Помоги проекту - поделись книгой:
Жорж Санд
Исповедь молодой девушки (сборник)
Предисловие
Он или она? Она и он?
«Он или она?» Такой вопрос почти не мог возникнуть в начале 1830-х годов у парижского обывателя, бросившего мимолетный взгляд на силуэт в сером рединготе, жилете, брюках и шляпе. Прическа не выдавала – молодые писатели-романтики как раз ввели моду на длинные волосы, которые Теофиль Готье называл «меровингскими». К тому же трудно было себе представить, что женщина решится на такое переодевание: на ношение мужского платья в ту пору требовалось особое разрешение, не говоря уже о необходимой для этого смелости и готовности пренебречь мнением общества. Однако на парижских улицах, на выставках, в кафе и в театре в мужском обличье и в мужской компании действительно появлялась молодая женщина Аврора Дюпен, в замужестве баронесса Дюдеван.
Впрочем, брак Авроры Дюдеван как раз превратился в чистую формальность, когда в январе 1831 года двадцатисемилетняя женщина приехала из Берри в Париж, взяв с мужа, Казимира Дюдевана, обязательство выплачивать ей незначительную ренту. Этот шаг ознаменовал пробуждение Авроры Дюдеван от восьмилетней летаргии неудачного брака, отказ от заурядной жизни провинциальной дворянки. Это была собственная маленькая революция Авроры Дюдеван, с энтузиазмом следившей за июльскими событиями 1830 года и разочарованной их исходом: восхождением на престол короля Луи-Филиппа и крушением надежд на создание либерального строя. Свой шанс обрести свободу молодая женщина с республиканскими взглядами упускать не хотела. Стесненность в средствах стала своеобразной платой за вновь обретенное положение свободной женщины; именно она заставила Аврору Дюдеван отказаться от женских нарядов, обязывающих оплачивать труд прачек и передвигаться по городу в экипаже. Молодая женщина вряд ли задумывалась о том, что эти переодевания на долгие годы сделают ее особу предметом рассуждений на тему «Она или он?» и длительных разборов соотношения в ее натуре мужских и женских черт. Пока Аврору Дюдеван больше занимали поиски дела, которое позволило бы ей самостоятельно зарабатывать на жизнь и, главное, перевезти к себе любимых детей: восьмилетнего Мориса и трехлетнюю Соланж. Трудолюбивая и умелая Аврора начинает с привычных женских занятий, например, расписывает шкатулки. Однако ее привлекает более серьезное и в то время почти исключительно мужское дело – писательство, и вскоре она делает первый шаг в литературный мир.
Вопрос «он или она?» не сразу возникает и при взгляде на псевдоним «George Sand», которым в 1832 году был подписан роман «Индиана», первое самостоятельное произведение Авроры Дюдеван. Читатель внимательный, быть может, сразу обратил внимание на отсутствие буквы «s» в мужском имени «Georges» и вспомнил некоторые произведения, вышедшие в свет немного ранее под псевдонимом «J.Sand», – повесть «Роз и Бланш» и несколько рассказов. Этот первый псевдоним был прозрачен и указывал на Жюля Сандо, начинающего литератора из Берри. Однако на самом деле под псевдонимом скрывались двое – «он и она» – Жюль Сандо и его возлюбленная Аврора Дюдеван. Их роман одновременно был творческим союзом. Молодая пара совместно пишет художественные произведения, а также публикует статьи в журнале «Revue de Paris». Кроме того, Аврора обращается к своему земляку Анри де Латушу, директору журнала «Figaro», с просьбой принять ее в редакцию. Латуш предупреждает молодую женщину, что от него нечего ждать снисхождения, и действительно сурово правит статьи начинающей журналистки. Однако рукописи к печати принимает.
Аврора Дюдеван оказывается трудолюбивым и увлеченным литератором, более трудолюбивым, чем ее возлюбленный Сандо. Настоящее же творческое озарение снисходит на Аврору Дюдеван зимой 1831/32 года, когда она ненадолго возвращается в свое имение в местечке Ноан и за несколько недель самостоятельно пишет роман «Индиана». Позднее писательница вспоминала, что создала это произведение под властью одного чувства: «Это чувство, медленно накапливавшееся в течение жизни, стремительно хлынуло через край, как только открылись рамки сюжета, способного его вместить…» По возвращении в Париж Аврора показывает рукопись «Индианы» строгому Латушу, который сначала критикует первые главы за сходство с романами Бальзака, но на следующий день посылает автору записку в ином тоне: «Забудьте нелепости, которые я наговорил вам вчера о начале вашей книги; ваша книга – шедевр! Я провел ночь, читая ее, и испытываю гордость дружбы… Вам обещан успех, подобный успехам Ламартина. Поверьте старому и ворчливому товарищу, Бальзак и Мериме умерли под Индианой. Ах, дитя мое, как я счастлив!»
Однако, чтобы детище Авроры Дюдеван увидело свет, необходимо было разрешить небольшое затруднение с псевдонимом: настоящее имя честной женщины, по меркам эпохи, не терпело «публичности», а Жюль Сандо не давал согласие на использование общего псевдонима для романа, в создании которого он не участвовал. В конце концов согласились на том, чтобы была сохранена «фамилия» в сочетании с новым «именем». Писательница без колебаний выбрала имя «Жорж», типичное для родных ее краев и одновременно придающее псевдониму английское звучание. Так на свет появилась «Жорж Санд», которой вскоре предстояло полностью затмить собой прежнюю Аврору.
