Помоги проекту - поделись книгой:
Предисловие
В состав настоящего сборника входит ряд ранних произведений К. Маркса и Ф. Энгельса, не включённых во второе издание их Сочинений. Примыкая к первому тому Сочинений, сборник даёт дополнительный материал для изучения процесса перехода Маркса и Энгельса от идеализма к материализму и от революционного демократизма к коммунизму. В сборник входит также незаконченная работа Маркса «Экономическо-философские рукописи 1844 года», написанная уже с материалистических и коммунистических позиций.
Работы, включённые в сборник, представляют значительный интерес для исследователей, изучающих ранний период формирования взглядов Маркса и Энгельса, а также для специалистов, занимающихся проблемами философии, политической экономии, истории общественных идей, истории литературы.
Первый раздел сборника открывается гимназическим сочинением К. Маркса «Размышления юноши при выборе профессии» (1835 г.), которое показывает его благородное стремление посвятить свою деятельность интересам человечества. Помещённое вслед за этим «Письмо к отцу» (1837 г.) даёт яркую картину упорной работы мысли молодого Маркса, показывает разносторонность его духовных интересов и многообразие волновавших его научных проблем, его напряжённые поиски правильного, научного мировоззрения.
Докторская диссертация «Различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура» показывает глубокий интерес Маркса к древнегреческой материалистической философии. В период написания диссертации Маркс примыкал к кружку младогегельянцев, которые, как указывает В.И. Ленин, стремились делать из философии Гегеля атеистические и революционные выводы. Хотя Маркс в это время стоял ещё на позициях гегелевского идеализма, он, в противоположность Гегелю, резко осуждавшему материалистическое учение Эпикура, дал в своей работе высокую оценку эпикурейской философии, подчеркнул наличие в ней элементов диалектики. Диссертация Маркса, проникнутая боевым атеистическим духом, направлена против реакционной философии, против её стремлений поставить научное исследование в зависимость от религии.
Вместе с докторской диссертацией публикуются «Тетради по истории эпикурейской, стоической и скептической философии», которые Маркс широко использовал в качестве подготовительного материала при написании диссертации. Как указывает Маркс в предисловии к докторской диссертации, он предполагал обстоятельно разобрать цикл эпикурейской, стоической и скептической философии в их связи со всей древнегреческой философской мыслью. В «Тетрадях» содержатся высказывания Маркса по истории античной философии и многочисленные выписки из произведений древних авторов – из Диогена Лаэрция, Секста Эмпирика, Лукреция Кара, Цицерона, Плутарха, Сенеки, Климента Александрийского и Стобея. В связи с этим Маркс развивает свои взгляды на сущность философии и её роль в историческом процессе. Маркс отстаивает практическую направленность философии, её активную роль в жизни общества. Религиозному мировоззрению, в основе которого, как указывает Маркс, лежит страх человека перед неведомыми ему силами, он противопоставляет мировоззрение Эпикура, его борьбу против религиозных суеверий. Полностью, со всеми содержащимися в них выписками из античных авторов, «Тетради» печатаются впервые.
В статьях «Полемическая тактика Аугсбургской газеты» и «„Рейнско-Мозельская газета“ как великий инквизитор», напечатанных в «Рейнской газете», Маркс ведёт острую борьбу с реакционной прессой. В статье «О сословных комиссиях в Пруссии», напечатанной в той же газете, Маркс разоблачает прислужническую роль сословных комиссий по отношению к феодальной аристократии и крупному землевладению.
Помещённые в конце первого раздела сборника письма Маркса 1842 – 1843 гг. раскрывают причины его разрыва с младогегельянцами, которые подменяли серьёзную политическую борьбу против прусского абсолютизма абстрактными громкими фразами. В этих письмах Маркс, положительно оценив борьбу Фейербаха против идеалистической философии, уже подмечает недостатки фейербаховского созерцательного материализма, указывая, что Фейербах «слишком много напирает на природу и слишком мало – на политику».
Второй раздел сборника открывается письмами Ф. Энгельса к братьям Греберам (1838 – 1841 гг.). Эти письма к его школьным друзьям, написанные в непринуждённой, часто шутливой форме, представляют значительный биографический интерес. В них отражается протест молодого Энгельса против всяких проявлений реакции, ханжества и мракобесия в политической и духовной жизни Германии. Они показывают процесс освобождения Энгельса от религиозных влияний и процесс формирования его атеистических и общефилософских воззрений, его революционно-демократических взглядов.
