Приключения Конана-варвара. Путь к трону (сборник)

– У меня больше не осталось сил, – пробормотал юноша. – Я упал в переулке и уже не мог подняться. Я знал, что, если останусь лежать, меня скоро найдут, – я убил троих чернобородых сволочей, клянусь Иштар! Никогда больше им не шататься по улицам Хаурана, слава богам! Эти дьяволы уже жарятся в аду!

Дрожащая девушка вновь принялась утешать его, обращаясь с ним как с маленьким, и приникла своим прохладным сладким ртом к его пересохшим губам. Но ярость, бушевавшая в его душе, требовала выхода и не давала успокоиться.

– Меня не было на стене, когда шемиты вошли в город, – в отчаянии воскликнул он. – Я спал в бараке вместе с остальными, теми, кто сменился с дежурства. Перед самым рассветом в барак вбежал наш капитан, и под шлемом на нем лица не было. «Шемиты в городе, – сказал он. – Королева пришла к южным воротам и распорядилась впустить их. Она приказала людям уйти со стен, где они несли стражу с тех самых пор, как Констанций пересек границу королевства. Я ничего не понимал, как и все остальные, но я своими ушами слышал, как она отдавала приказы, и мы повиновались ей, как делали всегда». Нам было велено собраться на площади перед дворцом. Построиться перед бараками и выступить маршем – и при этом оставить в них оружие и доспехи! Одной Иштар известно, что все это значит, но таков был приказ королевы. Когда мы пришли на площадь, напротив дворца уже стояли спешенные шемиты, десять тысяч чернобородых дьяволов в полном вооружении, а из каждого окна и двери на площади торчали головы любопытных. Улицы, ведущие к площади, заполнили толпы недоумевающих горожан. Тарамис стояла на ступенях дворца без свиты, если не считать Констанция, который с довольным видом подкручивал усы, словно кот, объевшийся сметаны. Вот только за его спиной стояли полсотни шемитов с луками в руках. Там должна была находиться королевская стража, но их согнали к самому подножию дворцовой лестницы, и они были растеряны ничуть не меньше нас, хотя и прибыли в полном вооружении, несмотря на приказ королевы. А потом к нам обратилась Тарамис и сказала, что передумала и согласна принять предложение, сделанное ей Констанцием, – хотя только вчера она приказала вышвырнуть его со двора! – и что она решила сделать его принцем-консортом[3]. Она не объяснила, почему позволила шемитам столь подло проникнуть в город. Но зато она сказала, что раз Констанций уже командует войском, состоящим из профессиональных солдат, то Хаурану армия более не потребна и ее следует распустить. После этого она приказала нам спокойно разойтись по домам. Повиновение своей королеве давно стало для нас второй натурой, но мы были настолько поражены, что не могли найти слов. Мы сломали ряды и стали расходиться, не успев понять, что делаем. Мы вели себя словно околдованные. Но когда королевская стража получила аналогичный приказ сдать оружие и разойтись по домам, вмешался их капитан Конан. Мне говорили, что в ту ночь он не был на дежурстве и пьянствовал. Но затем он, похоже, протрезвел полностью. Он крикнул стражникам, чтобы они оставались на месте до тех пор, пока не получат приказ лично от него, – и такова была его власть над людьми, что они повиновались, невзирая на присутствие королевы. Он подошел к ступеням дворца и гневно уставился на Тарамис, а потом проревел: «Это не королева! Это не Тарамис! Это какой-то дьявол в ее обличье!» И тогда разразился ад! Не знаю, что там произошло. Кажется, какой-то шемит ударил Конана, и тот убил его. В следующее мгновение площадь превратилась в поле брани. Шемиты набросились на стражников, и их дротики и стрелы сразили многих солдат из числа тех, кто уже успел снять доспехи. Некоторые из нас схватили первое попавшееся оружие и бросились в бой. Мы даже не знали, за кого сражаемся, но понимали, что бьемся против Констанция и его дьяволов, клянусь тебе. Мы не стали предателями!

Голос его дрогнул и сорвался от сдерживаемого отчаяния и замешательства. Девушка вновь принялась утешать его, особенно не вникая в смысл его речей, но всей душой сочувствуя страданиям любимого.

– Горожане не знали, чью сторону принять. Там все смешалось, это был настоящий сумасшедший дом. У нас, тех, кто сражался, не было ни единого шанса – мы бились без строя, без доспехов и чуть ли не голыми руками. Стражники были полностью вооружены и выстроились в боевой порядок на площади, но ведь их было всего-то пять сотен. Они собрали обильную кровавую жатву перед тем, как их вырубили подчистую, но такое сражение могло иметь только один исход. А пока людей убивали у нее на глазах, как на бойне, Тарамис стояла на ступенях дворца, Констанций обнимал ее за талию, и она хохотала, как прекрасный бессердечный демон! Боги, это сумасшествие, чистое сумасшествие! Никогда не видел, чтобы кто-нибудь сражался так, как Конан. Он прижался спиной к стене и, прежде чем им удалось сразить его, уложил вокруг себя гору трупов. Но в конце концов они повалили его наземь – ведь их было сто против одного. Когда я увидел, как он упал, то пополз прочь, чувствуя себя так, словно земля ушла у меня из-под ног. Я слышал, как Констанций приказал своим псам взять капитана живым – и поглаживал усики, а на его проклятых губах играла издевательская улыбка!

Констанций улыбался и в это самое мгновение. Он сидел на лошади в окружении своих людей – коренастых, крепко сбитых шемитов с курчавыми черными бородками и орлиными носами; клонящееся к горизонту солнце высекало искры из их остроконечных шлемов и серебряных чешуйчатых доспехов. В миле за их спинами из густой травы вздымались стены и башни Хаурана.

Сбоку от караванной тропы был вкопан тяжелый крест, и на этом мрачном древе висел распятый человек, с руками и ногами, прибитыми железными гвоздями. Мужчина был обнажен, если не считать набедренной повязки, и его можно было назвать настоящим гигантом, тугие канаты мускулов змеились по его телу, сплошь покрытому густым бронзовым загаром. Лицо его и грудь от нестерпимой боли усеивали крупные капли пота, но из-под черной гривы, падавшей на низкий широкий лоб, яростным пламенем горели синие глаза. Из многочисленных порезов на руках и ногах сочилась кровь.

Констанций насмешливо отсалютовал ему.

– Прошу извинить меня, капитан, но мне недосуг задерживаться здесь, дабы облегчить твои последние часы. В твоем городе у меня срочные дела – не могу же я заставлять ждать прелестницу-королеву! – Он негромко рассмеялся. – Так что я предоставляю тебя твоей судьбе – и этим красавцам! – Он многозначительно кивнул на черные тени, без устали кружившие в вышине над ними. – Если бы не они, такой здоровяк, как ты, пожалуй, прожил бы еще несколько дней на этом кресте. Но не питай напрасных надежд только потому, что я оставляю тебя одного. Я приказал оповестить жителей о том, что с любого, кто осмелится снять тебя с креста, живого и мертвого, сдерут шкуру на площади, равно как и со всех членов его семьи. Я пользуюсь такой славой в Хауране, что слово мое стоит полка стражников. Я оставляю тебя одного, потому что стервятники не рискнут спуститься к тебе, пока здесь есть люди, а я не хочу, чтобы они испытывали неудобства! Вот почему я отвез тебя так далеко от города. Эти стервятники пустыни не подлетают к стенам ближе этого места. Итак, мой храбрый капитан, прощай! Я вспомню о тебе, когда часом позже Тарамис будет лежать в моих объятиях.

Кровь сильнее заструилась из ран, когда пробитые гвоздями ладони сжались в огромные кулаки размером с дыню. На мощных руках вздулись узлы и канаты мускулов, и Конан пригнул голову и яростно плюнул в лицо Констанцию. Воевода холодно рассмеялся, стер плевок с латного воротника и развернул коня.

– Вспомни меня, когда стервятники начнут заживо рвать твою плоть, – издевательски бросил он капитану. – Эти падальщики – прожорливые твари. Я видывал людей, часами висевших на крестах, и эти милые птички успевали выклевать им глаза, уши, содрать всю кожу на голове, прежде чем острые клювы добивали несчастных.

С этими словами он, не оборачиваясь, поскакал к городу, уверенно и прямо сидя в седле, и заходящее солнце кровью окрасило его доспехи. Вслед за ним потянулись и его бородатые наемники, и только пыль завихрилась под копытами их коней.

Мужчина, распятый на кресте, остался единственным человеческим существом посреди унылого и пустынного ландшафта. Наступил вечер. Хауран, до которого было чуть меньше мили, с таким же успехом мог находиться на другой стороне земного шара и существовать в другую эпоху. Стряхнув пот с глаз, Конан мрачным взором обвел знакомую местность. По обе стороны от города и позади него простирались плодородные луга, а вдали, среди полей и виноградников, паслись коровы и овцы. Северный и западный горизонты пестрели деревенскими домиками, кажущимися с такого расстояния совсем крошечными. На юго-востоке, не очень далеко, сверкала лента реки, за которой начинались песчаные дюны, гряда за грядой убегающие к горизонту. Конан смотрел на их безжизненные просторы, отливающие червонным золотом в лучах заходящего солнца, как ястреб в клетке смотрит на голубую высь неба. По телу его пробежала судорога отвращения, когда он перевел взгляд на сверкающие башни Хаурана. Город предал его – загнал в тиски обстоятельств, которые привели к тому, что теперь он распят на кресте, подобно зайцу, шкура которого приколочена к дереву гвоздями. Если бы только он мог спуститься с этого древа пыток и затеряться в песчаной дали – повернуться к городу спиной и навсегда забыть кривые улочки обнесенного высокими стенами логова, в котором люди злоумышляют против остального человечества.

Но мысль эта захлебнулась и утонула в кровавой жажде мщения, захлестнувшей его. Вся его вселенная сосредоточилась, сконцентрировалась и сузилась до размеров четырех железных штырей, отделявших его от жизни и свободы. Его мощные мускулы заиграли, став похожими на стальные канаты. На посеревшей от боли коже выступил пот, когда он напрягся, пытаясь найти опору и вырвать гвозди из дерева. Но все было напрасно. Они были вколочены слишком глубоко. Тогда он попытался оторвать руки от гвоздей, и его остановила не режущая, жгучая боль, а тщетность его титанических усилий. Шляпки гвоздей оказались слишком широкими и толстыми; он не мог протащить их сквозь раны. Впервые в жизни ощущение полной беспомощности нахлынуло на гиганта. Он повис без движения, уронив голову на грудь и прикрыв глаза от яростного блеска солнца.

Хлопанье крыльев заставило его вскинуть голову как раз в то мгновение, когда с неба на него упала трепещущая тень. Острый клюв, нацелившийся на его глаз, распорол ему щеку, и Конан отдернул голову, непроизвольно зажмурившись. Он хрипло и угрожающе крикнул, и стервятники свернули в сторону и вновь поднялись повыше, напуганные странными звуками. Они опять принялись описывать осторожные круги у него над головой. Кровь стекала по его лицу, и Конан машинально облизнул губы, сплюнув солоноватую жидкость.

Его мучила жажда. Прошлой ночью он перепил вина, и с самого рассвета, после схватки на площади, у него ни капли не было во рту. А убийство – это работа, вызывающая сильную жажду. Он смотрел на блестевшую невдалеке полоску реки с той жадностью во взоре, с какой узник смотрит на волю сквозь тюремную решетку. Он представил, как пригоршнями зачерпывает вкусную воду, жадно глотая ее и поливая себе на плечи. Ему вспомнились густые пенные шапки на кружках с элем, кувшины игристого вина, которые он опустошал или небрежно проливал на пол таверны. Он закусил губу, чтобы не завыть по-волчьи от нестерпимой тоски.

Солнце садилось, превратившись в огненный шар среди моря крови. На фоне ярко-малиновой волны, затопившей горизонт, башни города выглядели дрожащими и нереальными. Даже небо казалось его затуманенному взору забрызганным кровью. Конан облизнул почерневшие губы и уставился воспаленными глазами на реку неподалеку. Она тоже была красной, как кровь, а тени, надвигавшиеся с востока, наоборот, выглядели черными, как ночь.

Сквозь шум в ушах он вновь расслышал хлопанье крыльев. Подняв голову, он горящим волчьим взором следил за тенями, кружащими над его головой. Конан понимал, что его крики больше не отпугнут стервятников. Вот один из них опустился ниже – еще ниже – и еще. Конан запрокинул голову назад, выжидая нужный момент с неимоверным терпением, свойственным только дикой природе и ее детям. Стервятник ринулся на него, трепеща крыльями. Его клюв задел подбородок Конана, когда тот отдернул голову; а потом, прежде чем птица успела отлететь в сторону, он резко мотнул головой вперед, напрягая могучие шейные мускулы, и его крепкие, как у волка, зубы сомкнулись на голой шее стервятника.

Тот отчаянно забился, пытаясь вырваться. Удары его распростертых крыльев слепили человека, а когти впились ему в грудь, оставляя глубокие борозды. Но Конан лишь крепче стиснул зубы, так, что на скулах у него вздулись желваки. И вот шейные позвонки стервятника хрустнули и сломались, не выдержав нажима. В последний раз хлопнув крыльями, птица обмякла. Конан разжал зубы и сплюнул кровь. Остальные стервятники, напуганные судьбой, постигшей их товарища, быстро умчались к деревьям вдалеке, где и расселись по веткам, словно черные демоны, устроившие конклав.

Вспышка дикого восторга пронзила ослепший разум Конана. По жилам его вновь заструилась жизнь. Он по-прежнему мог разить насмерть, он был еще жив. Каждое ощущение, пусть даже болезненное, означало, что он еще не умер.

– Клянусь Митрой! – Или он действительно слышит чей-то голос, или у него начались галлюцинации. – В жизни не видел ничего подобного!

Стряхнув с ресниц пот и кровь, Конан увидел перед собой в сумерках четверых всадников, с изумлением разглядывающих его. Трое были поджарыми воинами в белых халатах, без сомнения, зуагирскими кочевниками с той стороны реки. Четвертый носил такой же, как и у остальных, белый халат с поясом, а на голове у него была куфия[4] с развевающимися полами, перехваченная у висков шнуром тройного плетения из верблюжьей шерсти. Но шемитом он не был. Сумерки еще не сгустились окончательно, да и орлиный взор Конана не настолько ослабел, чтобы он не смог разглядеть лицо мужчины.

Ростом тот не уступал Конану, хотя и не отличался столь же мощным телосложением. У него были широкие плечи, а поджарая фигура выглядела крепкой, как закаленная сталь, и гибкой, как китовый ус. Короткая бородка не могла скрыть агрессивно выпяченный подбородок, а взгляд его серых глаз был столь же холодным и острым, как и его клинок, выглядывающий из складок халата. Твердой рукой успокоив горячащегося жеребца, мужчина заговорил:

– Клянусь Митрой, да ведь я знаю этого малого!

– Точно! – отозвался один из его спутников с гортанным зуагирским акцентом. – Это же тот киммериец, что служил капитаном стражи у здешней королевы!

– Похоже, она избавляется от прежних фаворитов, – пробормотал главарь. – Кто бы мог подумать, что королева Тарамис способна на такое? Я бы предпочел долгую кровавую войну. Тогда у нас, бродяг пустыни, появился бы шанс хорошенько пограбить. Пока же мы подобрались к самым стенам, а обнаружили всего лишь эту клячу, – он кивнул на прекрасного мерина, которого держал в поводу один из кочевников, – да этого подыхающего пса.

Конан поднял залитое кровью лицо.

– Если бы я мог слезть с этого креста, я бы показал тебе, вор с Запорожки, кто из нас двоих подыхающий пес! – прохрипел он, едва шевеля почерневшими губами.

– Клянусь Митрой, да ведь и он меня знает! – воскликнул главарь. – Эй, ты знаешь меня?

– В этой части света ты один такой, – пробормотал Конан. – Тебя зовут Ольгерд Владислав, ты – главарь банды разбойников.

– В самую точку! Когда-то я был гетманом казаков на реке Запорожке, как ты правильно угадал. Хочешь жить?

– Только дурак может задать такой вопрос, – выдохнул Конан.

– Я – жестокий человек, – сказал Ольгерд, – и уважаю в других лишь выносливость и твердость. Я сам решу, мужчина ты или жалкий пес, годный только на то, чтобы остаться здесь и сдохнуть.

– Если мы начнем снимать его с креста, нас могут увидеть со стен, – возразил один из кочевников.

Ольгерд покачал головой.

– Уже наступили сумерки. Возьми топор, Джебаль, и сруби крест у основания.

– Если он упадет вперед, то раздавит его, – не унимался Джебаль. – Я сумею подрубить его так, что он упадет назад, но от удара у него может расколоться череп, а внутренности вылезут наружу.

– Если он достоин стать моим соратником, то выживет, – невозмутимо отозвался Ольгерд. – Если нет, то он не заслуживает жизни. Руби!

После первого же удара боевого топора от сотрясений деревянного креста тело Конана пронзили волны острой боли. Топор поднимался и падал, и очередной удар болезненной дрожью отдавался в его изувеченной голове, отчего измученные нервы вспыхивали жарким огнем. Но он лишь крепче стискивал зубы и не издавал ни звука. Наконец топор подрубил крест, тот покачнулся и рухнул назад. Конан напрягся так, что тело его превратилось в комок стальных мускулов, и с силой прижал голову к деревянной балке. Крест с грохотом обрушился на землю, слегка подпрыгнул и замер. От удара раны у него открылись, и он на миг потерял сознание. На него обрушилась чернота, несущая с собой тошноту и головокружение, но Конан усилием воли отогнал ее и понял, что его стальные мускулы уберегли внутренние органы от смертельных повреждений.

И еще он сумел не застонать, хотя кровь потекла у него из носа, а мышцы живота сводило судорогой тошноты. Проворчав что-то невразумительное в знак одобрения, Джебаль склонился над ним, держа в руках клещи, какими обычно выдирают гвозди из конских подков, и ухватился за гвоздь в правой руке Конана, прищемив кожу в попытке подцепить глубоко ушедшую в тело шляпку. Для подобной работы клещи оказались слишком малы. Джебаль потел, кряхтел и ругался, пытаясь вытащить неподатливый железный стержень и раскачивая его взад и вперед – в распухшей плоти и дереве. Кровь заливала пальцы Конана, но он лежал неподвижно, как мертвый, если не считать судорожных вздохов, сотрясающих его мощную грудь. Наконец гвоздь подался, и Джебаль с удовлетворенным видом покрутил в пальцах окровавленный стержень, после чего отшвырнул его и склонился над другой рукой.

Процедура повторилась, и Джебаль перешел к ногам Конана. Но вдруг киммериец с трудом сел, выхватил клещи из рук кочевника и с силой оттолкнул его, отчего тот едва не упал. Кисти рук у Конана распухли, пальцы не слушались его, и каждое движение причиняло ему невыносимую боль. Но он лишь стиснул зубы и, неуклюже орудуя обеими руками, подцепил и вырвал сначала один гвоздь, а потом и другой. Они были забиты в дерево не так глубоко, как первые.

Он с трудом выпрямился и застыл. Ступни у него распухли, из ран сочилась кровь, на лбу выступил холодный пот. Все тело скрутило судорогой, и он сжал челюсти, сдерживая тошноту.

Ольгерд, невозмутимо наблюдавший за ним, жестом указал ему на краденую лошадь. Спотыкаясь, Конан двинулся к ней. Каждый шаг давался ему с огромным трудом, острые копья боли пронзали тело от макушки до пят, а на губах выступила кровавая пена. Обезображенная, скрюченная рука упала на луку седла, и окровавленная ступня вслепую нащупала стремя. Скрипя зубами, он рывком поднялся на спину лошади, едва не потеряв сознание на полпути, но все-таки опустился в седло – и в этот миг Ольгерд сильно ударил мерина своим хлыстом. Перепуганное животное встало на дыбы, и мужчина в седле закачался и завалился набок, как мешок с песком, но все-таки не упал. Конан намотал поводья на оба кулака, придерживая их большими пальцами рук. Как в тумане, он потянул повод на себя, напрягая последние силы и заставляя коня опуститься на передние копыта. Тот заржал от боли, когда мундштук больно впился ему в уголки рта.

Один из шемитов приподнял флягу с водой, вопросительно глядя на Ольгерда.

Тот отрицательно покачал головой.

– Пусть потерпит, пока мы не доберемся до лагеря. До него всего десять миль. Если он годится для жизни в пустыне, то протянет и без воды.

Небольшая кавалькада, подобно стремительным призракам, поскакала к реке, и в центре ее пьяно покачивался в седле Конан. Его налитые кровью глаза остекленели, а с почерневших губ летели хлопья кровавой пены.

3. Письмо в Немедию

Ученый муж Астреас, странствующий по восточным пределам обитаемого мира в бесконечных поисках знаний, написал письмо своему другу и собрату-философу Альсемиду в его родную Немедию. В его послании содержатся все сведения, которыми располагали народы Запада относительно событий этого периода на Востоке, всегда окутанном загадочной и мистической дымкой в глазах западных обывателей.

В частности, Астреас сообщал: «…ты и представишь себе не можешь, мой старый друг, что происходит в сем крошечном королевстве после того, как королева Тарамис допустила в него Констанция с его наемниками. Событие сие я вкратце описал в своем последнем и поспешном послании. С тех пор минуло семь месяцев, и, кажется, сам дьявол сорвался с цепи в этом несчастном королевстве. Тарамис, похоже, окончательно лишилась рассудка; если ранее она славилась своей добродетельностью, справедливостью и спокойствием, то теперь она обрела печальную известность благодаря совершенно противоположным качествам. Ее частная жизнь превратилась в скандал – пожалуй, термин “частная” здесь не совсем уместен, поскольку королева не делает попыток скрыть невоздержанность и распутство своего двора. Она погрязла в шумных кутежах, в которых принуждены против своей воли участвовать и ее придворные дамы, как молодые замужние женщины, так и девственницы.

Сама же она и не подумала выйти замуж за своего любовника, Констанция, который восседает рядом с ней на троне и правит в качестве короля-консорта, а его офицеры следуют его примеру, без малейших угрызений совести растлевая женщин, имевших несчастье им приглянуться, вне зависимости от их положения в обществе. Злосчастное королевство стонет под гнетом непомерных налогов, а торговцы ходят в лохмотьях, потому что все остальное отобрали у них мытари. Мало того, они считают, что им повезло, если удается унести ноги живыми.

Полагаю, ты не веришь мне, мой добрый Альсемид; очевидно, ты опасаешься, что я преувеличиваю бедствия, постигшие Хауран. Подобное положение вещей было бы невозможно в любой другой западной державе. Но ты должен понять, что между Западом и Востоком существует огромная разница, особенно в этой части Востока. В первую очередь Хауран – невеликое по размерам королевство, из тех, что во множестве возникали в свое время на восточных границах империи Котха и впоследствии вновь обрели независимость, каковой обладали изначально. Эта часть света состоит сплошь из таких вот крошечных государств, которые смело можно наречь карликовыми по сравнению с великими королевствами Запада или огромными султанатами дальнего Востока. Но они контролируют важные караванные тропы и денежные и товарные потоки, которые по ним перемещаются.

Хауран – княжество, расположенное далее прочих на юго-восток, и оно граничит с жаркими пустынями восточного Шема. Город же Хауран является единственным достойным упоминания во всем королевстве, расположен он в прямой видимости реки, отделяющей заливные луга от песчаной пустыни, и подобен сторожевой башне, охраняющей раскинувшиеся за ней плодородные пастбища. Земля здесь родит по три-четыре урожая в год, и равнины к северу и западу от города сплошь усеяны деревнями. Тому, кто привык к огромным плантациям и крупным животноводческим хозяйствам Запада, странно видеть здешние крошечные поля и виноградники; тем не менее зерна и фруктов они производят в избытке. Деревенские жители – прирожденные агрономы и труженики. Потомки многочисленных народов, в свое время обитавших в этих краях, они начисто лишены воинственности и не способны защитить себя, да и носить оружие им запрещено. Защита их целиком и полностью зависит от городской стражи, поэтому неудивительно, что в сложившихся обстоятельствах они оказались совершенно беспомощны. Так что кровавый бунт сельского населения, который был бы неизбежен в любой западной стране, здесь решительно невозможен.

Они трудятся не покладая рук, оказавшись во власти Констанция, а его чернобородые всадники без устали разъезжают по полям с плетками в руках, подобно надсмотрщикам за черными рабами, что гнут спину на плантациях южной Зингары.

Впрочем, и горожанам приходится ничуть не легче. Они лишились последнего имущества, их светловолосых дочерей силой забирают на потеху ненасытному Констанцию и его наемникам. Последние же полностью лишены сострадания и жалости, в полной мере выказывая присущие им черты характера, которые вызывали отвращение у наших армий во время войн против шемитских союзников Аргоса, – бесчеловечную жестокость, похоть и звериную ярость. Горожане, главным образом хайборийцы, составляют правящую касту Хаурана и отличаются доблестью и воинственностью. Но предательство королевы сделало их беззащитными перед лицом угнетателей. Шемиты представляют собой единственную вооруженную силу в Хауране, а горожанина, у которого найдут оружие, ждут страшные пытки и смерть. Молодых хауранцев, способных носить оружие, безжалостно преследуют. Многих попросту убили на месте, а других продали в рабство туранцам. Тысячи их вынуждены были бежать из королевства и либо поступили на службу к другим владетелям, либо стали разбойниками и изгоями, многочисленные банды которых рыщут вдоль границ.

В данный момент существует определенная вероятность вторжения из пустыни, населенной кочевыми шемитскими племенами. Наемники Констанция – это главным образом уроженцы западных городов Шема: Пелиштима, Анакима, Аккарима, и их люто ненавидят зуагирцы и прочие кочевые племена. Как тебе известно, мой добрый Альсемид, страны, из коих происходят эти варвары, разделены по географическому признаку на западные луговые угодья, тянущиеся до самого океана, на которых высятся большие города, и восточные пустыни, где заправляют поджарые кочевники. Между горожанами и обитателями пустыни идет непрерывная война.

Зуагирцы веками воевали с Хаураном, пытаясь покорить его, безуспешно, впрочем, но завоевание королевства собратьями с Запада привело их в бешенство. Ходят упорные слухи, что этот естественный антагонизм умело подогревает бывший капитан королевской стражи. Говорят, он сумел обмануть самого Констанция, который распял его на кресте, и присоединился к кочевникам. Зовут этого человека Конан, и сам он – варвар по происхождению, один из тех угрюмых и мрачных киммерийцев, чью свирепость сполна испытали на себе наши солдаты. Поговаривают также, что он стал правой рукой самого Ольгерда Владислава, казака и искателя приключений, который пришел сюда из северных степей и стал главарем банды зуагирцев. Если верить слухам, численность этой банды за последние несколько месяцев существенно возросла, а сам Ольгерд, побуждаемый, без сомнения, этим самым киммерийцем, даже подумывает о нападении на Хауран.

Вряд ли он помышляет о чем-то большем, нежели обычный налет, поскольку у зуагирцев нет ни осадных машин, ни опыта в осаде городов. Кроме того, тезис о том, что кочевники в свободных разомкнутых боевых порядках, точнее, при полном их отсутствии совершенно не в состоянии противостоять дисциплинированным, хорошо обученным и вооруженным воинам шемитских городов, неоднократно получал свое подтверждение в прошлом. Коренные жители Хаурана, пожалуй, всем сердцем приветствовали бы подобное вторжение, поскольку кочевники уже не в силах обойтись с ними еще более жестоко, чем это делают их нынешние хозяева, так что смерть для них стала бы предпочтительней жалкого и полного страданий существования, которое они ныне влачат. Но они настолько запуганы и беспомощны, что вряд ли смогут оказать реальную помощь захватчикам.

Их состояние иначе как катастрофическим и назвать нельзя. Тарамис, в которую явно вселился демон, не останавливается ни перед чем. Она отменила культ Иштар и превратила храм в место идолопоклонничества. Королева распорядилась уничтожить изображение богини, вырезанное из слоновой кости, богини, которой поклоняются восточные хайборийцы. Этот культ, пусть он и уступает подлинной религии Митры, принятой у западных наций, все же намного выше поклонения дьяволу, чем грешат шемиты. Вместо этого она приказала повесить в храме самые отвратительные и непристойные изображения – богов и богинь ночи, запечатленных в порочных и бесстыдных позах, придав им самые отвратительные черты, какие только может вообразить ущербный разум. Во многих из этих образов можно узнать ложных и нечистых богов шемитов, туранцев, вендийцев и кхитайцев, другие же навевают смутные воспоминания о жутких и полузабытых созданиях древности, память о которых сохранилась лишь в самых старинных легендах. Откуда королева узнала об их существовании, я даже боюсь предположить.

Она ввела практику человеческих жертвоприношений, и с той поры, как она избрала своим партнером Констанция, не меньше пятисот мужчин, женщин и детей были принесены в жертву. Некоторые из них умерли на алтаре, который она установила в храме, причем королева сама орудовала жертвенным ножом, но участь остальных была еще ужаснее.

В подземной часовне храма Тарамис поселила страшного монстра. Что он такое и откуда взялся – никто не знает. Но вскоре после того, как она подавила отчаянный бунт своих солдат против Констанция, королева провела всю ночь в оскверненном храме, в полном одиночестве, если не считать дюжины связанных пленников. Потрясенные горожане видели клубы черного, скверно пахнущего дыма, поднимающиеся над куполом, и всю ночь оттуда доносились исступленный речитатив королевы, читавшей безумные заклинания, и дикие крики пленников, подвергнутых немыслимым пыткам. А ближе к рассвету к ужасным звукам присоединился новый голос – скрипучий и хриплый, совершенно нечеловеческий, от которого кровь стыла в жилах у тех, кто слышал его. Когда взошло солнце, Тарамис, пошатываясь, словно пьяная, вышла из храма, и в глазах ее сверкало дьявольское торжество. Пленников больше никто и никогда не видел, да и хриплый голос тоже больше не раздавался там. Но в храме есть комната, в которую входит одна только королева, гоня перед собой очередного пленника, предназначенного для жертвоприношения. И тот пропадает без вести. Все знают, что в мрачном склепе обитает некое чудовище, пришедшее сюда из промозглой глубины веков и пожирающее отчаянно кричащих пленников, которых поставляет ему Тарамис.

Отныне я полагаю ее не смертной женщиной, а бешеным дьяволом в женском обличье, который затаился в своем логове среди костей и останков ее жертв и перебирает их забрызганными кровью пальцами с длинными когтями. И то, что боги позволяют ей невозбранно творить столь ужасные злодеяния, заставляет меня усомниться в высшей справедливости.

Сравнивая ее нынешнее поведение с тем, которому я был свидетелем во время своего первого визита в Хауран семь месяцев тому, я теряюсь в догадках и почти склонен разделить веру тех, кто убежден: в тело Тарамис вселился демон. Но один молодой солдат, Валерий, придерживается другого мнения. Он полагает, что ведьма обрела облик, неотличимый от обожаемой правительницы Хаурана. Он верит, что Тарамис тайно похитили под покровом ночи и заточили в какой-нибудь темнице, а та, которая отныне правит страной от ее имени, всего лишь ведьма. Он поклялся отыскать настоящую королеву, если только она еще жива, но я опасаюсь, что он и сам пал жертвой жестокости Констанция. Он принимал участие в мятеже дворцовых гвардейцев, после чего бежал и некоторое время скрывался, упрямо отказываясь искать убежища за границей. Примерно тогда же я и встретился с ним, и он поделился со мной своими соображениями.

Но он исчез, как и многие до него, о чьей судьбе даже страшно подумать, и я опасаюсь, что его выследили шпионы Констанция.

Однако мне пора заканчивать это письмо, чтобы потом отправить его почтовым голубем, который отнесет его на станцию, расположенную на самой границе Котха, где я и купил его. Оттуда гонцы и верблюжьи караваны доставят его тебе. Я должен спешить, рассвет уже близок. Уже поздно, и звезды тускло освещают сады на крышах домов Хаурана. Город окутан гнетущей тишиной, которую нарушает лишь приглушенный рокот барабана, доносящийся из отдаленного храма. Не сомневаюсь, что там сейчас пребывает и Тарамис, замышляя очередное колдовство».

Но схоласт ошибался в своих догадках относительно местоположения женщины, которую называл Тарамис. Девушка, которую весь мир знал как королеву Хаурана, стояла в темной клетке, освещаемой лишь трепещущим пламенем факела. Отсветы его падали на ее лицо, подчеркивая дьявольскую жестокость ее красоты.

На голом полу перед ней скорчилась фигура, чью наготу едва прикрывали драные лохмотья. И эту фигуру Саломея брезгливо ткнула носком своей шитой золотом сандалии, мстительно улыбнувшись, когда жертва испуганно отпрянула.

– Тебе не нравятся мои ласки, дорогая сестра?

Тарамис сохранила прежнюю красоту, несмотря на жалкие лохмотья, заточение и издевательства, которым подвергалась на протяжении семи долгих месяцев. Она не стала отвечать на насмешки сестры, а лишь склонила голову, как человек, привычный к глумлению.

Но подобное смирение пришлось не по нраву Саломее. Покусывая полную нижнюю губу, она хмуро разглядывала неподвижную фигуру, задумчиво постукивая носком сандалии по каменным плитам пола. Саломея облачилась в варварски роскошный наряд шушанской женщины. В свете факела острыми искорками переливались драгоценные камни, украшавшие ее обувь, золотой нагрудник и цепочки, поддерживающие его. При каждом движении на лодыжках у нее позвякивали золотые брелоки, а обнаженные руки оттягивали браслеты, инкрустированные самоцветами. Она сделала себе высокую прическу, какую носили шемитские женщины, а в ушах у нее покачивались нефритовые серьги на золотых подвесках. Стоило ей нетерпеливо тряхнуть головой, как они начали сверкать и переливаться острыми искорками. Шитый золотом пояс поддерживал атласную юбку, столь прозрачную, что она выглядела циничной насмешкой над правилами приличия, требовавшими прикрывать наготу.

С плеч ее свисала темно-красная мантия, полы которой были небрежно переброшены через сгиб руки, которой она прижимала к себе какой-то сверток.

Внезапно Саломея наклонилась и свободной рукой схватила сестру за грязные и растрепанные волосы, запрокинув девушке голову и глядя ей прямо в глаза. Тарамис, не дрогнув, встретила яростный взгляд сестры.

– Что-то сегодня ты не спешишь проливать слезы, дорогая сестричка, – пробормотала ведьма.

– Ты больше не заставишь меня плакать, – ответила Тарамис. – Слишком часто ты наслаждалась спектаклем, когда королева Хаурана на коленях молила тебя о снисхождении. Я знаю, ты пощадила меня только для того, чтобы подвергнуть мучениям; вот почему ты прибегаешь только к тем пыткам, которые не могут лишить меня жизни или изуродовать. Но я больше не боюсь тебя; ты убила во мне последнюю тень надежды, стыда и страха. Убей меня, и покончим с этим, потому что я более не стану проливать слезы тебе на потеху, ты, дьявол, вырвавшийся из ада!

– Ты льстишь себе, моя дражайшая сестричка, – промурлыкала Саломея. – До сих пор я причиняла страдания лишь твоему прекрасному телу, сломав твою гордость. Но ты забываешь о том, что, в отличие от меня, к тебе вполне применимы и нравственные пытки. Я подметила это, когда услаждала твой слух описанием тех комедий, что я разыграла с непосредственным участием кое-кого из твоих глупых подданных. Но сейчас у меня есть и вещественные доказательства. Известно ли тебе, что Краллид, твой верный советник, втайне вернулся сюда из Турана, но был схвачен?

Тарамис побледнела.

– Что… что ты с ним сделала?

Вместо ответа Саломея вытащила из-под накидки таинственный сверток. Развернув шелковую ткань, в которую он был закутан, она продемонстрировала его сестре. Это оказалась голова молодого человека, черты лица которого были искажены страданием, словно смерть пришла к нему в момент невыносимой боли.

Тарамис вскрикнула так, как будто в сердце ей всадили острый нож.

– О Иштар! Краллид!

– Да! Он намеревался подбить народ восстать против меня, бедный дурачок. Он рассказывал людям, что Конан говорил правду, когда сказал, что я – не Тарамис. Но как прикажешь бунтовать против Сокола шемитов? И с чем – с палками и камнями? Ба! Собаки сейчас пожирают его обезглавленное тело на рыночной площади, а останки бросят в сточную канаву, где они и сгниют. Как, сестра? – Саломея выдержала паузу, с улыбкой глядя на свою жертву. – У тебя, оказывается, еще остались слезы? Хорошо! Душевную пытку я приберегла напоследок. Ты увидишь еще много подобных зрелищ, таких, как вот это!

Стоя в круге света факела с отрубленной головой в руке, она выглядела как существо, которое не могла породить на свет земная женщина, несмотря на свою страшную красоту. Тарамис не поднимала голову. Она лежала ничком на грязном полу, ее стройное тело сотрясали судорожные рыдания, и она колотила кулачками по каменным плитам. Саломея, виляя бедрами, пошла к двери, позвякивая ножными браслетами на каждом шагу, и ее серьги подмигивали ей в свете факела.

Еще через несколько мгновений она вышла из двери, притаившейся под мрачными арочными сводами, и оказалась во дворе, который, в свою очередь, выводил в извилистую боковую аллею. Стоящий там мужчина повернулся к ней – хмурый гигант-шемит с широченными, как у буйвола, плечами и длинной черной бородой, прикрывавшей его могучую, затянутую в посеребренную кольчугу грудь.

– Она заплакала? – Его гулкий бас походил на рев буйвола, такой же глубокий, низкий и яростный. Он был командиром наемников, одним из немногих приближенных Констанция, которому была известна тайна королевы Хаурана.

– Да, Кумбанигаш. Ее душевные пытки только начинаются. А когда сознание ее притупится после постоянных истязаний, я отыщу у нее новые болевые точки. Эй, ты, собака! – Дрожащая и пресмыкающаяся фигура в лохмотьях, с колтуном в спутанных волосах, приблизилась к ней. Это был один из тех бродяг, что спят в переулках и открытых дворах. Теперь в Хауране появилось много нищих. Саломея швырнула ему голову. – Эй, глухой, брось это в ближайшую сточную канаву. Покажи ему знáком, что надо сделать, Кумбанигаш, он нас не слышит.

Генерал повиновался, и лохматая голова понурилась, когда бродяга отвернулся и, прихрамывая, поспешил прочь.

– К чему продолжать этот фарс и дальше? – громыхнул Кумбанигаш. – Ты так прочно утвердилась на троне, что никакая сила не сможет сместить тебя оттуда. Ну и что, если хауранские глупцы узнают правду? Они ничего не смогут сделать. Яви им свое истинное лицо! Покажи их обожаемую бывшую королеву – и отруби ей голову на дворцовой площади!

– Еще рано, мой славный Кумбанигаш…

Арочная дверь захлопнулась, отрезая злобное шипение Саломеи и громовые раскаты голоса Кумбанигаша. Немой бродяга скорчился во дворе, и некому было видеть, что руки, державшие отрубленную голову, дрожали – бронзовые от загара, мускулистые руки, странным образом контрастирующие с согбенным телом и лохмотьями, в которые оно было облачено.

– Я знал, знал! – воскликнул он яростным и сильным, хотя и едва слышным шепотом. – Она жива! О Краллид, твоя жертва была не напрасной! Они заперли ее в подземной темнице! Молю тебя, Иштар, если ты любишь настоящих мужчин, помоги мне сейчас!

4. Волки пустыни

Ольгерд Владислав наполнил изукрашенный драгоценными камнями кубок кроваво-красным вином из золотого кувшина и толкнул его по столу к Конану Киммерийцу.

Одеяние Ольгерда удовлетворило бы тщеславие любого гетмана Запорожки. Отвороты его халата из белого атласа были расшиты жемчугом. Талию его перехватывал бахариотский пояс, а полы были откинуты, выставляя напоказ широкие атласные шаровары, заправленные в короткие сапожки мягкой зеленой кожи, простроченные золотой нитью. На голове у него красовался зеленый шелковый тюрбан, накрученный на остроконечный шлем с золотой чеканкой. Ольгерд был вооружен лишь широким кривым черкесским кинжалом в ножнах с накладками из слоновой кости, висящим по казацкой моде высоко на левом боку. Откинувшись на позолоченную спинку стула, по углам которого раскинули крылья деревянные орлы, Ольгерд с удовлетворенным вздохом вытянул перед собой ноги и шумно отпил большой глоток игристого вина.

Напротив сидел киммериец с прямо подстриженными черными волосами, бронзовым от загара, испещренным шрамами лицом и жгучими синими глазами, весь облик которого представлял собой разительный контраст этой вызывающей роскоши. Он предпочел черную вороненую кольчугу, и единственным ярким пятном его наряда была массивная золотая пряжка широкого ремня, с которого свисал меч в потертых кожаных ножнах.

В шелковом шатре они сидели одни. Стены были увешаны шитыми золотом гобеленами, землю устилали богатые ковры и бархатные подушечки, награбленные в караванах. Снаружи доносился неумолчный и негромкий гул, который неизменно сопровождает большие скопления людей, в лагере или другом месте. Случайный порыв ветра пустыни то и дело с сухим шуршанием перебирал пальмовые листья.

– Сегодня в тени, завтра на солнце, – промолвил Ольгерд, распуская алый кушак, и вновь потянулся к кувшину с вином. – Такова жизнь. Когда-то я был гетманом на Запорожке; сегодня я – вор пустыни. Семь месяцев назад ты висел на кресте у стен Хаурана. А сейчас ты лейтенант самого могущественного налетчика между Тураном и западными равнинами. Ты должен быть мне благодарен!

– За то, что ты понял, что я могу оказаться тебе полезным? – Конан рассмеялся и поднял кувшин. – Когда ты позволяешь человеку возвыситься, можно быть уверенным, что от этого в первую очередь выиграешь именно ты. Все, что у меня есть сейчас, я заслужил собственным потом и кровью.

Он посмотрел на шрамы на внутренней стороне ладоней. На теле его тоже виднелись шрамы, которых не было семь месяцев назад.