Предсказание Латуша сбылось: «Индиану» ждал немедленный и безусловный успех. Роман, впитавший в себя весь жизненный опыт молодой Жорж Санд, одновременно оказался отражением волнений и чаяний целого поколения: история девушки, связанной узами брака с нелюбимым человеком, но не отказывающейся от поиска истинного чувства, трогает читателей. Влюбленные романтического поколения ассоциируют себя с героями Санд и подписывают письма их именами: «Индиана» и «Ральф». Хвалебные отзывы на роман дают знаменитые писатели, такие как Оноре де Бальзак, и авторитетные критики – Огюстен Сент-Бёв и Гюстав Планш. Последний так определил основную тему романа: «Борьба любви против закона, дуэль страсти и общества. Роман, утверждающий абсолютную ценность любви, бессмысленность брака, в котором женщина превращается в «домашнее животное», а также и ее право на борьбу против брака, узаконенного, но не скрепленного чувством».
За «Индианой» последовали романы «Валентина» (1832) и «Лелия» (1833), закрепившие за Жорж Санд репутацию противницы брака и защитницы права женщины на любовь. Успех романов Жорж Санд – это успех произведений, будоражащих общество: так, выход в свет «Лелии» спровоцировал бурю обвинений в безнравственности. Один из критиков призывал читателя отправить дочерей на загородную прогулку и запереться в своем кабинете, прежде чем открыть эту книгу: «чтобы никого не заразить». На защиту Жорж Санд вновь встал Гюстав Планш, а Огюстена Сент-Бёва сама писательница призывала поскорее вмешаться в дискуссию: не для того, чтобы хвалить ее талант, но для того, чтобы опровергнуть неверные истолкования. В литературном творчестве Жорж Санд проявила ту же фундаментальную способность не оглядываться на «общественное мнение», а самой ставить цели и искать способы их достижения, которую Аврора Дюдеван продемонстрировала в разрешении вопросов о браке и ношении мужской одежды. Критика не способна остановить Жорж Санд: до конца жизни она будет писать постоянно, почти не прерываясь, поражая читателей и собратьев по перу богатством воображения и «текучестью» своего стиля. Писательство становится и профессией, обеспечивающей финансовую независимость (Санд с удивительной деловой хваткой строила отношения со своими издателями Бюлозом и Этцелем), и эмоциональной потребностью воплощать свой опыт в образах и сюжетах.
Как бы то ни было, не успев завершить первые три романа, Жорж Санд уже сделалась парижской знаменитостью: подругой писателей, критиков и актеров, любимым объектом карикатуристов и распространителей сплетен. В этот период завязывается восторженная дружба между Санд и актрисой Мари Дорваль, звездой нового романтического театра, блиставшей в пьесах Гюго и Дюма. В то время как талант, обаяние и смелость Мари Дорваль покоряют Санд, прежнее чувство к Жюлю Сандо постепенно меркнет. Однако, если Жорж Санд-писательница, закончив одно произведение, сразу же начинает новое, то Жорж Санд-женщина ненадолго остается одна. На этот раз ее выбор падает не на легкомысленного начинающего литератора, а на признанного мастера: Проспера Мериме. Мериме, конечно же, не «погиб под «Индианой», как выразился Латуш, – но не смог долго противиться очарованию черноглазой писательницы: в апреле 1833 года между ним и Жорж Санд вспыхнул краткий роман, который мгновенно осыпался для нее пеплом разочарования. По Парижу разнесли фразу, якобы сказанную Санд: «Вчера у меня был Мериме, это не бог весть что». В письме Сент-Бёву, бывшему в то время ее близким другом и наперсником, Жорж Санд более пространно и проникновенно жаловалась на то, что вместо сочувствия и утешения нашла в Мериме лишь горькую и легкомысленную насмешку. Быть может, эхом этого эпизода стала заключительная фраза из новеллы Мериме «Двойная ошибка»: «Эти две души, не понявшие одна другую, были, может быть, созданы друг для друга». Кажется, Санд и Мериме не узнали и не разглядели друг друга; помешали личины и переодевания: если Санд облачалась в мужчину, то Мериме тоже довелось однажды позировать в женском платье для «портрета» Клары Газуль – вымышленной испанской актрисы, которой ему вздумалось приписать сборник своих пьес – «Театр Клары Газуль». Отношения Санд и Мериме были краткой интермедией, но настоящие венецианские «карнавалы» с любовными интригами и разоблачениями еще только ожидали Жорж Санд – после встречи с автором пьесы «Венецианская ночь» Альфредом де Мюссе.
Альфреда де Мюссе предложил как-нибудь привезти в гости к Санд все тот же внимательный друг Сент-Бёв. Санд ответила в очередном письме: «Кстати, по зрелом размышлении, я не хочу, чтобы вы привозили ко мне Мюссе. Он чрезвычайный денди, мы не подошли бы друг другу, и в моем желании его видеть было больше любопытства, чем интереса». Встреча Санд с Мюссе состоялась позже, на ужине для сотрудников «Revue de deux mondes». За столом самый молодой из присутствующих и единственная женщина оказываются рядом, и неутомимый в разговоре Мюссе с упоением рассказывает о чем-то немногословной собеседнице. И, похоже, они производят друг на друга сильное впечатление: в ту же ночь Мюссе прочитывает «Индиану» и посвящает автору пламенные стихи, завязывается переписка. Мюссе недолго выдерживает дружеский тон писем и вскоре признается: «Мой милый Жорж, мне нужно Вам сказать нечто глупое и смешное […] Я влюблен в Вас». Черноокая Жорж и белокурый Альфред составляют идеальную романтическую пару, которой не хватает лишь идеальных декораций. Они уезжают на несколько дней в пригород Фонтенбло и совершают романтические прогулки при луне по лесу, где среди деревьев поднимаются живописные скалы. В довершение всего Мюссе видится призрак; он бледнеет и дрожит, Жорж обеспокоена галлюцинациями возлюбленного и торопится вернуться. К счастью, наутро Мюссе со смехом рисует карикатуры на самого себя, и тревоги Жорж отступают. Альфред де Мюссе вообще много рисует Санд: с кокетливо раскрытым веером в парижском салоне, на корме корабля по дороге в Италию… Конечно же, они вдвоем отправляются в Италию, ибо куда еще могли направиться идеальные литературные влюбленные, – предварительно испросив разрешения у матушки Мюссе (Санд обещает почтенной даме заботиться о поэте) и известив г-на Дюдевана о необходимости лечения от ревматизма (под присмотром отца остается маленькая Соланж, а Морис уже учится в достойном пансионе в Париже).
В Венеции Жорж Санд и Альфред де Мюссе останавливаются в палаццо Даниели и в первые дни наслаждаются великолепными видами, близостью и свободой. Однако в XIX веке Италия была коварна с путешественниками: архитектурные и художественные красоты поражали воображение, а вода и пища – желудок. Первой сдалась Жорж Санд: прикованная к постели, она теперь любовалась лишь интерьерами палаццо. Однако ее возлюбленный не мог отказать себе в удовольствии окунуться в венецианскую жизнь и оценить прелесть венецианских ночей (одну такую ночь Мюссе описывал в одноименной пьесе еще в 1830 году): и вот он уже пирует в шумном обществе местных красавиц, а по возвращении заявляет Жорж, что не любит ее больше. Однако вскоре наступил и его черед покориться пище и климату – или же это проснулась другая дремавшая в нем болезнь: Мюссе слег, мучаясь страшными галлюцинациями, и чтобы унять его, приходилось звать двух дюжих мужчин. Оправившаяся Жорж Санд с терпеливостью сиделки проводит дни и ночи у постели несчастного поэта и не устает напоминать своему издателю Бюлозу о причитающихся ей гонорарах: все венецианские расходы лежат на ней. Поведение Жорж можно было бы назвать образцовым, если бы не роман, который она начала с доктором Паджелло. Когда Мюссе приходит в себя и узнает об установившемся между Санд и Паджелло взаимопонимании, в нем просыпаются все задремавшие было чувства к Жорж вкупе с ревностью и негодованием: он осыпает неверную упреками и обвинениями… Мюссе покидает Венецию, провожаемый добрыми напутствиями Жорж Санд и доктора Паджелло. Жорж остается в городе на воде с галантным доктором, много пишет («Письма путешественника», роман «Жак»), поддерживает письмами сына Мориса и не забывает посылать дружеские послания Мюссе, уговаривая его беречь свое здоровье. Проходят полгода венецианской идиллии, не сильно омрачаемой даже скандальными выходками бывших любовниц доктора Паджелло. Но Жорж Санд необходимо вернуться в Париж ради сына: в конце года в пансионе вручают призы за хорошую учебу, и присутствие матери очень важно для Мориса. Пьетро Паджелло сопровождает Санд, но лишь для того, чтобы вскоре снова вернуться в родной город, к отцу, пациентам и любовницам: его роль сыграна. В отношениях Санд с Мюссе происходит еще несколько всплесков: примирения, новые обвинения, мольбы, подкрепляемые пересылкой срезанных прекрасных волос, несостоявшееся свидание на могиле отца Мюссе, предложение застрелиться вдвоем в лесах Фонтенбло… В конце концов Санд решается положить конец этим мучительным отношениям, а подобные решения эта женщина принимает с поразительной твердостью.
Мюссе отразил историю взаимоотношений с Санд во многих стихотворениях из поэтического цикла «Ночи», и ее следы можно найти в романе «Исповедь сына века» (1836), вышедшем в свет почти сразу после разрыва. Издателю Бюлозу Санд писала, что роман великолепен и намного лучше «Адольфа» Бенжамена Констана, а подруге Мари д’Агу призналась, что, закрыв книгу, расплакалась, а затем написала автору несколько строк «ни о чем: что я его очень любила, что я все ему простила и что я не хочу больше никогда его видеть». Она вернется к этой истории любви лишь более двадцати лет спустя, когда Альфреда де Мюссе уже не будет в живых: так появится роман «Она и он» (1859). Поль де Мюссе счел необходимым защитить память брата и опубликовал свою версию событий: «Он и она». С тех пор немало было написано об этих отношениях (например, писатель Шарль Моррас посвятил им книгу «Венецианские любовники: Жорж Санд и Альфред де Мюссе»), были сняты даже художественные фильмы, но единственными верными свидетельствами этой любви остаются, вероятно, письма Мюссе и Санд. Или, быть может, важнее как раз «неверные» свидетельства: произведения писательницы и поэта.
Санд порывает с возлюбленным, но это не означает, что она собирается вернуться к мужу. Напротив, писательница начинает бракоразводный процесс. Знакомство с адвокатом Луи-Кризостомом Мишелем помогает Жорж Санд выиграть дело, получить право опеки над обоими детьми и стать наконец полноправной и единоличной хозяйкой имения в Ноане, которое ей досталось в наследство от бабушки. Благодаря тому же адвокату Мишелю внимание Санд привлекли существовавшие на тот момент идеи социальной реформы: сен-симонизм, утопический социализм Фурье, концепции Кабе. Мишель вводит Санд в круг своих друзей-республиканцев: Александра Ледрю-Роллена, Эммануэля Араго, Армана Барбеса, Франсуа Распая, Пьера Леру. Одновременно она знакомится с аббатом Ламенне. Восприимчивость Санд к идеям построения справедливого общества часто объясняют ее двойственным происхождением: если по отцовской линии ее род восходит к графу Морицу Саксонскому, побочному сыну курфюрста Августа II, то по материнской линии она внучка заурядного парижского торговца птицами. Отсюда симпатии к простому народу. Но немаловажно и то, что детство свое маленькая Аврора провела, играя с крестьянскими детьми в беррийском имении бабушки, а в семнадцать лет открыла для себя сочинения Руссо. В творчестве Жорж Санд социальные концепции воплотятся в романах «Орас» (1841–1842), «Странствующий подмастерье» (1840), «Мельник из Анжибо» (1845), «Грех господина Антуана» (1845).
