Помоги проекту - поделись книгой:
В 1937 году монархия в Маньчжоу-Ди-Го была объявлена наследственной, а задолго до этого законодательного акта, окончательно расписавшись в своем неумении вести дипломатические переговоры, советское правительство затеяло обсуждение с японцами о стоимости КВЖД, всячески подчеркивая свою готовность продать ее за деньги и (!) товары «народного потребления». Бездарно проводя переговоры и делая постоянные уступки, советская сторона неоднократно снижала стоимость, предлагаемую японцам с первоначальной суммы в 250 миллионов золотых рублей (равнявшихся по тогдашнему курсу 625 миллионам японских иен) до 140 миллионов иен и 30 миллионов иен на уплату выходных пособий увольняемым русским служащим железной дороги. После оккупации Манчжурии и полосы отчуждения КВЖД японскими войсками полноценная работа дороги была сначала затруднена, а затем стала и вовсе невозможной также в силу отсутствия японских национальных квалифицированных инженерно-технических кадров. Главным вопросом было, разумеется, их количество, потребное для обслуживания такого массива железнодорожных станций, столь длительной протяженности полотна и многочисленных вспомогательных технических сооружений и депо. Многие старые русские железнодорожные инженеры были при этом уволены, а часть тех, кто обзавелся к тому времени советским подданством, вернулись в СССР.
Как и следовало ожидать, почти все харбинские служащие железной дороги с советскими паспортами, кто перед Второй мировой войной был отозван с КВЖД после ее продажи, пополнили ряды заключенных разветвленной системы концентрационных советских лагерей.
К факту японской оккупации Маньчжурии обычные рядовые эмигранты отнеслись неоднозначно. Большинство из них по разным причинам не могло, да и не особенно желало разбираться во внутренних политических дрязгах, постоянно происходивших в азиатском мире сплошь и рядом. Одна из русских мемуаристок отмечает, что появление японских частей в Харбине было тихим, поначалу даже мало ощутимым мирным населением города. Лишь через несколько лет, особенно после вынужденной продажи советской стороной своих прав на КВЖД, японское давление на русских стало настолько усиливаться, что привело в результате к их массовому оттоку из Маньчжурии на юг Китая, в города Шанхай и Тяньцзин. После захвата областей Северо-Восточного Китая японцам пришлось воевать и против местного населения, которое вело непрекращающиеся боевые действия против японских оккупационных войск. По обычаям партизанской войны, в дневное время это были мирные китайцы и маньчжуры, торговавшие в своих лавках на Китайской улице или ведущие какие-то нехитрые торговые операции на Пристани, однако с наступлением темноты многие из них превращались в партизан, объединенных в небольшие сплоченные группы, охотившиеся за солдатами и офицерами оккупационных войск. На вооружении у них были самые примитивные ножи, самодельные мечи, легко в случае обыска прятавшиеся среди домашней утвари, иногда револьверы. Реже встречались маузеры, и высшим шиком мало-мальски уважающих себя главарей партизанских отрядов считалось обладание сразу двумя маузерами, висевшими на их владельце, как правило, наперевес.
По мере усиления власти японской администрации в Харбине в городской жизни стали все чаще проявляться ее специфические, говоря мягко, черты управления правопорядком. В полиции, полностью состоявшей под японским контролем, для выявления необходимых следствию фактов в практику вошли и стали повсеместно применяться пытки. Опротестовать их применение было невозможно, ибо. Харбин в ту пору находился под неограниченной властью японской военной миссии и жандармерии. Под особым контролем у японцев было и Бюро российских эмигрантов (БРЭМ). По методам дознания японские специалисты умудрились даже выпустить методическое пособие для чинов харбинской полиции. Пособие состояло из ряда «полезных советов» по части эффективного применения тех или иных способов воздействия в отношении задержанных лиц. В брошюре с чисто самурайской прямолинейностью сообщалось, что наиболее действенным способом является: «Заставлять сидеть прямо и неподвижно; заложив между пальцами по карандашу недалеко от оснований пальцев, связать концы пальцев веревкой и шевелить их; положив допрашиваемого на спину, капать водой одновременно и в нос и в рот…»[19]
Одновременно с усилением полицейского аппарата японские власти постарались создать благоприятные условия для работы своих специальных служб. Обосновавшись в Харбине, японская военная разведка развернула бурную деятельность по обеспечению серьезной базы для дальнейшей экспансии на север. Из числа русских эмигрантов, маньчжур и монголов готовились кадры для службы в японских военных миссиях и жандармских отделах в качестве агентов, переводчиков, секретных осведомителей.
Кадры для подсобной работы японцы черпали из числа той части городской молодежи, которая полагала для себя сотрудничество с оккупационными властями вкладом в борьбу с III Интернационалом, не особо разделяя для себя Россию и большевиков, а часто и отождествляя их. Подобная историческая наивность имела свое объяснение, ибо если первое поколение русских предпринимателей и переселенцев в Маньчжурии напрямую было связано с началом постройки, а затем и эксплуатацией КВЖД в условиях российского порядка и законности, то второе поколение эмиграции, которое сформировалось в отрыве от России, было лишено всех этих благоприятных обстоятельств. Молодому поколению предстояло работать и существовать в условиях не только полной ликвидации русского влияния, но еще и в обстановке правового давления со стороны режима.
Ввиду назревавших кризисных явлений в системе национального образования в 1937 году правительство Маньчжоу-Ди-Го провело коренную реформу образования в стране, в ущерб другим этническим учебным заведениям, и в первую очередь русским. Прекратили свое существование сразу несколько старейших русских учебных заведений Харбина, а средние частные школы допускались лишь с особого разрешения японских властей. Значительный урон был нанесен и высшей школе. Во второй половине 1935 года по настоянию японских властей был прекращен прием русских студентов в Харбинский политехнический институт, и все обучение переводилось на японский язык. В декабре 1938 года состоялся последний выпуск института — 76 инженеров, окончивших русское отделение. До того в 1937 году прекратили свое существование Педагогический институт и в 1938 знаменитый Юридический факультет. В 1941 году японцы приказали закрыть Институт ориентальных и коммерческих наук. Невзирая на последовательную травлю российской системы образования в Харбине, за неполные 14 лет японского господства в Маньчжурии русские люди сумели, хотя и в реформированном виде, сохранить систему образования. Ведь создана она была еще до прихода японских оккупационных войск, в предшествующие этому годы, когда Харбин превратился в центр дальневосточной российской эмиграции. Система образования позволила русским в окружении чужой культуры создать и сохранить свое этнокультурное пространство, сберечь родной язык и национальную самобытность, ибо русские харбинцы всегда гордились своей историей и культурой.
В 1937 году Харбин, как и вся зарубежная Россия, пышно отметил 100-летие кончины величайшего русского поэта А. С. Пушкина. В следующем году торжества были посвящены 950-летию крещения Руси. Молодежь, впитывая эти идеи, все больше осознавала важность национального достоинства и прав, что помогло многим пережить новую волну притеснений со стороны оккупационных властей, когда в июле 1937 года Япония продолжила военные действия в Китае с целью подчинить себе всю его территорию, и харбинские русские эмигранты подверглись строгому полицейскому контролю. В зоне повышенного внимания японцев находились и православные епархии. Влияние епископата на умы самых широких слоев русского населения раздражало японскую администрацию, стремившуюся подчинить себе начальника православной Духовной миссии в Пекине и священнослужителей Харбинской епархии. Попутно японцы стремились завладеть значительной частью церковного имущества, собранного накоплениями и стараниями клира. Так как по вполне понятным причинам начальник православной миссии в Пекине не пользовался ни доверием, ни уважением японских оккупационных властей, после создания нового марионеточного государства Маньчжоу-го владыка Виктор был даже принудительно вызван японскими военными властями в Харбин. Там ему под страхом объявления его военным преступником было предложено передать священнослужителей церквей и подворий Российской духовной миссии на территории Маньчжурии в ведение Харбинской епархии. Доверенность на управление имуществом была передана митрополиту Мелетию, проживавшему на миссийском подворье в Харбине. Однако в силу того, что он пользовался большим авторитетом среди русских эмигрантов в Пекинской епархии, японцы были вынуждены считаться с его влиянием. Вопреки собственному желанию владыку Виктора даже назначили председателем Антикоминтерновского союза Северного Китая. Именно этим впоследствии воспользовалось гоминдановские власти в качестве повода для передачи о. Виктора органам СМЕРШ, арестовавшим владыку по обвинению в сотрудничестве с японскими оккупантами, а не за участие в борьбе с большевиками в его бытность офицером корпуса генерала Андрея Степановича Бакича.
Впрочем, с другой стороны, полностью отрицать факт сотрудничества владыки было бы неверным, ибо, как свидетельствовали современники, о. Виктор неустанно служил напутственные молебны японским войскам и возносил молитвы о победе японского оружия.
Несмотря на декларируемую православным духовенством благожелательность к японским властям, некоторые харбинские священнослужители вспоминали те нередкие случаи, когда японские оккупационные власти напрямую участвовали в разграблении и разрушении разнообразных объектов православной церкви, что со временем приняло почти массовый характер в Северо-Восточном Китае. Во время периодических грабительских рейдов оккупационными властями Японии был разрушен храм-памятник в Тянь-зине, а в Чжалайноре был убит иеромонах Павел; до смерти был замучен настоятель храма в Калгане о. Александр Жуч, убит священник Федор Боголюбов. В довершение всего японцы захватили приличную часть церковной недвижимости в Тяньзине, где у прихода были отобраны школа, больница, дом милосердия и библиотека.
В 1939 году японцы дополнили список своих преступлений против человечества новым делом, отстроив вблизи станции Пинфань, в 20 километрах от Харбина, военный городок, получивший название Лагерь Хогоин («Приют»), в котором был размещен так называемый «Отряд № 731». Основанный по секретному указу еще в 1936 году, он вначале был размещен в Харбине. На новом месте у него появились многочисленные лаборатории и службы, вокруг которых была создана запретная зона. Отряд имел даже собственную авиационную часть, а на станции Аньда — полигон. Лагерь в Пинфане носил официальное название Управление водоснабжения и профилактики Квантунской армии, однако на самом деле это был научно-исследовательский отдел, в котором, как и в отряде № 100, шла подготовка к практическому применению бактериологического оружия. Он был оснащен оборудованием для культивирования чумных и тифозных бактерий, бактерий сибирской язвы, брюшного тифа, паратифа, дизентерии и холеры. Проверка изготовляемых образцов бактериологического оружия и изыскание способов лечения эпидемических заболеваний велись путем производства опытов над живыми людьми. Среди заключенных были китайцы и русские. Одно время там находилось несколько женщин, из которых две были русские. У одной из них в тюрьме родился ребенок. Все содержавшиеся в камерах были закованы в ножные кандалы. Из заключенных русских большинство составляли перебежчики из Советского Союза и советские граждане, задержанные японскими пограничными и полицейскими отрядами на территории Маньчжурии. Остальные были эмигрантами. Опыты производились различного характера. Велись исследования с целью изучения способа усиления токсичности смертоносных бактерий — возбудителей различных инфекционных заболеваний и применения их на живых людях. Заключенных подвергали заражению, следили за процессом болезни, лечили, пробуя различные методы лечения. Подопытных людей нормально кормили, и, если они выздоравливали, подвергали другим видам заражения. Выздоровление заключенного не спасало его от повторных опытов, которые продолжались до тех пор, пока он не умирал от заражения.
Вступление во Вторую мировую войну Японии, ознаменовавшееся ее нападением на американскую воєнно — морскую базу Пёрл-Харбор в декабре 1941 года, изменило многое в жизни харбинской. Для иностранцев, в том числе и русских, наступили весьма тяжелые времена. Японские оккупационные власти постоянно ужесточали административный и политический контроль над проживавшими европейцами и немногочисленными американцами, создавали всевозможные препоны для их коммерческой деятельности, усилив идеологическое давление на харбинскую прессу. Надо признать, что с началом Второй мировой войны в среде харбинской русской диаспоры произошел традиционный для всей русской эмиграции в целом раскол. Самые «правые» из эмигрантов, особенно активно боровшиеся все эти годы с советской властью, и наиболее враждебно настроенные к СССР руководители эмигрантских организаций, созданных японцами, таких как БРЭМ и его филиалы, приветствовали начало войны и желали выступления Японии на Дальнем Востоке. Их руками японское командование создавало малочисленные русские военные отряды для участия в планировавшейся войне с СССР. Начиная с 1942 года, все молодые русские жители Харбина подлежали мобилизации для прохождения военной службы в отрядах Асано. Незадолго до начала войны японские власти в Маньчжурии ввели повсеместное обучение молодежи школьного возраста строю. Военно-воспитательная подготовка была введена в таких учебных заведениях как Железнодорожный институт, Русский техникум, колледж и институт Христианского союза молодых людей, гимназия под управлением Бюро российских эмигрантов, Школа языковедения, Лицей Св. Николая, Духовная семинария. Было открыто даже военное училище, курс которого был рассчитан на два года и выпускникам которого предоставлялась последующая возможность службы в Квантунской армии. Первый отряд из числа русской молодежи, прошедшей начальную военную подготовку, был сформирован в 1937 году. Располагался он неподалеку от Харбина, и во главе был поставлен японский полковник Асано. Отряд так и называли «Асано», а тех, кто служил в нем, — асановцами. В 1944 году самурай Асано «пошел на повышение» и с достоинством отбыл из Харбина. Его сменил русский полковник Я. Я. Смирнов, его заместителем стал майор Михайлов, из забайкальских казаков. Ну а тех, кто служил в отряде, по сложившейся традиции продолжали называть «асановцами». Каждый призыв в отряд состоял из 45–50 новобранцев, прибывавших с восточной стороны железнодорожной ветки КВЖД. Чуть меньше прибывало в отряд из Хайлара и Трехречья. Пехотным отрядом, расквартированным на станции Ханьдаохедзи, командовал майор маньчжурской службы А. Н. Гукаев.
Еще накануне войны, в 1938 году, отряд Асано использовался японцами в боях с корейскими партизанами, а годом позже, в 1939 году, в составе 250 человек участвовал в боях против советской армии на реке Халхин-Гол. И уже в самом конце 1943 года этот отряд был развернут в «российские воинские отряды» армии Маньчжоу-Ди-Го, состоявшей из регулярных частей кавалерии, пехоты и отдельных иррегулярных казачьих частей. Харбинское отделение Союза казаков по заданию штаба Квантунской армии сформировало собственные казачьи части, численностью в 5 полков, двух дивизионов и одной отдельной сотни, входивших в так называемый Захинганский корпус. Второй русский отряд был сформирован в Хайларе, в 1939–1940 годы, во главе с полковником Иваном Александровичем Пешковым, почему и получил неформальное название «Пешковский». По мнению историков, этот отряд входил в состав Квантунской армии, и какое-то время его казаки были даже вооружены самурайскими мечами. Ежегодный призыв в отряд составлял около 250 человек, преимущественно из казаков Трехречья и Хайлара, а также из поселков западной ветки КВЖД. И хотя оба отряда к январю 1945 года уже достигли численности в 1500 человек, в августе началось их спешное расформирование японцами, не доведенное, впрочем, до конца. 9 августа 1945 года оставшимся казакам-пешковцам японцы приказали грузиться в вагоны, направив с ними по сотне маньчжур и японцев. Выгрузив казаков на станции Бухэду, куда неспешно прибыл состав, японцы повелели устроить привал и сложить оружие в пирамиды. Едва казаки расположились на отдых, они были окружены ехавшими с ними маньчжурами и японцами: к окруженным подтянулась японская конница. По сигналу начались избиение казаков. Связывали по несколько человек и расстреливали из пулеметов, а раненых добивали штыками на месте. В этой неожиданной расправе над собственными союзниками японцы уничтожили более 100 человек, в том числе и полковника Пешкова, и его помощника Бориса Зимина.
Глава девятая
Харбинцы русские и «советские»
Не лучшим образом, хотя и не всегда столь трагично, как это происходило на родине, складывались судьбы русских людей, продолжавших жить и работать в Харбине при японцах. Долгие годы японская оккупационная власть рассматривала русскую диаспору в основном в качестве исправных налогоплательщиков и поставщика кадров для решения тактических военных задач. Учитывая продолжавшее оставаться сравнительно большим количество русского населения в Северо-Восточном Китае, и в Харбине в частности, японская военная спецслужба создала Бюро по делам российской эмиграции в Манчжурии (БРЭМ), которое строго регламентировало каждый шаг русских эмигрантов. Именно это бюро направляло русских молодых людей в Монголию, Чахар и Жехэ в помощь японским властям в качестве переводчиков и даже разведчиков. В 1932 году по поручению начальника харбинской военной миссии полковника Комацубара из русских эмигрантов были сформированы два вооруженных отряда для несения охранной службы на Мукден-Шанхай-Гуаньской железной дороге и на строившейся Лафа-Гиринской железной дороге. Позже по распоряжению того же Комацубара из мобилизованных русских создали полицейские отряды для борьбы против хунхузов. Нередко японская разведка прибегала к форсированному способу вербовки в агенты лиц, не желавших добровольно идти на эту работу. Устраивались аресты, длительное подследственное заключение, во время которого применялись угрозы, издевательства и пытки, включая такие, как вливание из чайника через нос воды, смешанной с керосином.
Отряды, составленные из русских жителей Харбина, иногда использовались японцами для создания пограничных инцидентов, результаты которых затем приписывались советским властям. Вся эта широкая и полезная для японских властей деятельность бюро ничего им не стоила, так как все расходы окупались сбором взносов при регистрации и устройством национальной лотереи в Маньчжоу-Ди-Го.
В том же 1932 году в Харбине были открыты специальные курсы для русских, состоявших на японской службе и предназначенных для отправки в качестве агентов в Советский Союз. На проводимых занятиях кроме специальностей шофера, радиста, механика курсанты изучали приемы разведывательной работы под руководством японских офицеров. В качестве практических занятий, по распоряжению японских властей, курсанты разных специальностей под руководством бюро занялись восстановлением Трехречья, пострадавшего от налетов советских карательных отрядов во время так называемой маньчжуро-чжалайнорской операции в 1929 году. Во главе казачьего поселения был поставлен генерал-майор барон Артемий Игнатьевич Тирбах, один из бывших сподвижников барона Унгерна. Условия жизни были тяжелые, обещанная японскими властями помощь не осуществилась. В августе 1935 года в Трехречье произошло восстание казаков, окончившееся убийством генерал Тирбаха, его адъютанта и нескольких японских офицеров и солдат.
Все жители Харбина, занимавшие сколь бы то ни было высокое положение в кругах русской эмиграции Маньчжурии, на протяжении многих лет были ставленниками японских властей. По негласному правилу, руководящую роль в них играли лишь те, кто занимал посты в Бюро по делам российских эмигрантов и в обществе Кео-Ва-Кай. Все остальные общественные и политические организации, за исключением Русской фашистской партии, были в глазах японских властей организациями второстепенными и терпимыми постольку, поскольку они находились в послушании. Генерал от кавалерии Владимир Александрович Кислицын занимал пост начальника Бюро по делам российских эмигрантов с 1938 по 1944 год. После реорганизации бюро в 1935 году он был назначен начальником 7-го — военного — отдела бюро, членом президиума и советником главного его отдела. Глава Бюро по делам российских эмигрантов был обязан выполнять поручения японских властей и ежедневно рапортовать о проделанной им работе.
С приходом японцев начала выходить новая ежедневная газета на русском языке под названием «Харбинское время». Ее редактором-издателем был японец. Большинство рядовых эмигрантов старалось держаться нейтрально, избегая тесных контактов с японской военной и гражданской администрацией. Один из белых эмигрантов, некто Е. В. Саблин, отмечал в своей книге, что «японцы учитывают эти различные настроения среди русских. Они допускают сочувствующих им русских на службу в войсках и в учреждениях нового маньчжурского государства, однако и там их держат лишь на низших ступенях. По отношению к русским, кажущимся им недостаточно надежными, принимаются систематические меры. Русские, занимающие сколько-нибудь выдающееся положение в Маньчжурии, а также крупные торговцы, более или менее независимые люди из интеллигенции вытесняются из Маньчжурии и Восточной Монголии под благовидными предлогами и вынуждаются перебираться в города Китая, где их встречают, в общем, довольно сочувственно».
Вся политическая и общественная жизнь Харбина как составной части «империи» Маньчжоу-Ди-Го по большей части находилась под жестким контролем японских властей, создавших ряд идеологических организаций, подчиняющих себе буквально все стороны эмигрантского существования. Одной из таких организаций было общество «Сехэхуай». Как было отмечено в приказе командующего Квантунской армией генерала К. Уэда в марте 1937 года, это объединение стало «организацией, родившейся одновременно с основанием Маньчжоу-Ди-Го как государственный орган. Это общество является единственной идеологической, культурной, политической и практической организацией, которая, охраняя дух и идеалы основания государства, воспитывает народ к воплощению государственных идей Маньчжоу-Ди-Го». 15 августа 1937 года, по случаю начала японо-китайской войны, русские люди организовали в Харбине Всенародное собрание протеста против «вероломного нападения китайских властей в Северном Китае». В собрании было представлено 69 организаций всех национальностей Маньчжоу-Ди-Го, в том числе разнообразные объединения русских эмигрантов.
В 1939 году для работы с русской молодежью, чему японское командование придавало особое значение, была учреждена Российская эмигрантская организация молодежи Кио-Ва-Кай. Японская военная администрация в Харбине была убеждена в том, что перед белой эмиграцией стоят особые задачи, которые она должна решать только через организацию Кио-Ва-Кай. Что же это были за задачи, и каким виделось их решение японским хозяевам русской эмигрантской общественности? Во-первых, политический характер российской эмиграции определялся ее антикоммунистической платформой, а во-вторых, историческая миссия этой эмиграции в Восточной Азии заключалась в «установлении духовной и действительной связи между ее народами и народами Великой Восточно-Азиатской сферы для совместного процветания и благополучия». Однако, несмотря на все декларативные усилия японских властей придать им привлекательность, идеи находили слабую поддержку среди российского населения Маньчжурии и харбинских интеллектуалов. Об этом ярко свидетельствуют не только воспоминания современников той поры, но и сам факт того, что должности во всех этих многочисленных организациях, созданных японцами, занимали одни и те же, знакомые харбинскому обывателю лица. Это были, как правило, функционеры БРЭМ, фашистской партии, Дальневосточного союза казаков — генералы В. А. Кислицын, А. П. Бакшеев, Л. Ф. Власьевский, К. В. Родзаевский. В июле 1940 года, при поддержке японской администрации, были открыты высшие курсы под названием Кио-Ва-Кай для русской молодежи.
Намеченные для выполнения особо серьезных заданий агенты обучались в строго законспирированных школах. Другие проходили особые курсы при обществе Кио-Ва-Кай в Харбине, где преподавателями были такие специалисты по русским делам и ведению разведки, как генерал Кисабуро Андо. Из русских преподавателей в школе был генерал от инфантерии В. А. Кислицын. В декабре 1936 года в харбинской прессе была опубликована «Декларация Кио-Ва-Кай о борьбе с Коминтерном». В полном соответствии с декларацией в Харбине проводились регулярные мероприятия: конкурсы на лучшие антикоммунистические лозунги и плакаты, разнообразные собрания протеста против деятельности Коминтерна в Восточном полушарии, недели публичного разоблачения коммунизма и прочий, как сказали бы сегодня, «политический пиар».
Отношение к Советскому Союзу правых харбинских политических организаций лучше всего характеризовалось следующими фактами. Начало германосоветской войны совпало с заявлением двух эмигрантских организаций — «Союза монархистов» и «Союза русских военных инвалидов в Шанхае» — о своей готовности сражаться на стороне Германии. Их декларации были поддержаны единомышленниками и в Харбине. Русские харбинцы, по примеру своих сотоварищей, проживавших в Западной Европе, также разделились на «пораженцев» и «оборонцев», причем последних, желавших победы СССР, оказалось значительно больше. Немалую роль в значительном увеличении в Харбине числа симпатизирующих борьбе с Германией людей сыграл «Союз возвращения на Родину», действовавший и в Шанхае, и в Харбине еще с конца тридцатых годов. Его активисты горячо убеждали представителей старой части русской диаспоры в необходимости возвращения в Россию и участия в великих стройках социализма делом и словом. В особенности это касалось специалистов-железнодорожников, квалифицированных инженеров, нужда в которых все равно оставалась и в сравнительно благополучном по этой части СССР. Хотя некоторая часть харбинцев стала активно сотрудничать с японскими властями, отношение к ним в русской среде было, как правило, весьма сдержанным. Просоветская газета «Родина», которая сменила с лета 1941 года свое название на иное — «Новая жизнь», — из номера в номер без устали пропагандировала преимущества советского строя среди читателей. Вот почему, говоря о рядовых эмигрантах, можно сказать, что большинство из них искренне приветствовало приход Красной армии в Маньчжурию. Делалось это ими без особых мыслей относительно собственного будущего в условиях «победившего социализма».
В это же время в эмигрантских кругах, даже среди бывших кадровых военных императорской армии, исподволь стали появляться и «оборонческие» настроения. Русское население Харбина часто с большим трудом получало правдивую информацию о положении дел на советско-германском фронте, так как за слушание передач советских радиостанций русские люди бесследно исчезали в застенках японской военной разведки. И все же некоторые харбинцы пытались при помощи коротковолновых приемников, сконструированных из разных нехитрых приспособлений, получать хотя бы какие-нибудь новости с фронтов. В феврале 1945 года советскими пропагандистами из Хабаровска было организовано вещание на Харбин и Маньчжурию некой подпольной эмигрантской радиостанции, находившейся якобы в Харбине. В передачах принимал участие советский писатель, сам бывший харбинский эмигрант Всеволод Никанорович Иванов, который с азартом рассказывал о достижениях советской власти в России, сочетая истории о благоденствии русского народа под властью советского Политбюро с призывами к эмигрантам возвращаться в лоно матери-родины. Его взволнованный высокий голос призывал «заблудших овец» эмиграции к покаянию и дружной работе на благо России. Слушатели тех лет уверяли, что, несмотря на очевидную лживость некоторых утверждений, произносимых Ивановым, о безоблачном будущем приехавших в Союз эмигрантов, в какое-то благополучие просто хотелось поверить, в особенности после всех перенесенных притеснений и обид, сначала от китайской администрации, а в последние годы — от жестокостей японцев. Средний харбинец, не отягощенный лишними знаниями о жизни в СССР, вспоминал, если позволял возраст, тихие уголки родных русских мест, воображая идиллию русской жизни, казавшейся буквально райской на фоне неспокойных лет, проведенных на чужбине. И невольно в новых разговорах при свечах, если в городе гасло электричество из-за взорванной китайскими повстанцами подстанции или наступал комендантский час, харбинцы предавались мечтаниям о том, как славно заживут в России, пусть и при коммунистах, но «ведь все равно русские же они люди! — авось хуже, чем при японцах, не будет»…
Сведения об относительно реальном положении дел на фронте поступали к русским эмигрантам и от тех советских людей, которые служили в штате советского генерального консульства, и странной категории «не выехавших советских граждан». Из Харбина эта информация текла дальше, вдоль по линии КВЖД. Эмигрантская пресса в Маньчжурии, естественно, находилась под жесточайшим контролем японской военной цензуры. Дело порой доходило до курьезов, когда знаменитый эмигрантский «Рубеж» вплоть до 25 июля 1945 года помещал статьи о победах японской армии. Последний из номеров «Рубежа», вышедший в августе 1945 года, содержал статьи, написанные в лучших традициях советского агитпропа, о выполнении «великих задач, стоящих перед Квантунской армией и правительством Маньчжоу-Ди-Го». Успех захвата города советскими войсками был обусловлен и тем, что советское генеральное консульство создало в Харбине штаб обороны под руководством своего сотрудника Н. В. Дрожжина, в который входило до 3 тысяч русских. Из них лишь 240 были советскими гражданами, а все остальные 2760 — русскими эмигрантами. Русская молодежь в Харбине разоружила японские воинские части Маньчжоу-Ди-Го и поставила перед собой задачу сохранить в неприкосновенности все городские жизнено-важные коммуникации до прихода советских войск. По многим воспоминаниям участников тех бурных событий, русские жители Маньчжурии оказывали всевозможное содействие советским солдатам. Это было и в Харбине, и в других крупных городах — Чанчуне, Мукдене, Дальнем и на множестве маленьких станций КВЖД. За это после окончания Второй мировой войны, согласно указам Президиума Верховного Совета СССР, определенной части эмигрантов было предоставлено право получения советского гражданства. Это право получали лица, состоявшие к 7 ноября 1917 года подданными бывшей Российской империи, а также лица, утратившие по каким-то уважительным причинам советское гражданство, и их дети. В первую очередь оно распространялось на эмигрантов, которые в описываемое время проживали в Маньчжурии, в провинции Синьцзян, в Шанхае и Тяньзине.
Обманутые и наивные харбинские обыватели, собравшиеся возвращаться на родину, не раздумывая, вывозили с собой целые библиотеки, собранные двумя поколениями горожан, в надежде на то, что в послевоенной России печатное слово будет неприкосновенно и свободно, а оттого стремились вывезти большое количество эмигрантских изданий, собственных рукописей и даже архивы. Протоиерей о. Михаил Ардов сообщает такую подробность, касающуюся одного из первых эшелонов возвращенцев, пересекавшего китайско-российскую границу в самом начале 1946 года, услышанную им от непосредственного свидетеля произошедших затем событий. Пассажирские вагоны с репатриантами едва пересекли границу, как паровоз втащил их на один из запасных путей приграничной советской станции. Радость на лицах возвращавшихся в Отечество свое харбинцев, смотревших во все глаза в окна, постепенно сменилась нараставшим изумлением. Вдоль вагонов было выставлено плотное оцепление из солдат. На соседнем пути стояли, видимо, заранее пригнанные «теплушки». В вагоны поднялись офицеры МГБ и, проходя вдоль купе, просили прибывших приготовить свои книги для проверки перед ввозом их на территорию СССР на предмет соответствия нормам, предъявлявшимся к книгам, ввозимым из-за границы. Следом за офицерами, в вагоны вошли солдаты, собиравшие вносимые в коридор книги в холщовые мешки. Пройдя весь состав, эта первая часть проверяющих лиц сгрузила мешки на землю, а затем изумленные харбинцы вдруг увидели, как солдаты поволокли изъятое к железнодорожному рву на противоположной стороне. Еще большее удивление и даже возмущение вызвали действия солдат, бесцеремонно вытряхивавших любимые книги из мешков в ров, но возмущение достигло своего накала, когда подошедшие солдаты стали обливать бензином книги, лежавшие во рву. Послышались возмущенные крики «Это произвол!» и «Мы будем жаловаться!», но бедные возвращенцы не знали, что за расправой с книгами последует расправа и с их человеческими и гражданскими правами. Поднявшиеся в вагоны солдаты войск МГБ приказали, захватив только самое нужное, выходить из пассажирских вагонов и строиться возле стоявшего напротив состава с теплушками. После небольшой переклички недавним угнетенным японцами, но относительно свободным людям, пришлось забираться в товарные вагоны, конечным пунктом назначения которых были фильтрационные пункты, откуда большинство приехавших начали свою одиссею по обширной сети советских концентрационных лагерей.
Глава десятая
Русские некрополи Харбина
За полвека русского присутствия в Северо-Восточном Китае город обзавелся многими памятниками культуры. И не в последнюю очередь к ним можно отнести немногочисленные русские некрополи, безжалостно выкорчеванные в эпоху «культурной революции» усилиями китайцев «нового поколения». Именно они, одурманенные обещаниями местного партийного руководства «неизбежно грядущего коммунизма», отравленные безверием, и не в последнюю очередь воодушевленные чисто ксенофобскими настроениями, умело используемые китайскими политиканами середины прошлого века, стали основным орудием уничтожения памятников русской культуры в Харбине. Судить о многообразии воздвигнутых памятников и их художественной ценности мы можем лишь по скудным воспоминаниям и пересказам лиц третьего поколения беженцев из Китая, да некоторым фотоматериалам, недавно опубликованным в Австралии и призванным дать самое общее представление непосвященному человеку о культуре эмигрантских захоронений в прежнем Харбине. Судить обо всем многообразии навсегда утраченного для потомков наследия в полной мере пока не представляется возможным, однако наличествующие фрагментарные упоминания и фотографии русских погостов говорят о безусловной преемственности православных традиций, помноженных на консерватизм духовного уклада жизни проживавших на территории Маньчжурии православных, лютеранских и иудейских семейств. В Харбине, в центре Нового города, располагалось некогда Старое кладбище, разбитое там для упокоения первого поколения градостроителей и воинов, «на поле брани живот свой положивших». В ту пору, когда кладбище лишь только начиналось, оно находилось на тогдашней городской окраине, но в ходе быстрого городского строительства в скором времени «переместилось» почти что в центр, оказавшись в двухтрех кварталах от Большого проспекта. Любой желающий мог добраться туда на автобусе или трамвае. По описанию старожилов, некрополь отличался особым свойством сообщать торжественную тишину каждому входящему, несмотря на то, что за воротами его кипела самая что ни на есть бурная жизнь мегаполиса. В 1920-е годы при кладбище проживал его главный смотритель — есаул Забайкальского казачьего войска Иван Федорович Павлевский, прибывший в Харбин с чинами охранной стражи в начале XX века, в 1900 году. За четверть века, проведенного в Северо-восточном Китае, этот некогда чернобородый богатырь в стянутой «в рюмочку» черкеске превратился в седоусого старика, бессменно стоявшего на своем посту, исправно наблюдающего за последним пристанищем первых переселенцев. Вблизи ограды, выходившей на Большой проспект, ревнителями русской славы был воздвигнут разрушенный ныне величественный гранитный крест, на коем славянской вязью начертаны были следующие слова: «На этом старом железнодорожном кладбище нашли вечное упокоение многие из первых деятелей по постройке и охране КВЖД. 12 июля 1920 года в день 20-летия отбития атаки боксеров на Харбин воздвигнут крест сей в молитвенную память об этих отважных пионерах русского культурного дела и да сохранятся их могилы в неприкосновенности на вечные времена. Да стоит сей крест незыблемо и да напоминает о почивших носителях русской культуры».
На протяжении ряда лет, до того как в 1930 году на Старом кладбище был воздвигнут храм Покрова Пресвятой Богородицы, ежегодно в день памяти отбитой атаки китайских повстанцев на кладбище собирались все те, чьи родные и близкие были среди первых строителей и защитников города. С течением лет мест на Старом кладбище становилось все меньше, и городские власти приняли решение о закрытии, оставив незначительные участки для особо известных горожан и старожилов Харбина. В 1944 году, незадолго до прихода советских войск, на Старом кладбище был захоронен герой обороны Порт-Артур, генерал-майор П. П. Кравченко, скончавшийся в возрасте 67 лет. В Русско-японской войне он отличился в должности командира роты, проведя в крепости все время ее осады и зарекомендовав себя участием во главе своей роты в бесстрашной атаке на Высокой горе. Среди упокоившихся знаменитых горожан на Старом кладбище можно отметить захоронение первого полицмейстера Харбина поручика М. Л. Казаркина. Особое место занимали могилы военачальников — командира сотни Охранной стражи войскового старшины Всевеликого войска Донского В. М. Гладкова, командира 2-й бригады II кавалерийской дивизии генерал-майора Чевакинского, Генерального штаба генерал-майора Н. В. Лебедева, командира Саперного батальона Я. И. Васильева и начальника штаба Заамурского военного округа А. М. Баранова.
В одном из приделов кладбища в 1907 году был возведен и костел Св. Станислава, являвшийся превосходным образцом готической архитектуры, с традиционными статуями святых, расположенными во внутренних нишах костела, и канонически точно воссозданными алтарями западноевропейских католических храмов. К 1923 году на Старом кладбище оставалось 1743 могилы, а также участок с безымянными захоронениями. «Имена их Ты, Господи, веси». Под новые захоронения в 1902 году в черте города было выделено место, сразу же получившее название Нового кладбища, называвшееся впоследствии Успенским, в честь воздвигнутого на нем храма Успения Пресвятой Богородицы. Закладка храма произошла 29 июня 1907 года, а освящен он был 22 ноября 1908 года. По части известности захороненных на нем людей это кладбище гармонично дополняло Старое. Священник о. Иоанн Сторожев, в последний раз причащавший семью государя императора Николая II, нашел свой последний приют именно на нем.
Еще в дни своей земной жизни в Харбине о. Иоанн принял у себя знаменитого следователя Соколова, продолжавшего опрос свидетелей убийства царской семьи после того, как был вынужден покинуть Россию. Иоанн Владимирович Сторожев происходил из купеческой семьи Нижегородской губернии, и родился в Арзамасе. В раннем детстве, после безвременной кончины своего отца, был перевезен матерью в Дивеевский монастырь, основанный преподобным Серафимом Саровским, однако в первые годы своей сознательной жизни избрал для себя путь гражданской службы, окончив сначала Дворянский институт в Нижнем Новгороде, а затем юридический факультет Киевского университета. По окончании служил по судебному ведомству, затем, утомившись чиновной жизнью, накануне собственного назначения на прокурорский пост вышел в отставку и перешел в сословие присяжных поверенных. На этой ниве он снискал себе славу и стал одним из наиболее успешных адвокатов на Урале, однако и здесь не пошел по проторенному пути, будучи рукоположенным правящим архиереем в священный сан в Екатеринбурге в сентябре 1912 года. Российская империя находилась уже накануне своей трагической гибели. Переход из либерального стана присяжных поверенных в консервативный и отчасти «правый» лагерь православного духовенства словно бы не явился для будущего пастыря существенной переменой в жизни, ибо и на новом поприще он стал быстро составлять новую, на сей раз «духовную» карьеру. Начав епархиальным миссионером, умеющим найти общий язык и верно донести слово до самых разнообразных представителей народонаселения Урала, о. Иоанн получает место настоятеля Ирбитского собора, а вскоре и Екатеринбургского в одноименном городе. В сущем сане и застала о. Иоанна беспощадная волна гражданской смуты, и когда в город пришли большевики, он продолжал служить, и именно к нему, по настоянию коменданта «Дома особого назначения» Янкеля Юровского, был послан солдат для того, чтобы пригласить православного священника провести последнюю, как оказалось, службу для находящейся под арестом императорской семьи. Так как политические воззрения о. Иоанна нам неведомы, можно предположить, что отказываться от приглашения он более не стал по причине пастырского долга своего, нежели чем в силу наличия верноподданнических чувств. Отказ в просьбе всесильного екатеринбургского чекиста мог оказаться причиной бессудного убийства отказавшегося священника, случаем, которым не было числа в годы Гражданской войны. Так или иначе, собравшись и оповестив об этом своего дьякона, о. Иоанн был препровожден с ним в Ипатьевский особняк под конвоем красноармейцев. Вот что написал сам священник, повествуя о первой и последней встрече с царской семьей. «Когда мы вошли в комендантскую комнату, то нашли здесь… беспорядок, пыль и запустение… Мы явились, что мы должны делать? Юровский, не здороваясь и в упор рассматривая меня, сказал: «обождите здесь, а потом будете служить обедницу». Я переспросил: «обедню» или «обедницу?» Он написал «обедницу», — сказал Юровский. Когда мы облачились, и было принесено кадило с горящими углями (принес какой-то солдат), Юровский пригласил нас пройти в зал для служения. Вперед в зал прошел я, затем диакон и Юровский. Одновременно из двери, ведущей во внутренние комнаты, вышел Николай Александрович с двумя дочерьми, но которыми именно, я не успел рассмотреть. Мне показалось, Юровский спросил Николая Александровича «Что, у вас все собрались?» Николай Александрович ответил твердо — «Да, все». Мне показалось, что как Николай Александрович, так все его дочери…были, я не скажу, в угнетении, а как бы утомлены. После богослужения все приложились к Святому кресту, причем Николаю Александровичу и Александре Федоровне диакон вручил по просфоре… Когда я выходил и шел очень близко от бывших великих княжон, мне послышалось едва уловимое слово «благодарю» — не думаю, чтобы это мне только показалось».[20]
Как видно из отрывка, о. Иоанн не был большим поклонником монархии, и в свой последний визит к заточенному государю безукоризненно исполнил лишь свои профессиональные обязанности. Словно бы в отрицание богоданности титулов императорского семейства, он и какое-то время спустя именовал великих княжон «бывшими», как бы не понимая, что «бывшими» ни единожды коронованный государь, ни его потомство быть не могут. Во время белого правления в Екатеринбурге о. Иоанн, решил уехать в Харбин, где и прожил со своим семейством до своей кончины, последовавшей в 1927 году. Там он был последовательно настоятелем Софийской церкви, затем Свято-Алексеевской. Современники говорили о необычайном красноречии пастыря, привлекавшего прихожан мастерски построенными проповедями, что не удивительно, принимая во внимание его образование и успешную службу присяжным поверенным, где красноречие, как известно, является залогом профессионального успеха. Рискнем предположить, что в многочисленных проповедях сей пастырь едва ли призывал собравшихся покаяться в грехе царе-отступничества и молиться о даровании России нового государя. Весь его предыдущий жизненный опыт говорил о его принадлежности к либеральным слоям России, с равнодушием взиравшим на трагедию отречения и падения законной монархической власти; не удивительно, если осознание необходимости всенародного покаяния так и не посетило его до конца его дней в Маньчжурии. Современники уверяли, что о. Иоанн положил немало сил на организацию школы для беднейших детей при харбинской Алексеевской церкви, а также создание хорошего прихода, однако едва ли к нему приходило понимание важности промыслительного случая, сделавшего его последним из всего православного духовенства, причащавшим последнего российского государя.
Примечательно, что, вопреки канонической традиции, на Успенском кладбище Харбина нашли свое упокоение и два молодых поэта-самоубийцы — Георгий Гранин и Сергей Сергин, застрелившиеся в ночь на 5 декабря 1934 года в харбинской гостинце «Нанкин». Оба были участниками харбинского литературного кружка «Молодая Чураевка», членов которого объединял их старший наставник — поэт Алексей Ачаир. В 1945 году он был арестован органами СМЕРШ и этапирован в СССР для отбытия данного ему 10-летнего срока. В стихотворении, посвященном своей жене перед разлукой, поэт писал:
Его жена, Галина Аполлоновна Ачаир-Добротворская, бывшая известной оперной певицей в Харбине, после ареста мужа эмигрировала в Австралию, где и умерла в Квинсленде в 1997 году.
После выхода поэта из лагеря им не суждено было больше увидеть друг друга. Поэт остался в России и умер в Новосибирске в 1960 году. Литературный кружок, которому одно время покровительствовал мэтр, просуществовал в Харбине около полутора десятка лет, дав возможность сформироваться и развиться целой группе молодых литературных дарований.
Воинские же захоронения на этом кладбище именовались «Братской могилой погибших воинов, павших за Царя и Отечество в русско-японской войне 1904–1905», и возле них до 1959 года служилась Вселенская панихида на Радоницу, в весенние, яркие солнечные дни, когда весь православный Харбин справлял светлую Пасху. Другим известным захоронением Успенского кладбища была могила атамана Забайкальского казачьего войска, генерал-майора Ивана Федоровича Шильникова. Служивший одно время начальником штаба Особого Маньчжурского отряда атамана Г. М. Семёнова генерал продолжил руководство вооруженной борьбой с Советами и будучи в эмиграции. Когда в 1934 году Иван Федорович скончался в своем харбинском доме, то похоронен был по казачьим традициям. Отпевали его в Свято-Алексеевской церкви, а когда траурная процессия отправилась на Успенское кладбище, за катафалком вели оседланного коня, а на крышке гроба были привинчены шашка и казачья офицерская фуражка. На подушечках несли награды генерала. В отпевании генерала принимал участие один из священников Свято-Алексеевской церкви, отец Василий Герасимов, сам в прошлом, участник борьбы с большевиками, совершивший в январе 1920 года Великий Сибирский похода под началом Главнокомандующего армиями Восточного фронта генерал-лейтенанта Владимира Оскаровича Каппеля. «Это был жуткий путь — зимой, без дорог, по снегу, по льду, при температуре в ―40° шла армия», — вспоминал участник похода. Отец Василий, будучи обыкновенным добровольцем, заболел тифом, и был доставлен вместе с другими раненными и заболевшими чинами армии в Читу. Когда осенью 1920 года каппелевцы покидали Читу, о. Василий ушел вместе с боевыми соратниками и добрался до Харбина, где сначала нашел работу журналистом, а с течением времени был рукоположен в диакона, а после и в иерея, служа в Свято-Алексеевском храме. Одним из послушаний о. Василия было участие в организации помощи неимущим, чем он занимался, совмещая это с работой секретарем владыки Нестора. В 1948 году он вместе с о. Василием Герасимовым и секретарем Епархиального совета Е. Н. Сумароковым были арестованы органами СМЕРШ и вывезены в СССР, где получили различные лагерные сроки по стандартному обвинению в сотрудничестве с японцами. О. Василий был приговорен к 10 годам лагеря и умер в СССР. В отличие от трагической судьбы о. Василия Герасимова, протоиерей Константин Коронин, духовный наставник будущего святителя Филарета и настоятель прихода в церкви в Госпитальном городке, нашел свое упокоение в 1924 году на Успенском кладбище.
Среди многих других видных людей, похороненных на Успенском кладбище, были и деятели просвещения, такие, как Сергей Афанасьевич Таскин, основатель и создатель одной русской гимназии, просуществовавшей в китайском городке Якеши с 1937 по 1955 год, и такие, как иммунолог Всеволод Владимирович Кожевников. Военный врач, прошедший фронты Великой войны 1914–1918 годов, и побывавший в составе русского корпуса генерала М. А. Лохвицкого во Франции, в 1918–1920-е годы доктор Кожевников продолжил свою работу в госпиталях Сибири, в Тюмени и Томске, откуда и приехал в Харбин. Там Всеволод Владимирович вместе с коллегами-врачами работал над разработкой вакцин против распространившейся чумной инфекции в Маньчжурии, использование которой фактически остановило распространение страшной эпидемии в Северо-Западном Китае в начале 1920-х годов.
Храм Успения был возведен в форме корабля, словно бы плывущего по волнам небытия, к которым метафорически можно причислить обширный некрополь, где в разное время нашли свое упокоение десятки тысяч харбинцев.
На территории этого некрополя были разбиты несколько аллей, включая главную, ведущую от входных чугунных ворот, над которыми была вылита знаменитая надпись «Веруй в Мя, аще и умрет — оживет» до арки, над которой помещалась колокольня. Путь от нее и до самого храма по обеим сторонам был украшен высокими деревьями. Справа от главной аллеи стоял известный среди харбинцев памятник священнику о. Евгению Панормову работы даровитого харбинского скульптора Володченко, впоследствии безжалостно уничтоженный китайской администрацией при сносе кладбища.
За аллеями в свое время были сооружены два сквера с симметрично расположенными цветочными клумбами и фонтаном, а в правом приделе кладбища находилась богатая оранжерея, в которой при участии церковного клира выращивались красивейшие цветы, которыми украшался храм в дни праздников. Служители оранжереи помимо своих прямых обязанностей несли и некую общественную — ежедневно возжигали лампады и следили за состоянием могил. Почти рядом с главной аллеей кладбища располагался сад, в котором ежегодно цвели вишни, яблони, произрастали густые кусты черной смородины и крыжовника, а чуть поодаль — пасека. По воспоминаниям современников, Успенское кладбище в летний период буквально утопало в зелени. За сквером располагался одноэтажный дом настоятеля, а чуть поодаль — небольшая двухэтажная постройка, на втором этаже которой располагался зал для собраний. Слева от колокольни располагались квартиры служащих кладбища и церкви — регента хора и многолетнего бессменного смотрителя — Луки Петровича Попова. По воспоминаниям бывавших на кладбище, в архитектуре надгробий преобладали традиции итальянских, чуть реже русских мастеров-каменотесов. Мраморные обелиски, склепы, статуи и памятники с барельефами и горельефами, а также орнаментальными украшениями, изображавшими гирлянды, цветы, листья и венки, были там довольно распространенным явлением. Обыкновенным для состоятельных харбинских семей было выписывать из Италии дорогостоящие мраморные композиции или фрагменты для украшения склепов и памятников. Начало этой традиции положила семья камергера Николая Львовича Гондатти, заказавшая мраморного ангела, венчавшего постамент памятника умершей в возрасте 23 лет дочери Ольги, племянницы знаменитого русского композитора Игоря Федоровича Стравинского, а продолжили семьи удачно практиковавших харбинских докторов: Жуковского, Александры Георгиевны Ярцевой, Ивана Георгиевича Урзова и Тамары Семёновны Масленниковой-Урзовой. Как правило, для изготовления памятников использовался корейский (розовый) или итальянский (белый) мрамор. В усложненных композициях надгробий, как, например, в случае с захоронением знаменитого доктора В. А. Казем-Бека, использовали комбинацию белого мрамора, железобетона и металла. Часто для изготовления памятников находилось применение и местному камню — черному и серому граниту.
В день храмового праздника Успения Божьей Матери, после архиерейского служения Божественной литургии, по кладбищу совершался крестный ход, с непременным пением праздничного тропаря и ирмосов канона. Очевидец праздничных богослужений вспоминал: «Много народу бывало на кладбище в день Св. Пасхи. Многие любили встречать пасхальную ночь в кладбищенском храме. В Великую субботу, часов с десяти вечера, нарушалась обычная тишина ночи на кладбище. Множество машин из города приходило к кладбищенским воротам, доставляя православных богомольцев к светлой заутрене. Перед самым началом богослужения вдоль главной аллеи зажигались цветные фонари на деревьях, а в промежутке между ними горели плошки, создавая изумительную картину ночного торжества. Крестный ход и светлая заутреня совершались при большом стечении богомольцев. По окончании заутрени многие возвращались в свои дома, а другие, после Божественной литургии, отправлялись на родные могилки, чтобы принести первое приветствие своим близким с этим торжеством победы жизни над смертью и при мерцании лампад ожидали там утреннего рассвета».[21]
Утром расторопные рикши начинали развоз возвращающихся русских во всех направлениях: от ближайшей остановки трамвая до самого дома.
В 1940 году Успенское кладбище было переустроено с учетом его быстрого роста и для расширения доступности для посетителей в дни поминовений и праздников. На пожертвования прихожан были реставрированы и установлены ворота, обновлен внешний вид колокольни.
Повествуя о харбинских некрополях, было бы несправедливым умолчать о другом, менее знаменитом месте упокоения православных людей — кладбище при Свято-Алексеевской церкви в Модягоу. В 1934 году первоначальный план постройки храма был видоизменен в целях оптимизации затрат, и окончательный вариант, утвержденный приходским советом, был принят по чертежам инженера Тустановского. На постройку здания храма среди прочих материалов было использовано более 700 тысяч кирпичей, и к 6 октября 1936 года она была завершена. Освящена же была церковь в честь митрополита Московского Алексия. Кладбище при храме вместило в себя десятки захоронений городских обывателей, среди которых были и русские «пионеры» освоения маньчжурских земель, и местные коммерсанты, и члены украинской диаспоры. «Кладбище в обычные дни было тихое, задумчивое, оно было своего рода ботаническим садом, каких только там не было посажено деревьев, кустарников, цветов, — вспоминал мемуарист. — Весною аромат цветущих деревьев несся за километры… Вокруг… были даже пасеки».
После массового сноса русских кладбищ, включая Покровское и Успенское, по распоряжению китайских властей в 1958 году некоторые замечательные памятники, многие из которых прибыли из Италии, были использованы китайскими коммунистами для укрепления Сунгарийской дамбы. На средства некоторых остававшихся на жительстве в Харбине родственников иные надгробия и прах были перенесены на новюе кладбище Хуан Шун в Санкешу, в 25 километрах за пределами города. Туда же православными прихожанами были перенесены две церкви — Иоанно-Предтеченская из района Московских казарм и Борисо-Глебская из района Ченхе. Позже эти два храма были соединены в один. Разрушенные же русские некрополи, стараниями трудолюбивых китайцев постепенно были обращены в парки, все могилы сравняли с землей.
В начале 1990-х китайское правительство выделило средства на постройку нового храма, освященного во имя Иоанна Предтечи, строительство которого было завершено в 1995 году.
Глава одиннадцатая
Сумерки Харбина: от «Советов» до хунвейбинов
Всему на свете когда-нибудь приходит конец. Подошло к финалу и четырнадцатилетнее правление японцев в Китае. Вторая мировая война на западе завершилась сокрушительным поражением Германии и ее союзников, а взоры победителей были обращены на восток. Среди жителей Харбина мало кто сомневался в том, что дни японской диктатуры в городе, да и в Маньчжурии в целом, сочтены. Не менее японцев волновались и их союзники. В конце июля 1945 года высшее руководство БРЭМ охватила паника. Последний, формальный начальник бюро генерал-майор Л. Ф. Власьевский подписал свой последний приказ 4 августа 1945 года, назначив временно исполняющим обязанности начальника Главного бюро некоего М. А. Матковского. Сам Матковский, вступив в должность, успел лишь выпустить два распоряжения по штату БРЭМ, а 18 августа 1945 года неожиданно для всех выступил с публичным покаянным обращением к генеральному консулу СССР в Харбине. В этом документе, составленном вполне в советском духе, он вдохновенным тоном просил руководство СССР предоставить проживающим в Маньчжурии «бывшим российским подданным, по формальному признаку именующимся российскими эмигрантами… возможность трудиться — во имя тех высоких принципов, за которые наш народ выстоял и победил». Матковский подчеркивал, что «лично с самого основания Бюро выполнял обязанности одного из высших руководителей Бюро эмиграции и считает, что по объективной справедливости должен нести ответственность за те или иные действия российских эмигрантов». На основании чего он просил советское правительство «дать ему возможность понести полную ответственность по всей строгости законов СССР и освободить от таковой всех остальных российских эмигрантов».
Незадолго до прихода советских войск японские власти в Харбине сделали попытку позаботиться о личной безопасности работников БРЭМ. 13 августа на одном из путей Харбинского вокзала стоял строго охраняемый японскими военными пустой поезд, состоявший из трех вагонов первого и второго класса и старого паровоза, доселе мирно доживавшего свой век в депо. Этот поезд предназначался для русских эмигрантов, работавших на Японию, и для нескольких сопровождавших их японцев. В эти дни вокзал Харбина был переполнен японскими беженцами, пытавшимися покинуть город, в который вот-вот должны были войти советские войска. Неожиданный, хотя и похожий на правду слух, распространенный советскими спецслужбами, о плане японцев расстрелять всех пассажиров или взорвать в дороге этот поезд, чуть не сорвал эту, на первый взгляд, гуманную акцию японских властей. В сущности, они заботились о русских сотрудниках, полагая, что вывозимые специалисты стоят дороже, чем тысячи жизней японских беженцев. Так или иначе, полупустой поезд на глазах ошеломленной толпы отошел от железнодорожной станции и двинулся на юг в сторону Мукдена. По пути на юг поезд подбирал сотрудников БРЭМ на станциях Синьцзян и Мукден. Поезд продолжал двигаться к корейской границе и уже на рассвете 14 августа 1945 года у самой границы с Кореей после некоторого томительного ожидания повернул обратно в Мукден. Путь в Корею был уже закрыт. Вечером в Мукдене к поезду прицепили еще несколько вагонов с русскими беженцами из Харбина, и поезд двинулся через Пейтахо в Тяньцзин. Ни один из 40 русских пассажиров и не подозревал, что уже 18 августа советские части генерал-майора Г. А. Шелахова войдут в Харбин. Для многих пассажиров это было началом новых эмигрантских скитаний.
16 августа, на следующий день после объявления капитуляции Японии, в Харбине был образован русский Штаб обороны Харбина (ШОХ), его возглавили автомеханик В. Д. Панов и сотрудник советского генерального консульства Н. В. Дрожжин. Время безвластия подтолкнуло к созданию вооруженных отрядов для наведения порядка в деморализованном городе. Основу вооруженных групп составили члены отдела молодежи Общества граждан СССР. К ним присоединились «советские» харбинцы. Чуть позже в подразделения ШОХ вошли сотрудники БРЭМ, не уехавшие из Харбина, и даже солдаты русского воинского отряда уже упоминавшейся нами «Бригады Асано», базировавшейся на станции Сунгари-II. ШОХ существовал в Харбине вплоть до декабря 1945 года. Освобождая политических заключенных, наводя порядок и осуществляя охрану основных военных объектов, ШОХ контролировал по мере возможности город, а после вступления советских войск помогал в охране гражданских объектов Харбина. Многие из ополченцев ШОХ позже получили медали «За победу над Японией». Совсем недавно, в 1986 году, еще несколько ополченцев были удостоены советских наград. Вступление в ШОХ не помогло брэмовцам избежать арестов. Документы и списки БРЭМ не были уничтожены, вероятно, по причине того, что упоминавшийся ранее Михаил Алексеевич Матковский, возглавлявший регистрационный отдел бюро, после прихода Советской армии в Харбин передал всю документацию и архив советским властям. Правда, вскоре Матковский и совсем исчез из Харбина — он был арестован работниками СМЕРШ и вывезен в Россию.
Советская военная администрация в Харбине постаралась взять под контроль все течение городской жизни. Был издан приказ о комендантском часе.
21 августа 1945 года.
В целях поддержания нормальной жизни и порядка на территории города Харбина и в его окрестностях приказываю:
1) Всем гражданским властям продолжать исполнение своих обязанностей.
2) Всем владельцам торговых и промышленных предприятий продолжать свою деятельность. Цены на товары, продукты питания и т. д. остаются такими, какими они были до прихода советских войск. Продажа спиртных напитков воспрещается до особого распоряжения.
3) Местным властям и гражданскому населению оказывать всемерную помощь в обеспечении нормальной работы школ, больниц, амбулаторий и других культурных и коммунальных учреждений и предприятий.
4) Богослужение в храмах и молитвенных домах отправляется беспрепятственно.
5) Местному населению сдать военному коменданту все имеющееся оружие, боеприпасы, военные материалы, военное имущество и радиоаппаратуру.
6) Все склады и складские помещения со всем наличным в них имуществом, принадлежавшие японским и маньчжурским военным властям, переходят в распоряжение советского командования.
7) Хождение по улицам разрешается с 5.00 до 23.00 по местному времени».
2 сентября 1945 года в сопровождении Маршала Советского Союза К. А. Мерецкова и главного маршала авиации А. А. Новикова в Харбин прибыл на самолете главнокомандующий советскими войсками на Дальнем Востоке Маршал Советского Союза А. М. Василевский. Прямо с аэродрома их повезли на харбинский ипподром, где они осмотрели трофейную технику и вооружение. Маршал Василевский объявил встречавшему его генералу Белобородову, что по распоряжению Верховного главнокомандующего И. В. Сталина парад в честь дня победы над Японией будет проведен только в Харбине, и что принимать парад товарищ Сталин поручил именно ему.
Наступило воскресенье 16 сентября. Войска ровными прямоугольниками выстроились на Вокзальной площади. Она не была рассчитана на такую массу людей и техники, поэтому часть стрелковых и танковых батальонов, сводные батальоны саперов и связистов, артиллерия и минометы встали колоннами на привокзальных улицах в окружении харбинцев, забрасывавших автомашины, тягачи, танки букетами цветов. Вечером в штабе армии был устроен торжественный прием. Поднимали бокалы за победу, за советский народ, за коммунистическую партию, за советские вооруженные силы и за «старейшую» из советских армий — 1-ю Краснознаменную Дальневосточную.
С этого дня в городе прошла волна арестов харбинских активистов антикоммунистического движения.
В число арестованных входили люди, классифицированные СМЕРШ как бывшие «колчаковцы», «каппелевцы» или «семеновцы»; русские молодые люди, имевшие неосторожность признаться в том, что служили в отряде Асано; старожилы КВЖД или служащие дороги, взятые «за связь с БРЭМ». Последние пострадали совершенно безвинно. В отличие от Матковского, дождавшегося в Харбине прихода Красной армии, другие лидеры дальневосточной эмиграции, такие как генерал Семёнов, идеолог русского фашизма Константин Родзаевский, казачий генерал Бакшеев и сам генерал Власьевский, пытались спастись из Китая бегством, но были арестованы при участии вездесущих органов СМЕРШ. Как всегда, «компетентные органы» проявили и в этот раз неплохое знание подробностей маньчжурской географии и топонимики ее отдаленных уголков. Г. М. Семёнов был пойман и арестован в Дальнем, а «главный фашист» К. В. Родзаевский — в Чанчуне.
17 октября 1945 года представители русской интеллигенции Харбина — поэты и писатели, художники и композиторы, архитекторы и инженеры — были приглашены на некий «литературный вечер» в городской Железнодорожный клуб, где и были арестованы и вывезены в арестантских вагонах в СССР. Семьи многих арестованных оставались в Харбине, некоторые работали на той же дороге, и только в середине 1950-х годов все же вернулись в Советский Союз. Судьба некоторых добровольно возвратившихся оказалась горестной. Русские, долгие годы являвшиеся не только «населением» Харбина, составили его культурный и научный образ, однако эта неповторимая среда была выкорчевана самым безжалостным способом, на этот раз их «советскими» соотечественниками. Очевидцы утверждают, что «репрессии начались буквально с первых же дней или даже часов появления советских войск… Лишь со временем харбинцам, успевшим уехать из Северо-Восточного Китая на остров Тубаобао, а оттуда в США и дальше по всему свету, стало очевидно, что освобождение Харбина Советской армией принесло трагические последствия для многих представителей эмигрантской творческой интеллигенции. Напомним читателю, что тогда же, в 1945 году, в Харбине были арестованы талантливый поэт — современник Несмелова — Алексей Ачаир, он же А. А. Грызов, отсидевший десять лет в советских местах заключения. Едва спасся от ареста широко известный за пределами Дальнего Востока писатель и ученый-натуралист НА. Байков, автор знаменитого приключенческого романа «Черный капитан», уничтоживший накануне прихода в Харбин Советской армии весь свой литературный архив. С большим трудом в марте 1956 года Байковым удалось выбраться в Австралию. Поток людей, «забранных в сорок пятом, когда вошла армия», охватил собой десятки тысяч судеб. Общеизвестно, что многие русские люди были вывезены в СССР насильно. Современник отмечал, что «по восточной и западной веткам КВЖД, а также ЮМЖД забрали всех, кто в 1935 году отказался добровольно вернуться на родину».
Во второй половине 1945 — начале 1946 года в Китае работала большая группа сотрудников государственных архивов советского Дальнего Востока и МГБ. На основании вывезенных ими в СССР архивных эмигрантских фондов были составлены подробные списки бывших эмигрантов, возбуждены дела на особо заметных людей. В наши дни часть этих дел находится на положении документов специального хранения в ГАХК.
Так как большая часть возвращавшихся в СССР эмигрантов проходила «проверку» через особо учрежденные для этой цели фильтрационные пункты, то благодаря полученным от СМЕРШ спискам о степени «благонадежности» многие возвращенцы получили различные сроки заключения. Как, например, писатели А. Хейдок и Борис Юльский. Последний, по сведениям из архивов, находясь в лагере в Магаданской области, совершил из мест заключения успешный побег. Дальнейшая судьба его осталась неизвестна.
Так или иначе, год от года в Харбине убывали его лучшие люди, оставляя после себя лишь кладбища и великолепные городские постройки, узорные храмы, комфортную городскую инфраструктуру. В марте 1946 года советским руководством было принято решение о незамедлительном выводе советских войск из Маньчжурии. 14 апреля 1946 года советские войска Забайкальского фронта во главе с маршалом Р. Я Малиновским эвакуировались из Чанчуня в Харбин.
Совместная советско-китайская эксплуатация КВЖД в 1946–1948 годы сыграла роль своеобразной отдушины, в условиях которой «местные» советские граждане на сравнительно недолгий срок получили возможность довольно сносного существования. Новое руководство КВЖД поручило заместителю управляющего дорогой инженер-полковнику Ожигову восстановить преподавание на русском языке в Харбинском политехническом институте и открыть двери института для русской и китайской молодежи. Ожиговым были вновь открыты инженерно-строительный, электромеханический, химический, горный, инженерно-экономический и восточно-экономический факультеты. Учебные программы и планы факультетов были приближены к учебным планам российского императорского Дальневосточного университета. Для китайской молодежи были открыты двухгодичные подготовительные курсы, дававшие достаточные знания языка и математики для слушания лекций на русском языке. На курсах преподавали квалифицированные профессора из числа русских эмигрантов. Так, заведующим кафедрой китайского языка восточно-экономического факультета был крупный русский ученый И. Г. Баранов, известный современным студентам, изучающим восточные языки, как автор классического русско-китайского словаря. Обучение в институте было бесплатным, ибо он состоял на бюджете КВЖД.
Последняя массовая волна возвращения русских из Маньчжурии пришлась на середину 1950-х годов. Ряд указов Президиума Верховного Совета СССР 1946–1948 годов, говоривших о праве получения советского гражданства бывшими подданными Российской империи, а также лицами, по тем или иным причинам ранее утратившими советское гражданство, открыл дорогу на родину десяткам тысяч человек из Франции и Китая, США и Бельгии, Югославии и Канады. Впрочем, нужно признать, что далеко не все из дальневосточных эмигрантов возвратились в СССР по своему желанию. Особенно много таких «возвращенцев поневоле» было из Маньчжурии, так как сразу же после вступления сюда Красной армии советская военная администрация и органы СМЕРШ начали аресты активных деятелей эмиграции, известных своими антисоветскими делами и убеждениями.
В 1952 году по решению, принятому в Москве, за 30 лет до законного срока КВЖД была передана безвозмездно в собственность Китайской Народной Республики. После подписания соответствующего договора между СССР и Китаем вновь наступили трудные времена для русских служащих дороги, ибо китайские власти, с благословения Мао Цзедуна, все нагляднее стали демонстрировать свою неприкрытую враждебность. Распространялась она и на тех русских жителей Харбина, кто, в зависимости от собственных философских и политических воззрений, покинул свое отечество в годы Гражданской войны, либо приехал в Китай для того, чтобы щедро поделиться с местным населением своим опытом и знаниями в разные годы существования КВЖД. В 1954 году, после объявления Советским Союзом призыва к харбинцам русского происхождения «о возвращении на родину для разработки целинных земель», продолжился невольный исход из Харбина в Советский Союз тех горожан, кто более других был убежден, что советская власть эволюционировала в сторону либерально-демократической республики. Кстати, под тем же предлогом китайская администрация старалась вытеснить как можно большее количество русских за пределы страны. Когда летом 1954 года из Маньчжурии отбыл последний эшелон с направлявшимися в СССР русскими переселенцами, в числе которых было немалое количество харбинцев, можно утверждать, что русская культурная общность в Харбине и Маньчжурии прекратила свое существование.
В 1956 году состоялся отъезд последней партии русских в другие страны, включая Австралию и США, и в Харбине их остались единицы. В 1975 году оттуда выехала Нора Крук, последняя поэтесса, родившаяся в Харбине в 1920-м, она уехала из Гонконга в Австралию. Расселившись по разным странам, харбинцы не забывали о своей «малой родине». Объединенные в разнообразные ассоциации и профессиональные клубы, они продолжали сохранять историю русского пребывания в Северо-Западном Китае. Так, четверть века спустя после того как большинство харбинской профессуры покинуло коммунистический Китай, в 1972 году в Сиднее стараниями энтузиастов на правах рукописи был издан «Юбилейный сборник харбинского политехнического института». А за три года до этого в Сан-Франциско свет увидали две брошюры — «Харбинские коммерческие училища» и «Юбилейный сборник 50-летия русского скаута», в котором две пространных главы посвящались скаутам зарубежного Дальневосточья и харбинским скаутам, в частности. В США была подготовлена к печати любопытная рукопись А. Я. Слободчикова «Записки русского адвоката о китайском суде».
Исход русских из Харбина, а также Шанхая, Тянь-зиня, Циндао и других городов Китая был продиктован соображениями эмоционального, часто ностальгического характера, выразившихся в безоглядном возвращении в СССР — у одних, и неприятием победившей в Китае коммунистической идеологии — у других. В то же время на родине многие из вернувшихся достигли больших успехов, особенно на ниве науки, в области искусства и литературы. Широкой популярностью и любовью до сих пор пользуются имена А. Н. Вертинского и О. Лундстрема, известны книги и статьи Н. Ильиной, A. Хейдока, Л. Кравченко, Б. Юльского, Л. Хаиндравы. В среде российских синологов стали хорошо известны имена крупных ученых русского зарубежья на Дальнем Востоке — Г. В. Мелихова, В. С. Таскина, Е. П. Таскиной, B. С. Старикова, А. Г. Малявкина. В наши дни в России активно действует ассоциация «Харбин», выросшая из созданной еще в советское время Ассоциации друзей Харбинского политехнического института и открывшая отделения в Москве, Новосибирске, Сыктывкаре, Саратове. Подобные объединения существуют и в других государствах и на иных континентах: в Австралии, Израиле и Польше. Этими организациями выпускаются периодические издания информационного, историко-публицистического и мемуарного характера, что само по себе имеет огромное значение для сохранения сведений об истории русской эмиграции в Харбине и в Маньчжурии в целом. Это связано с имманентным свойством душ и характеров бывших «харбинцев» и многих русских, выросших или только родившихся в Харбине и в других городах Северо-Восточного Китая.
Оставление, вольно или невольно, русскими Харбина послужило началом постепенного и целенаправленного стирания китайской администрацией следов их пребывания в городе, и прежде всего, разрушения памятных мест и святынь, каковыми во все времена на Руси являлись храмы Божьи. Всего же в Китае в 1880–1941 годах было воздвигнуто более двадцати православных храмов. Добрую половину из них китайцы умудрились снести во время «культурной революции». В конце прошлого века, в 1990 году, в Харбине проживало 22 русских, зарегистрированных в приходе церкви Покрова Пресвятой Богородицы. Именно туда они приходили слушать проповеди протоиерея отца Григория, крещеного китайца по имени Джу Пу. И хотя кроме русских приходской совет храма составляли и православные китайцы, по своему духу это все-таки была подлинная русская церковь, из тех, что в немалом количестве были возведены во многих странах русского рассеяния. Еще в начале 1990-х годов в храме можно было встретить тех русских стариков, что доживали в Харбине отмеренный им век. Попав в город еще детьми, они пережили китайское лихоимство и бюрократию, последовавшую за тем японскую оккупацию, местные войны, культурную революцию. И на всех этапах этой долгой и пестрой азиатской жизни их православная церковь в Харбине была и оставалась почти всем: и местом свиданий с Богом, и памятью об ушедших согражданах, а еще — последней надеждой на лучшее.
К концу первого десятилетия XXI века потомков русской эмиграции в Харбине практически не осталось. Все, кто по разнообразным причинам не смог отсюда уехать, покоятся на местных погостах. Здесь же и памятник героям Порт-Артура, и могила офицера армии Колчака, полного георгиевского кавалера Сергея Федорова. По соседству — могилы русского духовенства. Среди прочих — протоиерей Валентин Барышников (1906–1962), которого считали чудотворцем. Одно время, до 1957 года, он служил в Свято-Никольском соборе в Харбине, а затем стал настоятелем Свято-Иверской церкви в Харбине, постройки 1908 года. О. Валентин запомнился многим прихожанам своим бесстрашным поминовением царственных мучеников даже во время советской военной администрации. Из-за контроля со стороны советских органов в Харбине в эти годы было уже невозможно открыто поминать на службе убиенную царскую семью, поэтому о. Валентин поминал их как «воина Николая с семьею». Свято-Иверскую церковь русское население Харбина в обиходе именовало «офицерской» из-за того, что построена она была в память воинов, живот свой положивших за Отечество в Русско-японской войне 1904–1905 годов. Позже на прилегающем кладбище хоронили эмигрантов — бывших офицеров колчаковских армий. Внутри храма, который длительное время использовался в качестве заводского склада, до сих пор находится полуразрушенное захоронение генерала Владимира Каппеля, прах которого был вывезен отступающими белыми из Читы. В наши дни в этом храме предполагается восстановить великолепные мозаичные панно, другие элементы убранства, однако судьба прилегающих к нему захоронений пока неясна. Примерно в 1956–1957 годах китайцы начали строить новое здание с северной стороны от храма, устроив при этом с южной стороны склад стройматериалов, куда постоянно подъезжали грузовики, под весом которых проседала земля захоронений и разрушались памятные плиты. А после смерти о. Валентина Барышникова в 1962 году службы в Свято-Иверском храме и вовсе прекратились, а через несколько лет, во время «культурной революции», алтарь и все внутреннее убранство были сожжены. Был разрушен гранитный памятник на могиле ее первого настоятеля, о. Сергия. Внутренние росписи стен были позже закрашены краской. На стенах внутри храма около фамилий тех, кто погиб в Гражданскую войну, были замазаны годы их смерти. Видимо, это сделал кто-то из приходского совета, боясь продолжения надругательства над памятью погибших. Такова печальная участь храма.
Поделиться книгой: