменитый архитектор, а мама — психиатр, заведующая одной из частных клиник для нервных толстосумов.

Каждый раз, когда я попадала к ним в дом, начинало казаться — меня тестируют. Ирина Андреевна, милая воспитанная дама, разговаривала со мной по форме вопросы-ответы, папаша Сергей Яковлевич смотрел так, словно прикидывал, чего бы девушке пристроить, а то невзрачная какая-то. Гошу моя мнительность умиляла и трогала. Он уверял, что его родители люди доброй воли и напрочь лишены столичного снобизма.

Возможно. Тем более что разведка донесла (Синицина — Гольштейн, Гольштейн — Поляковой, Полякова — Фоминой, Фомина — мне), что не далее как недавно, на даче Синициных, Ирина адреевна пошутила:

— Моя невестка может быть кривой, горбатой, без зубов. Лишь бы любила Гошу и не была неряхой. Двух нерях, Гошу и его жену, наш дом не выдержит.

Крайне справедливое замечание. Понятовский-младший был пугающе рассеян и мог захламить комнату любого размера. Приведу пример.

Гошина «келья» пять на восемь. В одном конце комнаты фортепьяно, в другом — модерновая стенка белого дерева. Понятовский достает из отделения стенки ножницы, подрезает сломанный ноготь, идет к пианино и кладет ножницы на крышку.

Спрашиваю: «Зачем?». Стенка ближе открой отделение и положи ножницы на место.

Понятовский удивленно смотрит на меня, прикидывает расстояние и задумчиво скребет затылок.

Неисправим.

Но и я не одноглазая горбунья без зубов.

Так что, возможно, игра в вопросы-ответы — привычная форма общения Ирины Андреевны, а Сергей Яковлевич ничего пристраивать ко мне не собирается.

После отъезда Фурцева наш с Гошей роман перешел от поцелуев и объятий в иную форму — постельно-прикладную фазу тесного телесного взаимодействия. Димон разрешил друзьям располагать его квартирой и оставил у соседки Зины ключи и список, в котором моя и Гошина фамилии стояли на первом месте.

Пару месяцев назад, точнее восемнадцатого мая, я вышла из аудитории и направилась к стоящим у окна Гоше, Лине и Соне. Троица о чем-то мило беседовала, Лина звонко хохотала, и вдруг:

— Оставь его, Сонечка. У Понятовского извращенный вкус, Гошу на детдомовских тянет.

Что ответил Игорь, я не услышала. Спряталась за спинами студентов-первокурсников и с трудом удержала сердце в груди и книги в руках.

Недели не прошло, как я рассказала Игорю о том, что случилось девять лет назад. Мы лежали в постели, он обнимал меня теплыми руками и тихонько дул в волосы:

— Бедная моя. Поедем в августе к твоему папе?

Ни за что. Никогда не представлю папе мерзавца, сплетничающего под хохот Лины.

Я нашла в аудитории Артема Соколова, попросила его передать Понятовскому, что вычеркнула его имя из записной книжки, и даже выдрала листок, и ушла с занятий.

Игорь приходил, звонил и пытался через Ванну передать букет роз. Цветы я выкинула в форточку и отказалась обмениваться даже взглядами.

Если бы выяснение отношений касалось только нас двоих, я бы с ним поговорила.

Повезло Фоминой, вовремя уехала. Иначе бы у Ванны осталась лишь одна жиличка.

Впрочем, и так осталась. Разбросанные Алисой вещи я убирала с двойственным чувством. Хотелось плакать над ними и одновременно высморкаться в любимый Алискин балахон.

Отомстила я тапке. Поддала ее ногой под диван, оставила там пылиться на веки вечные и, ощущая торжество справедливости, улеглась спать.

Полночи под окнами сражалось боевое отделение из взвода котов Капитолины Тимофеевны.

Звери Капы держали высотку нашего дома и близлежащих помоек, по отношению к чужакам вели себя агрессивно и отстаивали территорию с упорством последних защитников Сталинграда. Утробный вой и гортанные вопли нагоняли страх на окрестных кисок, будили соседей, и где-то в начале третьего ночи (как обычно) собачник Тарас Вольфрамович Пасленко надел шланг на кухонный водопроводный кран и минут пять, с матом, поливал кусты под окнами.

Как обычно, помогло. Мат Тараса Вольфрамовича звучал для всего дома как команда «отбой».