Близость к политическим кругам приведет Санд к активному участию в бурных событиях 1848 года, но в промежуток между знакомством с адвокатом Мишелем и началом революции вместилась еще одна история любви Жорж Санд: история о ней и Фридерике Шопене, гениальном пианисте и композиторе. Трудно сказать, что соединило волевую, независимую, решительную Жорж Санд с хрупким, ранимым и консервативным Фридериком Шопеном, этим любимцем аристократических салонов. Несомненно, Санд по-настоящему любила музыку и восхищалась музыкантами. Одно время тесная дружба связывала ее с Ференцем Листом и его возлюбленной, графиней Мари д’Агу. Взяв с собой детей, Мориса и Соланж, Жорж Санд присоединяется к этой паре в путешествии по Швейцарии; в следующие годы Лист и его подруга подолгу гостят в Ноане. Позднее Жорж Санд напишет роман о музыке «Консуэло» и по-матерински будет опекать талантливую молодую певицу Полину Гарсиа, послужившую прототипом для главной героини. Причем именно Санд представит Полину будущему мужу Луи Виардо (певица же много лет спустя представит Жорж Санд своего поклонника И. С. Тургенева).
Помимо преклонения перед музыкальным дарованием Шопена, в отношении Жорж Санд, несомненно, присутствует заботливое, почти материнское чувство: гениальный пианист был тяжело болен туберкулезом. Первое, что предприняла Жорж Санд после сближения с Шопеном, была поездка с ним и детьми на Мальорку: средиземноморский воздух должен был пойти на пользу больному. Вопреки ожиданиям остров в зимнее время оказался суров и негостеприимен, Фридерик Шопен грустил и жаловался, но, несомненно, именно к этому периоду относятся многие из лучших его сочинений.
По возвращении во Францию начинается восьмилетний период совместной, почти семейной жизни Жорж Санд и Шопена в Ноане, с зимними выездами в Париж, где Шопен мог давать концерты и уроки. Жорж Санд неукоснительно заботилась о том, чтобы Фридерик пил горячий суп в обед и ставил припарки вечером, а наградой за ее труды была звучавшая в доме музыка. Сама Жорж в Ноане вела образ жизни, который позволял ей постоянно работать: поздно поднявшись, она проводила дни и вечера с домочадцами и часто гостящими у нее друзьями, но около полуночи поднималась к себе в кабинет и работала до самого утра. Это позволяет ей создать целый ряд романов социально-утопического характера, пополнить галерею женских образов («Консуэло», «Графиня Рудольфштадт») и написать три романа, которые обобщенно называют «сельскими»: «Чертова лужа», «Франсуа-найденыш», «Маленькая Фадетта». Санд не прекращает и журнальную деятельность: она участвует в издании «Revue indépendante», основанного Полем Леру, а затем и сама создает местный журнал «Eclaireur de l’Indre», призванный освещать жизнь трех департаментов и составить конкуренцию столичным изданиям. Одной из ярчайших страниц в деятельности Санд-журналиста стал рассказ о трагедии юной Фаншетты: по приказу монахини, управляющей приютом, умалишенную девушку бросили на дороге, где она стала жертвой насилия («Фаншетта», 1843). В этом документальном репортаже прозвучала тема защиты всех угнетенных, и женщин в частности. Но не менее ответственно, чем к журналистике, Жорж относится к другим занятиям: например, варенье она варит сама, утверждая: «Это так же серьезно, как написать книгу».
Годы «исключительной дружбы» с Шопеном заканчиваются для Санд достаточно внезапно. Расставание совпадает со свадьбой Соланж со скульптором Клезингером: между матерью и молодоженами вспыхивает серьезная ссора, в которой Шопен принимает сторону молодых. Окончательно Санд и Шопена разделили революционные события 1848 года: мир парижских музыкальных салонов, в котором вращался Шопен, рушится, и он уезжает в Англию и Шотландию. Два года спустя великий пианист угаснет в Париже: локон Жорж Санд сохранится в его последней записной книжке, но у его изголовья будет стоять Соланж, а посмертную маску музыканта снимет Огюст Клезингер. Узнав о смерти Шопена, Жорж Санд несколько дней не могла взяться за перо – траур настоящего творца.
Для Жорж Санд 1848 год становится годом надежд и разочарований. Санд спешно приезжает в Париж и неутомимо участвует во всех делах Исполнительной комиссии, в составе которой множество ее давнишних друзей и знакомых. Карикатуры той поры изображают Санд за спиной у Александра Ледрю-Роллена, поднимающегося к установленному на постаменте креслу: именно она держит папку с надписью «Министерство внутренних дел». Сама Санд в один из дней этой горячей поры писала, что «занята как государственный деятель» и что «уже написала два циркуляра: один для министерства народного образования, другой для министерства внутренних дел». Она пишет большинство статей для вестников «Bulletin de la Republique» и «Cause du peuple», неустанно призывая поддержать «дело народа», и тем более озадачена, когда узнает, что в Ноане рабочие устроили демонстрацию против «социалистов» – «мадам Дюдеван» и Мориса Санда.
Одновременно с борьбой за свободу народа борьбу за политические права женщин начал «Женский клуб»: в апреле он опубликовал предложение выдвинуть кандидатуру Жорж Санд на выборы в Национальную ассамблею. Однако писательница с неожиданной резкостью назвала эту идею «смешной», объясняя, что современное социальное положение женщин исключает возможность их участия в политической жизни, поскольку институт брака делает их полностью зависимыми от воли мужей. Те, чья убежденность в необходимости добиваться равноправия женщин была вскормлена такими романами Жорж Санд, как «Индиана», «Валентина», «Жак», «Андре», «Леон Леони», были удивлены, но позиция Санд не лишена внутренней логики: писательница выдвигает на первый план «гражданское равенство, равенство в браке, равенство в семье», но и они представляются ей труднодостижимыми и требующими в качестве минимального условия изменений в женском воспитании и образовании. Отказываясь от политической роли, Санд лишь еще раз подтвердила свою позицию, которую уже разъясняла в письме критику Низару и в так называемых «Письмах к Марсии» в основанной аббатом Ламенне газете «Ле Монд»: Жорж Санд утверждает равенство полов, но не их идентичность, она отвергает не брак как таковой, но существующие искажения этого института, а главной ролью женщины для нее по-прежнему остается материнство. Брак, основанный на любви, навсегда остается ее личной «утопией», «мечтой», «поэзией». Позиция Санд оказывается слишком передовой для консерваторов и слишком умеренной для ярых феминисток. На одной из карикатур, гораздо более резкой, чем предыдущие, Санд предстает в толпе политических деятелей в образе полногрудой маркитантки в короткой юбке, на перевязи у которой бочонок с надписью «Совершенная любовь»: маркитанка-Санд наполняет бокалы из бутылки, на этикетке которой значится «Мизерная добродетель». На другой карикатуре Жорж Санд изображена в полный рост с кнутом в руке и мужчинами-лилипутами у ног, с подписью: «Политическая наседка» 1848». Так или иначе, в историю борьбы за права женщин Жорж Санд вошла раз и навсегда.
