Матушки: Жены священников о жизни и о себе

– Да, некоторая игривость мне, видимо, была свойственна. Потом он написал мне письмо, потому что я поехала к бабушке. Мы ведь очень долго на «вы» общались, буквально до самой свадьбы, конечно, я этих писем ждала, все было просто замечательно, но все равно, никакого объяснения я не ждала, не думала, что это все произойдет довольно быстро. Когда я приехала, был август и было очень жарко, я в тот день собиралась в театр со своей близкой подругой. Для меня поход в общественное место – это испытание, я была такая закомплексованная, и мне всегда было тяжело. Сборы в театр – целый день, надо настроиться, собраться, а тут звонит отец Георгий и говорит: «Надо срочно увидеться». Я не могу понять, в чем причина срочности, до меня многие вещи доходили как до динозавра. Но я поехала, и мы пошли в Таврический сад. И тут начинается знаменитый монолог на тему: он четыре года будет думать – будет он монахом или женится. Я все это слушаю, никак с собой не соотнося, потому что нет никаких слов, которые люди говорят в этих случаях. И здесь, видимо, он видит, что я ничего не понимаю, может, он обиделся, что я такая глупая, потом я начала что-то понимать и тоже почти обиделась. Нормальные люди как признаются в любви: слова говорят соответствующие. Я ничего не поняла, меня спасает моя замедленная реакция, я не обиделась, но у меня было нечто вроде шока, а он обиделся очень сильно. Все мои письма пихнул в карман, проводил меня на троллейбус…

– А что, письма – они у него с собой были?

– Да, видимо, решил на всякий случай взять, чтобы все сразу прервать. Когда мне вернули письма, вот тут я обиделась всерьез. Спокойно села в троллейбус и уехала в полном недоумении домой. Потом пошла в театр, был совершенно замечательный балет, мне очень понравилось, потом пришла домой, и тут до меня стало доходить, что что-то произошло. Я не собиралась прекращать отношения, я ему позвонила, благо тогда существовали такие толстые телефонные книги по адресам, я нашла его адрес…

– Вы не знали его номера телефона?

– Нет, мы на работе все время общались, не было необходимости. Я ему позвонила, и после этого мычания-молчания в трубку – произошел уже какой-то перелом.

– А кто молчал в трубку?

– Я, конечно, я же первая позвонила и стала молчать. Кто-то из соседей взял трубку, я попросила, он подошел. Зная, что это он, я молчала, молчала, пыхтела…

– А он понял?

– Догадался, что-то сказал, к сожалению, я не помню что именно. Я помню, после этого мы стали общаться несколько иначе, стали ближе, но все равно оставались воскресные свидания после часа, каждый был очень занят своим: он – экстернатом, я – учебой. Экстернат у него был в университете, он потерял три года, когда пошел служить на флот. Однако что-то произошло, что отношения определило. Мы их не выясняли, но многое уже было понятно. Единственное, до чего мы договорились: что думать надо не четыре года, а два – чтобы мы закончили учебу.

– На что два года?

– На то, чтобы определиться. Мы продолжали общаться, и у меня как у девицы были обиды, когда, например, мы идем на службу, и я знаю, что ради меня он никогда ни с какой службы не уйдет. Предпочтение всегда большего – церкви, меньшей – мне. Сейчас меня это не мучает, а тогда порой бывало обидно. Я один раз даже вышла из Преображенского собора и пошла по Литейному, думаю: «Все, не могу больше».

– А как отец Георгий заявил вам, что он верующий?

– Я не помню, как-то случайно, мы говорили, говорили, рассказывали что-то друг другу, специально разговоров о вере не было, он вообще был очень деликатен в том плане. Он на меня не давил, не заставлял. Но дело в том, что раз я с ним, естественно, я иду и в храм. Иногда я уставала и начинала чувствовать, что неплохо бы на меня обратить внимание. Если бы я была ребенком из последовательно церковной семьи, наверное, я бы так не реагировала. Но я была такая, какая была. И моя детская церковность только впоследствии стала во мне проявляться, когда я поняла, что она вообще-то и здесь существует, но в том окружении, в каком я была, я ее не чувствовала ни в университете, ни на работе, там не было людей воцерковленных. Вся воцерковленность у меня была связана только с миром, отсюда далеким, который находится за тысячу с чем-то километров. Мир церковной жизни здесь открылся мне благодаря ему, конечно.

– Вы узнали, что ваш молодой человек верующий, вас это обрадовало или огорчило?

– Мне сложно это выразить, мне казалось это естественным. Все мое знакомство с отцом Георгием связано с этим ощущением, что я втекаю, как ручей, во что-то такое, что было всегда. Прожив с ним довольно много – 27 лет вместе, сейчас могу сказать, что у меня всегда было ощущение, что я вернулась туда, откуда ушла. Я не берусь определить, что это такое. Например, я переписывала ему из бабушкиных книг тропарь на церковнославянском – Георгию Победоносцу, а у него был только на русском, вот с таких вещей начиналось, с мелочей. У него никаких книг не было вообще. Что-то брал смотреть, что-то брал читать.

– Значит, почти через два года прозвучало предложение руки и сердца? Или оно иначе было сформулировано?

– Оно не было сформулировано вообще. Мы просто решили, что нам надо идти в ЗАГС, а предложения не было.

– А два года прошли?

– Почти прошли, это был февраль 1982 года, учеба шла к концу. Я теперь иногда жалею: надо было и слова говорить. Но тогда было так: не надо мне никаких слов, я и так все вижу, мне и так хорошо. Мы просто конструктивно подошли к делу, пошли в ЗАГС. Мы пошли первый раз – там закрыто, отец Георгий: «О, я не туда посмотрел». Я вспомнила историю своей мамы, она пошла с папой в ЗАГС и забыла паспорт, она тогда подумала – какое дурное предзнаменование. Ее жизнь с папой не сложилась, они расстались спустя много лет. Я думаю – двери ЗАГСа закрыты, и вспоминаю мамину историю, без всяких параллелей. А потом я себя быстро отучила и от снов, и от любого суеверия. И жизнь, как правило, это подтверждает – не надо обращать на это внимания. Я не верила, что когда-нибудь выйду замуж, никогда не верила, я до последнего дня не могла поверить, что это будет. Мы пришли, высчитали, когда пост, когда Пасха, на 30 апреля подали заявление, и начались приготовления к свадьбе. Поначалу отец Георгий сказал: «Никакой свадьбы не нужно, все это личное дело, а остальное ерунда». Но тут моя мама, она этого очень долго ждала, «восстала»: «Эта ерунда – не личное дело, а семейное… И не говорите ничего – я все беру на себя». Мама у меня – большой труженик, ею одной наша свадьба и была сооружена. Я только на подхвате, потом моя тетя приехала… У меня огромное количество родственников, и все собрались на нашу свадьбу.

– Свадьба была в день регистрации или в день венчания?

– Свадьба была в день регистрации. О том, что мы едем венчаться через день, мы никому не сказали.

– Сколько вам тогда было лет?

– 25 лет. Я была зрелая невеста. Я помню это метание, этот кошмар, связанный с магазинами, я понимаю отца Георгия. Но поскольку родственники сказали, что это важно – свадьба пусть будет свадьба. Слава Богу, не было кукол, машин, вальса Мендельсона, ничего этого не было. Все было тихо, спокойно, приятная женщина нас поздравила, мы расписались, где надо. Я надела кольцо, правда, при выходе из ЗАГСа у меня его отобрали и сказали, что надо снять, раз мы еще не венчались. И мы всячески тянули время: после ЗАГСа решили пойти домой к отцу Георгию, занести свидетельство о браке, потом зашли в магазин «Мысль», книги посмотреть, – так нам не хотелось шумного застолья. Пусть они празднуют, мыто здесь при чем. Впрочем, все было прилично и весело. И на следующий день мы уехали в Бежецк Тверской области, в Сукромны, где венчались.

– Почему там?

– Мы туда поехали, потому что там служил священником отец одной девушки, ставшей потом Андрюшиной крестной, с ней отец Георгий познакомился, учась в университете, и мы с ней подружились. Вот она и предложила поехать венчаться к ее папе. И мы с радостью согласились. Мы никого не оповещали, а если венчаться в городе, то инкогнито сохранить было бы невозможно.

– Вы предполагали, что выходите замуж с перспективой стать женой священника?

– Никогда не думала. Я уже говорила: не понимаю, что это за особая статья – жена священника. Для меня это непонятно до сих пор.

– Когда вы узнали, что ваш муж хочет идти в семинарию?

– Я сидела с Андрюшей дома, он приехал с работы и говорит: «Знаешь, я еду в метро, спускаюсь вниз на Техноложке и думаю, а зачем мне все это надо?» Тогда он писал диссертацию. «А не надо мне ничего этого, я иду в семинарию». Я знала только одно – он умнее, мудрее и мне надо только принимать, и все. Борений не было, но мне немного страшно было. Я человек маленький и плыть против течения, сейчас я, наверно, способна, когда мне уже за 50 и я в чем-то покрепче стала. Смолоду я конформистом не была, но боролась тихо – все время уходила в сторону. А тут он предлагал прямое противостояние, если бы я была одна, наверное, не выдержала. С ним мне было не страшно.

– Противостояние с кем?

– Обществом. Общество не агрессивно, оно открыто не пинает, но когда он поступил в семинарию, мы очень хорошо ощутили изгойство. Ты чужой. Давления не было, но было ощущение противостояния. Мы выпали сразу, у меня не было социума, я сидела с Андрюшей дома, и все. Весь мой социум – это Духовная Академия, а там мы себя чувствовали защищенными, как войдешь в Лавру, дойдешь до этих зеленых заборов, и все – для меня мир не страшен. Он и так был не страшен, он меня не трогал.

– Когда отец Георгий поступал в семинарию, он с вами не советовался?

– Нет. Что значит советоваться – это его решение, которое выливалось из его размышлений, желаний, поступков. Видимо, мы внутренне в чем-то одинаково устроены, потому нам и слов каких-то не нужно было лишних, каких-то объяснений.

– Когда люди начинают жить вместе, они сталкиваются с вещами, которые вместе они еще не преодолевали, денежные проблемы, на что жить, как тратить, конфликты…

– Вы знаете, мне никто не поверит, но конфликтов у нас просто нет.

– Почему?

– Не знаю почему, наверное, ума хватает у обоих.

– Бывает, что вы не согласны?

– Бывает.

– И что вы делаете?

– Я сразу об этом объявляю.

– А дальше?

– А дальше по ситуации. Бывает, что меня приведут к согласию, убедят, что я не права, а бывает, мне удается убедить.

– Бывает, что приходится приступить к действию, не добившись согласия?

– Нет, если к согласию не приходим, действия нет. Но я скорее уступлю, даже если я не согласна, я уступлю.

– Такой отголосок «Домостроя», жена – готовит, муж – социально активный, так установилось и никто не против?

– У нас нет жесткой градации, вот отец Георгий может утром встать и сказать: «Сегодня я буду варить кашу», – и пойдет варить кашу. Он терпеть не может готовить и не умеет, но кашу варит очень хорошо, я лежу и думаю: «Как хорошо», – но чаще всего мне приходится вставать, готовить, провожать, так сложилось. Например, когда мы поженились, деньги были у меня, как в большинстве семей, я ему выдавала 15 рублей на две недели на обеды, на что-то такое. Потом, я помню, август месяц, в воскресенье мы едем в Павловск, мы очень любили Павловск, благо жили рядом с вокзалом. У меня жутко болел живот, я начинала подозревать, может, у меня кто-то в животе появился, смутные были подозрения. Мы сидим в электричке, и отец Георгий говорит: «У меня для тебя сюрприз». – «Какой?» – «Я накопил 70 рублей». Я спрашиваю: «Из чего ты накопил?» Оказывается, из тех 15 рублей, что я ему давала. Я обрадовалась страшно. Когда мне в понедельник были выданы 70 рублей, я пошла, купила ему свитер, он стоил баснословные 43 рубля, это было очень дорого для нас (я получала 115, он 120 рублей). Он этот свитер носил, я не знаю сколько лет, пока до дыр не износилось – он ему очень шел, я была рада, что могу купить ему приличную вещь, потому что, например, он ходил в такой шапке, что, когда его увидела моя сестра, она в прямом смысле слова заплакала. Это был конец августа – сентябрь, потом события стали развиваться так, что я поняла, действительно, у нас кто-то будет. Сходила к врачу, это подтвердилось. Я не помню, с какого момента, но распределение семейных денег перешло к отцу Георгию. Я не принадлежу к числу женщин, которые могут и умеют руководить, в этом смысле у меня совершенно традиционное стародавнее представление где-то в подкорке, для меня естественно, если мужчина руководит, я другого не понимаю. Я вижу разные семьи, где руководят женщины, и прекрасно живут, я не против, просто я этого не умею делать. Для меня нормально подчиненное положение. То же самое и с деньгами. Когда села дома – мы и до этого жили, мягко говоря, не богато, а когда пришлось считать копейки, я бы просто не справлялась. Научилась бы, конечно, но с большими трудностями.

– В этот момент копейки считать стал отец Георгий?

– Это началось очень давно, еще Андрюша не родился. А когда родился, вообще не о чем стало говорить, я сижу дома, и мне выдаются суточные. Так и до сих пор.

– А как проходил ваш так называемый «культурный семейный досуг» после свадьбы?

– Это было очень смешно. Пока о детях речи не было, досуг был очень хороший: мы рано утром в субботу вставали и шли играть в Семеновские казармы в бадминтон, мы играли все лето – пока не образовался Андрюша. Утро начиналось замечательно, я никогда не чувствовала себя такой раскованной – чтобы я шла даже не в спортивных штанах, а в папиных рабочих брюках (ему выдавали на заводе), и в этих брюках, в футболке с ракеткой мы идем играть в бадминтон. Я сама себя не узнавала. Я была на верху блаженства. Потом мы решили развиваться культурно, купить абонемент в Капеллу (на Филармонию у нас денег не хватило). Мы пришли в Капеллу, выбираем абонемент, они все очень интересные по содержанию, но разные по цене. Я выбираю самый дешевый, администратор смотрит на меня и говорит: «Какая жадная». Мне так стало обидно, думаю: дурочка ты, я не жадная, просто у меня денег нет. Мы выходим из Капеллы, и там стоит бабушка и продает цветы, он мне покупает цветы, они похожи на старые каски пожарников, такие голубые, на больших длинных стеблях, по-моему, люпины, растут на каждой даче. Мы очень много гуляли и разговаривали, в этом заключался наш культурный досуг. Мы ходили в Эрмитаж, какие-то выставки посещали, но все это было фоном. А главное было общение, общение, общение, сейчас мне этого очень не хватает, его вечно нет дома, и когда я начинаю ныть, что вот, дескать, что это такое? Он говорит – я и так с тобой слишком много разговариваю. На этом все кончается. Мы ходили в кино, регулярно в «Аврору» ходили, благо жили рядом, но я не помню, что это имело какое-то решающее значение. Важными были поездки в Павловск, вечно любимый, и бесконечное гуляние по городу. Перед уходом в декрет я занималась очень интересным делом: участвовала в создании первого экспериментального выпуска архивных каталогов, подготовленного в рамках Автоматизированной информационно-поисковой системы, на комплекс документов по истории памятников архитектуры и градостроительства Ленинграда и пр., т. е., в частности, в подготовке межархивного каталога документов, посвященных истории планировки и застройки Невского проспекта. И пока я занималась выявлением документов и их описанием, в мозгу у меня, естественно, что-то оседало, мы тогда много знали, и по городу ходить было очень интересно. Город имел двойное лицо, не то, которое мы видели реально, а то, что было подспудно, скрыто, как Атлантида. В гости тоже ходили, но мне всегда было достаточно о. Георгия, а потом – его и детей.

– Как вы скажете про себя: вы изменились, став замужней женщиной?

– Меня семейная жизнь научила тому, что любая замужняя женщина понимает – в ее жизни слово «хочу» почти не существует, существует только одно слово – «надо». В этом я все больше и больше утверждаюсь. Если раньше это было на уровне наследственном, то сейчас это стало осознанно. Но мне было легко, я была уверена – меня поймут, мне не надо добиваться каких-то вещей. Подчиненное положение для меня естественно, я не могу сказать, что это мне очень нравится, по-другому я себя не вижу, по-другому я не умею. В этом все дело. Я не умею настаивать на своем, когда я это делаю, результаты бывают плачевны. Я давно от этого отказалась.

– Были же у вас семейные кризисы?

– Мне нечего рассказать, у нас ничего не было. Самые легкие, самые беззаботные годы у нас были до 2000 года, потом наступил более тяжелый период, связано было это с Академией, это не могло не отразиться на жизни, плюс мы уже сорокалетние, а это усталость.

– Когда отца Георгия рукополагали, какие у вас были чувства?

– У меня было чувство такое – начинается новый этап жизни и во мне что-то должно измениться, я еще не знала как, но должно. Мне было легко, когда его рукополагали в диакона, на Благовещение 7 апреля 1988 года, а у меня через две недели Маша родилась, я могла первый год спрятаться за Машу, за грудного ребенка и не напрягать себя в этом смысле. Я не могу сказать, что сильно изменилась, – нет. Какие-то вещи для меня закрыты: я не рисую, я не пою, я ничего не могу, кроме как жить для моей семьи. Ничего эпохального не происходит – все спокойно.

– Но есть такая вещь, как самореализация.

– С годами я, к прискорбию своему, поняла – мне нечего реализовывать. Сейчас мне от этого очень обидно бывает, даже порой в печаль от этого впадаю. Понимаете, когда человеку есть что реализовывать, ему не мешает ничего, ни дети, ни муж, который самореализовывается или общественно служит, ему не мешает ничего. Но я поняла, что если у меня ничего нет, это не потому, что я великая смиренница и что-то там в себе задавила, а по простой причине – мне нечего реализовывать.

– Отец Георгий изменился, когда стал священником?

– Первые годы он был таким, каким был до этого. По мере того как он вникал в клерикальную церковную жизнь, конечно, здесь появилась и суровость, и тяжелый юмор, мне это не нравится, но я не могу с этим бороться: ему надо каким-то образом себя оберегать, защищать. Мне далеко не все нравится, другое дело – я могу понять природу происходящего, а раз так, я не хочу ничего переламывать. Если понимаешь – можно перетерпеть, принять.

– Расскажите о своих детях. Сколько у вас детей, как их зовут и чем они занимаются?

– Двое детей, Андрюше 26 лет, он кандидат исторических наук, старший преподаватель кафедры истории средних веков исторического факультета СПбГУ. Маше 21 год, она на пятом курсе СПб Государственного медицинского университета им. академика Павлова. Соответственно Андрюша гуманитарий и занимается историей средних веков, а Маша собирается стать травматологом-ортопедом.

– Вы когда воспитывали дочь и сына, у вас была какая-то система воспитания или вы на кого-то ориентировались? Сейчас родители книжки читают или с кем-то советуются. Или воспитание – это что-то интуитивное?

– Я не знаю книг по воспитанию, они как-то прошли мимо меня. Но тяжелая ситуация с Андрюшей научила меня только одному, я поняла, что ничья житейская ситуация не тиражируется. Никакой опыт никому передать нельзя. У каждого не только своя ситуация, но и свое мироощущение, мировосприятие, чувствование детей – степень близости к ребенку – чувствуешь ли ты его полностью или не полностью или вообще не понимаешь. Я даже считаю, что книги по воспитанию вредны, масса людей механически переносит то, что они прочитают, на свою жизнь и тем самым только вредят. Они закрывают свои собственные уши, свое собственное сердце – литературой, пусть даже очень хорошей. Масса замечательных матерей и отцов совершенно не умеют свое педагогическое умение передать, рассказать о нем на бумаге, отсюда тоже накладки. Я считаю, что нужно слушать исключительно собственное сердце, собственные мозги включать, читать прекрасную литературу, слушать классическую музыку и никуда не торопиться. Больше ничего не надо.

– Можно ли сказать, что ваши дети очень похожи на родителей? Хорошие родители – хорошие дети. Можно ли сказать, что вы ими довольны?

– Не берусь выносить оценки ни нам как родителям, ни нашим детям. Могу лишь сказать, что я рада, что они у меня есть, со всем хорошим и со всем плохим. Наши дети на нас похожи.

– Их профессиональный выбор вас устраивает?

– А мне все равно, кто они будут, главное, чтобы были хорошими людьми, спокойными, не агрессивными, разумными, такими, которые способны не только себя слышать, но и окружающих. Кем они будут по профессии – меня не волнует абсолютно, только бы их это устраивало.

– Вам хотелось бы, чтобы сын был священником, а дочка – женой священника?

– На этот вопрос я могу честно сказать – нет.

– Почему?

– Я считаю, что священников сейчас в избытке, а вот хороших, по-настоящему активных мирян, последовательных христиан, очень мало. Пусть он лучше пополнит малое стадо мирян. А дочка не может быть женой священника, потому что она хочет заниматься таким мужским врачебным делом, которое будет требовать полной отдачи. Она этому много сил отдает, и уже много лет. Мне не хотелось бы, чтобы у нее был внутренний конфликт в ситуации необходимого выбора между семьей и любимым делом. В любом случае женщина-врач все равно делает этот выбор, если у нее образуется семья и дети. Есть такие врачебные профессии, где врач днюет

и ночует при больных, это уже не профессия, а диагноз. Я таких врачей знаю, для них их работа – диагноз, а не образ жизни. Не едят, не спят, а только лечат, режут и шьют.

– Такой врач хороший?

– Очень хороший, но я не знаю, как он живет, а уж его жену себе и представить не могу.

– У священника все дети должны быть воцерковленными, детей это, наверное, сильно «напрягает», родители над ними «дрожат»: вдруг ребенок возьмет и перестанет ходить в церковь. У вас такое было?

– У меня такого не было, я очень давно интуитивно поняла, что я никого не могу духовно ничему научить, и более того – это не моя задача. У каждого человека своя задача – спасти себя. Если ты себя будешь спасать и делать для этого все, что положено, – глядя на тебя, может быть, твои дети захотят тебе последовать. Вслед за тобой идти туда, куда ты идешь. Могут захотеть, а могут и не захотеть. Надо себя уговаривать, надо быть готовым: к этому, к их свободному выбору. Если я сама себя не могу подвигнуть ни на какие духовные высоты, я не хочу об этом говорить – это моя драма, – что я могу требовать от своих детей? Ничего.

Если я вижу, что у меня ребенок идет в храм, я просто тихо радуюсь, но я ничего не делаю для того, чтобы подпихивать их в эту сторону. Помню, когда Маше было лет 12, они у меня пошли на Благовещение одни, – мне было плохо, и я осталась дома, – я видела, как она не хотела идти, а поскольку она привыкла слушаться, она пошла, и более тяжелого праздника я просто не помню. Я тогда отступилась, дети учат многому, может, это позиция слабого – отступать, но мне бабушка так говорила, когда был какой-то конфликт: «отступись», – она всегда одной из сторон говорила «отступись», и кто отступал, тот, как правило, выигрывал.

Что значит воспитывать? Если они не видят моего родительского интереса к Церкви, к тому, что с Церковью связано, не будет и их интереса, не будет ощущения живой жизни. Если они видят родительский интерес к Церкви, к тому, что с Церковью связано, возможно, будет то, что наполнит и их жизнь. Даже если они по каким-то причинам в храм не идут или идут не так, как мне этого хотелось, я не лезу. Пока ребенок маленький, 3–4 годика, он тебя слушает, – он приходит с тобой и стоит у ноги, а когда вырастает, он видит и твое несовершенство, я не говорю про несовершенство мира, самое главное, когда ребенок видит – его родители далеко не идеальны. Когда он начинает это видеть, что ты можешь противопоставить? Ничего. Слова правильные, но если они не подкреплены твоей деятельностью, они мертвы. Пусть он лучше видит мою нищету духовную и мое карабканье куда-то и решает сам для себя. Ему надо или не надо, пока вроде надо. Я не считаю, что родители способны, а главное, обязаны детей духовно образовывать. Им это не по силам, даже если они считают, что могут это делать. Я убеждена – это родителям не под силу. Они же не Господь Бог, Который и питает и образовывает, воспитывает духовно все, что угодно. Мы сами не знаем, что может воспитать духовно: когда в духовной семье вырастают монстры и в абсолютно бездуховной – высоко духовные люди. Это тайна.

– Но когда ребенок маленький, нужно, чтобы он всю службу стоял или только прийти и причастить, – как вы решали?

– Сначала прийти причастить и не уйти, просто прийти попозже, потом постепенно расширять, это неизменное правило, здесь нет исключений. Я ни за что не поверю, что сейчас есть маленькие дети, которые умильными голосами в два года с утра до ночи молятся, и так продолжается всю их жизнь. Но я знаю другие судьбы детей, когда им в пять лет шили стихарики и объявляли их будущими монахами, а сейчас эти дети, которым уже двадцать, они лет пять – восемь близко к порогу церкви не подходят. Таких примеров у меня перед глазами очень много. Нельзя младенцев кормить изысками, они должны начинать с молока и кашки. И в духовном росте должно быть так же. Все потихоньку, чтобы не напугать, не отвратить, это колоссальный труд, кропотливый.

– Сознают ли маленькие дети, что они дети священника?

– У меня осознавали слабо. Я сознательно никак не подчеркивала то, что они «дети священника», потому что высокую меру ответственности маленькие дети понести не могут, зато в них могут развиться дурные привычки иждивенчества, вседозволенности, какой-то «особости».

– Что читается дома? Есть ли специальный выбор литературы?

– Круг чтения широк. Книги по всеобщей и русской истории, по истории различных искусств, по церковной истории, душеполезная литература, литература философская, иногда стихи и художественная литература – это о. Георгий, Андрюша и я. У Маши это в основном «Микрохирургические реплантации фрагментов кисти», «Переломы шейки бедра», «Костная патология взрослых», «Клиническое исследование костей, суставов и мышц» и т. п., а также бесконечно любимый Диккенс и любимые детские книги.

Наверно, 27 лет – слишком все-таки маленький срок, чтобы говорить о традициях. Традиция в моем понимании предполагает то, что существует во времени вне зависимости от перемен, в нем происходящих. Когда дети маленькие, очень важны бытовые традиции. Но век их короток, т. к. дети вырастают, и порой традиция вступает в противоречие с жизнью. У нас в семье было принято наряжать елку в сочельник после всенощной.

Она ушла, и дело не только в том, что мы уходим теперь на ночную службу. Дело в том, что мы уже не можем не замечать того, что елки наряжают перед 31 декабря. Сейчас я не занимаюсь печением четверговой соли или крестов с жаворонками, когда дети были маленькие, я это делала.

Бытовая традиция может заменить живую духовную жизнь, это тоже страшно. Поэтому я спокойно отношусь к зарождению и угасанию бытовых традиций. Зажигание лампадок, чтение и обсуждение, например, канона ко Господу из последования утрени, приготовление пасхи и кулича, крашение яиц – для меня это не бытовая традиция, а живая жизнь души и живое присутствие Господа в моем доме.

– А какое участие в воспитании детей принимал отец Георгий?

– Очень сложно определить какое… Несмотря на то что его все время нет дома, его влияние на детей очень сильное. Для меня это тайна. Когда он был свободен, он никогда не отказывался с ними заниматься. А так как он сам большого ребенка сильно напоминает, ему не надо было надсаживаться, он тут же становился этим самым ребенком и играл во все игры, и сам Андрюше предлагал играть, и Андрюша ему предлагал, так они могли играть очень долго. Я помню, Андрюша тогда был уже не маленький, идем из Академии, еще отец Феодосии тогда был духовником, идем со всенощной, Андрюша берет какую-то палку и начинает этой палкой в отца Георгия тыкать – фехтовать, отец Георгий подбирает другую палку, и, наскакивая друг на друга, они таким образом передвигаются по дорожке, шпыняя этими палками друг друга. Идет отец Феодосии, обернулся, засмеялся на это зрелище. Это игра, если ребенка в элементарной игре не поддерживать, то с ним невозможно удерживать внутреннюю связь, внутренний контакт. Андрюше было три года, когда как-то отец Георгий приехал из Троице-Сергиевой Лавры, привез иконки – обычные, на оргалите – Сергий Радонежский и Серафим Саровский. Андрюша смотрит и спрашивает: «Что у них такое на голове»? Как ребенку трехлетнему объяснить, что такое нимб? Мое объяснение было простым, что они были очень хорошие, добрые, верили в Иисуса Христа, поэтому у них такой знак – кружочек. Он смотрит и говорит: «А почему у меня нет? Я тоже хороший и тебя слушаюсь». На такой вопрос я не могла ответить. Или он спрашивает: «Кому молился Иисус Христос?» Я так растерялась, и с этими вопросами к папе. Папа ему, с одной стороны доходчиво, с другой стороны сложно объяснял. Они привыкли вместе, папа живет тем, чем он занимается, это на детей сильное влияние оказывает.

– Разница в воспитании мальчика и девочки для вас какова?

– Нет разницы. Они росли в одинаковых условиях, только выросли разными.

– Когда ваши дети выросли, стали жить своей жизнью, какие для них появились новые реальности? Как они свой досуг строили и сейчас строят?

– Вы знаете, они не умеют досуг строить, его просто нет. Когда было немного досуга – они были поменьше, – это чтение. Чтение и рисование, причем рисование с озвучиванием, с игровыми моментами, написание романов, у меня до сих пор Андрюшин роман где-то лежит, написанный печатными буквами, где «Р» в другую сторону, «Я» в другую сторону. Роман «Краснокожий», где главные герои – он и Маша. Ни цирк, ни кукольный театр, ни даже драматический, не произвели на них в детстве того впечатления, когда хочется пойти еще раз. В Русском музее 4-летняя Маша и 9-летний Андрюша больше всего любили те залы, где были картины на религиозные сюжеты. Например, картина К.Д. Флавицкого «Христианские мученики в Колизее». Дома потом они воспроизводили увиденное – в игре и рисовании. Очень любили Эрмитаж и проводили там много времени, несмотря на то что, когда Андрюше было 3 года и мы пришли в Рыцарский зал, предвкушая увидеть радость на лице ребенка, он заплакал от страха и убежал. Любили оперу и Михайловский театр. Самое любимое: «Пиковая дама» П.И. Чайковского, потом – оперы Верди. Много слушали музыки дома. Потому что когда-то мы собирали с отцом Георгием пластинки, классическую музыку, и было что слушать. А когда мы пошли в оперу, я получила такое наслаждение от 8-летнего ребенка, который эту оперу слушает, что, когда прошло столько лет и двадцать раз на нее потом ходили, первое посещение запомнилось на всю жизнь. Много в жизни нам помогла Академия, у ребенка с малого возраста сформировался навык к серьезной музыке, отсутствие привычки к слушанию всякой ерунды, отсюда нет тяги к ней. Почему он и оказался готов в третьем классе, когда мы пошли на «Пиковою даму». Когда как мы сели, – увертюра и Герман проходит вдоль решетки Летнего сада, он как замер у меня на руках и до половины двенадцатого – опера длинная, так и просидел как пришитый, мы даже в антракте не вставали. Ушли последними из зала. Такое было сильное впечатление, это был момент абсолютного счастья. Такое совпадение всего.

– А Маша такая же отзывчивая к художественным реалиям?

– Да. Но Машу сильно испортила музыкальная школа, и к тому же ее восприятие не так зациклено на нас – она живет в несколько ином мире. Андрюша этого долгое время не замечал, весь мир составляли – мама, папа и Академия. Когда Маша попала в Медицинский лицей, там ведь дети из другой социальной среды: и дети хорошие, и родители очень хорошие, но они живут иначе, и на Машу, видимо, это произвело сильное впечатление – люди живут по-разному, не только как мама с папой или ближайшие друзья. Есть очень интересные родители, например, у девочки родители – героические врачи, и понадобились усилия, чтобы сопрячь одно с другим. К моему стыду, моего участия здесь не понадобилось. Она справилась сама. Была опасность, что она противопоставит домашнее тому, что вокруг, – я не знаю, как ей удалось этого избежать.

– Вы считаете, это ваша ошибка, что так получилось, или вы правильно поступали?

– Я не знаю. Не знаю, как это оценить, ошибка – то, что я никак не вмешивалась, с другой стороны, раз я не умею правильно вмешаться, с моей точки зрения, лучше никак не вмешиваться. Тогда еще хуже сделаешь.