Во второй раздел сборника входит также ряд произведений Ф. Энгельса периода 1839 – 1842 гг., печатавшихся в виде статей в прогрессивных периодических изданиях Германии того времени, в частности в «Рейнской газете». Эти статьи характеризуют Энгельса как революционного демократа, смелого борца против политической и идеологической реакции в Пруссии, показывают формирование политических и теоретических взглядов Энгельса до его отъезда в Англию в ноябре 1842 года.
Статья «Немецкие народные книги» свидетельствует о живом интересе Энгельса к вопросам просвещения народных масс; в ней Энгельс резко осуждает попытки фальсифицировать, в интересах реакции, народные сказания и борется за то, чтобы народная книга служила делу свободы и прогресса. В статье «Реквием для немецкой „Дворянской газеты“» Энгельс выступает против сословного строя и привилегий дворянства, против культа войны.
Статья Энгельса «Эрнст Мориц Арндт» направлена против феодально-абсолютистских учреждений и дворянского землевладения. Энгельс ведёт здесь борьбу как с немецким национализмом, так и с космополитизмом. В этой статье имеются отдельные ошибочные и впоследствии отвергнутые самим Энгельсом положения, вроде того, что Германия вправе претендовать на Голландию, Бельгию, Эльзас и Лотарингию. Но уже в этой статье на первый план выдвигается важная идея, что главной задачей прогрессивных сил Германии является уничтожение экономической и политической раздробленности страны, создание единого немецкого демократического государства, «единой равноправной нации граждан».
В памфлетах «Шеллинг о Гегеле» и «Шеллинг и откровение» Энгельс выступает со смелой и острой критикой философских и политических взглядов Шеллинга, превратившегося к этому времени в крайнего реакционера и религиозного мракобеса. Энгельс защищает прогрессивные стороны философии Гегеля и в борьбе против реакционных идей Шеллинга открыто поднимает знамя атеизма. Энгельс делает здесь первые шаги к материализму, доказывая, в противоположность Шеллингу, что признание независимой от мысли действительности должно привести, если рассуждать логически, «к вечности материи». Хотя Энгельс ещё рассматривает учение Фейербаха как простое продолжение и завершение взглядов младогегельянцев, он считает заслугой Фейербаха критику учения Гегеля о религии. Энгельс подчёркивает важное значение фейербаховского положения о том, что «тайной теологии является антропология».
Примыкающий к этим работам памфлет «Шеллинг – философ во Христе», написанный в иронической иносказательной форме, якобы с позиций верующего христианина, представляет собой острую критику попыток Шеллинга примирить науку и религию, защитить идеологические основы прусского абсолютизма.
Сатирическая поэма «Библии чудесное избавление от дерзкого покушения, или торжество веры», направленная против религиозного мракобесия, изображает в сатирической форме борьбу младогегельянцев с реакционной группой боннских профессоров богословия.
Третий раздел сборника содержит «Экономическо-философские рукописи 1844 года», представляющие собой черновой набросок первого экономического исследования К. Маркса. Темой этой незаконченной и неполностью дошедшей до нас работы является критика буржуазной политической экономии и буржуазного экономического строя.
Данный Институтом Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина заголовок «Экономическо-философские рукописи 1844 года» охватывает три рукописи. Первая, самая ранняя рукопись в значительной мере носит подготовительный характер; собственные замечания и выводы Маркса чередуются здесь с выписками из книг буржуазных и мелкобуржуазных экономистов. От второй рукописи сохранились только последние четыре страницы. Третья рукопись представляет собой дополнения к не дошедшим до нас страницам второй рукописи. Дополнения эти касаются таких вопросов, как частная собственность и труд, частная собственность и коммунизм, власть денег в буржуазном обществе. Большой раздел третьей рукописи посвящён критическому разбору гегелевской диалектики и гегелевской философии вообще.
Центральное место во всех трёх рукописях занимает понятие «отчуждение труда», или «самоотчуждение рабочего» в капиталистическом обществе. Категория «отчуждения» играла крупную роль в философии Гегеля и особенно в той философской критике религии, с которой выступил Фейербах. Но у Гегеля речь шла об отчуждении самосознания, у Фейербаха – об отчуждении абстрактного, внеисторического, внеклассового человека. Маркс же говорит об «отчуждении», или «самоотчуждении», рабочего. Он наполняет понятие «отчуждения» совершенно иным – экономическим, классовым, историческим – содержанием. Под «отчуждением», или «самоотчуждением», труда Маркс понимает подневольный труд рабочего на капиталиста, присвоение капиталистом продукта труда рабочего, отделение рабочего от средств производства, которые, находясь в руках капиталиста, противостоят рабочему как враждебная, закабаляющая его сила. Здесь Маркс уже подходит к выявлению характерных черт капиталистической эксплуатации.
Критикуя буржуазных экономистов с позиций социализма, Маркс выявляет и подчёркивает «враждебную взаимную противоположность» между трудом и капиталом. Маркс показывает, что при капитализме рабочий становится тем беднее, чем больше богатства он производит, что самый ход экономического развития капиталистического общества с необходимостью ведёт к революции, ставит в порядок дня вопрос об эмансипации рабочих, которая, как указывает Маркс, «заключает в себе общечеловеческую эмансипацию».
Говоря об «отчуждении труда» как об экономическом факте, Маркс подчёркивает, что речь идёт о действительной материальной жизни, что борьба за уничтожение этого «отчуждения» есть практическая революционная борьба за коммунистическое переустройство всего общества. Маркс отмечает огромное значение материального производства – «обыкновенной материальной промышленности» – во всей истории человечества и его влияние на религию, право, мораль, науку, искусство и т.д. В отличие от Гегеля и Фейербаха Маркс становится на путь конкретного, материалистического изучения человека, подчёркивая его активную роль в природе и обществе.
В «Экономическо-философских рукописях 1844 года» Маркс ещё находится под сильным влиянием Фейербаха, проявляющимся, в частности, в преувеличенной оценке Фейербаха и в том, что при обосновании отдельных положений вырабатываемого им нового мировоззрения Маркс ещё оперирует такими фейербаховскими понятиями, как «человек – родовое существо», «натурализм», «гуманизм» и т.п., начиная в то же время вкладывать в них иное содержание. Во всех трёх рукописях Маркс ещё в немалой степени пользуется не только фейербаховской, но и гегелевской терминологией. Однако несмотря на значительные следы влияния Фейербаха Маркс уже в этом раннем своём произведении начинает закладывать основы того революционно-материалистического мировоззрения, которое вскоре получило дальнейшее развитие в «Святом семействе» и, в особенности, в «Немецкой идеологии».
На русском языке «Экономическо-философские рукописи 1844 года» во всём том объёме, в каком они сохранились, публикуются впервые.
Все произведения К. Маркса и Ф. Энгельса, вошедшие в настоящий сборник, даются в проверенных и исправленных переводах.
К. МАРКС
(1835 – 1843)
Размышления юноши
при выборе профессии
Животному сама природа определила круг действий, в котором оно должно двигаться, и оно спокойно его завершает, не стремясь выйти за его пределы, не подозревая даже о существовании какого-либо другого круга. Также и человеку божество указало общую цель – облагородить человечество и самого себя, но оно предоставило ему самому изыскание тех средств, которыми он может достигнуть этой цели; оно предоставило человеку занять в обществе то положение, которое ему наиболее соответствует и которое даст ему наилучшую возможность возвысить себя и общество.
Возможность такого выбора является огромным преимуществом человека перед другими существами мира, но вместе с тем выбор этот является таким действием, которое может уничтожить всю жизнь человека, расстроить все его планы и сделать его несчастным. Серьёзно взвесить этот выбор – такова, следовательно, первая обязанность юноши, начинающего свой жизненный путь и не желающего предоставить случаю самые важные свои дела.
У каждого есть перед глазами определённая цель, – такая цель, которая, по крайней мере ему самому, кажется великой и которая в действительности такова, если её признаёт великой самое глубокое убеждение, проникновеннейший голос сердца, ибо божество никогда не оставляет смертного совершенно без руководителя; голос этот говорит тихо, но уверенно.
Но это – легко заглушаемый голос, и то, что мы считали воодушевлением, порождено, быть может, мгновением, – и точно так же возможно, что мгновение вновь уничтожит его. Наше воображение, быть может, воспламенено, наши чувства возбуждены, призраки носятся перед нашими глазами, и мы страстно увлечены той целью, которую, мнится нам, само божество нам указало; но то, что мы с жаром прижимали к сердцу, скоро отталкивает нас, – и вот всё наше существование разрушено.
Мы должны поэтому серьёзно взвесить, действительно ли нас воодушевляет избранная профессия, одобряет ли её наш внутренний голос, не было ли наше воодушевление заблуждением, не было ли то, что мы считали призывом божества, самообманом. Но сможем ли мы это узнать, не обнаружив самый источник воодушевления?
Великое окружено блеском, блеск возбуждает тщеславие, а тщеславие легко может вызвать воодушевление или то, что показалось нам воодушевлением; но того, кого увлёк демон честолюбия, разум уже не в силах сдержать, и он бросается туда, куда его влечёт непреодолимая сила: он уже больше не выбирает сам своего места в обществе, а это решают случай и иллюзия.
Нашим призванием вовсе не является такое общественное положение, при котором мы имеем наибольшую возможность блистать: подобное положение не таково, чтобы, занимая его, быть может, в течение долгого ряда лет, мы ни разу не почувствовали бы усталости, наше рвение никогда бы не иссякло, наше воодушевление никогда бы не остыло. Наоборот, вскоре мы почувствуем, что наши желания не удовлетворены, что наши идеи не осуществились, мы станем роптать на божество, проклинать человечество.
Но не одно только тщеславие может вызвать внезапное воодушевление той или иной профессией. Мы, быть может, разукрасили эту профессию в своей фантазии, – разукрасили её так, что она превратилась в самое высшее благо, какое только в состоянии дать жизнь. Мы не подвергли эту профессию мысленному расчленению, не взвесили всей её тяжести, той великой ответственности, которую она возлагает на нас; мы рассматривали её только издалека, а даль обманчива.
В этом случае наш собственный разум не может служить нам советником, ибо он не опирается ни на опыт, ни на глубокое наблюдение, будучи обманут чувствами, ослеплён фантазией. Но куда же нам обратить свои взоры, кто поддержит нас там, где наш разум покидает нас?
Родители, которые уже прошли большой жизненный путь, которые испытали уже суровость судьбы, – подсказывает нам наше сердце.
И если наше воодушевление сохраняет ещё свою силу, если мы продолжаем ещё любить избранную профессию, чувствовать призвание к ней и после того, как хладнокровно обсудили её, увидели всю её тяжесть, все её трудности, – тогда мы должны избрать её, тогда не обманет нас воодушевление, не увлечёт поспешность.
Но мы не всегда можем избрать ту профессию, к которой чувствуем призвание; наши отношения в обществе до известной степени уже начинают устанавливаться ещё до того, как мы в состоянии оказать на них определяющее воздействие.
Уже наша физическая природа часто противостоит нам угрожающим образом, а её правами никто не смеет пренебрегать.
В наших силах, правда, стать выше её, но тем быстрее произойдёт тогда наше падение; мы решаемся в таком случае строить здание на рыхлой основе, и вся наша жизнь превращается в злосчастную борьбу между духовным и телесным принципом. Но как может тот, кто не в состоянии победить в самом себе борющиеся элементы, противостоять неудержимому натиску жизни, как может он спокойно действовать? А ведь только из спокойствия могут возникнуть великие и прекрасные дела; оно – та почва, на которой только и произрастают зрелые плоды.
Но несмотря на то, что при таком физическом состоянии, которое не соответствует нашей профессии, мы не в состоянии работать долго и редко работаем с радостью, всё же мысль, что мы своё благополучие принесли в жертву долгу, толкает нас на то, чтобы действовать энергично, хотя и со слабыми силами. Если же мы избрали профессию, для которой у нас нет необходимых способностей, то мы никогда не исполним её достойным образом и вскоре с чувством стыда должны будем убедиться в своей собственной неспособности и сказать себе, что мы – бесполезные существа на свете, что мы являемся такими членами общества, которые не могут осуществить своё призвание. Самым естественным результатом будет тогда презрение к самому себе; а есть ли чувство более мучительное, есть ли чувство, которое ещё меньше, чем это, может быть возмещено дарами внешнего мира? Презрение к самому себе – это змея, которая вечно растравляет и гложет сердце, высасывает его животворящую кровь, вливает в неё яд человеконенавистничества и отчаяния.
Заблуждение относительно наших способностей к определённой профессии, которую мы подвергли подобному рассмотрению, – это ошибка, которая мстит за себя, и если даже она не встречает порицания со стороны внешнего мира, то причиняет нам более страшные муки, чем те, какие в состоянии вызвать внешний мир.
Если мы всё это взвесили и если условия нашей жизни позволяют нам избрать любую профессию, тогда мы можем выбрать ту, которая придаёт нам наибольшее достоинство, выбрать профессию, основанную на идеях, в истинности которых мы совершенно уверены. Мы можем выбрать профессию, открывающую наиболее широкое поприще для деятельности во имя человечества и для нашего приближения к той общей цели, по отношению к которой всякая профессия является только средством, – для приближения к совершенству.
Достоинство есть именно то, что больше всего возвышает человека, что придаёт его деятельности, всем его стремлениям высшее благородство, что позволяет ему несокрушимо возвышаться над толпой, вызывая её изумление.
Но достоинство может придать лишь та профессия, в которой мы не являемся рабскими орудиями, а самостоятельно творим в своём кругу; та профессия, которая не требует предосудительных действий – предосудительных хотя бы только по внешнему виду – и за которую даже самый лучший может приняться с благородной гордостью. Профессия, обладающая всем этим в наибольшей степени, не всегда является самой высокой, но всегда самой предпочтительной.
Но подобно тому как нас унижает профессия, не соответствующая нашему достоинству, точно так же изнемогаем мы под тяжестью профессии, основанной на идеях, которые впоследствии будут нами признаны ложными.
Тут мы не видим другого спасения, кроме самообмана, а спасение, которое строится на самообмане, – это спасение, полное отчаяния.
Те профессии, которые не столько вторгаются в самую жизнь, сколько занимаются абстрактными истинами, наиболее опасны для юноши, у которого ещё нет твёрдых принципов, прочных и непоколебимых убеждений. Вместе с тем эти профессии кажутся нам самыми возвышенными, если они пустили в нашем сердце глубокие корни, если идеям, господствующим в них, мы готовы принести в жертву нашу жизнь и все наши стремления.
Они могут осчастливить того, кто имеет к ним призвание, но они обрекают на гибель того, кто принялся за них поспешно, необдуманно, поддавшись моменту.
Наоборот, высокое мнение об идеях, на которых основана наша профессия, придаёт нам более высокое положение в обществе, повышает наше собственное достоинство, делает наши действия непоколебимыми.
Тот, кто избрал профессию, которую он высоко ценит, содрогнётся при мысли, что может стать недостойным её, – он будет поступать благородно уже потому, что благородным является положение, занимаемое им в обществе.
Но главным руководителем, который должен нас направлять при выборе профессии, является благо человечества, наше собственное совершенствование. Не следует думать, что оба эти интереса могут стать враждебными, вступить в борьбу друг с другом, что один из них должен уничтожить другой; человеческая природа устроена так, что человек может достичь своего усовершенствования только работая для усовершенствования своих современников, во имя их блага.
Если человек трудится только для себя, он может, пожалуй, стать знаменитым учёным, великим мудрецом, превосходным поэтом, но никогда не сможет стать истинно совершенным и великим человеком.
История признаёт тех людей великими, которые, трудясь для общей цели, сами становились благороднее; опыт превозносит, как самого счастливого, того, кто принёс счастье наибольшему количеству людей; сама религия учит нас тому, что тот идеал, к которому все стремятся, принёс себя в жертву ради человечества, – а кто осмелится отрицать подобные поучения?
Если мы избрали профессию, в рамках которой мы больше всего можем трудиться для человечества, то мы не согнёмся под её бременем, потому что это – жертва во имя всех; тогда мы испытаем не жалкую, ограниченную, эгоистическую радость, а наше счастье будет принадлежать миллионам, наши дела будут жить тогда тихой, но вечно действенной жизнью, а над нашим прахом прольются горячие слёзы благородных людей.
Письмо к отцу
Берлин, 10 ноября [1837 г.]
Дорогой отец!
Бывают в жизни моменты, которые являются как бы пограничной чертой для истекшего периода времени, но которые, вместе с тем, с определённостью указывают на новое направление жизни.
В подобные переходные моменты мы чувствуем себя вынужденными обозреть орлиным взором мысли прошедшее и настоящее, чтобы таким образом осознать своё действительное положение. Да и сама всемирная история любит устремлять свой взор в прошлое, она оглядывается на себя, а это часто придаёт ей видимость попятного движения и застоя; между тем она, словно откинувшись в кресле, призадумалась только, желая понять себя, духовно проникнуть в своё собственное деяние – деяние духа.
Отдельная личность настраивается в такие моменты лирически, ибо каждая метаморфоза есть отчасти лебединая песнь, отчасти увертюра к новой большой поэме, которая стремится придать сверкающему богатству ещё расплывающихся красок прочные формы. И тем не менее, мы хотели бы воздвигнуть памятник тому, что уже однажды пережито, дабы оно вновь завоевало в нашем чувстве место, утраченное им для действия. Но есть ли для пережитого более священное хранилище, чем сердце родителей, этот самый милосердный судья, самый участливый друг, это солнце любви, пламя которого согревает сокровеннейшее средоточие наших стремлений! Да и как могло бы многое дурное, достойное порицания, быть столь успешно выправлено и заслужить прощение, если бы оно не обнаружилось как проявление существенного, необходимого состояния? И как, по крайней мере, могла бы злополучная подчас игра случая и блужданий духа быть свободной от упрёка в порочности сердца?
Следовательно, когда я теперь, в конце прожитого здесь года, оглядываюсь назад, на весь ход событий, чтобы ответить тебе, мой дорогой отец, на твоё бесконечно дорогое для меня письмо из Эмса, – да будет мне позволено обозреть мои дела так, как я рассматриваю жизнь вообще, а именно как выражение духовного деяния, проявляющего себя всесторонне – в науке, искусстве, частной жизни.
Когда я покинул вас, для меня открылся новый мир, мир любви, к тому же вначале страстной, безнадёжной любви. Даже путешествие в Берлин, которое при других обстоятельствах привело бы меня в величайший восторг, побудило бы к созерцанию природы, разожгло бы жажду жизни, оставило меня холодным. Оно даже сильно расстроило меня, ибо скалы, которые я увидел, были не более непреклонны и горды, чем мои чувства, обширные города не более оживлённы, чем моя кровь, обеды в гостинице не более обильны и неудобоваримы, чем тот рой фантастических образов, который я носил в себе, и, наконец, искусство не так прекрасно, как Женни.
Приехав в Берлин, я порвал все прежние знакомства, неохотно сделал несколько визитов и попытался погрузиться в науку и искусство.
Для того состояния духа, в котором я тогда находился, лирическая поэзия должна была стать первой темой, – по крайней мере самой приятной и близкой. Однако она была чисто идеалистической; причиной этому было моё состояние и всё моё прежнее развитие. Моё небо, моё искусство стали чем-то столь же далёким и потусторонним, как и моя любовь. Всё действительное расплылось, а всё расплывающееся лишено каких-либо границ. Нападки на современность, неопределённые, бесформенные чувства, отсутствие естественности, сплошное сочинительство из головы, полная противоположность между тем, что есть, и тем, что должно быть, риторические размышления вместо поэтических мыслей, но, может быть, также некоторая теплота чувства и жажда смелого полёта – вот чем отмечены все стихи в первых моих трёх тетрадях, посланных Женни. Вся ширь стремления, не знающего никаких границ, прорывается здесь в разных формах, и стихи теряют необходимую сжатость и превращаются в нечто расплывчатое.
Но поэзия могла и должна была быть только попутным занятием: я должен был изучать юриспруденцию и прежде всего почувствовал желание испытать свои силы в философии. Обе они так переплелись между собой, что я, с одной стороны, прочёл – без всякого критического отношения, по-ученически – Гейнекция{2}, Тибо{3} и источники (так, например, я перевёл на немецкий язык две первые книги пандектов), с другой стороны, я пытался провести некоторую систему философии права через всю область права. В качестве введения я предпослал некоторые метафизические положения и довёл этот злополучный опус, почти в триста листов, до публичного права.
Здесь прежде всего оказалась серьёзной помехой та самая противоположность между действительным и должным, которая присуща идеализму; она же породила дальнейшее неуклюжее и неправильное подразделение. Вначале шла у меня метафизика права, – как я милостиво окрестил её, – т.е. принципы, размышления, определения понятий, оторванные от всякого действительного права и всякой действительной формы права, всё это на манер Фихте{4}, только у меня современнее и бессодержательнее. При этом с самого начала препятствием к пониманию истины служила ненаучная форма математического догматизма, при которой субъект ходит вокруг да около вещи, рассуждает так и сяк, а сама вещь не формируется в нечто многосторонне развёртывающееся, живое. Треугольник даёт математику возможность делать построения и приводить доказательства; он остаётся просто представлением в пространстве, не развивается в какую-либо высшую форму; его нужно сопоставить с чем-либо другим, – тогда он принимает новые положения, и эти различные положения, отнесённые к тому же самому предмету, создают для треугольника различные отношения и истины. Совсем иначе обстоит дело в конкретном выражении живого мира мыслей, каким является право, государство, природа, вся философия: здесь нужно внимательно всматриваться в самый объект в его развитии, и никакие произвольные подразделения не должны быть привносимы; разум самой вещи должен здесь развёртываться как нечто в себе противоречивое и находить в себе своё единство.
В качестве второй части следовала философия права, то есть, согласно моему тогдашнему взгляду, рассмотрение развития мысли в положительном римском праве, как будто положительное право в своём развитии мысли (я не говорю: в своих чисто конечных определениях) могло быть вообще чем-то иным, отличным от формирования понятия права, которым ведь и должна была заниматься первая часть!
Эту вторую часть я сверх того разделил на учение о формальном и материальном праве; при этом первое должно было описать чистую форму системы в её последовательности и связи, а также её подразделение и объём, второе же, наоборот, должно было описать содержание системы, показать, как форма уплотняется в своём содержании. Это та же ошибка, которая имеется и у г-на фон Савиньи, как я это впоследствии обнаружил в его учёном труде о владении{5}, с той только разницей, что, согласно Савиньи, формальное определение понятия заключается в том, чтобы «найти место, которое занимает такое-то учение в (зафиксированной) римской системе», а материальное определение сводится «к учению о том положительном содержании, которое римляне связывали с зафиксированным таким образом понятием», тогда как я понимал под формой необходимую архитектонику различных видов понятия, а под материей – необходимое качество этих видов. Ошибка заключалась в том, что я воображал, будто материя и форма могут и должны развиваться отдельно друг от друга, и благодаря этому получил не реальную форму, а нечто вроде письменного стола с выдвижными ящиками, в которые я насыпал затем песку.
Понятие и является посредствующим звеном между формой и содержанием. Поэтому в философском изложении права одно необходимо возникает в другом; более того, форма может быть только дальнейшим развитием содержания. Таким образом я пришёл к подразделению материала, какое способен дать субъект в лучшем случае для лёгкой и поверхностной классификации, – но при этом дух права и его истина исчезли. Всё право распалось на договорное и внедоговорное. Для большей наглядности я позволю себе привести всю схему до подразделения jus publicum[1], которое тоже обработано в формальной части.
I.
I.
a) Об условном договорном частном праве.
b) О безусловном внедоговорном частном праве.
А)
a) Личное право; b) Вещное право; c) Лично-имущественное право.
a) Личное право
I. Из возмездного договора; II. Из договора обеспечения; III. Из безвозмездного договора.
I.
2. Договор товарищества (societas); 3.
3.
1. Поскольку он относится к operae[3]:
a) собственно locatio conductio (не имеются в виду ни римская сдача в наём, ни сдача в аренду);
b)
2. Поскольку этот договор относится к usus rei[5]:
a) на землю: usus fructus[6] (тоже не в чисто римском смысле);
b) на дома: habitatio[7].
II.
1. Договор о третейском решении или о мировой сделке;
2. Договор страхования.
Поделиться книгой: