Воды любви (сборник)

Разумеется, все мои блестящие перспективы пошли прахом.

Развеялись, как прах Индиры Ганди над Индийским океаном, или где эта обезьяна велела себя похоронить. Помню, я был совсем маленький, когда ее убили. Сидел на коленях отца и говорил:

– Индила Ганди… – говорил я.

– А это сто обезьяна такая, – говорил я.

Отец смеялся – он вообще был немногословен, – и подкидывал меня на колене. Чтобы пропасть потом еще на год-два. Он вечно пропадал. То в Афганистане, то в Чернобыле, а потом в каких-то африканских странах, куда он ездил продавать оружие, доставшееся молдаванам в наследство от Совка. Нам с братом его не хватало, и в раннем детстве мы плакали. Нет, не Совка, отца. А потом привыкли. На кой ему это надо было, я никогда не понимал. Сейчас тоже не понимаю. Хотя, если честно, все я понимаю, потому что умудрился-таки стать писателем, несмотря на то, что упорно отворачивался от себя.

А писатели – умные люди.

Он просто бежал от нас все время.

Я готов был осудить его за это, когда понял, да только к тому времени у меня у самого уже родился сын.

И я сам сделал все, чтобы от него сбежать.

Ну так вот, отец. Он в спортинтернат приехал вторым. Первым был дядя, бандит. Наверное, только из-за него меня не прибил тренер и вся его компашка друзей-спортсменов. Дядя приехал на БМВ, в компании мужчин в меховых шапках и с толстыми золотыми цепями. Они Переговорили. Тренер поостыл. Ну, в смысле убить. Но насчет исключения все было решено.

– Дело молодое, – сказал мне дядя.

– Поживешь немножко с родителями, – сказал мне дядя.

– То се, год-два, а там и институт, – сказал он.

– Тогда и женитесь со своей девчонкой, – сказал он.

– Терпение, – сказал он.

Спутники дяди смотрели на меня с восхищением. «Хулиган и отличница». Для полноты картины мне не хватало лишь быть сыном прокурора, который, не зная об этом, осудил бы меня на рассрел, а потом повесился.

И о нас сочинил бы песню певец Круг.

…Дядя поговорил со мной немножко, разыгрывая из себя дона Карлеоне.

И уехал куда-то, чтобы всплыть через 5 лет в Босфоре с 10 пулевыми ранами в грудной клетке.

Ведь, как и всякий славянин, он мечтал покорить Константинополь.

…Следующим был отец. Когда он приехал забирать меня из спортинтерната, он не проронил ни слова. Просто помог мне нести сумку с вещами до машины, и молча смотрел, как я сходил за еще одной сумкой, поменьше. Двор был весь выстлан палой листвой.

Я глянул вверх, и мне показалось, что заметил в одном из окон лицо Лены.

Отец молча открыл мне дверь, я уселся – на переднее сидение – и мы поехали. Я смотрел в боковое стекло все время, что мы разворачивались и уезжали, смотрел очень внимательно, но так и не увидел больше ее лица. Потом поглядел тайком на отца, который сосредоточенно рулил, выезжая из города. Съежился. Я ожидал неприятностей.

Но он так и ничего не сказал.

* * *

Так вот, алкоголь.

Не испытывая к нему никакого пристрастия я, тем не менее, с удовольствием воспользовался такой его опцией как «отключи память». А чтобы это не выглядело совсем уж асоциально – моя проблема с детства, как я уже говорил, – я изображал из себя компанейского парня, любителя Общения, и Компаний. С учетом того что я, – как и все люди, не учившие в школе ничего, кроме физкультуры, – поступил на факультет журналистики, это далось мне легко. Ну и, как и положено всякому студенту факультета журналистики, я не только пил, но и, время от времени, пытался написать книгу. Началось все с рассказов, один из которых напечатали в России. Местных это с ума свело: в интернете я только и делал, что читал про «бездарного мля на писаку Лоринкова». Чего вы так ругаетесь, все время хотел я сказать им, разве вы еврейские интеллигенты? Конечно, нет. Из Молдавии все евреи уехали. И русские. И молдаване.

Даже тренер с Леной уехали.