Мечты о «республике для народа» оказались лишь утопией: в результате выборов президентом республики становится Луи Бонапарт, племянник Наполеона I. Разочарованная Жорж Санд удаляется в Ноан; она снова вмешается в политику еще лишь раз, после государственного переворота, совершенного Луи Бонапартом в 1851 году: многим политическим деятелям, с которыми она была дружна, грозит ссылка, и Санд обращается к самопровозглашенному императору с просьбой об амнистии. Однако многие противники Луи Бонапарта отказываются от помилования, а в адрес Санд звучат не слова благодарности, а обвинения и упреки. К счастью, Жорж Санд спасает работа и семейный круг: преданность сына Мориса и появление в ее жизни художника Александра Мансо, которому предстоит стать верным спутником писательницы на долгие годы. Жорж Санд наконец обрела человека, способного заботиться о ней…
Любовь Жорж Санд к живописи выливается в привязанность к отдельной личности: живопись дополняет в «пантеоне» Санд литературу, политику и музыку. Сама романистка была одаренной рисовальщицей и даже создала особый тип миниатюр, которые она называла «дендритами»: бумага, с нанесенной на нее краской, особым образом сминалась, чтобы получить разводы, как на минералах; затем Санд дополняла рисунок деталями, и получались романтические пейзажи. Морис Санд обучался живописи в ателье Эжена Делакруа, давнего друга и портретиста его матери. Когда из жизни ушел иллюстратор писателей-романтиков Тонни Жоанно, Жорж Санд настояла, чтобы ее книги выходили с рисунками Мориса, хотя и получала предложения от самого знаменитого иллюстратора того времени, Гюстава Доре. Любовь Санд к покладистому сыну тем больше, чем категоричнее она отказывалась принять поведение Соланж: молодая женщина разошлась с мужем и ради роскоши жила на положении содержанки, несмотря на то, что мать выделила ей ренту, достаточную для скромного самостоятельного существования.
В целом жизнь в Ноане стала ровнее, но не беднее на радости: гости и домашние рисуют, сочиняют шуточные стихи, пополняют гербарии, коллекции бабочек и минералов, участвуют в спектаклях марионеток и в «комнатных» драматических постановках. Санд собирает гербарии, Морис строит инкубатор для личинок насекомых и клетку для бабочек, классифицирует собранные минералы. В спектаклях в Ноане участвуют родные и друзья Жорж Санд, она пишет, режиссирует, играет, шьет костюмы. Театр становится любимым занятием семьи: Морис увлекается марионетками, он готовит декорации для маленькой сцены и костюмы, сочиняет вместе с матерью сюжеты для представлений. Молодой человек имеет таланты к живописи, литературе, театру, но остается в тени матери.
В 1849 году парижская публика горячо приветствовала пьесу «Франсуа-найденыш», ознаменовавшую возвращение Жорж Санд к творчеству и ее знакомство с новым жанром литературы. Всего на парижских подмостках будет поставлено около двух десятков пьес, неизменно пользовавшихся успехом. Написание драматических произведений оказывается для Санд еще и дополнительным способом обеспечивать безбедную жизнь семейства в Ноане.
В годы Второй империи Санд, уходя от более острых социальных вопросов, создает менее известные, но не менее интересные романы на «семейные» темы: «Крестница» (1853), «Исповедь молодой девушки» (1865), «Последняя любовь» (1867). В целом признание Санд становится всеобщим, что не заражает ее тщеславием. Когда кандидатуру писательницы предложили на выборы во Французскую академию (членами которой уже были ее старый друг Сент-Бёв и бывший любовник Жюль Сандо), Жорж Санд ответила смелой статьей «Зачем принимать женщин во Французскую академию?». Она объясняла, что дело не в том, что женщины недостойны такого общества, а в том, что сама Академия слишком дряхлый институт. С чрезвычайной скромностью или элегантным лукавством Жорж Санд уклоняется от встречи в Париже с королем Бразилии, ссылаясь на долгое затворничество в Ноане и неумение держаться в обществе коронованных особ. Со знаменитыми писателями Санд, однако, встречается на литературных «ужинах Маньи» или же приглашает их в Ноан: у нее в гостях побывали Теофиль Готье, Оноре де Бальзак, Гюстав Флобер.
Когда туберкулез отнимает у Жорж Санд последнего спутника жизни, она остается одна и сосредотачивает всю свою заботу на невестке Лине, дочери гравера Луиджи Каламатты, и очаровательных внучках Авроре и Габриэль. Бабушка пишет для девочек сказки-притчи. Теперь жители Берри называют Жорж Санд не иначе как «доброй дамой из Ноана»: та, что в юности будоражила округу тем, что скакала верхом в брюках и брала уроки анатомии у девятнадцатилетнего соседа-студента, становится в зрелые годы образцом спокойствия и добропорядочности. Теперь шаржи изображают ее не предводительницей революций, а доброй хозяйкой, наполняющей вареньем банки. Отзвуком вопроса о соотношении в великой Жорж Санд женского и мужского начала звучит восклицание Флобера в письме, адресованном И. С. Тургеневу после похорон писательницы: «Бедная дорогая великая женщина!.. Нужно было ее знать так, как я ее знал, чтобы понять, сколько женского было в этом великом человеке».
Она и он
Она и он
Дорогая Тереза, – вы ведь позволили мне не называть вас «мадемуазель», – сообщаю вам новость, важную для всего «артистического круга», по выражению Бернара, нашего друга. Смотрите-ка! Получилось складно, но вот в том, что я вам сейчас расскажу, уже не будет ни складу ни ладу.
Представьте себе, что вчера, когда, наскучив вам своим визитом, я вернулся домой, я застал у себя какого-то английского милорда… Впрочем, может быть, и не милорда, но, во всяком случае, англичанина, который обращается ко мне на своем тарабарском наречии:
– Вы есть художник?
– Yes, милорд.
– Вы пишете лицо?
– Yes, милорд.
– И руки?
– Yes, милорд; и ноги также.
– Вот это хорошо!
– Очень хорошо!
– О, я уверен! Вы хотите сделать мой портрет?
– Ваш портрет?
– А почему нет?
Эти слова «А почему нет?» были произнесены так добродушно, что я перестал считать его идиотом, тем более что этот сын Альбиона[1] – великолепный мужчина. Голова Антиноя[2] на плечах… на плечах англичанина; греческая скульптура эпохи расцвета; слегка необычно только то, что она одета в современный костюм, а галстук на ней – образец последней британской моды.
– Право же, – сказал я, – вы, несомненно, прекрасная модель, и я с удовольствием написал бы с вас этюд, просто так, для себя, но портрет ваш я написать не могу.
– А почему?
– Потому что я не портретист.
– О!.. Разве во Франции нужно покупать патент на тот или иной жанр в искусстве?
– Нет, но публика не позволяет нам работать в разных жанрах. Она хочет знать, какого мнения ей держаться на наш счет, в особенности если мы молоды; вот я, например, тот самый, с кем вы сейчас разговариваете, – я еще очень молод, и если бы я имел несчастье написать с вас удачный портрет, то на следующей выставке мне было бы очень трудно добиться успеха в каком-либо ином жанре: решили бы, что у меня нет к этому способностей и что я слишком самонадеянно взялся не за свое дело.
Я наговорил моему англичанину еще много подобной чепухи, от которой я вас избавлю, а он, слушая меня, таращил глаза, а потом расхохотался, и я тут ясно увидел, что мои доводы внушают ему глубокое презрение если не к Франции, то к вашему покорному слуге.
– Скажите прямо, – сказал он, – вам не нравится писать портреты.
– Как! Вы что, за валлийца меня принимаете? Скажите лучше, что я еще не решаюсь писать портрет и что я не смог бы его написать, потому что одно из двух: либо это жанр, который исключает все остальные, либо это совершенное мастерство и, так сказать, вершина таланта. Иные художники, не способные создать ничего своего, могут со сходством и приятностью копировать живую натуру. Таким успех обеспечен, лишь бы они умели представить свою модель в самом выгодном для нее свете и ухитрились одеть ее к лицу и в то же время по моде; но если вы всего лишь скромный художник, пишущий на исторические сюжеты, если вы еще только ученик и талант ваш признан далеко не всеми – а как раз таким учеником я имею честь быть, – тогда нельзя бороться с профессионалами. Признаюсь, я никогда добросовестно не изучал складки черного фрака и особенности какого-нибудь определенного лица. Я только бедный изобретатель поз, типов и выразительных фигур, нужно, чтобы все это отвечало моему сюжету, моей идее, если хотите, моей мечте. Если бы вы позволили мне одеть вас по моему вкусу и сделать вас частью задуманной мною композиции… Но, впрочем, из этого тоже ничего бы не вышло, это были бы не вы. Этот портрет нельзя было бы подарить вашей возлюбленной… а тем более вашей супруге. Ни та, ни другая вас не узнали бы. А поэтому не требуйте от меня сейчас того, что я, возможно, и смогу сделать когда-нибудь, если из меня вдруг получится Рубенс или Тициан, потому что тогда я смогу остаться поэтом и творцом, легко и без робости передавая могучую и величественную действительность. К сожалению, из меня, пожалуй, выйдет только безумец или глупец. Почитайте фельетоны господ тех-то и тех-то.
Только не подумайте, Тереза, что я сказал моему англичанину хоть что-нибудь из того, что я вам пишу: когда передаешь свою речь в письме, всегда приукрашаешь ее; но все, что я мог сказать ему, извиняя свое неумение писать портреты, было сказано впустую, за исключением этих слов: «Почему, черт возьми, вы не обратитесь к мадемуазель Жак?»
Он три раза повторил: «О!», после чего спросил у меня ваш адрес и тут же ушел, не сказав больше ни слова, а я, не имея возможности закончить свои рассуждения о портрете, сконфузился и рассердился, потому что в конце концов, милая Тереза, если эта скотина, этот красавец англичанин пойдет к вам сегодня, – а я думаю, с него это станется, – и если он перескажет вам все, только что мною написанное, то есть все, что я ему наговорил о «ремесленниках» и великих мастерах, что вы тогда подумаете о вашем неблагодарном друге? Что он причисляет вас к первым и считает вас способной писать только красивенькие портреты, которые всем нравятся! Ах, милый друг, если бы вы слышали все, что я сказал ему о вас после того, как он уже ушел!.. Вы это знаете, вы знаете, что для меня вы не мадемуазель Жак, та, что пишет «похожие» портреты, которые теперь в большой моде. Для меня вы мужчина высшего порядка, переодевшийся женщиной, который никогда не учился в Академии, однако уже в поясном портрете угадывает сам и позволяет угадывать другим все тело и всю душу оригинала, так, как это делали великие скульпторы античности и великие художники Возрождения. Но я умолкаю: вы не любите, когда вам говорят то, что о вас думают. Вы делаете вид, что принимаете это за комплименты. Вы очень горды, Тереза.
Сегодня, сам не знаю почему, на меня напала хандра. Утром завтрак был такой невкусный… С тех пор как у меня появилась кухарка, я ем ужасно невкусно. И теперь не достать хорошего табаку. Акцизное управление нас просто отравляет. А потом мне принесли новые сапоги, которые совсем не годятся… А потом идет дождь… А потом… почем я знаю, что потом? Вам не кажется, что с некоторых пор дни так тянутся, словно ты сидишь без куска хлеба? Нет, вам-то это не кажется. Вы не знаете ни этого томления, ни этих приевшихся развлечений, ни этой пьянящей скуки, ни этой тоски без названия, о которой я говорил вам как-то вечером в той маленькой сиреневой гостиной, где бы я хотел быть сейчас, потому что здесь у меня так мало света, что нельзя работать, а раз я не могу работать, я с удовольствием пришел бы побеседовать с вами, даже рискуя вам надоесть.
Итак, я вас сегодня не увижу! У вас невыносимая родня, она похищает вас у самых лучших ваших друзей! Значит, сегодня вечером мне придется совершить какую-нибудь непроходимую глупость!.. Вот к чему привела ваша доброта ко мне, мой дорогой старший товарищ. Я становлюсь таким глупым и ничтожным, когда не вижу вас, что мне обязательно нужно забыться, даже рискуя возмутить вас. Но не беспокойтесь, я не стану рассказывать вам, как провел вечер.
Ваш друг и покорный слуга
Во-первых, дорогой Лоран, если вы в самом деле питаете ко мне дружеские чувства, я требую, чтобы вы не делали слишком часто глупости, которые вредят вашему здоровью. Все остальные я вам разрешаю. Вы сейчас потребуете, чтобы я привела в пример хоть одну из них, и я окажусь в большом затруднении, потому что, насколько мне известно, безвредных глупостей очень мало. Остается узнать, что вы называете глупостями. Если это те бесконечные ужины, о которых вы мне говорили на днях, то, по-моему, они вас убивают, и для меня это очень огорчительно. Боже мой! О чем вы думаете, когда с легким сердцем разрушаете свою жизнь, такую драгоценную и прекрасную? Но вы не выносите проповедей: я ограничусь мольбой.
Что касается вашего англичанина, который на самом деле американец, то я только что его видела, и, так как мы с вами не встретимся ни сегодня вечером, ни, может быть, к моему большому сожалению, и завтра, я должна сказать вам, что вы напрасно не захотели написать его портрет. Он предложил бы вам за него баснословную цену, а баснословная цена для такого американца, как Дик Палмер, – это много банковских билетов, которые нужны вам как раз для того, чтобы не делать глупостей, то есть чтобы не играть в азартные игры в надежде на какое-то необыкновенное везение. А ведь людям с богатой фантазией никогда не везет, потому что люди с богатой фантазией не умеют играть, они всегда проигрывают, и им приходится потом требовать от своей фантазии, чтобы она заплатила их долги, – занятие, для которого не создана эта принцесса, – она может сделать это, лишь воспламенив бедное тело, свое обиталище.
Я кажусь вам весьма практичной, не так ли? Мне все равно. Впрочем, если мы рассмотрим этот вопрос с более возвышенной точки зрения, то все доводы, которые вы привели вашему американцу и мне, не стоят ни гроша. Вы не умеете писать портреты, это возможно, это даже достоверно, если их нужно писать так, чтобы понравиться мещанам; но господин Палмер совсем не требовал этого. Вы сочли его за мелочного торговца и ошиблись. Это человек с верными суждениями и со вкусом, который понимает в искусстве и восхищается вами. И, конечно же, я приняла его хорошо! Он пришел ко мне, потому что ему некуда было больше идти, я это отлично заметила и была ему за это благодарна. И потому-то я и утешила его, обещав сделать все возможное, чтобы уговорить вас написать его портрет. Мы побеседуем об этом послезавтра, потому что я просила этого самого Палмера прийти послезавтра вечером, чтобы он помог мне хлопотать о его собственном деле и тут же заручился вашим обещанием.
Итак, дорогой Лоран, мы с вами увидимся только через два дня. Развлекайтесь, как можете; для вас это будет нетрудно, вы знаете многих интересных людей и вращаетесь в высшем свете. Я же всего лишь старая ворчунья, которая очень вас любит, заклинает вас не всякую ночь ложиться поздно и советует вам не предаваться излишествам и ничем не злоупотреблять. Вы на это не имеете права: ведь гений обязывает!
Ваша приятельница
Дорогая Тереза, через два часа я уезжаю за город с графом С. и князем Д. Как меня уверяют, там будет много молодежи и красивых женщин. Обещаю и клянусь вам не делать глупостей и не пить шампанского… А если выпью, буду в этом горько раскаиваться! Что делать! Я бы, конечно, предпочел прохаживаться по вашей большой мастерской и болтать чепуху в вашей маленькой сиреневой гостиной; но так как вы уединились с тремя десятками родственников из провинции, вы, конечно, и послезавтра не заметите моего отсутствия: весь вечер ваш слух будет услаждаться англо-американским акцентом. А! Его зовут Дик, этого славного господина Палмера? Я думал, что Дик – это уменьшительное от Ричарда! Правда, из языков я знаю только французский, да и то не бог весть как.
О портрете же не будем больше говорить. Вы проявляете материнские чувства, когда печетесь о моих интересах в ущерб вашим, в тысячу раз больше, чем следует. Хотя у вас и много заказчиков, я знаю, что ваша щедрость не позволяет вам разбогатеть, и несколько лишних банковских билетов будут гораздо более на месте в ваших, нежели в моих руках. Вы осчастливите ими многих, а я, как вы сами говорите, брошу их на игорный стол.
К тому же сейчас у меня совсем нет настроения заниматься живописью. Для этого нужно две вещи, обе они есть у вас: вдумчивость и вдохновение; первой у меня никогда не будет, а второе у меня было. И оно мне опротивело, как безумная старуха, измучившая меня тем, что заставляла скакать по полям на тощем крупе своего апокалипсического коня[3]. Я очень хорошо понимаю, чего мне не хватает; быть может, вы с этим не согласитесь, но я еще недостаточно насладился жизнью, и я уезжаю дня на три или на неделю с госпожой Действительностью в образе нескольких нимф из оперного кордебалета. Надеюсь, что по возвращении я стану самым совершенным светским человеком, то есть самым пресыщенным и самым рассудительным.
Ваш друг
I
Взглянув на письмо, Тереза сразу поняла, что оно было продиктовано досадой и ревностью.
«И все-таки он не влюблен в меня, – подумала она. – Нет, нет. Он, конечно, никогда ни в кого не влюбится, а уж в меня и подавно».
Перечитывая письмо и размышляя, Тереза боялась солгать самой себе, пытаясь уверить себя в том, что возле нее Лоран не подвергается опасности.
«Какая тут опасность? – думала она. – Страдать от неосуществившейся прихоти? Но разве можно сильно страдать из-за прихоти? Не знаю. У меня никогда не было прихотей!»
Было уже пять часов пополудни. И Тереза, спрятав письмо в карман, велела принести себе шляпу, отпустила на целые сутки слугу, отдала распоряжения своей служанке, старой Катрин, и села в фиакр. Два часа спустя она вернулась в сопровождении худенькой женщины небольшого роста, немного сгорбленной, лицо которой было закрыто такой густой вуалью, что даже кучер его не разглядел. Тереза заперлась с этой таинственной особой, и Катрин подала им легкий, но очень вкусный обед. Тереза ухаживала за своей гостьей, угощала ее, а та не спускала с нее восхищенных глаз и в упоении забывала о еде.
Тем временем Лоран готовился к увеселительной поездке, о которой сообщил Терезе в письме; но когда князь Д. заехал за ним, чтобы увезти его в своем экипаже, Лоран сказал, что по непредвиденному делу он должен задержаться в Париже еще часа на два и что вечером он сам приедет к князю в его загородный дом.
Ничто, однако, не задерживало Лорана. Он оделся с лихорадочной поспешностью. Велел тщательно причесать себя. А потом бросил на кресло фрак и запустил пальцы в свои слишком ровно расчесанные кудри, не думая о том, какой это придаст ему вид. Он расхаживал по мастерской то быстрыми, то медленными шагами. Когда князь Д. уехал, раз десять взяв с него обещание, что он поторопится и скоро тоже уедет из Парижа, Лоран сбежал за ним по лестнице, намереваясь просить его подождать и сказать ему, что он бросит все дела и поедет с ним. Но, так и не остановив князя, он прошел к себе в спальню и бросился на кровать.
«Почему она отказывает мне от дома на целых два дня? Здесь что-то нечисто! А если она и приглашает меня на третий день, то только для того, чтобы я встретился у нее с англичанином или американцем, с которым я вовсе не знаком! Но она его, конечно, знает, этого Палмера, раз она называет его по имени! Почему же он тогда спрашивал у меня ее адрес? Что это, притворство? К чему ей притворяться со мной? Я не любовник Терезы, я не имею на нее никаких прав! Любовник Терезы! Конечно, я никогда им не стану! Боже упаси! Женщина старше меня на пять лет, если не больше! Кто знает возраст женщины, а в особенности такой, о которой никто ничего не знает? Такое таинственное прошлое, должно быть, скрывает какой-то невероятно глупый поступок, быть может, позор, прикрытый видимостью приличий. И при всем том она синий чулок, или слишком набожная, или это женщина-философ – кто знает? Она говорит обо всем так беспристрастно, с такою терпимостью или же так, как будто это ее вовсе не касается… Бог знает, во что она верит, во что не верит, чего она хочет, что любит, и вообще способна ли она любить?»
К Лорану зашел его приятель Меркур, молодой критик.
– Я знаю, вы уезжаете в Монморанси, – сказал он. – Поэтому я зашел только на минутку, чтобы спросить у вас один адрес – адрес мадемуазель Жак.
Лоран вздрогнул.
– А какого дьявола вам нужно от мадемуазель Жак? – ответил он, делая вид, что ищет бумагу, чтобы свернуть сигарету.
– Мне? Ничего не нужно… Хотя нет! Я бы очень хотел познакомиться с ней; я знаю ее только в лицо и понаслышке. Я спрашиваю ее адрес по просьбе одного человека, который хочет заказать ей свой портрет.
– Вы знаете мадемуазель Жак в лицо?
– Черт побери! Она теперь знаменитость, кто же не обратит на нее внимание? Она просто создана для этого!
– Вы находите?
– Ну, а вы?
– Я не знаю, право. Мы с ней большие друзья, поэтому мне трудно судить.
– Вы с ней большие друзья?
– Да, видите, я сам так говорю, а это доказывает, что я за ней не ухаживаю.
– Вы с ней часто видитесь?
– Иной раз видимся.
– Так, значит, вы только ее преданный друг?
– Ну да, в какой-то степени… Почему вы смеетесь?
– Потому что я этому не верю; в двадцать четыре года нельзя быть только преданным другом женщины… молодой и красивой!
– Ну вот еще! Она не так молода и не так красива, как вы утверждаете. Это хороший товарищ, на нее приятно смотреть, вот и все. Впрочем, она не в моем вкусе, и я принужден прощать ей то, что она блондинка. Блондинок я люблю только на полотне.
– Не такая уж она блондинка! У нее бархатистые черные глаза, волосы ее скорее каштановые, и она их как-то оригинально причесывает. Впрочем, это ей идет, она похожа на добродушного сфинкса.
– Это хорошо сказано; но… вы ведь любите высоких женщин!
Поделиться книгой: