Понять Путина. Политика здравого смысла

— прогресс в направлении нормализации отношений между Китаем и Соединенными Штатами служит интересам всех стран;

— обе стороны желают уменьшить опасность возникновения международного военного конфликта;

— ни одна из сторон не претендует на гегемонию в азиатско-тихоокеанском регионе, и каждая из них будет противостоять усилиям любой другой страны или группы стран установить подобную гегемонию;

— ни одна из сторон не собирается вести переговоры от имени любой третьей стороны, или вступать в соглашения, направленные против прочих государств.

Если убрать дипломатический жаргон, то смысл этих соглашений заключался по меньшей мере в том, что Китай не будет ничего делать, чтобы обострить ситуацию в Индокитае или Корее, что ни Китай, ни Соединенные Штаты не будут сотрудничать с советским блоком и что обе страны будут противостоять попыткам любой из стран добиться господства в Азии. Поскольку единственной страной, способной добиться господства в Азии, был Советский Союз, в силу вступала молчаливая договоренность союзного характера блокировать советский экспансионизм в Азии (по типу Антанты между Великобританией и Францией в 1904 году и между Великобританией и Россией в 1907 году).

В пределах года взаимопонимание между Соединенными Штатами и Китаем превратилось в нечто более конкретное и нечто более глобальное: в коммюнике, опубликованном в феврале 1973 года, Китай и Соединенные Штаты договорились совместно (уровень выше, чем «обязательства, принимаемые на себя каждой из сторон») противодействовать (уровень выше, чем «противостоять» в Шанхайском коммюнике) попыткам любой из стран установить мировое (уровень выше, чем «над Азией») господство. На протяжении каких-то полутора лет китайско-американские отношения превратились из откровенно враждебных и изоляционистских по отношению друг к другу в де-факто союзные против преобладающей угрозы.

Шанхайское коммюнике и предшествовавшая ему дипломатическая деятельность позволили администрации Никсона создать то, что она назвала, пусть, быть может, слишком высокопарно, новой структурой сохранения мира. Как только Америка объявила о сближении с Китаем, характер международных отношений резко переменился. Позднее отношения с Китаем стали именоваться на Западе китайской «картой», как будто политика неуступчивых лидеров, правящих из Запретного Города, могла замышляться в Вашингтоне. На деле китайская «карта» либо разыгрывала себя сама, либо вовсе не существовала. Роль американской политики заключалась в том, чтобы очертить определенные границы готовности каждой из наций поддержать другую, когда их национальные интересы совпадают.

Согласно анализу Никсона и его советников, пока Китаю в большей степени есть чего опасаться со стороны Советского Союза, чем со стороны Соединенных Штатов, собственные интересы Китая заставят его сотрудничать с Соединенными Штатами. Согласно той же схеме Китай будет противостоять советскому экспансионизму не в качестве услуги Соединенным Штатам, пусть даже это пойдет на пользу и Америке, и Китаю одновременно. Допустим, что на Никсона произвела впечатление ясность мысли китайских руководителей, особенно премьера Чжоу Эньлая. И все же Соединенным Штатам незачем было безоговорочно вставать на одну из конфликтных сторон. Переговорная позиция Америки становилась наиболее сильной, когда Америка оказывалась ближе к каждому из коммунистических гигантов — Китаю и Советскому Союзу, — чем они сами друг к другу.

* * *

После американского сближения с Китаем Советский Союз стоял перед лицом вызова на двух фронтах: со стороны НАТО на Западе и со стороны Китая на Востоке. В период, который в другом смысле был вершиной советской уверенности в себе и точкой падения для Америки, администрации Никсона удалось перетасовать колоду. Она продолжала следить за тем, чтобы всеобщая война оставалась чересчур рискованной для Советов. После сближения с Китаем советское давление ниже уровня всеобщей войны становилось точно так же чересчур рискованным, поскольку потенциально могло ускорить столь опасное китайско-американское примирение. Как только Америка встала на путь сближения с Китаем, наилучшим выбором для Советского Союза стало, в свою очередь, ослабление напряженности с Соединенными Штатами. Поскольку в теории Кремль мог предложить Соединенным Штатам больше, чем Китай, он даже лелеял мечты преуспеть в том, чтобы искусными маневрами убедить Америку заключить нечто вроде союза, направленного против Китая, что и было топорно предложено Брежневым Никсону как в 1973, так и в 1974 году.

Применяя новый подход в области внешней политики, Америка вовсе не собиралась поддерживать более сильного против более слабого в любой из ситуаций, связанных с наличием равновесия сил. Будучи страной с наибольшими физическими возможностями нарушить мир, Советский Союз обретал стимул умерять существующие кризисы и не создавать новых, коль скоро его ожидало противодействие на двух фронтах. А Китай, возможности которого позволяли нарушить равновесие сил в Азии, сдерживался бы необходимостью сохранять добрую волю Америки, ставящей пределы советскому авантюризму. И на этом фоне администрация Никсона могла бы попытаться решить практические вопросы с Советским Союзом, одновременно поддерживая глобальный концептуальный диалог с Китаем.

Хотя многие эксперты по Советскому Союзу предупреждали Никсона, что улучшение отношений с Китаем отрицательно повлияет на советско-американские отношения, случилось как раз прямо противоположное. До моей секретной поездки в Китай Москва в течение года замораживала организацию встречи на высшем уровне между Брежневым и Никсоном. Посредством своего рода обратной взаимозависимости она пыталась подчинить встречу на высшем уровне целому ряду условий. И вдруг, не прошло и месяца с моего визита в Пекин, как Кремль резко переменил свою позицию и пригласил Никсона в Москву. Ускорились все советско-американские переговоры, едва лишь советские руководители оставили попытки добиться односторонних уступок со стороны Америки…

* * *

Важную роль в европейской политике периода холодной войны играл «фактор Берлинской стены». После сооружения Берлинской стены в 1961 году вопрос объединения Германии стал исчезать из повестки дня в переговорах между Востоком и Западом, а германское стремление к единству было временно отложено в долгий ящик. В эти годы де Голль решил прозондировать возможность ведения переговоров с Москвой независимо от Соединенных Штатов посредством провозглашения политики «разрядки, согласия и сотрудничества» с Восточной Европой. Надеялся он на то, что, если Москва будет воспринимать Европу как самостоятельно действующую сторону, а не как американского сателлита, кремлевские руководители, с учетом наличия у них проблем с Китаем, возможно, ослабят мертвую хватку, которой они удерживали Восточную Европу. Де Голль хотел, чтобы Западная Германия в какой-то мере отошла бы от Вашингтона и последовала бы за Францией в ее обращении к Советам.

Анализ, сделанный де Голлем, был совершенно верен, но он переоценил возможности Франции воспользоваться быстротекущими изменениями в международном положении. Федеративная Республика не была настроена поворачиваться спиной к могущественной Америке. Тем не менее концепция де Голля нашла определенный отклик у некоторых западногерманских лидеров, которые пришли к мысли, что Федеративная Республика обладает такими переговорными плюсами, которых нет в распоряжении Франции. Брандт, являвшийся министром иностранных дел, когда генерал разыгрывал свой гамбит, понял, что лежало в основе представлений де Голля. Немцы, поддерживавшие инициативу де Голля, вспоминает он, «не смогли уяснить, что генерал не собирается претворять в жизнь их мечту о европейских силах ядерного устрашения (он твердо исключал германское в них участие). Они также не обращали внимания на тот факт, что он занимался разработкой такой политики разрядки, которую никогда бы не поддержало правое крыло Союза (германской консервативной партии) и которая во многих отношениях прокладывала дорогу нашей будущей "восточной политике"».

Советское вторжение в Чехословакию положило конец инициативе де Голля, но по иронии судьбы открыло дорогу Брандту, когда в 1969 году настал его черед быть западногерманским руководителем.

Брандт тогда выдвинул парадоксальный для того времени тезис, будто, поскольку надежда на Запад завела страну в тупик, объединение Германии может быть достигнуто путем германского примирения с коммунистическим миром. Он настаивал на том, чтобы его страна признала восточногерманское государство-сателлит, согласилась с польской границей (по линии Одер — Нейссе) и улучшила отношения с Советским Союзом. А когда ослабнет напряженность в отношениях между Востоком и Западом, Советский Союз, не исключено, окажется гораздо менее жестким в вопросах объединения. По крайней мере, могут быть значительно улучшены условия жизни восточногерманского населения.

Первоначально у администрации Никсона преобладала острейшая настороженность по поводу того, что Брандт называл «восточной политикой». Поскольку каждое из германских государств стремилось увлечь за собой другое, они могли в конце концов сойтись на какой-нибудь националистической, нейтралистской программе, чего опасались Аденауэр и де Голль. Федеративная Республика обладала более привлекательной политической и социальной системой; у коммунистов было то преимущество, что если их государство признают, то факт этот станет необратимым, и в их руках будет находиться ключ к объединению. Более всего администрация Никсона опасалась за единство Запада. Де Голль уже разорвал объединенный фронт Запада против Москвы, выведя Францию из НАТО и проводя собственную политику разрядки с Кремлем. Призрак Западной Германии, вырывающейся на волю и действующей самостоятельно, бросал Вашингтон в дрожь.

И все же, по мере развития инициативы Брандта, до Никсона и его окружения стало доходить, что, несмотря на все тернии «восточной политики», альтернатива была еще рискованнее. Внезапно стало до предела ясно, что «доктрина Халштейна» нежизнеспособна. К середине 60-х годов сам Бонн вынужден был ее скорректировать применительно к восточноевропейским коммунистическим правительствам на том весьма зыбком основании, что они не обладают свободой самостоятельного принятия решений.

* * *

Проблема, однако, оказалась гораздо глубже. В 60-е годы и в голову не могло прийти, что Москва позволит своему восточногерманскому сателлиту рухнуть без какого бы то ни было кризиса. А любой кризис, который мог бы оказаться результатом настоятельного стремления Германии к осуществлению своих национальных чаяний или мог быть воспринят подобным образом, нес бы в себе мощнейший разрушительный потенциал для Западного альянса. Ни один из союзников не пожелал бы пойти на риск возникновения войны ради объединения страны, ставшей причиной стольких страданий в военное время. Никто не ринулся на баррикады, когда Никита Хрущев пригрозил передать пути доступа в Берлин под контроль восточно-германских коммунистов. Все без исключения западные союзники смирились с сооружением стены, разделившей Берлин и ставшей символом разделенной Германии. В течение многих лет демократические страны на словах выступали в защиту идеи германского единства, но ничего не делали ради ее осуществления. Этот подход исчерпал все пределы своих возможностей. Германская политика Атлантического союза терпела крах.

Поэтому Никсон и его советники пришли к признанию «восточной политики» необходимостью, даже полагая, что Брандт, в отличие от Аденауэра, никогда не был эмоционально близок Атлантическому союзу. Существовали только три державы, способные нарушить послевоенный статус-кво в Европе: обе сверхдержавы и Германия, если бы она решила пожертвовать всем ради объединения. В 60-е годы деголлевская Франция попыталась перекроить сложившиеся сферы влияния и потерпела неудачу. Но если бы Германия, экономически самая мощная из стран Европы и обладающая наибольшими поводами для недовольства в территориальном плане, попыталась разрушить послевоенный порядок, последствия могли бы быть самыми серьезными. И когда Брандт выказал намерения самостоятельно сделать шаг по направлению к Востоку, администрация Никсона сделала вывод, что Соединенным Штатам следует его поддержать, а не препятствовать его усилиям и идти на риск отрыва Федеративной Республики от связующей общности НАТО. Ведь это автоматически освободит ее от ограничений, налагаемых членством в Европейском экономическом сообществе!

Более того, поддержка «восточной политики» давала в руки Америки рычаги, необходимые для того, чтобы покончить с двадцатилетним кризисом по поводу Берлина. Администрация Никсона настаивала на строжайшей взаимосвязи «восточной политики» и вопроса доступа в Берлин, а также между обеими этими проблемами и советской сдержанностью в общем плане. Поскольку «восточная политика» базировалась на конкретных германских уступках: признании линии Одер — Нейссе и восточногерманского режима в обмен на столь неосязаемые вещи, как улучшение отношений, — Брандт никогда бы не получил парламентского одобрения, если бы это не было увязано с конкретными новыми гарантиями доступа в Берлин и свободы города-анклава. Иначе Берлин оказался бы жертвой коммунистических издевательств, будучи расположен на 110 миль вглубь территории восточногерманского сателлита, суверенитет которого был бы теперь признан международным сообществом, то есть возникла бы как раз та самая ситуация, которую пытались породить Сталин и Хрущев при помощи блокад и ультиматумов. В то же время Бонн не обладал достаточными средствами для самостоятельного решения берлинского вопроса. Только Америка была настолько сильна, чтобы преодолеть потенциальное давление, унаследованное вместе с изоляцией Берлина, и обладала дипломатическими рычагами, чтобы изменить процедуру доступа.

Юридический статус Берлина как анклава, располагающегося в глубине находящейся под советским контролем территории, основывался на правовой фикции, будто бы он с формальной точки зрения «оккупирован» четырьмя державами — победительницами во Второй мировой войне. Таким образом, переговоры по Берлину вынужденно сводились к дискуссиям между Соединенными Штатами, Францией, Великобританией и Советским Союзом. По ходу дела как советское руководство, так и Брандт (через своего исключительно умелого помощника Эгона Бара) обратились к Вашингтону с просьбой о помощи в выходе из тупика. В результате сложнейших переговоров летом 1971 года было подписано новое соглашение четырех держав, гарантирующее свободу Западного Берлина и доступ Запада в город. С того момента Берлин исчез из перечня международных кризисных точек. В следующий раз он появится в мировой повестке дня тогда, когда рухнет стена и настанет крах Германской Демократической Республики.

В дополнение к соглашению по Берлину «восточная политика» Брандта принесла с собой договоры о дружбе между Западной Германией и Польшей, между Западной и Восточной Германией и между Западной Германией и Советским Союзом. То, что Советы делали такой упор на признание Западной Германией границ, установленных Сталиным, на деле являлось признаком слабости и неуверенности в себе. Федеративная Республика, будучи усеченным государством, по сути дела, не в состоянии была бы бросить вызов ядерной сверхдержаве. В то же время эти договоры дали Советам гигантский стимул к сдержанности поведения хотя бы на период их обсуждения и ратификации. Когда эти договоры оказались на рассмотрении западногерманского парламента, Советы воздерживались от чего бы то ни было, что могло бы повредить их одобрению; а потом они проявляли особую осторожность, чтобы не побуждать Германию вернуться вспять, к политике Аденауэра. И потому, когда Никсон решил заминировать северовьетнамские порты и возобновить бомбардировки Ханоя, Москва в ответ в основном помалкивала. Пока положение Никсона во внутриполитическом плане было прочным, разрядка с успехом сводила воедино целый ряд проблем отношений Востока и Запада в масштабах всего земного шара. И если Советы хотели пожать плоды разрядки напряженности, они также были обязаны внести свой вклад в ее успех.

* * *

В то время как в Центральной Европе администрация Никсона была в состоянии связать отдельные переговоры друг с другом, на Ближнем Востоке она использовала политику разрядки как подстраховку в процессе уменьшения политического влияния Советского Союза. В 60-е годы Советский Союз стал основным поставщиком оружия для Сирии и Египта и организационно-технической опорой радикальных арабских группировок. На международных форумах Советский Союз действовал как глашатай арабской позиции, причем весьма часто поддерживал наиболее радикальную точку зрения.

И пока такого рода ситуация существовала, дипломатический успех приписывался советской поддержке, а тупиковые ситуации были чреваты риском повторения кризисов. Выход из тупика мог бы быть найден только тогда, когда все заинтересованные стороны трезво оценили бы основополагающую геополитическую реальность Ближнего Востока: Израиль был слишком силен (или мог быть сделан таковым), чтобы его смогли победить даже сообща все его соседи, а Соединенные Штаты не останутся безучастными в случае советского вмешательства. Поэтому администрация Никсона настаивала на том, чтобы все стороны, а не только союзники Америки, проявили готовность пойти на жертвы, прежде чем Америка окажется вовлечена в мирный процесс. Советский Союз обладал достаточно внушительными возможностями поднять уровень напряженности, но у него не было в распоряжении средств довести кризис до стадии разрешения или защищать дело своих друзей дипломатическими средствами. Он мог угрожать интервенцией, как это было в 1956 году, но опыт доказывал слишком часто, что перед американским противодействием Советы предпочитали отступать.

Ключ к миру на Ближнем Востоке, следовательно, находился в Вашингтоне, а не в Москве. Если бы Соединенные Штаты аккуратно разыграли свои карты, либо Советский Союз вынужден был бы сделать вклад в подлинное разрешение конфликта, либо один из арабских его клиентов шагнул бы из строя в сторону Соединенных Штатов. В любом случае сократилось бы советское влияние на радикальные арабские государства. Вот почему в самом начале первого срока пребывания Никсона на посту президента я почувствовал себя достаточно уверенно, чтобы заявить журналисту: новая администрация постарается устранить советское влияние на Ближнем Востоке. Хотя столь неосторожное замечание произвело фурор, оно точно обрисовывало стратегию, к которой собиралась прибегнуть администрация Никсона.

Не понимая стоящей перед ними стратегической дилеммы, советские руководители попытались побудить Вашингтон к оказанию поддержки дипломатическим шагам, исход которых укрепил бы советские позиции в арабском мире. Но пока Советский Союз продолжал снабжать радикальные ближне— и средневосточные государства горами оружия, а их дипломатические программы были идентичны, Соединенные Штаты не интересовало сотрудничество с Москвой, хотя это было не совсем ясно тем, кто считал сотрудничество с Советским Союзом самоцелью. С точки зрения Никсона и его советников, наилучшей стратегией была бы демонстрация того, что возможности Советского Союза создавать кризисы не соответствовали его способностям их разрешать. Арабская умеренность вознаграждалась бы предоставлением ответственным арабским руководителям американской помощи и поддержки в тех случаях, когда их жалобы носили законный характер. Советский Союз тогда вынужден был бы либо принимать в этом участие, либо отойти на задворки ближневосточной дипломатии.

* * *

В процессе достижения этих целей Соединенные Штаты следовали двумя дополняющими друг друга путями: они блокировали любой шаг арабов, который проистекал бы из советской военной поддержки или мог бы повлечь за собой возникновение советской военной угрозы; а также брали в свои руки мирный процесс, как только разочарование из-за тупиковой ситуации заставляло ведущих арабских лидеров отъединяться от Советского Союза и поворачиваться к Соединенным Штатам. Такого рода обстоятельства создались после арабо-израильской войны 1973 года.

Первый признак того, что стратегия Никсона начинает оказывать влияние, появился в 1972 году. Египетский президент Анвар Садат отказался от услуг всех советских военных советников и попросил советских технических специалистов покинуть страну. Одновременно начались тайные дипломатические контакты между Садатом и Белым домом, хотя они и были достаточно ограниченными: вначале из-за американских президентских выборов, а потом из-за «уотергейта».

В 1973 году Египет и Сирия начали войну против Израиля. Это явилось полной неожиданностью как для Израиля, так и для Соединенных Штатов. Такой возможности никак не предполагали основанные на предвзятых мнениях разведывательные прогнозы! Американский прогноз был до такой степени подчинен идее о всеподавляющем превосходстве Израиля, что все арабские предупреждения отбрасывались как блеф. Нет доказательств тому, что Советский Союз активно подталкивал Египет и Сирию к войне, а Садат позднее рассказывал нам, что советские руководители с самого начала призывали к прекращению огня. Да и советские дополнительные поставки своим арабским друзьям даже отдаленно не напоминали по объему и качеству воздушный мост из Америки в Израиль.

По окончании войны стало ясно, что арабские армии воевали гораздо более эффективно, чем в любом из предыдущих конфликтов. Зато Израиль форсировал Суэцкий канал в точке, находящейся на расстоянии примерно двадцати миль от Каира, и занял сирийскую территорию вплоть до самых пригородов Дамаска. Потребовалась американская поддержка, во-первых, для того, чтобы восстановить довоенный статус-кво, а затем, чтобы продвинуться к миру.

Первым арабским лидером, признавшим это, оказался Садат, который отказался от своего прежнего принципа «все или ничего» и, отвернувшись от Москвы, обратился к Вашингтону в поисках содействия в постепенном продвижении к миру. Даже сирийский президент Хафез Асад, считавшийся наиболее радикальным из двух лидеров и более близкий к Советскому Союзу, обратился с призывом к американской дипломатии по проводу Голанских высот. В 1974 году были заключены промежуточные соглашения с Египтом и Сирией, с которых начался уход Израиля с арабских территорий в обмен на гарантии безопасности. В 1975 году Израиль и Египет заключили второе соглашение о разведении войск. В 1979 году Египет и Израиль заключили официальное мирное соглашение под эгидой президента Картера. С того времени каждая из американских администраций вносила свой крупный вклад в процесс мирного урегулирования, включая первые прямые переговоры между арабами и израильтянами в 1991 году, организованные государственным секретарем Джеймсом Бэйкером, и израильско-палестинское соглашение, заключенное под эгидой Клинтона в сентябре 1993 года. Кремль ни в одной из этих инициатив не играл существенной роли.

* * *

Как предмет дипломатических переговоров вопрос еврейской эмиграции из Советского Союза был порождением администрации Никсона. До 1969 года ничего подобного никогда не стояло в повестке дня при диалоге между Востоком и Западом; все прочие администрации обеих партий трактовали его как предмет внутренней юрисдикции Советского Союза. В 1968 году только 400 евреям было позволено эмигрировать из Советского Союза, и ни одна из демократических стран этого вопроса не затронула.

По мере улучшения американо-советских отношений администрация Никсона начала обсуждать проблему эмиграции в форме президентских закулисных переговоров, сопровождая это тем доводом, что советские действия не остаются незамеченными на самых высоких уровнях власти в Америке. Кремль начал реагировать на американские «соображения», особенно после того, как советско-американские отношения стали улучшаться. Каждый год росло число еврейских эмигрантов, и к 1973 году общее их число достигло 35 тыс. в год. Кроме того, Белый дом регулярно направлял советским руководителям перечень трудных случаев: когда конкретным лицам отказывали в выездной визе, или когда разлучались семьи, или когда кто-то попадал в тюрьму. Большинству из этих советских граждан было позволено эмигрировать.

Все это осуществлялось посредством того, что при изучении начального курса дипломатии именуется «молчаливым торгом». Не делается никаких официальных запросов, не дается никаких официальных ответов. Советские действия совершаются, не получая формального подтверждения. Но порядок эмиграции из Советского Союза постоянно совершенствовался, хотя Вашингтон никогда не предъявлял по этому поводу конкретных претензий. Администрация Никсона до того строго придерживалась подобных правил, что никогда не ставила себе в заслугу смягчение участи советских эмигрантов — даже во время избирательных кампаний — до тех пор, пока сенатор Генри Джексон не превратил вопрос еврейской эмиграции в предмет общественной конфронтации.

Джексона подвигло на это курьезное решение Кремля летом 1972 года наложить «выездной сбор» на эмигрантов якобы для того, чтобы возместить советскому государству расходы на образование отъезжающих граждан. Никаких объяснений дано не было; возможно, это была попытка подать себя наиболее выгодным образом в арабском мире, непрочность позиции которого наглядно продемонстрировало удаление из Египта советских боевых подразделений. А может быть, налог на отъезжающих был придуман как средство изыскания источников поступления иностранной валюты в надежде на то, что ее заплатят американские сторонники роста эмиграции. Боясь, что поток эмиграции иссякнет, еврейские группировки обращались как к администрации Никсона, так и к их неизменной опоре — Генри Джексону.

* * *

В то время как администрация Никсона продолжала действовать тихой сапой, чтобы разрешить этот вопрос с послом Добрыниным, Джексон изобрел оригинальное средство публичного оказания давления на Советский Союз. В рамках встречи 1972 года было подписано соглашение между Соединенными Штатами и Советским Союзом, предоставляющее Советскому Союзу статус наиболее благоприятствуемой нации в обмен на урегулирование оставшихся со времен войны долгов по ленд-лизу. В октябре 1972 года Джексон предложил поправку, запрещавшую предоставление статуса наиболее благоприятствуемой нации любой из стран, искусственно ограничивающих эмиграцию.

Это был блестящий в тактическом отношении ход. Сами слова «статус наибольшего благоприятствования» звучат весьма значительно, хотя по сути это означает всего лишь отсутствие дискриминации. Статус этот не дает никаких особых привилегий, но просто предоставляет реципиенту привилегии, имеющиеся у всех наций, с которыми Соединенные Штаты поддерживают нормальные коммерческие отношения (а число их тогда превышало сотню). Режим наибольшего благоприятствования способствует развитию нормальной торговли на базе коммерческой взаимности. С учетом состояния советской экономики объем такого рода торговли заведомо не мог быть большим. Зато при помощи поправки Джексона удалось достичь того, что советская эмиграционная практика стала не только предметом открытой дипломатической деятельности, но и законодательной деятельности американского Конгресса.

По существу предмета разногласий между администрацией и Джексоном не было. Более того, администрация заняла твердую точку зрения и по ряду других вопросов, связанных с правами человека. К примеру, я неоднократно и настойчиво обращался к Добрынину по поводу писателя-диссидента Александра Солженицына, что способствовало его отъезду из Советского Союза. Джексон, однако, не поощрял тихой дипломатии применительно к правам человека и настаивал на том, чтобы американская преданность этому делу демонстрировалась открыто и напоказ, чтобы успехи вознаграждались, а неудачи влекли за собой негативные последствия.

Для Джексона и его сторонников вопрос еврейской эмиграции был внешним выражением идеологической конфронтации с коммунизмом. Неудивительно, что каждую советскую уступку они рассматривали с точки зрения успешности своей тактики давления. Советские руководители отменили выездной сбор: вследствие ли представлений со стороны Белого дома, или в силу поправки Джексона, или благодаря и тому и другому, что наиболее вероятно, — мы, однако, сможем точно узнать это лишь тогда, когда раскроются советские архивы. Воспрявшие духом критики администрации потребовали увеличения вдвое численности еврейской эмиграции и снятия запретов на эмиграцию других национальностей в соответствии со схемой, подлежащей одобрению со стороны Соединенных Штатов. Силами сторонников Джексона были также законодательно оформлены ограничения по займам и кредитам Советскому Союзу со стороны Экспортно-импортного банка (поправка Стивенсона), так что в коммерческих вопросах Советский Союз в итоге очутился в худшем положении после начала разрядки по сравнению с ситуацией до начала ослабления напряженности между Востоком и Западом.

* * *

Будучи руководителем страны, которая только-только начинала приходить в себя после изнурительной вьетнамской войны, но зато входила в полосу кризиса президентской власти, Никсон шел только на такой риск, который соответствовал его концепции национальных интересов и который его страна была бы готова поддержать. Зато его критики желали, чтобы американская дипломатия довела советскую систему до краха посредством требования односторонних уступок в деле контроля над вооружениями, ограничения торговли и демонстративной защиты прав человека. По ходу дела произошло кардинальное изменение позиций ряда основных участников общенациональных дебатов. «Нью-Йорк таймс» в одной из передовых статей в 1971 году предупреждала, что «тактика ограничения торговли с Америкой в качестве рычага позднейших уступок по поводу не связанных с этим вопросов в еще меньшей степени способна положительно повлиять на советскую политику, чем сама торговля…». Через два года автор передовиц сменил курс. Он осудил поездку министра финансов Джорджа Шульца в Советский Союз, объявив ее свидетельством того, что «администрация до такой степени заинтересована в торговле и разрядке, что готова отодвинуть в сторону в равной степени весомую озабоченность американского народа вопросами прав человека где бы то ни было».

Никсон старался поощрять умеренность в поведении Советского Союза на международной арене посредством лакмусовой бумажки роста торговли с Америкой, показывающей качество советской внешней политики. Его оппоненты пытались провести принцип увязки еще дальше, чтобы попытаться при помощи торговли стимулировать радикальные внутренние перемены в Советском Союзе в те времена, когда Советский Союз был еще силен и уверен в себе. Всего за четыре года до этого осуждаемый как глашатай холодной войны, Никсон теперь подвергался осуждению за исключительную мягкость и доверчивость в отношении Советского Союза — безусловно, впервые такого рода обвинение адресовалось человеку, который начал свою политическую карьеру антикоммунистическими расследованиями конца 40-х годов.

Вскоре был брошен вызов самой концепции улучшения советско-американских отношений, как это было сделано в передовой статье «Вашингтон пост»:

«Самый трудный вопрос по поводу того, что же является сущностью советско-американской разрядки, переходит из фазы дебатов в фазу политики. Значительное число американцев, похоже, приходит к убеждению, что улучшение отношений с Советским Союзом нежелательно, невозможно и небезопасно, пока Кремль не либерализирует кое-какие вопросы своей внутренней политики»«.

Споры превратились в дебаты, суть которых была известна еще со времен Джона Квинси Адамса и заключалась в том, должны ли Соединенные Штаты довольствоваться утверждением собственных моральных ценностей или обязаны начинать в их защиту крестовый поход. Никсон пытался соотнести цели и задачи Америки с ее возможностями. В этих пределах он был готов воспользоваться влиянием Америки для пропаганды ее ценностей, что доказывается его поведением по вопросу еврейской эмиграции.

Критики требовали от него немедленного воплощения в жизнь универсальных принципов и отмахивались с нетерпением от понятия целесообразности, считая ссылку на него доказательством морального несоответствия или исторического пессимизма. Утверждая исключительность американского идеализма, администрация Никсона полагала, что он исполняет важную просветительскую функцию. В тот момент, когда Америку наставляли, что она на примере Вьетнама должна научиться определять пределы геополитических возможностей, фигуры общенационального масштаба в авангарде критикующих вьетнамскую политику настаивали на том, чтобы страна избрала курс неограниченного и глобального вмешательства в проблемы мировой гуманности. Какая ирония судьбы!

Как потом покажут годы пребывания Рейгана на президентском посту, более решительная политика по отношению к Советскому Союзу породила ряд успехов и достижений, хотя эти успехи стали очевидны лишь на позднейшей стадии советско-американских отношений. Но когда только разгорались дебаты по поводу разрядки, Америке еще предстояло оправиться после Вьетнама и позабыть про «уотергейт». A y советских лидеров должна была произойти смена поколений. Но то, как разворачивались дебаты в начале 70-х годов, тем не менее позволило сохранить определенное равновесие между идеализмом, пронизывающим все великие американские инициативы, и реализмом, предопределенным переменой глобальной обстановки.

Критики разрядки упрощали предмет спора до предела; администрация Никсона во вред себе чересчур педантично отвечала на все вопросы. Уязвленный нападками со стороны бывших друзей и союзников, Никсон отмахивался от критики, как политически мотивированной. Каким бы верным ни было это его предположение, вряд ли надо обладать глубинной проницательностью, чтобы обвинять профессиональных политиков в наличии у них политических мотивов. Администрации следовало бы задать себе вопрос: почему столько политиков сочло для себя целесообразным присоединиться к лагерю Джексона.

* * *

Очутившись в тисках между уравнительным морализаторством и чрезмерным упором на геополитику, американская политика к концу срока пребывания Никсона на посту президента оказалась в тупике. Пряник роста торговли был припрятан, кнут роста оборонных расходов, или даже готовность противостоять геополитическим конфронтациям, и вовсе отсутствовал. Переговоры об ОСВ замерли; еврейская эмиграция из Советского Союза превратилась в тоненькую струйку; а коммунистическое геополитическое наступление возобновилось с направлением кубинского экспедиционного корпуса в Анголу, где образовалось коммунистическое правительство, в то время как американские консерваторы выступали против твердого американского ответа на это. Я обрисовал эти трудности следующим образом:

«Если одна группировка критиков подрывает ведение переговоров по контролю над вооружениями и устраняет перспективы более конструктивных связей с Советским Союзом, то другая группировка урезает наши оборонные бюджеты и сокращает разведывательные службы, что становится серьезной помехой сопротивляемости Америки советскому авантюризму, причем объединенное воздействие обеих тенденций, независимо от первоначальных намерений каждой из группировок, в итоге приводит к тому, что разрушает способность нации вести твердую, изобретательную, умеренную и благоразумную внешнюю политику»…

* * *

Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе, в котором приняло участие тридцать пять государств и результатом которого явились Хельсинкские соглашения, потомки назовут значительнейшим дипломатическим достижением Запада. Этот громоздкий дипломатический процесс имел в своей основе глубоко укоренившееся у Москвы чувство неуверенности в себе и неуемную жажду легитимизации. Даже создав гигантский военный истеблишмент и удерживая при себе более сотни наций, Кремль действовал так, словно постоянно нуждался в подтверждении собственного могущества. Независимо от наличия огромного и постоянно растущего ядерного арсенала, Советский Союз требовал от тех самых стран, которым он угрожал в течение десятилетий и которых приговорил к тому, чтобы они оказались на мусорной свалке истории, той или иной формулировки, при помощи которой освящались бы их приобретения. В этом смысле Европейское Совещание стало брежневским эрзацем хрущевскому мирному договору с Германией, которого Хрущеву так и не удалось добиться при помощи берлинского ультиматума, и крупномасштабным подтверждением послевоенного статус-кво.

Конкретная выгода, предусмотренная Москвой, вовсе не была самоочевидной. Настоятельное желание колыбели идеологической революции получить подтверждение собственной легитимности со стороны заведомых жертв исторической необходимости являлось симптомом исключительной неуверенности в себе. Возможно, советские руководители делали ставку на вероятность того, что конференция создаст по окончании какие-либо институты, которые либо растворят в себе НАТО, либо лишат его какого бы то ни было значения.

Это являлось чистейшим самообманом. Ни одна из стран НАТО не собиралась подменять декларативно-бюрократическими конструкциями Европейского Совещания военные реалии НАТО или присутствие американских вооруженных сил на континенте. Москва, как выяснилось позднее, теряла от этой конференции гораздо больше, чем демократические страны, ибо в итоге она предоставила всем своим участникам, включая Соединенные Штаты, право голоса в вопросах политического устройства Восточной Европы.

* * *

После периода сомнений администрация Никсона согласилась с предложением о проведении Совещания. Отдавая себе отчет в том, что у Советского Союза существует свой, прямо противоположный план его проведения, мы тем не менее воспользовались столь далеко идущими возможностями. Границы стран Восточной Европы давно уже были признаны мирными договорами, заключенными по окончании Второй мировой войны между военными союзниками и военными сателлитами Германии в Восточной Европе. Они затем были четко подтверждены в двухсторонних соглашениях, заключенных Вилли Брандтом между Федеративной Республикой и странами Восточной Европы, а также между другими демократическими странами НАТО, особенно Францией, и странами Восточной Европы (включая Польшу и Советский Союз). Более того, все союзники по НАТО настаивали на проведении Европейского Совещания по вопросам безопасности; на каждой из встреч с советскими представителями западноевропейские лидеры делали очередной шаг в сторону принятия советской повестки дня.

И тогда в 1971 году администрация Никсона решила включить Европейское Совещание по безопасности в число своего списка инициатив, стимулирующих советскую сдержанность. Мы применили стратегию «увязывания», итоги которой подвел откровенно и точно советник государственного департамента Хельмут Зонненфельдт: «Мы воспользовались ею ради заключения Германо-Советского договора, мы воспользовались ею ради соглашения по Берлину, и мы опять-таки воспользовались ею ради начала переговоров МБФР (переговоров по взаимному сбалансированному сокращению вооруженных сил в Европе)».

Вначале администрация Никсона, а затем администрация Форда предопределили исход конференции, обусловив участие в ней Америки сдержанностью советского поведения по всем другим вопросам. Они настояли на удовлетворительном завершении переговоров по Берлину и на начале переговоров о взаимном сокращении вооруженных сил в Европе. Когда все это было завершено, делегации тридцати пяти наций прибыли в Женеву, хотя тернистый путь этих переговоров почти не освещался западной прессой. Зато в 1975 году Совещание вышло на авансцену, когда было объявлено, что договоренность достигнута и соглашения будут подписаны в Хельсинки во время встречи на уровне глав государств.

Американское влияние способствовало сведению положения о признании границ к обязательству не изменять их при помощи силы, что являлось прямым повторением Устава ООН. Поскольку ни одна из европейских стран не обладала возможностью осуществить такого рода насильственные изменения или проводить направленную на это политику, то такого рода формальный отказ вряд ли можно было считать советским достижением. Даже это ограниченное признание их законности перечеркивалось утверждением предшествовавшего этому положению принципа, в основном отстаивавшегося Соединенными Штатами. Он гласил, что нижеподписавшиеся государства «полагают, что их границы могут быть изменены в соответствии с международным правом, мирными средствами и путем соглашения».

* * *

Наиболее важным положением Хельсинкских соглашений явилась так называемая «третья корзина» по вопросам прав человека. («Первая» и «вторая» «корзины» соответственно касались политических и экономических вопросов.) «Третьей корзине» было суждено сыграть ведущую роль в исчезновении орбиты советских сателлитов, и она стала заслуженной наградой всем активистам в области прав человека в странах НАТО. Американская делегация, безусловно, внесла свой вклад в выработку заключительного акта Хельсинкских соглашений. Но особой благодарности заслуживают именно активисты движений за права человека, потому что в отсутствие давления с их стороны прогресс осуществлялся бы гораздо медленнее и масштабы его были бы куда менее значительны.

«Третья корзина» обязывала все подписавшие соглашения страны претворять в жизнь и обеспечивать определенные, конкретно перечисленные основные права человека. Западные составители этого раздела надеялись, что эти положения создадут международный стандарт, который будет сдерживать советские репрессии против диссидентов и преобразователей. Как выяснилось, герои-реформаторы в Восточной Европе использовали «третью корзину» как фундамент сплочения в борьбе за освобождение своих стран от советского владычества. Вацлав Гавел в Чехословакии и Лех Валенса в Польше обеспечили себе место в пантеоне борцов за свободу благодаря тому, что использовали эти положения как во внутреннем, так и во внешнем плане для подрыва не только советского господства, но и коммунистических режимов в собственных странах.

Европейское Совещание по безопасности, таким образом, сыграло важную роль двоякого характера: на предварительных этапах оно делало более умеренным советское поведение в Европе, а впоследствии — ускорило развал советской империи.

Через три недели после Совещания я суммировал в своей речи отношение ко всему этому администрации Форда:

«Соединенные Штаты осуществляют процесс ослабления напряженности с позиции силы и уверенности в себе. Не мы обороняемся в Хельсинки; не нам бросают вызов все делегации с требованием жить согласно принципам, под которыми ставится наша подпись. В Хельсинки впервые за весь послевоенный период вопросы прав человека и фундаментальных свобод стали признанными предметами диалога и переговоров между Востоком и Западом. Конференция выдвинула наши стандарты человеческого поведения, которые были и остаются маяком надежды для миллионов».

«Доктрина Рейгана» и Горбачев

(Из книги Г. Киссинджера «Дипломатия»)

Холодная война началась тогда, когда Америка ожидала наступления эры мира. А закончилась холодная война в тот момент, когда Америка готовила себя к новой эре продолжительных конфликтов. Крушение советской империи свершилось еще более внезапно, чем развал ее за пределами границ собственно СССР; с той же скоростью Америка диаметрально изменила собственное отношение к России, за какие-то несколько месяцев перейдя от враждебности к дружбе.

Эти моментальные перемены свершились под эгидой двух совершенно невероятных партнеров. Избрание Рональда Рейгана было своего рода реакцией на кажущееся американское отступление ради утверждения традиционных истин американской исключительности. Горбачев, пробившийся к известности через жесточайшую борьбу на всех уровнях коммунистической иерархии, был преисполнен решимости вдохнуть новую силу в передовую, как он считал, советскую идеологию.

И Рейган, и Горбачев верили в конечную победу собственной стороны. Однако существовало знаменательное различие между этими двумя столь неожиданными партнерами: Рейган понимал, какие силы движут его обществом, в то время как Горбачев абсолютно утерял с ними связь. Оба лидера апеллировали к тому лучшему, что видели в своих системах. Но Рейган высвободил дух своего народа, пустив в ход золотой запас инициативы и уверенности в себе. Горбачев же резко ускорил гибель представляемой им системы, призывая к реформам, провести которые он оказался не способен.

* * *

Вслед за крахом в Индокитае в 1975 году последовало отступление Америки из Анголы и углубление внутреннего раскола вследствие невероятного всплеска советского экспансионизма. Кубинские вооруженные силы распространились от Анголы до Эфиопии в тандеме с тысячами советских военных советников. В Камбодже вьетнамские войска, поддерживаемые и снабжаемые Советским Союзом, подчиняли себе эту истерзанную страну. Афганистан был оккупирован советскими войсками в количестве более 100 тыс. человек. Правительство прозападно настроенного шаха Ирана рухнуло, и на его место пришел радикально антиамериканский фундаменталистский режим, захвативший пятьдесят два американца, большинство из которых были официальными лицами, в качестве заложников. Независимо от причин, костяшки домино продолжали выпадать.

И все же когда международный престиж Америки опустился до самого низкого уровня, коммунизм начал отступать. В какой-то момент в начале 80-х казалось, что коммунизм набрал темп и вот-вот сметет все на своем пути; и почти немедленно, в отмеренное историей время, коммунизм приступил к саморазрушению. В пределах десятилетия прекратила свое существование орбита восточноевропейских сателлитов, а советская империя распалась на части, теряя почти все русские приобретения со времен Петра Великого. Ни одна мировая держава не рассыпалась до такой степени полностью и так быстро, не проиграв войны.

Отчасти советская империя распалась, потому что собственная история подталкивала ее к перенапряжению. Советское государство возникло вопреки всему, а затем ухитрилось пережить гражданскую войну, изоляцию и последовательное пребывание у власти свирепейших правителей. В 1934–1941 годах оно умело превратило маячившую на горизонте Вторую мировую войну в так называемую «империалистическую гражданскую войну», а затем преодолело нацистский натиск при содействии западных союзников. Позднее перед лицом американской атомной монополии оно сумело создать цепочку государств-сателлитов в Восточной Европе, а в послесталинский период превратить себя в глобальную сверхдержаву. Поначалу советские армии угрожали лишь сопредельным территориям, но потом дотянулись до отдаленных континентов. Советские ядерные силы росли с такой скоростью, которая заставляла многих американских экспертов опасаться того, что советское стратегическое превосходство неизбежно. Как британские лидеры XIX столетия Пальмерстон и Дизраэли, американские государственные деятели полагали, что Россия повсеместно находится на марше.

Фатальным просчетом раздувшегося империализма Советов было то, что их руководители на этом пути утеряли чувство меры и переоценили способности своей системы консолидировать сделанные приобретения как в военном, так и в экономическом отношении, а к тому же позабыли, что они в буквальном смысле бросают вызов всем прочим великим державам при наличии весьма слабого фундамента. Да и не в состоянии были советские руководители признаться самим себе, что их система была смертельно поражена неспособностью генерировать инициативу и творческий порыв; что на самом деле Советский Союз, несмотря на всю свою военную мощь, являлся все еще весьма отсталой страной. Причины, которыми руководствовалось советское Политбюро, душили творческие способности, необходимые для развития общества, и мешали его устойчивости в конфликте, который само Политбюро спровоцировало.

Попросту говоря, Советский Союз не был достаточно силен или достаточно динамичен для исполнения той роли, которую назначили ему советские руководители. Сталин, возможно, имел смутные предчувствия относительно истинного соотношения сил и потому отреагировал на американское наращивание военного потенциала в период Корейской войны «мирной нотой» 1952 года. В переходный период после смерти Сталина его отчаявшиеся преемники ложно истолковали собственное выживание в отсутствие вызова извне как доказательство слабости Запада. И они тешили себя тем, что воспринимали как кардинальный советский прорыв в мир развивающихся стран. Хрущев и его преемники сделали вывод, что они сумеют переплюнуть тирана. Чем раскалывать капиталистический мир, что и было фундаментальной стратегией Сталина, они предпочитали одерживать над ним победу посредством ультиматумов по Берлину, размещения ракет на Кубе и авантюрного поведения на всем пространстве мира развивающихся стран. Эти усилия, однако, до такой степени превысили советские возможности, что превратили стагнацию в крах.

* * *

Развал коммунизма стал заметен уже во второй срок пребывания Рейгана на посту президента, а к тому моменту, как он покинул этот пост, стал необратим. Следует отдать должное президентам, предшествовавшим Рейгану, и его непосредственному преемнику Джорджу Бушу, который умело управлял развязкой. Тем не менее поворотным пунктом послужило именно пребывание Рейгана на посту президента.

Рейган вел себя потрясающе, а для ученых наблюдателей — уму непостижимо. Рейган почти не знал истории, а то немногое, что он знал, приспосабливал, подгоняя под предвзятые суждения, которых он твердо придерживался. Он рассматривал библейские ссылки на Армагеддон как оперативные инструкции. Множество любимых им исторических анекдотов не базировались на фактах в том смысле, как вообще понимается само слово «факт». Как-то в частной беседе он сравнил Горбачева с Бисмарком, утверждая, что оба преодолели идентичное внутреннее сопротивление, уходя от централизованного планирования экономики в мир свободного рынка. Я посоветовал нашему общему другу предупредить Рейгана, чтобы он никогда не сообщал столь нелепого умозаключения германским собеседникам. Друг, однако, счел неразумным передавать это предупреждение, ибо оно бы лишь еще более глубоко врезало подобное сравнение в сознание Рейгана.

Подробности внешнеполитической деятельности Рейгана утомляли. Он усвоил несколько основополагающих идей относительно опасностей умиротворения, зол коммунизма и величия собственной страны, но анализ существенно важных проблем был ему не под силу. Все это послужило для меня поводом к замечанию, сделанному, как мне казалось, вне протокола в обществе собравшихся на конференцию историков в помещении Библиотеки Конгресса: «Когда вы разговариваете с Рейганом, то иногда удивляетесь, почему кому-то могло прийти в голову, что он может быть президентом или даже губернатором. Но тогда именно вам, историкам, следует объяснить, как столь неинтеллектуальный человек мог управлять Калифорнией восемь лет, а Вашингтоном уже почти семь».

Средства массовой информации стали охотно пережевывать лишь первую часть моего заявления. Однако для историка вторая гораздо более интересна. С учетом всего сказанного и сделанного президент при самой что ни на есть неглубокой академической подготовке сумел разработать внешнюю политику исключительной содержательности и целенаправленности. Да, у Рейгана, возможно, было всего лишь несколько основных идей, но они-то как раз оказались стержневыми внешнеполитическими проблемами того периода. Это доказывает, что ключевыми качествами руководителя являются чувство выбора направления и крепость собственных убеждений. Вопрос о том, кто составлял для Рейгана заявления по внешнеполитическим вопросам — а ни один президент сам их не сочиняет, — почти не имеет отношения к делу. Бытует предание, будто бы Рейган был орудием тех, кто писал ему речи, но подобные иллюзии характерны для большинства работников такого рода. Но в конце концов ведь именно сам Рейган отбирал себе людей, которые мастерили ему речи, а он произносил их с исключительной убежденностью и убедительностью. Знакомство с Рейганом не оставляет никаких сомнений в том, что эти речи отражали его личные взгляды и что по некоторым вопросам, к примеру, в отношении «стратегической оборонной инициативы», он был значительно впереди собственного окружения.

* * *

В американской системе управления, где президент является единственным общенационально избираемым официальным лицом, стыковка внешнеполитических направлений проистекает — если таковая вообще наличествует — из президентских заявлений. Они являются наиболее исчерпывающей директивой для расползшейся самодовольной бюрократии и предметом дебатов в обществе и в Конгрессе. Рейган выдвинул внешнеполитическую доктрину, в величайшей степени взаимоувязанную и обладающую значительной интеллектуальной мощью. Он обладал исключительным интуитивным настроем на глубинные источники американской мотивации. Одновременно он осознавал изначальную хрупкость советской системы, а его проницательность шла вразрез с мнением большинства экспертов, даже в его собственном консервативном лагере.

Рейган обладал незаурядным талантом объединять американский народ. И сам являлся необычайно милой и неподдельно добродушной личностью. Даже жертвы его риторики с огромным трудом могли отыскать что-то, направленное против них лично. Он доводил меня до белого каления, когда ему не удалось выставить свою кандидатуру на президентских выборах 1976 года, но я не мог долго на него сердиться, несмотря на то что, будучи советником по вопросам национальной безопасности, консультировал его в течение многих лет без единого протеста с его стороны относительно той самой политики, на которую он нападал. Когда все уже было позади, я вспоминал не предсъездовскую риторику, но сочетание здравого смысла с буквально сказочной доброй волей Рейгана во время консультаций. Во время ближневосточной войны 1973 года я сообщил ему, что мы возместим Израилю все потери в авиации, но вопрос в том, как обуздать реакцию арабов. «А почему бы вам не заявить, что вы возместите все то число самолетов, которое было сбито согласно заявлениям арабов?» — предложил Рейган, поскольку такое предложение обернуло бы беспредельно раздутые пропагандистские заявления арабов против их авторов.

Внешнее добродушие Рейгана скрывало под собой невероятно сложную личность. Он был одновременно близок всем по духу и от всех далек, любитель разделить общее веселье, но в итоге настороженный одиночка. Светскость служила ему способом сохранять дистанцию между собой и всеми прочими. Если он отнесется ко всем одинаково дружелюбно и будет угощать всех одними и теми же историями, никто не сможет претендовать на особые отношения с ним. Запас анекдотов, которые пускались в обращение от беседы к беседе, защищал от односторонности и политической слепоты. Как и многие актеры, Рейган был квинтэссенцией одинокой личности — столь же очаровательной, сколь и эгоцентричной. Один человек, который, как многие полагали, находился в доверительных с ним отношениях, сказал как-то мне, что Рейган одновременно самый дружелюбный и самый далекий из всех людей, с кем ему доводилось встречаться.

* * *

Рейган отвергал «комплекс вины», отождествляемый им с администрацией Картера, и гордо защищал достижения Америки как «величайшей силы, действующей в пользу мира во всех местах нынешнего мира». На своей первой же пресс-конференции он заклеймил Советский Союз как империю разбоя, готовую «совершить любое преступление, солгать, смошенничать», чтобы добиться своих целей. Это было предтечей заявления 1983 года, в котором Советский Союз именуется «империей зла», то есть предтечей прямого морального вызова, от которого отшатнулись бы все предшественники президента. Рейган пренебрег общепринятой дипломатической мудростью и пошел на сознательное упрощение сущности американских добродетелей, взяв на себя миссию убедить американский народ в том, что идеологический конфликт между Востоком и Западом значим и реален. Борьба на международной арене ведется по поводу того, кто будет победителем, а кто побежденным, и никто не задается вопросом, кто сохранит свое могущество и кто окажется лучшим дипломатом.

Риторика первого срока пребывания Рейгана на посту президента означала официальное окончание периода разрядки. Целью Америки становилось уже не ослабление напряженности, но крестовый поход и обращение противника в свою веру. Рейган был избран, как многообещающий носитель воинствующего антикоммунизма, и остался верен этому до конца. Оказавшись в счастливом положении, когда упадок Советского Союза все более ускорялся, он отверг, как нечто весьма относительное, упор Никсона на национальные интересы и отказался от сдержанности Картера, как чересчур пораженческой по сути. Вместо этого Рейган выступил с апокалиптическим видением конфликта, становящегося более терпимым вследствие исторической неизбежности его итога. В речи на Королевской галерее палаты лордов в Лондоне в июне 1982 года он так описывал ситуацию в Советском Союзе:

«В ироническом смысле Карл Маркс был прав. Мы сегодня являемся свидетелями гигантского революционного кризиса, кризиса, где требования экономического порядка находятся в прямом противоречии с требованиями политического порядка. Однако кризис этот происходит не на свободном, немарксистском Западе, а дома у марксизма-ленинизма, в Советском Союзе…

Сверхцентрализованная, обладающая ничтожными стимулами или вовсе ими не обладающая советская система направляет большую часть самых ценных своих ресурсов на изготовление орудий разрушения. Постоянное падение показателей экономического роста наряду с ростом военного производства налагают тяжкое бремя на советский народ.

То, что мы видим, представляет собой политическую надстройку, более не соответствующую экономическому базису, общество, где производительные силы наталкиваются на препятствия со стороны сил политических».

Рейган полагал, что отношения с Советским Союзом улучшатся от разделенного с Америкой страха перед ядерным Армагеддоном. Он был преисполнен решимости довести до сведения Кремля весь риск непрекращающегося экспансионизма. Десятилетием ранее подобная риторика была чревата выходом из-под контроля внутриамериканского движения гражданского неповиновения и могла привести к конфронтации со все еще уверенным в себе Советским Союзом; десятилетием позднее она бы воспринималась как безнадежно устаревшая. В обстановке 80-х годов она закладывала фундамент беспрецедентного диалога между Востоком и Западом.

* * *