Ее, конечно, попотрошили как следует. Никакого намека на мое присутствие в ее влагалище, матке, трубах, и что там еще есть в их женской требухе, не оставили. Вычистили, как трубочист Андерсена – трубу в Копенгагене. Или где там прозябал Андерсен. Я все пытался понять – в те редкие минуты, когда оставался один и мог не изображаться из себя весельчака, сангвиника, порывистого парня, Бойца и тому подобную хрень, – видел ли я ее в самом деле в день, когда меня выгнали из спортинтерната. Иногда я убеждал себя в том, что видел. Иногда мне хотелось верить, что нет. Мы с тех пор не перекинулись с Леной ни словечком: когда я подрос достаточно доля того, чтобы набраться смелости и позвонить им домой, оказалось, что они уехали. Действительность превзошла все мои ожидания.

Тренер оказался немцем, и они репатриировались в Германию.

Я не стал искать их немецкий адрес, о чем еще несколько лет очень жалел. Так или иначе, жизнь шла – как пишут мои коллеги в своих сраных романах… да, как и все писатели, я терпеть не могу других писателей, – и я запил. Довольно рано. Мне как раз исполнилось 16, и я поступил в университет. Дальнейшие десять лет я помню очень смутно. Наверняка, я обладал недюжинным здоровьем – ведь я успел выполнить и норматив мастера спорта, – потому что выдержал десятилетие напряженного алкогольного марафона. Если бы я не был в юности спортсменом, то не выжил бы. Это напоминало прыжок в бассейн. Сначала вас обжигает чересчур холодная вода, – вы же еще не разогрелись как следует, – потом вы видите все искаженным, в завихрениях пузырьков, запотевших очках.

Таким я все и видел десять лет.

И по прошествии их, став отцом, и потеряв жену и ребенка, я словно вынырнул на поверхность.

Чтобы увидеть, что все очень изменилось.

Что все ушли, а я остался. Кто-то умер, кого-то убили в так называемые «лихие девяностые», лихого в которых лишь столько, сколько придумали мои бездарные коллеги-журналисты – большинство моих одноклассников подались, как спортсменам полагается, в рэкет, – кто-то уехал. Еще я увидел, что даже полуразрушенная Молдавия начала 90—хх была, в сравнении с нынешней Молдавией, чем-то сугубо городским, культурным и бесконечно потерянным. Мне даже пришла в голову мысль написать книгу «Молдавия которую мы потеряли».

Но какой-то русский кретин умудрился снять фильм с таким названием задолго до меня.

Так что я даже и пробовать не стал.

Просто понял, что, пока Рим поджигали и разрушали, я, – последний римлянин, – валялся пьяный у подножия Капитолия. И проспал, и просрал, все, очнувшись уже на развалинах. Где варвары пасут коз. Что мне оставалось делать?

Я замкнулся в себе еще больше.

* * *

Вернувшись на бассейн «Динамо» – «Юности» к тому времени уже не было, потому что молдаване построили на ее месте шикарный дворец для крестин, похорон и свадеб, – я плавал год, и вернул себе форму. Даже написал об этом рассказ, за который получил литературную премию. Что-то вроде «За мужество в Литературе» или «России верные сыны». Не очень помню название. Помню, что получал ее вместе со мной какой-то придурковатый чеченец, которого наградили за книгу о том, что он чеченец. Это было так же странно, как если мне вручили премию за книгу «Я русский». Что, вашу мать, в этом такого, думал я. Но взял грамоту, деньги в конверте, и откланялся. Вернулся в Кишинев.

Плавать серии 20 по 100 вольным стилем в режиме 1 минута.

И которые, после того, как воду на бассейне «Динамо» слили, стали для меня совершенно недоступными. Но бросать спорт я не стал: это автоматически означало бы начало нового продолжительного запоя. Так что мне пришлось переключиться на зал. Благодаря плаванию, упорству, склонности к меланхолии и одиночеству, я сумел и в этом деле достичь некоторых успехов.

Толкал 180 килограммов без страховки.

Пить – из-за тренировок – у меня получалось всего раз-другой в неделю, так что я даже стал, как сказала моя жена, несколько похож на человека. Так что она разрешила мне видеться с сыном. Мальчишку назвали Тимофеем. В честь моего прадеда-директора гимназии, которого хотели расстрелять в Могилеве большевики за то, что он русский, и которого расстреляли в Туркестане враги большевиков, басмачи за то, что он русский.

Гребанный Советский Союз!

Люди в этом месте ни чему на ха не учатся, сказал бы по этому поводу мой тренер.

Или еще что-нибудь в этом роде.

Так или иначе, а мальчишка был вылитый прапрадед, и мне нравилось проводить с ним время. Я его даже в секцию плавания устроил, когда оказалось, что в городе чудом сохранился один бассейн, и там преподает один из моих еще одним чудом не спившихся и не погибших одноклассников.

Сделал я это, признаю, с дальним прицелом.

Мальчишка был очень способным, и наверняка проявит недюжинные способности, знал я. Как только закроют и последний бассейн, моя жена вынуждена будет эмигрировать, чтобы мальчик смог продолжать плавать, потому что у него перспективы, знал я. И он не пропадет в Молдавии, этом странном заколдованном месте, где люди превращаются в свиней безо всякой Цирцеи.

Так оно, кстати, и случилось.

Они сейчас в Москве, вышла замуж за какого-то долбоеба из среднего звена партии ЛДПР. Водит машину, открыла три цветочных магазина и не изменяет мужу. Ну да, конечно, я подбивал клинья, а как же.

Тимофей плавает в школе олимпийского резерва.

Имени Сальникова.

Как видите, для пьяницы я неплохо все рассчитал.

* * *

По прошествии семи лет в зале я раздулся.

Как корова на стероидах. Безо всяких стероидов. Куриная грудка, творог, и жесткая отключка со спиртным всего раз в неделю-две. Конечно, ничего хорошего в этом не было. Ну, кроме внешности. С виду-то я был ничего. Широкие плечи, крутой бицепс. Мощная спина, надутый верхний пресс, накачанные грудные мышцы, которые я, извращенец гребанный, все время подружек просил облизывать. В общем, внешне я был совершенной машиной.

Да только внутри все это прогнило.

И дело даже не в бурной молодости, сказал врач. Чрезмерно большая мышечная масса, сказал врач. Масса тела увеличивается, а вот сердце остается прежним. И оно уже совсем – ни хера, говоря языком моего тренера, которого я, почему-то, вспоминаю все чаще, – не справляется. Так он мне сказал и, хитро подмигивая, предложил мне полечиться.

Я глянул на него внимательно.

Шел 2012 год. В Молдавии уже не осталось никакой системы здравоохранения. Больницы напоминали феодальные замки. Главврач был царь и бог. Одна беда – он не был врач. Как и все остальные «врачи». Химиотерапию в стране отменили, а операции сложнее, чем вырезать аппендицит, проводили за границей. Туберкулезников было больше, чем после войны. Чуваки с открытой формой харкали в автобусах кровью. Инвалиды ползали, обоссанные, по улицам. Эпидемии гриппа всерьез угрожали выкосить страну, инсульт означал приговор, а про рак и тому подобные штуки я даже вспоминать не хочу. Аллергию лечили наговорами.

Простите, я все сбиваюсь на репортаж.

Как ни странно, мне казалось, что я пережил бы и это, окажись со мной рядом Лена. Странно. Девочка, даже лицо которой я помнил смутно… Золотая цепь врача блеснула, – как воспоминание из детства, – и я вежливо отказался. Он с сожалением проводил меня взглядом. Как крокодил на африканском водопое, крокодил, к которому так и не подошла антилопа. Нырнул на глубину и стал ждать следующую жертву.

А я прикрыл дверь поликлиники, зашел домой, взял спортивную сумку и поехал в зал.

Где, переодеваясь, понял, что пришел сюда в последний раз.

Было немного грустно, ведь я ходил сюда почти десять лет. Обзавелся приятелями. Конечно, я их презирал, но двойное дно, это уж моя черта, я же говорил, да? Я всегда был не тот, за кого себя выдаю – с самых моих шести лет – так что я ведь и не должен был делать исключений для себя и в зрелом возрасте, правда?

В любом случае, я мимикрировал и под среду зала.

Я научился трепаться обо всем этом, – девках, жиме лежа, тачках, какие все политики гомосеки, жиды хитрые, русские ленивые, а мы, молдаване, работяги, но недалекие, Румыния или Россия, кто сосет лучше, замужние или разведенки, – с таким видом, как будто мне все это интересно. Я болтал, стонал и кряхтел. Потому что мне надо было быть, как они.

Они болтали, они стонали, они кряхтали.

Порностудия, только трахаем мы сами себя, понял я.

И понял, что мне пора прикрыть дверь с другой стороны.

Что и сделал.

И, выходя, потер левую грудную мышцу. Она щемила все сильнее. Врач, дебила кусок, ничего не понял. Я-то знал, в чем дело. Просто боль поселилась во мне.

Боль, знал я.

И эта боль поселилась во мне восемнадцать лет назад.

Когда я глядел в окно на третьем этаже.

И вот уже восемнадцать лет пытаюсь понять, видел ли что-то там.

И боль, моя вечная спутница, сука проклятая, она умеет путешествовать во времени. Она знала, что мы встретимся и она подселилась ко мне, еще в самом раннем моем детстве. Как рак, который только ждет щелчка, команды, чтобы начать расти. И команда прозвучала, и боль пожрала меня, подточила, работая без остановки, как колония маленьких жучков – гигантское дерево. Что вот-вот упадет. И никаких сил и возможностей предотвратить это падение у меня не было. Все, что я мог сделать – лишь принять меры к тому, чтобы дерево упало, куда следует.

В воду.

* * *

Две недели у меня ушло на то, чтобы продать квартиру.

Конечно, я не доставил своей жене, суке проклятой, удовольствия, я не дал денег ей. Хотя, конечно, это сраные 70 тысяч для нее были каплей в море. Ну, или льдинкой, с учетом того, куда я собирался вернуться.

Домой, в воды любви.

Я открыл счет на имя сына, и мне оставалось лишь надеяться, что он, когда ему исполнится 16, он окажется более удачливым парнем, чем его отец. И что у него в детстве не будет никаких неприятных потрясений, из-за которых ему захочется забывать себя, – и кто он есть, – каждый вечер. Я позвонил брату в США, и ничего ему не сказал, – он бы бросил все и приехал, а я не хотел его огорчать, – и мы посмеялись, вспоминая детство. Он порадовался тому, что я не пью.

– Все такой же битюг, – сказал он.

– А как же, – сказал я.

– Должен же хоть кто-то среди современных литераторов, – сказал я.

– Выглядеть как человек, а не говна кусок, – сказал я.

Мы снова посмеялись. Поговорили еще немножко, и я сказал ему все пароли своей электронной почты, в которой хранил пару книг. Он ничего не заподозрил, потому что я с детства боялся самолетов и высоты. Но я поехал поездом: чтобы исключить малейшие случайности. Сначала приехал в Санкт-Петербург, а оттуда поездом добрался до Мурманска. Следующим пунктом был город Заполярный, оттуда я на попутках добрался до Печенги, и от нее вверх, к морю, меня довез грузовик из местного гарнизона. Где мы когда-то с братом, – маленькие – плакали, потому что снова остались одни.

Был июль, и по-местным меркам, стояла жара. Аж пятнадцать градусов. Так что я в своем свитере почти не мерз, стоя на берегу Ледовитого океана.

Почему туда?

Я хотел вернуться домой.

Перестать отворачиваться от мира. Оглянуться и увидеть, где я. Вернуться. В место, где я вновь чувствовал себя в безопасности. Где мое тело не рвало бы это омерзительное притяжение. В утробу человечества. В пизду миру. Очень долго мне казалось, что это Молдавия. На самом деле, я ошибался. Океан. Вот откуда мы все вышли, и куда мне следовало бы вернуться. Ощутить невесомость, ощутить себя в матери. Но не мучиться слишком долго. А мышцы отказывают сразу лишь в холодной воде.

Так что у Красного моря или, там, Средиземного, не было шансов.