Предводитель волков. Вампир (сборник)

– Я сделал то, что делаю, когда хочу поймать лешего-зверя.

Мокэ пользовался собственной терминологией – его ни за что нельзя было заставить сказать «хищный зверь». Всякий раз, когда отец говорил «хищный зверь», Мокэ вторил: «Да, мой генерал, леший-зверь».

– Ты по-прежнему говоришь «леший-зверь»? – как-то поинтересовался отец.

– Да, но не из упрямства, мой генерал.

– Почему же тогда?

– Потому что, хоть я вас и уважаю, мой генерал, но вы ошибаетесь.

– Как это я ошибаюсь?

– Так; не говорят «хищный зверь», говорят «леший-зверь».

– Ну и что же означает «леший-зверь», Мокэ?

– Это означает зверя, который ходит только по ночам; это означает зверя, который пробирается на голубятню, чтобы душить голубей, как куницы; в курятник, чтобы душить кур, как лисицы; в овчарню, чтобы душить баранов, как волки. Это означает «зверь, который действует украдкой, лживый» – леший, короче говоря.

Определение было настолько логичным, что возразить было нечего.

Поскольку отец не отвечал, Мокэ, торжествуя, продолжал называть хищных зверей лешими, совершенно не понимая упрямства генерала, который по-прежнему называл леших-зверей хищными зверями.

Вот почему на вопрос отца «И что же еще ты предпринял?», Мокэ ответил: «Я сделал то, что делаю, когда хочу поймать лешего-зверя».

Мы прервали диалог, чтобы дать объяснения, которые вы только что прочитали, но между Мокэ и моим отцом, которому объяснения были не нужны, диалог продолжался.

VI

– А что ты делаешь, Мокэ, когда хочешь поймать хищного зверя? – спросил отец.

– Генерал, я поставил ловрушку.

– Как! Ты поставил ловушку, чтобы поймать мамашу Дюран?

Мокэ не любил, чтобы слова произносили не так, как он. Он принялся за свое:

– Да, генерал, я поставил ловрушку.

– И где ты ее поставил, свою ловрушку? У двери?

Как видите, мой отец пошел на компромисс.

– Как же, у двери! – сказал Мокэ. – Разве она приходит через дверь, моя ведьмища? Она входит в комнату, а я понятия не имею, как.

– Через дымоход, быть может?

– Так его же нет; кстати, я вижу ее только тогда, когда чувствую на себе.

– Ты ее видишь?

– Как вас, мой генерал.

– И что она делает?

– O! Если уж говорить об этом, то ничего хорошего; она топчется у меня по груди: шлеп, шлеп, шлеп!

– Слушай, где ты поставил ловушку?

– Ловрушку! Я ее поставил у себя на животе, где же еще!

– А какую ловушку ты поставил?

– O, знатную ловрушку!

– Которую?

– Ту, что я когда-то сделал, чтобы поймать серого волка, который задушил овец господина Детурнеля.

– Не такую уж знатную, Мокэ, потому что серый волк съел твою приманку и не попался.

– Не попался – и вы знаете почему, генерал?

– Нет.

– Он не попался, потому что это черный волк Тибо-башмачника.

– Это не черный волк Тибо-башмачника, потому что ты сам уверял, что волк, который зарезал баранов господина Детурнеля, был серым.

– Мой генерал, это сегодня он серый, а во времена Тибо-башмачника, то есть тридцать лет назад, он был черным. И вот вам доказательство, мой генерал: тридцать лет назад я был черным как ворон, а сегодня седой, как Доктор.

Доктор был котом, которому я старался в «Мемуарах» уделить достаточно внимания, а Доктором кота прозвали из-за прекрасной шерсти, которой его одарила природа.

– Да, – сказал мой отец, – я знаю твою историю о Тибо-башмачнике. Но если черный волк – это черт, как ты говоришь, Мокэ, то он не должен меняться.

– Ваша правда, мой генерал; только совсем белым он становится к концу столетия, а каждую полночь сотого года он снова делается черным, как уголь.

– Я признаю, что не прав, Мокэ; только прошу тебя не рассказывать эту замечательную историю моему сыну, по крайней мере до того, как ему исполнится пятнадцать лет.

– Это еще почему, мой генерал?

– Потому что бессмысленно забивать ему мозги подобными глупостями до того, как он станет достаточно взрослым, чтобы смеяться над волками, какими бы они ни были – белыми, серыми или черными.

– Договорились, мой генерал, ничего ему не скажем.

– Продолжай.

– А на чем мы остановились, мой генерал?

– Мы остановились на ловрушке, которую ты установил на животе, и ты говорил, что это знатная ловрушка.

– Aх, боже мой! Да, мой генерал, это знатная ловрушка! Она весила добрых десять фунтов! Да что я говорю: по меньшей мере, пятнадцать фунтов, вместе с цепью! А цепь я намотал на руку.

– А той ночью?

– O! Той ночью было еще хуже! Обычно она шлепает по мне в кожаных башмаках, а той ночью явилась в сабо.

– Вот так и приходит?..

– Каждую ночь, дарованную нам Господом. Вот, я похудел: вы прекрасно видите, что я отощал. Но сегодня утром я принял решение.

– И какое же решение ты принял, Мокэ?

– Я принял решение пальнуть по ней, вот!

– Это мудрое решение. И когда ты намерен его выполнить?

– O! Сегодня или завтра вечером, генерал.

– Вот досада! А я хотел было отправить тебя в Вилье-Эллон.

– Ничего страшного, генерал. То, что я должен там сделать, – это срочно?

– Очень срочно!

– Хорошо, я могу сходить в Вилье-Эллон – всего-то четыре лье леском – и вернуться к вечеру. Каких-то восемь лье. Мы куда больше на охоте протопывали, мой генерал.

– Договорились, Мокэ. Я дам тебе письмо к господину Коллару, и ты отправишься.

– Да, и я отправлюсь, генерал.

Отец встал с кровати и написал письмо господину Коллару. Письмо было составлено в таких выражениях:

Дорогой Коллар!

Отправляю к вам своего дурачка-сторожа, вы его знаете; он воображает, будто какая-то старуха морочит его ночи напролет, и, чтобы покончить с этой вампиршей, он хочет просто-напросто ее убить. Но поскольку правосудие могло бы счесть такой способ своевольно избавляться от затруднений неподходящим, я отправляю его под каким-то там предлогом к вам. Вы же, под предлогом, что он вам пришелся по душе, отправьте его к Данрэ из Вути, который пошлет его к Дюлолуа, который, под предлогом или без оного, пошлет его к черту, если захочет.

Короче говоря, нужно, чтобы его путешествие длилось минимум пару недель. Через две недели мы переедем и будем жить в Антийи, и тогда, поскольку он уже будет вдали от Арамона и, вероятнее всего, по дороге его кошмар исчезнет, матушка Дюран сможет спать спокойно – чего бы я ей не советовал, пока Мокэ проживает в окрестностях.

Он принесет вам с дюжину бекасов и зайца, которых мы подстрелили вчера на охоте в болотах Валю. Тысячу теплых пожеланий вашей красавице Эрмине и тысячу поцелуев дорогой крошке Каролине. Ваш друг

АЛЕКС. ДЮМА

Мокэ отправился в путь через час после того, как письмо было написано, и возвратился через три недели уже в Антийи.

– Ну как, – спросил отец, видя его бодрым и в добром здравии, – как там мамаша Дюран?

– Хорошо, мой генерал, – ответил сияющий Мокэ, – она оставила меня в покое, старая кротиха; похоже, она имеет власть только в округе.

VII

После кошмаров Мокэ прошло двенадцать лет. Мне уже минуло пятнадцать.

Это было зимой с тысяча восемьсот семнадцатого на тысяча восемьсот восемнадцатый год.

Увы! Десять лет назад мой отец умер.

У нас больше не служили ни садовник Пьер, ни камердинер Ипполит, ни сторож Мокэ.

Тогда мы уже не жили ни в замке Фоссэ, ни на вилле Антийи; мы проживали в Виллер-Коттре в маленьком домике на площади, напротив фонтана, а моя мать держала табачную лавку.

Еще там продавался порох, дробь и пули.

С молодости я уже был заядлым охотником.

Только я охотился – в прямом смысле слова – лишь тогда, когда мой двоюродный брат, господин Девьолен, лесничий из Виллер-Коттре, благоволил отпросить меня у матери.

В остальное время я браконьерствовал.

На оба случая, охоты и браконьерства, у меня было чудесное одноствольное ружье, которое прежде принадлежало принцессе Боргезе, и на нем был выгравирован ее вензель.

Его мне подарил отец, когда я был еще совсем ребенком, и на торгах, последовавших после его смерти, я так настойчиво протестовал, что мое ружье не продали вместе с другим оружием, лошадьми и экипажами.

Самым радостным временем для меня была зима.

Зимой земля покрывается снегом, и лишенные пропитания птицы слетаются туда, где им насыплют зерен.

Некоторые старые друзья моего отца, у которых были прекрасные сады, позволяли мне устраивать в этих садах охоту на птиц.

Я расчищал снег, посыпал дорожку зернами и из какого-нибудь укрытия, устроенного на расстоянии в половину ружейного выстрела, открывал огонь, убивая порой с одного раза шесть, восемь или даже десять птиц.

Позже, когда снег уже лежал крепко, появлялась другая надежда: затравить волка.

Затравленный волк принадлежит всем.

Это общий враг, убийца, поставленный вне закона. Каждый имеет право на свой выстрел. Нечего и говорить, что я, не слушая криков матери, которая вдвойне боялась за меня, брал ружье и первым являлся на встречу.

Зима тысяча восемьсот семнадцатого – тысяча восемьсот девятнадцатого года была суровой.

Выпал снег толщиной в фут; все промерзло, и снег лежал уже две недели.

Но при этом никакие разговоры об охоте не велись.

В один прекрасный день, часам к четырем пополудни, к нам явился Мокэ. Он пришел пополнить запас пороха.