Помоги проекту - поделись книгой:
Перед отъездом Языкова из Михайловского Арина Родионовна подарила ему на добрую память шкатулку, которую специально для Языкова заказала деревенскому умельцу. В этой шкатулке Языков потом хранил свои сувениры из Тригорского, письма к нему Пушкина и Осиповых-Вульф и подаренный ему Пушкиным автограф стихов «У лукоморья дуб зеленый…».
Узнав о смерти няни, Языков посвящает ее памяти еще одно стихотворение, «На смерть няня А. С. Пушкина», которое заканчивается так:
Прошло много лет. В 1938 году, вскоре после столетия со дня смерти А. С. Пушкина, потомок Н. М. Языкова — Анна Дмитриевна Языкова передала рукописи и письма Языкова и Пушкина, хранившиеся в заветной шкатулке, Государственному литературному музею в Москве, а шкатулку завещала передать после своей смерти домику няни в Михайловском.
Умерла Анна Дмитриевна в поселке Муромцево Владимирской области, куда она эвакуировалась в 1944 году из Новгорода, в возрасте 96 лет.
Завещательное распоряжение ее о передаче шкатулки Михайловскому было выполнено близкой знакомой Анны Дмитриевны учительницей Е. А. Пискуновой в 1951 году.
Шкатулка эта прямоугольной формы, дубовая, с отделкой из вишневого дерева, с откидной крышкой, в центре которой — небольшое, ныне заделанное отверстие «для копилки». На внутренней стороне крышки — пожелтевшая от времени бумажная наклейка с надписью чернилами:
«Для чорного дня
Зделан сей ящик 1826 года июля 16-го дня».
Ларец закрывается на замок, сохранность его довольно хорошая. Это единственная подлинная вещь Арины Родионовны, дошедшая до наших дней.
Однажды маленький Саша Пушкин написал стихотворную шутку на французском языке и дал просесть ее своему гувернеру, французу Русло. Гувернер осмеял стихи и их автора. Мальчик крепко обиделся в обиду свою сохранил надолго.
Спустя несколько лет Пушкин подарил своему отцу собачку. На вопрос Сергея Львовича, как же звать песика, озорник ответил: «Русло!..» Таково семейное предание, хранившееся у потомков сестры поэта Ольги Сергеевны Павлищевой.
В семье пса стали звать не Русло, а Руслан, в честь героя поэмы «Руслан и Людмила», которой вся фамилия Пушкиных гордилась.
Пес был добр, его любили все домашние и слуги. Сам Сергей Львович был от него без ума. Куда бы он ни направился, куда бы ни поехал, Руслан был всегда с ним. Был он, по-видимому, из ирландских сеттеров, чистой ли породы — теперь никто не знает.
В Михайловском все и всегда любили собак. Здесь была своя большая псарня, или, как в народе до сих пор говорят, «собарня». Тригорские друзья Пушкиных в своих воспоминаниях рассказывают, что Александр Сергеевич часто приходил к ним со своими огромными собаками — волкодавами.
Любила собак и сестра поэта Ольга Сергеевна. В одном из писем к ней с юга поэт писал: «Какие у тебя любимые собаки? Забыла ли ты трагическую смерть Омфалы и Биззаро?» (ее любимых собак. — С. Г.).
У сына поэта Григория Александровича была лучшая в округе псарня.
В знаменательный для Михайловского 1824 год, когда вся семья Пушкиных была здесь в полном сборе, Сергей Львович заказал художнику Гампельну свой портрет, на котором он изображен в рединготе — дорожном летнем пальто. У своих ног он попросил художника изобразить его верного друга Руслана.
Сегодня этот портрет висит в спальне родителей Пушкина в их михайловском доме.
Прошли годы, и старый пес издох. Это случилось летом 1833 года в Михайловском. Вот как писал об этой утрате Ольге Сергеевне ее батюшка: «Как изобразить тебе, моя бесценная Ольга, постигшее меня горе? Лишился я друга, и друга такого, какого едва ли найду! Бедный, бедный мой Руслан! Не ходит более по земле, которая, как говорится по-латыни, да будет над ним легка!
Да, незаменимый мой Руслан! Хотя и был он лишь безответным четвероногим, но в моих глазах стал гораздо выше многих и многих двуногих: мой Руслан не воровал, не разбойничал, не сплетничал, взяток не брал, интриг по службе не устраивал, сплетен и ссор не заводил. Я его похоронил в саду под большой березой, пусть себе лежит спокойно.
Хочу этому другу воздвигнуть мавзолей, но боюсь: сейчас мои бессмысленные мужланы — вот кто настоящие животные — запишут меня в язычники…»
Для задуманного мавзолея он сочинил и эпитафию (по-французски и по-русски):
Сообщение это расстроило Ольгу Сергеевну чрезвычайно. Будучи художницей, она отозвалась на смерть Руслана акварельным рисунком. На рисунке изображены две собаки. Справа схематически показана стена, а на ней письмена — с заголовком: «Памяти Руслана».
Под рисунком слева дата: «VII 1833», справа — подпись художницы «О.».
Рисунок этот был приобретен много в 1975 году в Ленинграде в семье кинооператора Ф. П. Овсянникова. Сейчас он находится в доме поэта рядом с портретом, на котором изображен Сергей Львович и его добрый друг Руслан.
Приехав в августе 1824 года из Одессы в Михайловское налегке, Пушкин во многом нуждался. Глухомань, какой в то время была Опочецкая округа, плотно изолировала его от цивилизации. В своих письмах к друзьям и брату Льву Сергеевичу он то и дело просит прислать из Петербурга разные предметы первой необходимости: бумагу простую и почтовую, перья, чернильницу, книги разные, калоши, сыр, горчицу, курильницу и т. д. Просит он прислать и серные спички (письмо брату, посланное в начале ноября 1824 года). В списке вещей, которые Пушкин хотел иметь у себя в Михайловском (список этот вложен в одно из писем брату в декабре 1825 года), значится — «аллюметт» (слово написано по-французски, обозначает — «спички». — С. Г.). О каких же спичках идет речь в этих документах? Разве современного типа спички были в то время?
Как известно, первые в мире спички (фосфорные) были изобретены во Франции в 1831 году. За неимением средств изобретатель их Шарль Сориа не смог взять патента, и через два года его изобретение вновь открыл немецкий химик Камерер, которому в 1833 году удалось составить химическую массу, легко воспламеняющуюся при трении о шероховатую поверхность. Это изобретение было приобретено венскими фабрикантами Ремером и Прешелем; они впервые стали изготовлять спички фабричным путем и распространять в Европе.
Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона сообщает, что спички в Россию первоначально привозились из-за границы (Гамбург), а с 1837 года стали выделываться в России, причем производство их было сосредоточено исключительно в Петербурге.
Первоначально фосфорные спички продавались в России по баснословной цене — 1 рубль серебром за коробку (100 штук). Простому народу они были не по карману, и их употребляли только состоятельные люди.
Итак, спички были изобретены за границей в 1833 году, а в России появились в 1837 году. О каких же спичках пишет Пушкин своему брату в 1824 году? А вот о каких.
В России спички были издавна. Спичкой у нас вообще называлась маленькая лучинка. Чтобы она лучше горела, конец ее смазывали смолой или серой.
В конце XVIII века появились в России своеобразные зажигалки (аллюметт), нечто вроде закрытых металлических или стеклянных лампад, в которых теплился огонек и куда через специальные отверстия просовывались спички-серянки, посредством которых можно было достать огня. Были эти «зажигалки» о нескольких спичках, футляры их были в виде вазочек с художественной отделкой. Были такие спичечницы в богатых домах. Одну из таких зажигалок-спичек мне довелось видеть на столе в Петергофском кабинете Николая I, другую — в фонде Всесоюзного музея Пушкина в Ленинграде.
Были зажигалки-спички и другого характера, В одном из старинных печатных руководств начала XIX века, в параграфе «О домашнем огне», рассказывается следующее: «Лучшее средство иметь в своем доме постоянный огонь — горящая лампада. Но легко может случиться, что лампада погаснет, тогда необходимо иметь под рукой огниво. При обыкновенном высекании кремнем из стали не всегда можно достать огня, и посему можно делать спички. Кусок платиновой проволоки в виде спицы обернуть винтом около светильни из бумаги. Оную светильню опускают в баночку со спиртом и зажигают, коль скоро сия спичка накалится докрасна, светильню затушить, ибо конец спички будет удерживать жар до тех пор, пока в лампаде находится хоть капля спирта. Двух ложек достаточно для поддержания такой температуры в продолжение шестнадцати часов. Сии приборы имеют те важные удобства, что при их употреблении нет никакой опасности от огня или запаха от лампады, в коей горит масло. Иногда сей прибор можно употреблять вместо курильниц, и тогда на место винного спирта вливают амбре или другие духи» («Энциклопедия русской опытной городской и сельской хозяйки, ключницы, экономки, поварихи, кухарки, содержащая в себе руководство городского и сельского хозяйства, извлеченное из 40, 50 и 60-летних опытов русских хозяек. Сочиненное Борисом Волжиным в Петербурге»).
О таких вот спичках, наверное, и писал Пушкин своему брату в 1824 году, а не о тех, что были изобретены почти десять лет спустя и теперь известны каждому.
Осенью 1835 года Пушкин живет в душной атмосфере императорского Петербурга. Он рвется вон, в деревню, в Михайловское, где всегда находил утешенье, покой и мир. Наконец, 10 сентября приезжает, чувствуя сердцем, что здесь он, вероятно, в последний раз.
В эти грустные дни он написал элегию «Вновь я посетил..»— глубокое раздумье о своей участи, о покорности общему закону бытия, о неизвестном будущем. Он видит в Михайловском знакомые места, которые любил с детства, видит старое, на смену которому неудержимо идет новое. Он беседует с собой, со своим читателем, протягивает руку племени младому, незнакомому…
Поэт напоминает нам, что в жизни каждого человека некоторые истины постигаются дважды: первый раз — когда он молод, и вторично — когда накопил мудрость и жизненный опыт. «Вновь я посетил…» — стихотворение неоконченное. Быть может, Пушкиным сделано это сознательно, чтобы мысль читателя работала дальше. Он хочет, чтобы грядущее поколение помянуло его добрым словом. А чтобы его помнили, нужно оставить по себе добрую память. Ибо дорого человеку лишь то, что он сделал доброго, и любо особенно то, что далось ему нелегко. И каждый человек должен стремиться оставить после себя хороший след своими делами, своим трудом, своим. Творчеством… Таков высокий смысл элегии.
Есть в Михайловском доме-музее два сувенира, связанных с судьбой «трех сосен», воспетых Пушкиным в элегии. Это куски дерева. Один — большой, округлой формы, напоминающий нарост, какие бывают на стволах очень старых сосен. Он весь ощипан паломниками, отдиравшими щепотки древесины себе на память еще в те годы, когда эта реликвия была чуть не единственным экспонатом музея. Другой — небольшой прямоугольный брусок, с лицевой стороны которого прикреплены две серебряные пластинки. На верхней пластинке выгравированы строки:
На нижней пластинке надпись: «Часть последней сосны, сломанной бурей 5-го июля 1895 года. Михайловское».
Первый паломник, совершивший после смерти Пушкина прогулку по Михайловскому в феврале 1837 года, был А. И. Тургенев. Он прошел по следам Пушкина. Побывал всюду. Поклонился и «трем соснам», но увидел их не три, а только две, третьей уже не было.
Двадцать два года спустя другой паломник — литератор К. Я. Тимофеев тоже совершил прогулку по Михайловскому и тоже нашел только две сосны: «Третья уже давно срублена, как объяснил мне настоятель Святогорского монастыря. Дерево понадобилось для монастырской мельницы…»
А еще через 15 лет, в год установки памятника Пушкину в Москве, газета «Новое время» сообщила, что «в Михайловском в живых осталась только одна пушкинская сосна, но и эта смотрит настоящим инвалидом, сучья все уничтожены, зелени — ни веточки, только один большой ствол, дряхлый-предряхлый, покрытый толстой корой».
«Эту последнюю сосну я особенно хорошо помню — толстая, слегка наклоненная, со сломанной верхушкой. Она жила в таком виде, пока в июле 1895 году ее не сломала окончательно буря». Так рассказывал Юлий Михайлович Шокальский — внук А. П. Керн, ученый-географ, проведший свои молодые годы в Михайловском у сына поэта Григория Александровича.
Летом 1898 года в гостях у Григория Александровича побывал поэт С. Г. Скиталец (Петров). Хозяин Поведал ему о судьбе последней сосны: «Когда буря сломала ствол последней сосны и остался только ее высокий остряк, я увидел, что она сделалась опасной для людей, и с болью в сердце приказал срубить ее, а ствол сохранить у себя в кабинете. Перед тем как все это проделать, я пригласил фотографа и заказал ему сделать снимок». Было несколько отпечатков снимка: один остался в Михайловском, другой подарен Осиповым в Тригорское, третий послан в Академию наук, а четвертый в 1899 году, в день празднования столетия со дня рождения Александра Сергеевича, был подарен Пскову.
По просьбе своих родственников и друзей Григорий Александрович сделал из сосны несколько маленьких брусочков-сувениров с серебряной надписью и послал их своему брату Александру, сестре Наталье — графине Меренберг, жившей в Германии, своему племяннику — сыну сестры жены Н. Волоцкому, Ю. М. Шокальскому, М. А. Философовой — сестре жены Григория Александровича, а также Академии наук, лицею и поэту К. К. Случевскому.
Уезжая из Михайловского в Литву, где он поселился в Маркучее, имении своей жены В. А. Мельниковой, Григорий Александрович увез с собой и ствол сосны, отрезав от него большой кусок, который передал на вечное хранение новому хозяину Михайловского — Псковскому пушкинскому комитету. Вот этот-то кусок сосны и один из брусков с надписью и видят все приходящие в дом поэта. Эти реликвии выставлены по соседству с рукописями элегии «Вновь я посетил…».
Сегодня сувенир, принадлежавший Александру Александровичу Пушкину, находится далеко, в Бельгии, у наследников умершего в 1968 году правнука поэта Н. А. Пушкина, живущих в Брюсселе; экземпляры К. К. Случевского и Ю. М. Шокальского — в фондах Всесоюзного музея Пушкина. В Михайловском же хранится экземпляр М. А. Философовой.
А живые «три сосны» вновь стоят на своем месте — «на границе владений дедовских». Они восстановлены нами в 1947 году. Сажали их в возрасте двенадцати лет. Теперь они разрослись, стали высокими. Им скоро уже по сорок лет будет. Две из них стоят «друг к дружке близко». Около корней их «младая роща разрослась», а кусты «теснятся под сенью их, как дети». А третья сосна, посаженная вдали, — это «старый холостяк». С каждым годом становится он угрюмей и угрюмей, как и положено ему быть…
Когда вы проходите мимо «трех сосен», вы всегда слышите приветный «шум дерев» и не можете не вспомнить светлое имя поэта и его бессмертное «Вновь я посетил».
Пушкинская поварня в Михайловском недавно пополнилась новыми экспонатами. Нам удалось разыскать у собирателей старинной кухонной посуды кастрюли и сковородки красной меди, ступки, чайники, банки, латки, тазы для варки варенья, форму для приготовления воспетого Пушкиным сладкого кушанья — бланманже и многое Другое. Часть предметов мы приобрели в Пскове у Натальи Осиповны Соколовой, мать которой С. С. Двилевская-Маркевич была знакома с Марией Николаевной Пущиной — женой друга Пушкина И. И. Пущина. Кстати, у Натальи Осиповны заповедник приобрел и старинный оригинальный портрет Марии Николаевны.
Известно, что в семье родителей Пушкина были повара и поварихи из дворовых людей. Их отдавали в обучение к опытным мастерам этого дела, принадлежавшим другим помещикам. В ту пору почти в каждом доме бытовали книги о приготовлении пищи, в том числе «Энциклопедия русской опытной городской и сельской хозяйки, ключницы, экономки, поварихи, кухарки…». Последняя не раз переиздавалась. Во многих домах были редкостные рецепты, передаваемые из поколения в поколение.
Родительский дом Пушкиных был неважной школой гастрономии и поварского искусства. По словам А. П. Керн, их друзья не любили обедать у стариков Пушкиных. По случаю обеда у них однажды А. П. Дельвиг сочинил Пушкину иронические стихи:
В лицее стол Пушкина был спартански прост. Ежедневные супы, да каши, да компоты… вызвали к жизни его экспромт:
Лицейскими блюдами Пушкин скорее развивал свой аппетит, чем его удовлетворял. Школьный режим позволял ему больше мечтать, чем пировать. В это время он воспевает «чашу пунша круговую». Но эта чаша, вероятно, не так часто пилась, как воспевалась. В мечтах юного поэта рисовались роскошные обеды и пиры:
По окончании лицея юный поэт втянулся в светский водоворот. В этой суетной, но заманчивой для молодого человека школе жизни он узнал толк во многом, ему прежде недоступном. По выражению А. И. Герцена, в эти годы он научился «дружно жить с Венерой, с кортиком, с книгой и бокалом». Он отдает дань разным модным в то время заморским винам — шато-икему, бургонскому, шампанскому… Но скоро пришло время, когда «врожденный рок» бросил его в ссылку на юг, где он принужден был забыть «столицы дальней и блеск, и шумные пиры».
В Кишиневе, где Пушкин жил довольно бедно, он познакомился с блюдами местной молдавской кулинарии, в Одессе — с новинками европейской кухни на обедах у местные богатых негоциантов и у генерал-губернатора.
Сосланный из Одессы в Псковскую губернию, Пушкин попал в скромную деревенскую обстановку и зажил просто и скромно. Родители не встретили опального сына пирами и пирогами. А покидая вскорости Михайловское, они и вовсе увезли с собой своих поваров. Обязанности хозяйки, экономки и поварихи взяла на себя старая няня Арина Родионовна — мастерица на все руки. Ее брашна и пития, ее настойки, пастила и варенье, как известно, поразили Н. М. Языкова, и он даже воспел в своих стихах гастрономическое искусство Арины Родионовны.
Брату Льву Пушкин время от времени поручает прислать то вина, то горчицы, то дюжину рому, то лимбургского сыру. В деревне было не до гурманства, но и здесь Пушкину случалось пировать с редкими гостями — Пущиным, Дельвигом, Языковым, и для них в доме поэта имелись хорошие припасы, Вот его заказ в стихах, данный брату:
Вряд ли в этом погребе были редкие вина. А вот квасу, настоек, наливок — было вдоволь, и до всего этого Арина Родионовна была большая мастерица.
Провиантские запасы Михайловского были велики и разнообразны. В хозяйстве было много кур, уток, гусей, индюшек, овец, телят, коров. Молока — море; сметаны, сливок, творогу — преизрядно. Река, озера и пруды Михайловского изобиловали рыбой — карасями, лещами, язями, сомами, раками. А что может быть лучше жареного карася в сметане или заливного сома? О лесных грибах и ягодах — морошке, малине, чернике, смородине — и говорить нечего. Народные предания рассказывают, что Пушкин любил сам ходить по грибы. А дедовский яблоневый сад с его антоновкой, боровинкой, грушовкой, а очаковские вишни, сливы, груши?.. Ведь из всего этого варилось, настаивалось, пеклось многое, разное роскошество к столу.
А с прекрасной барской кухней псковской деревни Пушкин познакомился в доме своих друзей Осиповых-Вульф. Здесь свято соблюдали старинные трапезные традиции. На масленице жарили жирные блины, на рождество — тушили гуся. На святое воскресенье готовили куличи и пасхи, на именины — разные торты, бланманже и пироги. Особенно славился этот дом яблочными пирогами. В своих письмах к Осиповым Пушкин даже подписывался: «Ваш яблочный пирог».
Пушкин не был привередлив. Он любил изысканное, но охотно ел и простое. Часто предпочитал второе. Любил печеный картофель, клюкву с сахаром, моченые яблоки, бруснику, варенья, домашний суп и кашу.
«Он вовсе не был лакомка, — рассказывает П. А. Вяземский. — Он даже думаю, не ценил и не — хорошо постигал тайн поваренного искусства; но на иные вещи был он ужасный прожора. Помню, как в дороге съел он почти одним духом двадцать персиков, купленных в Торжке. Моченым яблокам также доставалось от него нередко». О. А. Смирнова в своих записках рассказывает, что самым любимым деревенским вареньем Пушкина было крыжовенное. «У него на столе часто можно было видеть… банку с крыжовенным вареньем». Да и как Пушкин мог не любить такое варенье, коль скоро оно было сварено по всем тем старинным правилам, которые были рекомендованы специальным печатным рецептом!
Сварить крыжовенное варенье было сложным и хитрым делом. Вот как об этом говорит рецепт тогдашней «сельской энциклопедии»: «Очищенный от семечек, ополосканный, зеленый, неспелый крыжовник, собранный между 10 и 15 июня, сложить в муравленый горшок, перекладывая рядами вишневыми листьями и немного щавелем и шпинатом. Залить крепкою водкою, закрыть крышкою, обмазать оную тестом, вставить на несколько часов в печь, столь жаркую, как она бывает после вынутия из нее хлеба. На другой день вынуть крыжовник, всыпать в холодную воду со льдом прямо из погреба, через час перемещать воду и один раз с ней вскипятить, потом второй раз, потом третий, потом положить ягоды опять в холодную воду со льдом, которую перемешать несколько раз, каждый раз держав в ней ягоды по четверти часа, потом откинуть ягоды на решето, а когда ягода стечет — разложить ее на скатерть льняную, а когда обсохнет, свесить на безмене, на каждый — фунт ягод взять 2 фунта сахару и один стакан воды. Сварить сироп из трех четвертей сахару, прокипятить, снять пену и в сей горячий сироп всыпать ягоды и поставить кипятиться, а как станет кипеть, осыпать остальным сахаром и разов три вскипятить ключом, а потом держать на легком огне, пробуя на вкус. После всего, сего сложить варенье в фунтовые банки и завернуть их вощеной бумагою, а сверху пузырем и обвязать. Варенье сие почитает отличным и самым, наилучшим из деревенских припасов».
Обладая образцовым здоровьем, Пушкин, по свидетельству современников, любил поесть. В «Онегине» есть строка — «желудок верный наш брегет».
В конце жизни, измученный заботами и расходами городской столичной жизни, Пушкин мечтал о деревне, о михайловской поварне. Теперь у него были-самые скромные, но несбыточные желанья: «Покой, да щей горшок, да сам-большой».
Но, увы, это счастье ему не было суждено…
Часть вторая
Рассказ очевидца
В апреле 1945 года, отправляя меня на работу в Пушкинский заповедник, директор Пушкинского Дома Академии наук СССР профессор Павел Иванович Лебедев-Полянский сказал: «Ни я, ни вы не можем себе представить всего того, что ждет вас в Михайловском. Оно есть, но его ведь и нет! Я там недавно был, все видел. Это ужас! Там есть только руины, следы, воспоминания. Главное, с чего вы должны начать дело по возрождению заповедника — это фиксация того, что осталось в нем на сегодняшний день. Описывайте, записывайте, фиксируйте все, что увидите и услышите. Помните, что завтра всего этого уже не будет. Мы должны как можно скорее ликвидировать все и всяческие следы фашистского варварства, восстановить пушкинские памятники и музеи. Помните — мы дали обет нашему правительству и Академии наук — восстановить Пушкинский Заповедник в наикратчайший срок. К 150-летию со дня рождения Пушкина он должен воскреснуть, вновь, а 1949-й год, как говорится — не за горами!..»
Прибыв в Пушкинские Горы, я немедля стал Описывать все, что видел, записывать рассказы местных жителей о том, что и когда было, что случилось в Пушкиногорье в годы хозяйничанья в нем гитлеровцев, как они его разрушали и грабили, как освободила его наша доблестная армия. В этом деле мне оказал большую помощь мой друг, кинооператор Ленинградской студии кинохроники Федор Иванович Овсянников, который сделал по моей просьбе сотни фотоснимков и кадров кинохроники. Все это сегодня бережно хранится в музейном фонде и архиве заповедника. Ниже я хочу привести одну из моих записей тех лет, это воспоминания фронтового кинооператора Б. М. Дементьева о Пушкинском заповеднике в день его освобождения 12 июля 1944 года. Запись сделана мною летом 1946 года в Михайловском со слов рассказчика.
«…Весною 1944 года я был командирован штабом армии в киногруппу 3-го Прибалтийского фронта. Вскорости наша группа была направлена на участок стыка фронтов 2-го Прибалтийского с 3-м Прибалтийским. Здесь мне довелось снимать на пленку боевые действия, происходившие на подступах Красной Армии к заповедным пушкинским местам Псковского края.
Получив задание, мы с особенной радостью взялись за его осуществление, — ведь нам предстояло снимать не обычные боевые эпизоды, а бои «за Пушкина, за пушкинские места».
До войны мне в заповеднике побывать не пришлось, и я очень сожалел об этом. Теперь же, когда я собирался его снимать после изгнания немцев, — это усилило во мне сожаление и досаду.
— Накануне наступления нашей съемочной группе пришлось участвовать в проведении той большой разъяснительной работы, которую проводило командование, готовившее план освобождения пушкинских Мест от фашистских захватчиков. Боевые листки, фронтовые газеты, специальные беседы разъясняли бойцам необходимость освобождения пушкинских мест ценой возможно меньшего ущерба для их исторических памятников. Бойцам разъясняли, как нужно себя вести в пушкинских местах, как относиться к находящимся в них реликвиям, произведениям искусства и старины.
12 июля 1944 года после прорыва войсками 2-го Прибалтийского фронта немецкой обороны в районе Новоржева (левее Пушкинских Гор) группировке наших войск, осаждавших немцев у берегов Сороти, удалось почти без потерь захватить Михайловское и Пушкинские Горы. В результате прорыва у Новоржева немцы оказались под угрозой полного окружения на участке Но вор же в — Остров и были поэтому вынуждены бросить все свои силы на укрепление этого участка, сняв их с подготовленных оборонительных сооружений на линии Сороть — Михайловское — Тригорское и дальше вправо.
Поэтому Пушкинским местам не суждено было стать ареной таких боев, какие можно было наблюдать около Новоржева. Парки заповедника вышли «с поля сражения» в довольно сносном виде. Они сильно пострадали, но не были уничтожены, чего можно было ожидать.
К Пушкинским Горам мы подходили быстрым маршем по Новоржевскому шоссе.
Выйдя к тому месту, где сейчас находится местный базар, наша группа направилась к ограде монастыря.
Одними из первых после изгнания из поселка немцев я и мой партнер — кинооператор Масленников — вошли мы в ограду Святогорского монастыря. За нами направлялась в монастырь группа саперов.
Центральная лестница, ведущая к верхней церкви, была сильно разрушена взрывами и предельно захламлена. Кругом громоздились кучи щебня, кирпича, мусора и огромных камней от взорванной ограды. Там и сям валялись исковерканные предметы церковной утвари — подсвечники, паникадила, осколки медных колоколов, вороха бумажных листов вперемежку с немецкими боеприпасами. Из алтарных окон торчали дула вражеских пулеметов и противотанковых ружей.
Подошедшие саперы быстро проложили проход по лестнице, и мы вскарабкались на верхнюю площадку холма, чтобы увидеть поскорее могилу А. С. Пушкина.
Памятник Пушкину оказался наспех заколоченным старыми досками, по-видимому снятыми немцами с полов самой церкви.
Саперы-офицеры и солдаты стали быстро расшивать монумент. За обшивкой его было обнаружено большое количество противотанковых и пехотных, мин затяжного действия.
Вот этот момент обнаружения мин и изъятия их с могилы Пушкина и был тем первым эпизодом, который я начал снимать в Пушкинском заповеднике.
По нашим пятам, вслед за головной группой саперов, в монастырь пришла новая большая группа саперов. Они стали прочесывать щупами и миноискателями всю горку, на которой стоят церковь и могила Александра Сергеевича. Буквально в каждом метре земли саперы находили заложенные немцами мины и фугасы. Они были заложены и в стены древнего собора, и в кладку монастырской ограды, и под ступени лестницы. Фугасы огромной силы были заложены в шоссе на повороте дороги вдоль ограды.
Вспоминается смешная сцена. Какой-то пожилой сапер, услышав из наших разговоров, что рядом с Александром Сергеевичем похоронены Ганнибалы, гневно заметил по адресу гитлеровцев: «Ах, сволочи, и тут успели насовать своих каннибалов!»
Немного спустя на площадке перед памятником Пушкина я снял еще один очень выразительный и торжественный момент. Группа офицеров одного из полков с развернутым полковым знаменем взошла на могилу поэта — и склонила к памятнику знамя. Коленопреклоненные воины произносили пламенные слова клятвы мщения врагу — «за израненную Родину и за поруганного Пушкина!».
Поделиться книгой: