Искатели алмазов

— Вот раухтопаз. На вид он красив, но получают его просто: нагревают до четырехсот градусов обыкновенный, весьма распространенный дымчатый кварц. А вот этот малиновый камень называется аметистом.

Он поднял кольцо на свет, и камень вспыхнул кровавым огнем.

— Красиво, не правда ли? И все же ему далеко до алмаза. Алмаз ценится за свою исключительную, я бы сказал, феноменальную твердость. Им можно резать и сверлить любой твердый материал, даже камень, даже сталь. Недаром древние греки называли его «адамас», что значит «непобедимый», «стойкий». Гранят, шлифуют алмазы только с помощью других алмазов, иначе их ничем не возьмешь. Вот почему, господин Кокорев, я настоятельно советую вам купить этот камень.

Бриллиант, предложенный Гершфельдом, был хотя и настоящим, однако не первосортным, не очень чистым. Но что Кокорев понимал в камнях? С детства он привык думать, что камни годятся лишь на то, чтобы швырять их для забавы в Лену, состязаясь с мальчишками, кто больше «блинов» на воде испечет.

И он уплатил за кольцо пятьсот рублей, хотя красная цена ему была двести.

«Кому же мне в Иркутске показать свой камень? — задумался Кокорев, уложив на место женину шкатулку. — Гершфельду? Да ведь жулик… А с другой стороны, какой он жулик? Не обманешь, не продашь — коммерция известная. Самому надо умнее быть. Покажу ему, он в таких делах, видать, понимает»…

Наступила весна. Мощный, снежный покров, еще два-три дня назад казавшийся вечным, вдруг потемнел, стал похож, на старое, свалявшееся заячье одеяло и растаял. Размытый вешними водами лед на Лене поголубел, словно окошко на рассвете, поднялся под напором воды. Вскоре река взломала его и унесла к Ледовитому океану. Открылась навигация. Вверх и вниз пошли пароходы, баржи, по безграничным просторам великой сибирской реки разнеслись гудки, сирены, зычные голоса матросов.

Кокорев сел на пароход «Соболь», идущий из Нюи вверх по Лене. В Верхоленске перегрузил товар на подводы, нанятые у местных крестьян, и к лету добрался до Иркутска. Пушнину продал с большой выгодой: лисьи шкурки — по двадцать пять рублей, колонки — по три рубля, горностаи — по два с полтиной, белки — по полтора рубля. Набив карманы хрустящими банкнотами, поспешил в магазин Гершфельда.

Ювелир сразу узнал прошлогоднего покупателя.

— А, господин Кокорев! Что-нибудь желаете купить? У меня для вас найдутся чудесные серьги с бриллиантами!

Не дожидаясь, когда Кокорев попросит показать, Гершфельд выложил на прилавок маленький черный футляр.

«Знаем мы ваши бриллианты», — про себя усмехнулся Кокорев, однако приличия ради осмотрел серьги.

— Товар хороший, господин Гершфельд, только я зашел к вам по другому делу. Не посмотрите ли вот это?

Он протянул ювелиру камешек, завернутый в грязный обрывок бумаги. Гершфельд отошел к окну, повертел камешек, перед носом, через плечо бросил на посетителя долгий изучающий взгляд. Будь Кокорев повнимательнее, он бы заметил румянец, выступивший на бледном, сухом лице ювелира, лихорадочный блеск, вспыхнувший в его глазах.

— Если не ошибаюсь, господин Кокорев, вы желаете, чтобы я определил, что это за камень, и оценил его?

— Верно.

— В таком случае попрошу вас пройти во внутренние комнаты.

Он впустил Кокорева за прилавок, крикнул в дверь: «Роза, побудь за меня!» — и через минуту Василий Васильевич сидел в просторном кабинете, обставленном мебелью красного дерева.

— Каков будет куртаж? — спросил Гершфельд, останавливаясь перед Кокоревым.

— Э-э… а что это за штука? — не понял тот.

— Я, видите ли, в данном случае выступаю в роли посредника между вами и вашим камнем, Куртаж есть плата за посредничество.

Кокорев хитровато улыбнулся.

— А зачем вам выступать-то? Купите сами, да и вся недолга.

— Об этом мы еще поговорим. Пока я только оценщик, посредник. Обычно за подобные операции я удерживаю в свою пользу двадцатую часть стоимости камня. Устраивает вас такой куртаж?

Кокорев ответил не сразу. «Видать, камень непростой, ежели эта бестия крутит, — соображал он. — Чем черт не шутит, может, самый алмаз и есть. Сколько же за него тогда запрашивать? Коли он за свой бриллиантишко с меня пятьсот содрал, так мой-то камень потянет тыщ на пять, никак не меньше. Стало быть, двести пятьдесят отдай куртажу? Ну что ж, с пяти-то тыщ — по-божески. Ему, чай, тоже жить надо…»

— Согласен, — сказал Кокорев.

Гершфельд кивнул, положил перед ним лист почтовой бумаги.

— Извольте написать расписку, что обязуетесь уплатить мне куртаж в размере двадцатой части стоимости камня.

— Да зачем? Неужто попросту нельзя? — возразил Кокорев. Не любил он писанины, так как был глубоко убежден, что в торговых делах всякая писанина — жульничество. То ли дело — из полы в полу, все на глазах, без обману.

— Невозможно-с, господин Кокорев, — мягко, но настойчиво сказал Гершфельд. — Я деловой человек и обязан иметь гарантии.

«Ну, бес с тобой, имей», — подумал Василий Васильевич и принялся сочинять расписку.

Тем временем ювелир взял камень, отошел в угол кабинета, из небольшого ящика достал пузырек, осторожно откупорил притертую пробку со стеклянным стерженьком, оставил на камне каплю прозрачной жидкости и с минуту наблюдал за ней. Потом тщательно стер капельку шелковой тряпицей, вынул из того же ящика четвертинку оконного стекла, в нескольких местах провел по нему камешком и по начерченным линиям легко разделил стекло на полоски. Убрав обрезки в ящик, положил камешек на аптекарские весы, довольно хмыкнул.

Сзади подошел Кокорев, протянул расписку.

— Получите, господин Гершфельд. Ну, что скажете о камне?

— Позвольте поздравить вас, господин Кокорев. Это чистейшей воды алмаз. Где вы достали его?

— Э… Купил у одного охотника, — тоном человека, еще не вполне поверившего в свое счастье, ответил Василий Васильевич.

— Так он найден в ваших краях?

— Д… да, в наших.

— Простите, у меня еще один, не совсем, может быть, скромный вопрос: за сколько вы его купили?

— За… э-э… — Кокорев хотел сказать: «За три фунта табаку», но вовремя спохватился.

— Да я пока не купил, он меня просил оценить. Сколько вы за него даете?

— Нисколько.

Кокорев от удивления заморгал ресницами.

«Ишь, прах его побери! За гроши хочет взять. Нет, шалишь!..»

— Как же так, помилуйте… Вы же сами сказали — алмаз… да и расписка…

— Вы меня не так поняли, господин Кокорев, — с тонкой улыбкой сказал Гершфельд. — Я не могу купить ваш алмаз, потому что всех ценностей моего магазина со мной самим в придачу не хватит, чтобы заплатить за него.

Кокорев засмеялся: шутки шутит старик!

— Не смейтесь, — спокойно продолжал Гершфельд. — Ваш алмаз весит сорок пять каратов. Это значит, что он стоит более ста тысяч рублей золотом.

На лбу у Василия Васильевича выступила испарина. Ювелир поглядывал на него со снисходительной благожелательностью, в глазах его легко можно было прочесть: «Выпадает же дуракам счастье!» Кокорев опять засмеялся. На него напала какая-то дурацкая смешливость.

— Так это вы, стало быть, не шутите?

— Нисколько-с.

Кокорев вдруг широко взмахнул руками, хлопнул себя по ляжкам и, запрокинув голову, захохотал. Гершфельд подумал было, что торговец рехнулся от радости, но Кокорев немного успокоился и, вытирая платком выступившие на глазах слезы, заговорил:

— Вот так надули вы меня, господин Гершфельд! С куртажом-то! Хо-хо-хо… Это ведь мне, стало быть, тысчонок пять выложить придется!.. Ха-ха!.. И правильно, нас, дураков деревенских, учить да учить надо…

Веселость Кокорева, видно, пришлась Гершфельду не по душе.

— Я не сержусь на ваши необдуманные слова, вы в таком состоянии, что это понятно, — сухо сказал он. — Но когда вы обдумаете все спокойно, вы оцените мое великодушие и поймете, что я поступил весьма справедливо и честно. Скажите, если бы я предложил за ваш кристалл, скажем, пять тысяч, отдали бы вы его?

— Отдал бы, — все еще глуповато посмеиваясь, сказал Кокорев.

— И, смею вас уверить, остались бы довольны. А я бы в одну минуту стал богат. Но я не желаю наживаться нечестно. Я порядочный человек, я имею понятие о честности. Честность, как и любая другая услуга, должна оплачиваться. Ведь если вы находите на улице деньги и возвращаете их владельцу, вы за ваш честный поступок по закону имеете право получить какую-то часть этих денег. Точно так же вы обязаны оплатить мою честность с вами. Я только справедлив.

Кокорев вдруг побледнел. До него наконец дошло, что пять минут назад он сам, своими руками мог отдать Гершфельду огромное состояние. Он прижал руки к груди, заговорил испуганно, со слезой в голосе:

— Господин Гершфельд, простите великодушно за глупые слова… По необразованности нашей… Век буду бога за вас молить, только не держите сердца на меня, на дурака окаянного!..

Он хотел бухнуться в ноги, но ювелир удержал его; брезгливо поморщившись, сказал:

— Оставьте, я не сержусь. Скажите лучше, что вы намерены делать с алмазом?

— Не знаю, ей-богу, не знаю… Будьте благодетелем, господин Гершфельд, научите, в долгу не останусь.

— Я вам посоветую вот что. Нынешним летом в Париже открывается Всемирная выставка. Ее проспект был напечатан в газетах. На выставке будут оцениваться и продаваться, с разрешения владельца, конечно, присланные драгоценные камни. Советую вам послать туда ваш алмаз. Да что откладывать, давайте сейчас и отправим!

…На следующий день Василий Васильевич уехал в Нюю. Все лето он не находил себе места, ждал вестей из Иркутска. В лавчонке своей почти не появлялся, мелочную торговлю возложил на жену — тошно было считать медяки нюйских обывателей, когда впереди в золотом ореоле маячили сто тысяч. Осенью, когда ночи над Леной стали чернее сажи, Кокорев получил наконец вызов из Иркутского банка.

По прибытии в Иркутск он сразу, не заглянув даже к Гершфельду, отправился в банк. Строгий служащий в золотом пенсне и с генеральскими бакенбардами долго выяснял его личность, проверял документы. Удостоверившись, что перед ним Кокорев, спросил:

— Вы посылали на Всемирную Парижскую выставку алмаз?

— Как же, посылал. Вот при мне и квитанция, извольте взглянуть.

— Тэк-с… — Служащий возвратил квитанцию. — На ваше имя, в счет оплаты стоимости вашего алмаза, поступило двести тысяч рублей.

Кокорев осторожно кашлянул и робко огляделся по сторонам, словно желая удостовериться, что происходящее не сон.

— Что-с?

— Двести тысяч рублей, на ваше имя, за алмаз… Понятно вам? — старался вразумить его служащий.

— Хе-хе-хе, понятно, как же-с… Я к тому: не было бы ошибки. За три фунта табаку… Хо-хо… Да и табак-то дрянь!.. Может, сто тысяч?

Служащий пожал плечами, но не удивился. За долгое время работы в банке он нагляделся на всяких клиентов. Обыкновенно, внезапно разбогатевший человек на первых порах теряет голову.

— Вы сейчас все деньги возьмете, или, может быть, часть оставите? Мы даем два процента годовых.

— Все заберу. Нет, пожалуй, часть оставлю… Э, нет, все так все!..

Служащий пристально посмотрел на него поверх пенсне и сказал:

— Послушайте доброго совета: пойдите-ка сперва домой да опомнитесь, а деньги от вас не уйдут.

Кокорев вышел из банка и остановился, соображая, куда направиться. «К Гершфельду? Ну, конечно, куда же еще. Ошарашу сейчас новостью, небось обрадуется, хватим по стаканчику коньячку. Еще бы не обрадоваться, десять тысяч за здорово живешь!..»

Кокорев замедлил шаг. Воспоминание о хранящейся у Гершфельда расписке несколько охладило его восторг. Он уже чувствовал себя богачом, уже мечтал о собственных пароходах, о большом хлебном деле, о собственном золотом прииске, а тут вынь и отдай десять тысяч какому-то ювелиришке. «За что? Неизвестно. Так, ни за что… Добро бы хоть тысячу, ну, две, а то десять… Эка!.. Это за честность-то? Да и какая, к шутам, может быть честность, если за нее платить приходится? Жульничество одно. Грабеж… Этакие-то честные в Нерчинске руду копают… Нет! Ежели ты по справедливости, и мы тоже будем по справедливости, кое-чему, слава богу, обучены…»

Он повернул к зданию банка…

Через час Кокорев сидел в кабинете ювелира.

— Обмишурились мы с вами немножко, господин Гершфельд, — говорил он, весело поигрывая хитроватыми глазками. — То есть как раз вполовину. Алмаз мой продан в Париже за пятьдесят тысяч.

Василий Васильевич действовал наверняка, зная: банк свято хранит тайну вкладов.

Гершфельд усмехнулся, покачал головой.

— Не может быть. Позвольте вашу чековую книжку.

— Да нет у меня никакой книжки, — развел руками Кокорев.

— Как? Разве вы забрали из банка все деньги?

— Подчистую. У меня нет такого обыкновения, чтобы с банками связываться. Бог уж с ними. Свой-то карман надежнее. Вот-с, извольте удостовериться.

Кокорев положил на стол пачку пятисотрублевых кредиток. В голосе его было столько искренности, что Гершфельд не знал, что и думать. Неужели он мог так ошибиться в цене? Впрочем, возможно, что парижские знатоки обнаружили на камне какой-то изъян, не замеченный им.

Между тем Кокорев отсчитал пять кредиток, остальные деньги спрятал во внутренний карман.

— Позвольте расписку и получите по уговору две с половиной тысячи.

«Вот так-то будет по справедливости», — подумал он.

…На обратном пути Василий Васильевич Кокорев, теперь не последний на Лене человек, купил два дома в Киранске, куда он решил перебраться из Нюи. Тесно показалось в родной деревне с двумястами тысячами в кармане. Ни знакомые, ни родственники, ни даже супруга не знали о свалившемся на него богатстве, о его новых планах.

В эту зиму он решил, как обычно, ехать в тайгу. Прозрачный камень, за который где-то в неведомом Париже платили бешеные деньги, завладел его воображением.

6. Хитрая лиса

Опять подули с севера злые, холодные ветры, земля окуталась снежным одеялом, ледяной панцирь покрыл таежные реки. Снарядив двенадцать нарт с товаром, Кокорев отправился в путь. На этот раз не пушнина была главной целью его поездки. Пушнину скупал только для видимости, при этом каждого охотника расспрашивал о красивом прозрачном камне. Нет, никто не видел такого камня.

Переезжая от стойбища к стойбищу, добрался, наконец, до юрты охотника Бекэ.

Постарел Бекэ за год, кожа на лице усохла, покрылась мелкими морщинками, нелепо топорщилась жиденькая бороденка — голод пришел в юрту. Год выпал неудачный: не было рыбы, не было зверя. И табак весь вышел — много курил Бекэ, чтобы заглушить сосущее чувство голода, рассеять горькие думы. Вот почему в этот раз он особенно обрадовался приезду торговца.

Лишь только Кокорев вошел в юрту, Бекэ достал трубку и, получив щепоть табаку, жадно затянулся.

Кокорев присел у камелька, погрел окоченевшие пальцы.