Трон любви. Сулейман Великолепный

И все-таки, когда посланец уплыл, оставив Теодора и всю Паргу в полном смятении, сомнения оставались, слишком уж все хорошо. К тому же старая Елена словно в воду канула, исчезла, никто ее после появления в избе и не видел, только сучковатая палка осталась стоять в углу. Теодор не знал, верить случившемуся или нет, ни дары, ни деньги никуда не дел, только под крышу занес, чтобы дождем, если будет, не замочило.

Соседи советовали каждый свое: кто говорил, что все это обман, а золото проклято и через шесть дней превратится в черепки. Кто твердил, что стоит отправиться к сыну, потому что Георгис всегда был умным мальчиком и вполне мог стать султаном. Конечно, в него влюбилась султанша, нарожала детишек, а куда ж детям без отца? Вот и вышла за него замуж. Сказано же: паша!

Микос молчал, сомневаясь, а вот его жена Мария не давала ни мужу, ни свекру покоя, жужжа и жужжа, мол, надо хотя бы съездить да посмотреть.

Если честно, то они напряженно ждали тех самых шести дней, о которых пророчествовали злые языки. Почему шесть, не знал никто, но все верили, что именно в этот срок все и решится.

Через шесть дней утром во дворе снова собралась почти вся Парга. Всем было любопытно, черепки в ларце или нет.

Теодор хотел бы открыть все без свидетелей, а потому даже отругал себя, что не сделал этого тайком с утра, но теперь уже поздно, соседи стояли плотной стеной, вытянув шеи, точно гусаки.

– Теодор, ты на двор-то выйди, чтоб всем видно было.

Он вышел, поставил ларец на давильный пресс. Собравшимся места в небольшом дворе не хватало, вперед пропустили самых уважаемых, остальные топтались, валя и без того некрепкую изгородь, вытягивая шеи и ничего не видя и не слыша. Хитрые мальчишки немедленно облепили все деревья вокруг, кто-то сообразил:

– Крикни, что там?

Раздался мальчишечий вопль:

– Принес!

Следом:

– Поставил!

– Открывает!

Все затихли. Теодор действительно взялся дрожащими руками за замочек ларца. Что там, неужто и правда все в черепки превратилось?

Крышка откинулась, но сверху лежал красивый парчовый платок, казалось, Теодор убирал его целую вечность. Наконец раздался торжествующий вопль мальчишки:

– Золото!

Все вздохнули, кто с облегчением, то с завистью. На Леона, который все сомневался в том, что золото настоящее, смотрели косо. Тот, словно чувствуя себя виноватым в том, что ничего не случилось, вдруг сообразил:

– А ты первый день считал?

– А как же? – удивился новоявленный богач.

– Так правильно, тогда сегодня пять дней, а не шесть! Завтра шесть-то будет! Завтра, а не сегодня!

Народ взвыл:

– Да что ж ты раньше молчал?!

Леон чесал затылок:

– Так я… я тоже только сообразил.

– Вечно ты поздно соображаешь!

– Небось и с женой дома так же?

– Пока сообразишь, и ночь прошла!

Все с удовольствием переключились на насмешки над Леоном, но это были добродушные насмешки, потому он только отмахивался.

Соседи как-то очень быстро разошлись со двора, мальчишки спустились с деревьев, ушли все, причем как-то сторонясь Теодора, как будто он обманул их в лучших ожиданиях. Тот стоял над раскрытым ларцом с золотом, с недоумением глядя вслед потерявшим к нему интерес соседям. Неужели было бы лучше, если бы золото действительно оказалось черепками?

Душила обида, закрыл ларец, отнес в дом и долго сидел, уставившись в никуда. Сноха завела свою песню о том, что нужно уезжать. От досады Теодор не знал, куда деваться, снова вышел во двор, увидел поваленный забор, вытоптанные грядки, сломанную молодую оливу, ободранные ветки деревьев, на которых сидели мальчишки. Словно враги прошлись по бедному, но аккуратному двору Теодора. Он крякнул и принялся чинить забор.

Понимал, что завтра любопытные свалят снова, но нужно было чем-то занять если не голову, так хоть руки.

Посланец Георгиса (у Теодора даже мысленно не получалось называть сына Ибрагимом) обещал вернуться как раз на следующий день. Может, Леон прав, и вся сказка закончится именно тогда – на седьмой день после весточки от сына?

Отец усмехнулся: как же сразу не понял, что это обман? Георгис прислал бы письмо, тем более если он так богат, ему ничего не стоило написать несколько слов. Письма нет, значит, это все обман. И теперь уже неважно, черепки будут в ларце или нет, даже если не черепки, это обманное золото, не настоящее.

Сноха ныла весь вечер, пока Микос не прикрикнул на нее.

Ужинали молча и спать легли рано, даже мелкой работой дома заниматься не хотелось.

С утра пораньше начали собираться первые любопытные, вернувшаяся от коз Мария фыркнула:

– Загодя места занимают. Снова забор свалят, зря чинили вчера.

Теодор угрюмо ответил:

– Пусть.

Микос тоже был мрачен.

– Если там, – он кивнул на ларец, – золото, так хоть самим черепками подменяй, не то проклянут в Парге.

Теодор взялся чинить старую давилку, которую уже стоило бы выбросить. Понятно, что это только чтобы заняться чем-то, не выходя из дома. Микос тоже принялся что-то мастерить.

Наконец выглянувшая в окно Мария сооб щила:

– Собрались.

Теодор тяжело поднялся, отряхнул одежду, вытер руки, взял ларец. Но не понес, как вчера сразу во двор, а открыл. Золото никуда не делось и ни во что не превратилось, оно все так же блестело, заполняя собой ларец.

Теодор снова прикрыл ларец и шагнул к двери. Мария ехидно улыбалась: вот им! И нечего в этой Парге сидеть, с такими деньгами нужно подальше выбираться, дом хороший заводить, корову, а не коз, больше не рыбачить и не бедствовать. Вот им!

Когда Теодор с ларцом в руках вышел из двери, вокруг снова затихли, только мальчишечий голос с дерева звонко сообщил:

– Вышел!

А дальше произошло невиданное…

Теодор не стал, как вчера, устанавливать ларец, чтобы торжественно открыть его у всех на виду, он даже в центр двора не вышел, открыл ларец прямо у порога и… резким движением вытряхнул золото в пыль двора, туда, где совсем недавно была трава, безжалостно вытоптанная десятками ног любопытных.

Выбросил и едва успел отскочить назад в дом, потому что уже через мгновение обомлевшая было толпа с визгом бросилась подбирать монеты.

Хлопнув дверь, он заложил ее на щеколду и устало опустился на скамью, все так же держа ларец в руках. Микос молча наблюдал за отцом, но его глаза явно посветлели, сын тоже чувствовал облегчение из-за поступка Теодора. И Мария, смотревшая сначала с ужасом, вдруг начала смеяться:

– А вот и все! Сейчас тюки из-под навеса растащат, и все! Нам только вот эта монета останется.

Она показала на ларец, в уголке которого поблескивал случайно не выпавший золотой дукат.

А Теодора больше заинтересовало то, что, помимо дуката, было на дне, – там лежал лист бумаги. Отдав монету снохе, он дрожащими руками вытащил лист из ларца и развернул. Письмо от Георгиса! Вчитывался в строки, которые так ждал, и плакал.

Его сын писал, что стал богатым и влиятельным, что посылает это золото просто как мелкий подарок, что отец волен делать с ним что угодно, хоть по земле рассыпать. Но главное, Георгис звал к себе, хотя бы посмотреть, как живет, обещая, что если не понравится, то поможет вернуться и купить в Парге хороший дом. Звал брата Микоса и его семью, если такая есть. Обещал принять всех, писал, что есть хороший дом, слуги, земля и лодка, если вдруг захочется половить рыбу.

Жить можно не в Стамбуле, если большой шумный город не понравится…

А снаружи кто-то закричал:

– Корабль!

Выйдя во двор, Теодор усмехнулся: забор снова сломали, золото, конечно, подобрали, а тюки, как и говорила Мария, растащили. Удивительно, хорошие поодиночке люди в толпе становятся совсем иными. Теодор не сомневался, что уже завтра многие понесут назад и подобранные монеты, и ткани, и богатую одежду. В Парге честные люди, очень честные, они не возьмут чужого, недаром дома не закрываются. Но вот стоило одному подать дурной клич, как отозвались, не думая.

И все-таки он понимал, что уплывет к сыну в далекий Константинополь, или Стамбул, как его сейчас зовут. Хотя бы на время уплывет, потому что завтра соседи будут чувствовать себя виноватыми, а тех, перед кем человек виноват, он не любит. Нежданное богатство, даже будучи разбросанным в пыли, уважения и любви соседей Теодору не добавит, скорее наоборот.

Немного погодя он молча отвел козу к соседу во двор, открыл дверь птичника с несколькими курами, отвязал собаку, погасил очаг и прикрыл дверь щеколдой снаружи.

С собой у семьи Теодора были только два небольших узелка с иконами и парой рубах. Соседи провожали их молча, никто не знал, что говорить после утреннего происшествия.

Кажется, посланец Ибрагима понял, в чем дело, он успокоил отца Великого визиря:

– Ваш сын даст вам все, что нужно, и даже сверх того.

Синьор Андреа Гритти чувствовал себя не слишком хорошо. У него, всегда гордившегося своим отменным здоровьем, стало пошаливать сердце. Выставляя свою кандидатуру на выборах 77-го дожа Венеции, синьор Гритти подчеркивал то, что не ведает, что значит болеть. Ему верили: не всякий сможет в столь солидном возрасте – шестьдесят восемь лет – соблазнить монахиню, подарив ей ребенка. Венецианцев грехи Андреа Гритти не отпугнули, он наконец стал дожем, чего добивался столько лет.

Дожи в Венеции избирались пожизненно, а потому Гритти пришлось ждать сначала кончины одного дожа, потом второго. Но он умел ждать и дождался.

Дожем вознамерился стать еще в Стамбуле, который про себя так и звал Константинополем, где был послом Великой Синьоры Венеции (как ее только не звали: Сиятельной, Блистательной, Великой Синьорой, Республикой Святого Марка…). Венецианский посол – это не должность, а наказание, денег платили куда меньше, чем приходилось расходовать, работы определяли невпроворот, жен с собой брать запрещали (вот это многим нравилось), а вот повара – даже обязывали. Сначала послов меняли три-четыре раза в год, потому что дольше никто не желал оставаться на опасной службе. Потом по требованию тех, где эти послы представляли Венецию, вынуждены были оставлять бедолаг на три-четыре года.

Много, ох как много, потому что опасная служба. А вот Андреа Гритти у Османов нравилось, сумел подружиться с султаном Баязидом, а также с его разумным визирем Ахмед-пашой. Да так подружиться, что, когда все же попался на шпионаже, не отрубили, как другим, голову и не бросили в воды Босфора зашитым в кожаный мешок, просто посадили в тюрьму на четыре года.

Стамбульская тюрьма и за меньший срок чему угодно научит, но опального посла частенько навещал друг – визирь, хлопотал за него, подарков пришлось немало подарить, взяток дать, но главное, конечно, воля султана. Баязид освободил незадачливого шпиона под обещание, когда станет дожем, сделать все, чтобы крепла дружба между Венецией и Стамбулом. Чтобы из подвала выйти, и с голодным тигром дружить пообещаешь, но Гритти обещал от души, он действительно стремился стать дожем и верил, что с османами нужно дружить, тем более султан Баязид Европу захватывать не спешил, скорее напротив, даже приглашал Леонардо да Винчи и Микеланджело, чтобы построили мост через Босфор, хотя из затеи тогда ничего не вышло.

К тому времени, когда Андреа Гритти дождался своей очереди быть дожем, на османском троне сменились уже два султана – Баязид «добровольно» уступил престол своему настойчивому сыну Селиму Явузу (Грозному), а тот через восемь лет освободил трон единственному оставленному в живых сыну Сулейману, отправившись к праотцам. Вот и получилось, что, когда Андреа Гритти стал дожем, в Стамбуле правил уже внук того самого Баязида, которому синьор Гритти клялся крепить дружбу. Одна радость – воспитателем у Сулеймана был тот самый мудрый Великий визирь Ахмед-паша, приятель Гритти, не забывший бедолагу в темнице.

Но кто бы ни сидел на престоле, а с Османами дружбу крепить нужно. Практически заперев выход из Средиземного моря в Черное и захватив все вокруг, Османская империя перекрыла путь в Индию, теперь ни один караван с пряностями и шелком не мог миновать османские земли. Торговать приходилось просто в самом Стамбуле, это удобно тем, кто вел караваны с Востока, удобно и самим европейским купцам, выгодно Стамбулу, который быстро превращался в перевалочный пункт, где продавалось все и с Востока, и с Запада. Огромнейшие рынки огромного города предлагали, казалось, все, что вообще производило или выращивало человечество в Европе, Азии и Африке. Товары из Нового Света туда пока не добирались.

Венецианцы пытались добиться привилегий в торговле, но при этом не уступить и капли собственных интересов на море. Удавалось не всегда, выручало только то, что флот Османской империи все еще пребывал в зачаточном состоянии.

Андреа Гритти решил, что крепить дружбу не обязательно личным присутствием, но полезно при участии своей семьи, отправил в Стамбул в качестве советника к молодому султану Сулейману и его не менее молодому визирю Ибрагим-паше собственного незаконнорожденного сына Луиджи Гритти. Для Луиджи Стамбул – дом родной, наложница синьора Гритти родила его именно там, когда Гритти еще числился в законопослушных дипломатах.

Наученный собственным горьким опытом, Андреа Гритти наставлял сына почаще общаться с молодым визирем, больше опираться именно на Ибрагима. А еще учил дарить подарки по поводу и без и не забывать, что Ибрагим бывший раб, которому предки не оставили земель или золота.

Для желающих дать взятки Османская империя была раем. Чиновничьи должности не передавались по наследству, как и полученный за время службы доход, отцовские заслуги и положение не давали права занять соответствующую должность, если к тому не было собственных задатков, а все накопленное тем же визирем после его смерти возвращалось в казну. Это полезно и удобно для султана и казны: щедро одаривая какого-то пашу, султан знал, что просто дает богатство во временное пользование, позволяя наживаться или даже грабить, понимал, что этим тоже пополняет собственные запасы.

Визирь берет взятки у иноземцев? Пусть берет побольше и почаще, золото, драгоценности и красивые безделушки после смерти (или казни) этого чиновника придут в казну, а потом будут розданы или подарены другим, которые примут и станут более зависимы. Кроме того, любому чиновнику, чтобы стать состоятельным, нужно выслужиться, особенно тому, кто приближен к падишаху, а все, что он сумеет припасти, вернется туда же, откуда получено, то есть в казну, да еще и с прибавкой.

Бывший раб Ибрагим обожал не просто богатство, а богатство кричащее, постепенно его скромное платье превратилось в роскошное, бывший скромный выезд теперь едва уступал султанскому, его дом стал больше похож на дворец, чем сам дворец.

Мальчик из нищей рыбацкой деревушки, воспитанный в Стамбуле в строгости и аскетизме дворцовой школы, быстро этот аскетизм забыл, привык есть с золотых блюд, носить перстни с огромными камнями, ходить в златотканых одеждах и ездить на лучших лошадях, попоны которых стоили целого состояния.

Но Ибрагим имел колоссальное влияние на султана, а потому попоны и халаты, затканные золотом, ему дарили щедро. И все же это было не то, умный грек понимал, что подарки – это зависимость, кроме того, это зависимость перед дарителем, пусть моральная, но зависимость. Если уж продавать совесть, то дорого, к тому же Ибрагиму хотелось постоянных больших личных доходов, а не даров время от времени.

Он не был бейлербеем какой-то провинции, не имел земель, с которых можно получать доход, не имел больших доходов и от походов Сулеймана. Конечно, Ибрагим сумел обогатиться, наводя порядок в Египте, недаром янычары кричали, что он больше положил себе в казну, чем привез в казну султана.

Но султан не возражал, прекрасно понимая, что Ибрагиму нужен доход, а любой подарок будет пристально рассмотрен, обсужден и осужден. Лучше пусть так: добыл себе Ибрагим богатство на наведении порядка в Египте – все это при его жизни принадлежит ему. Янычары не понимали, что, наполняя собственные кладовые, Ибрагим, по сути, наполнял султанские.

И все-таки это не то, не каждый год придется расправляться с поднятым бунтом, не каждый год эта расправа получится такой легкой и эффектной. Ибрагиму нужен постоянный доход, если честно, то его больше манила торговля. Глядя на вереницы судов со всей Европы, заполнявших бухту Золотой Рог, грек мысленно подсчитывал, сколько могло бы приносить участие в этих мероприятиях.

Сулейман взял Родос, ликвидировав главную угрозу турецким судам в этой части Средиземного моря, теперь торговать и торговать. Ибрагим понимал, что торговлей можно получить доход куда больший, чем войной, и с меньшей опасностью. Конечно, таким поворотом дел будут недовольны янычары, которые походами, вернее, грабежом во время них, живут, но ради янычар не стоило менять свои приоритеты.

Ловчей всего торговали генуэзцы и венецианцы, эти купцы от Бога. Но генуэзцы сидели в Кафе и ко времени прихода к власти Сулеймана былую уверенность потеряли, потеряв возможность беспрепятственного прохода по Босфору. А вот венецианцы подсуетились и, постоянно понемногу воюя с Османами, сумели удержать первые позиции в торговле.

Ибрагима тянуло к ловким венецианцам, вернее, не к ним самим, а к их многочисленным кораблям, приносившим большую прибыль. Он просто нутром чувствовал, что должен иметь доход от каждого из них, пусть маленькую долю, но от каждого. Держать собственные суда опасно, в море все же есть пираты, бывают штормы или случаются другие неприятности, а вот входить в долю…

В Стамбуле умный закон: иностранные купцы торгуют только оптом либо привозят что-то под заказ для богатых. На рынках Стамбула только местные. Так надежней, потому что не позволит вдруг закрыть какие-то лавки и вызвать недовольство населения. Но и иностранцам тоже удобно, держать свою торговлю, конечно, выгодно, но опасно, а так – привезли, продали все сразу, купили что-то иное и увезли.

Ибрагим приглядывался, на этой перепродаже можно сделать куда больший доход, чем на подготовке к очередному походу.

Султан сделал своего любимца зятем и подарил ему к свадьбе роскошный дворец Ипподром. Однако дворец нужно чем-то наполнить, а султанскую сестру одаривать, потому Сулейман закрывал глаза на то, откуда у Ибрагима доходы. А тот все ломал голову, как сделать их постоянными и надежными.

Там, в Египте, когда разбирался с уже подавленным до него бунтом, когда вокруг него роились сотни людей самых разных и незнакомых, к визирю подошел неброский человек, сказал, что от Луиджи Гритти. Венецианца Гритти Ибрагим запомнил по роскошному подарку к свадьбе, тот в числе прочего преподнес забавную золотую куклу, которая, будучи заведенной золотым же ключиком, умела двигать руками и поворачиваться. Хатидже Султан очень понравилось… А самому Ибрагиму понравились слова Гритти о возможном взаимовыгодном сотрудничестве.

Если бы все ограничилось беседами при дворе, Ибрагим просто принял бы очередные подарки, не удостоив Луиджи Гритти более близкого знакомства, но человек пришел там, где меньше всего могли наблюдать за визирем, где обсудить взаимные договоренности проще, но главное – легче скрыть их от посторонних глаз. В Египте не было толпы соглядатаев, и всем не до человека от Луиджи Гритти.

Визирь Ибрагим-паша обсудил с доверенным синьора Гритти насущные проблемы венецианских купцов, а также некоторые из своих собственных. Обсуждение оказалось взаимовыгодным, мало того, венецианцы, словно подслушав мысли и чаянья Ибрагим-паши, сами предложили участие в торговле. Не все корабли, но некоторые вполне могли приносить постоянный доход визирю. Море состоит из капель воды, пустыня из отдельных песчинок. Капля к капле, песчинка к песчинке рождают стихии, которые победить не может ничто.

Ибрагим задумался, потом хмыкнул: нет, человек смог, он построил корабли, чтобы пересекать моря, посадил тысячи деревьев и кустов, чтобы остановить пески.

Посланник Гритти предлагал именно то, что так интересовало Ибрагима, – участие в торговле. В ответ ожидали помощи в поддержании приоритета венецианских купцов, который и без того имелся, и… гарантий, что следующий поход султана Сулеймана не будет направлен против Венеции.

У Ибрагима от мгновенного понимания ситуации даже дыхание перехватило. Нет, дело не в доходах от каждого из многочисленных венецианских кораблей, не в будущих богатых подарках (можно не сомневаться, что они посыплются как из рога изобилия, Синьора Венеция богата, очень богата), а именно в последнем пожелании. Его, вчерашнего раба, венецианцы просили о содействии, признавали самым влиятельным человеком в Османской империи! Его, а не заносчивых пашей, кичившихся своей родословной. Признавали способным влиять на султана, на политику, в какой-то степени руководить этой политикой.

Ибрагим всегда давал советы Сулейману, был всего на год старше, но словно на сто лет опытней, лучше знал жизнь и быстрей все схватывал, а еще у него, как ни парадоксально, было больше возможностей. Раб мог узнать то, чего не знал Повелитель, Сулейман стал султаном, но положение не изменилось, очень много информации он по-прежнему получал от Ибрагима. А это и есть настоящая власть – определять, что должен, а чего не должен знать тот, кто принимает решения, потому что именно от осведомленности зависят сами решения. Возможность направлять мысли султана в нужное русло и значило управлять самим султаном.

Ибрагим даже глаза прикрыл, словно устало, но в действительности, чтобы не выдать блеск глаз. Кивнул:

– Я подумаю над словами синьора Гритти, вернусь в Стамбул, поговорим подробно. Развитие торговли всегда шло на пользу Османам.

И ни слова о будущем походе и ненападении на Венецию Посланник не стал настаивать, он прекрасно понимал, что визирь не может вот так просто обещать открытое содействие. Во-первых, чтобы не снизить себе цену, во-вторых, потому что опасается подвоха, в-третьих, потому что пока не столь силен. Но немедленного ответа и не требовалось, дело сделано, семена брошены в почву, нужно время и условия, чтобы они дали хорошие всходы. Время потекло, теперь придется создавать султанскому любимцу условия…

Ничего, Синьора Венеция богата, очень богата… Даже если один визирь будет стоить ей дороже десятка дожей, прибыль окупит эти расходы, а потери из-за противодействия такого, как Ибрагим, могут обойтись дороже. Венецианский дож Андреа Гритти слишком хорошо знал османов, чтобы мелочиться.

Уходя, посланник Луиджи Гритти оставил Ибрагиму два прекрасных туалетных набора для женщин с зеркалами, изящными флаконами духов, баночками разных притираний, костяными гребнями и прочей прелестью. Все богато украшено драгоценными камнями, инкрустировано слоновой костью…

Но почему два одинаковых?

Молодой человек скромно потупился:

– Для прекрасной Хатидже Султан и еще кого-нибудь…

И снова Ибрагиму пришлось прикрыть глаза, чтобы посланник не заметил довольного блеска.

– Благодарю синьора Гритти.

У Ибрагима было кому дарить второй набор. Его никто не спрашивал, любит ли Хатидже, когда предлагали сватать. Может, сама Хатидже и была влюблена в Ибрагима, а вот он? Сулейман об этом не задумывался: как может не полюбить сестру султана бывший раб?

А ведь после женитьбы на Хатидже Ибрагим вынужден избавиться от гарема, в том числе и от одной жены, которую по-своему любил, – дочери Скендера-челеби. Он постарался пристроить бывшую супругу получше, не забывал о ее нуждах, не слишком скучал, но, будучи мужем Хатидже Султан, жил словно в золотой клетке. Ибрагиму удалось притушить страсть к Роксолане, уже даже не жалел, что не оставил ее себе, потому что понимал – женившись на Хатидже, пришлось бы избавиться и от Роксоланы, а это было бы куда тяжелей, чем от дочери Скендера-челеби.

Но Ибрагим сильный, горячий мужчина, невольно вынужден воздерживаться, пока супруга беременна, ему тяжело, потому необходимость отправиться в Египет воспринял с радостью не только как возможность услужить султану и обогатиться, не только как шанс показать свою силу и способности не под рукой Повелителя, а по собственному разумению, но еще и из-за возможности хотя бы на время взять себе наложницу.

Нашел красавицу, куда там Хатидже и Роксолане, настоящую, и в любви опытную, такую, от которой потерял голову. Берег от чужих глаз, назвав Мухсине, чтобы откликалась так только на его зов, не желал знать ее собственное имя, чтобы даже во сне случайно не произнести. Имя не турецкое – арабское, означающее «благодатная». Вот Благодатной и будет второй набор.

Ибрагиму уже время возвращаться в Стамбул, все, что требовалось, сделал, жестоко расправившись с мятежниками, собрав недобранные налоги, наведя относительный порядок, но сердце держало в Каире, сердце, привязанное к Мухсине, не желало отпускать из сладкого плена любви в золотую клетку власти, и Ибрагим никак не мог сделать этот решительный шаг – порвать узы любви.

На помощь снова пришел Луиджи Гритти. Тот же молодой человек сообщил Ибрагиму, что у синьора Луиджи есть неплохой дом, где было бы удобно принимать гостей или гостью, если возникнет такая необходимость. Правда, дом далековато от Стамбула, ближе к охотничьим угодьям, но ведь есть гости, которые как раз это и любят. К тому же их удобно навещать, отправившись на охоту самому. Или по делам, потому что дом удобно расположен…

Сначала Ибрагим испытал ужас, такое предложение означало, что Гритти в курсе всех его дел, в том числе тайных! Попасть в такую зависимость смертельно опасно. Но отказаться от дома значило отказаться и от всего остального, а этого Ибрагим допустить не мог.

Это ничего не значило, он мог просто отказаться от своей Мухсине, но Ибрагим убедил сам себя и согласился:

– У меня есть дальняя родственница, которую я не хотел бы показывать в Стамбуле, и без того твердят, что я привлекаю родственников. Думаю, она может пожить в доме, который предлагает синьор Гритти.

– Синьор Луиджи с удовольствием предоставит вашей родственнице этот дом и даже подарит, если он понравится.

– Этого не нужно! Она ненадолго.

– Как пожелаете, синьор Ибрагим.

Синьор Ибрагим… звучало смешно. Синьор согласился.

Глаза Мухсине не давали Ибрагиму покоя ни днем ни ночью. В Египте женщины не так закутаны в ткани, не скрывали часто не только очертаний тела, но и некоторых подробностей фигуры.

Визирь увидел красавицу на одном из праздников. Ее лицо прикрывал прозрачный яшмак, а осиная талия оставалась на виду. Огромные темные глаза, так загадочно поблескивавшие, сулили немыслимое наслаждение, изгибы восхитительного тела, крутые бедра, крепкая грудь, стройные ноги, видные сквозь тонкую ткань шальвар… все это сводило с ума любого, бросившего взор на красавицу. Ибрагим не остался равнодушным.

Бей, хозяин дома, где проходил прием в честь высокого гостя, сразу заметил интерес Великого визиря к новой служанке. Конечно, она очень хороша, предпочел бы оставить себе, но в таком случае полезней подарить Ибрагим-паше. Сделал знак опытной рабыне, приглядывавшей за наложницами, Амине:

– Присмотри, чтобы она оказалась на ложе визиря.

– Слушаюсь, господин.

– Если задержится, будешь ее наставницей. Она неглупа?

– Умна. Только неопытна.

– Может, и к лучшему, опытные ему небось надоели.

Мухсине не только попала в постель к Ибрагим-паше, но и задержалась там. Она была не просто красива и умна, но и искренне полюбила визиря, это превратило их отношения из просто отношений хозяина и рабыни в настоящие любовные. Ибрагима любили женщины, но любили только как опытного мужчину, умевшего доставлять наслаждение, получая его самому.

Хатидже Султан полюбила сердцем, но его сердце оставалось глухо. Как ни пытался Ибрагим разжечь пламя страсти к супруге, это пламя оставалось спокойным, ровным огнем, словно за стеклом. Светлячок, но не пожар. Хатидже сгорала, а он лишь тлел, правда, успешно изображая бушующее пламя.

Но долго притворяться трудно, сердце требовало отдыха. Таким отдыхом для него стала любовь этой темноглазой девушки. С каждым днем Ибрагим все глубже погружался в новое чувство, чувство, ему доселе незнакомое. Он понял, что никогда не любил, даже Роксолану не любил, просто желал, отчасти потому, что стала недоступной. А вот Мухсине была доступна, всегда готова дарить свои ласки, смотрела на него с обожанием, она не выше по положению, как Хатидже, но Ибрагим был готов сам стоять на коленях перед возлюбленной, несмотря на то что он визирь, а она рабыня.

Пламя страсти захватило настолько, что Ибрагим просто не задумывался, к чему оно может привести. Занимаясь государственными делами, он ежеминутно помнил о том, что придет ночь и его руки обнимут прекрасную Мухсине, губы коснутся ее губ, ее тела, глаза заглянут в ее темные омуты, также полные любви.

Есть ли большее счастье, чем любить и быть любимым? Ибрагим был счастлив, пусть даже незаконно и недолго.

Амина, каждый вечер готовившая прекрасную Мухсине к встрече с пашой, наставляла и наставляла девушку, впрочем, сомневаясь, что та прислушивается к наставлениям. Может, так и лучше, неопытная и нерасчетливая Мухсине скорее завоюет сердце Великого визиря, чем опытная жрица любви. Так и было, Ибрагим-паша был без ума от Мухсине, и это сумасшествие с каждым днем становилось все очевидней.

Но влюбленный визирь все равно визирь, его ждали дела в Стамбуле, особенно когда стало известно, что там бунт янычар. Ибрагим-паше пора возвращаться…

Неужели красивая сказка для Мухсине закончилась?

Девушка рыдала, стараясь не тереть глаза, чтобы не покраснели, она поняла, что все может закончиться в любую минуту:

– Он заберет меня с собой, обязательно заберет!

Амина тревожно посмотрела на подопечную, похоже, та действительно пропускала мимо ушей все наставления:

– Ты делаешь ставку на любовь мужчины? Разве это разумно?

– А еще на свою. Я влюбилась в Ибрагим-пашу не на шутку. Неужели моя любовь не сможет победить?

– Победить кого или что? Ты хоть понимаешь, что его жена – сестра султана Сулеймана? Неужели ты думаешь, что Ибрагим-паша бросит принцессу, чтобы жениться на тебе? К тому же он Великий визирь, и никто не простит Ибрагим-паше измены.

– Но я не желаю занять место Хатидже Султан! Я всего лишь хочу, чтобы он любил меня, хочу быть его наложницей. Разве не ты рассказывала, что наложница Хуррем стала Хасеки у падишаха, опередив его жену?

– Нет, я рассказывала тебе совсем другое. Я говорила, что султан Сулейман стал брать на ложе и много беседовать с наложницей Хуррем, предпочитая ее другим. И то только когда она не была беременна.

– Не понимаю, в чем разница.

– В том, что у султана нет жены, есть только наложницы, родившие сына называются кадинами, но это жены, с которыми султан не заключал брак, просто наложницы, ранг которых выше всех остальных. А сестра султана Хатидже Султан – жена Ибрагим-паши. К тому же зять падишаха не имеет права на гарем, у него не может быть наложниц, только жена. Одна жена. Ты меня поняла?

– Это значит…

– Это значит, что никакой наложницей у Ибрагим-паши ты не станешь, вся ваша любовь только здесь, дома в Стамбуле Ибрагим-паша забудет тебя и снова станет любить свою супругу Хатидже Султан.

– Но он любит меня, – прекрасные глаза Мухсине наполнились слезами, в голосе настоящее горе.

Как ни было жалко ее Амине, женщина понимала, что девушке лучше знать правду и ни на что не рассчитывать, потому что Великий визирь Ибрагим-паша может править империей и отдавать приказания пашам, от его слова многое зависит, но он не может идти против султана и его сестры. Стоит кому-то узнать, что он изменил жене, которая, по сведениям, добытым Аминой, еще и любит мужа, как карьера и жизнь Ибрагим-паши будет под угрозой.

Но если падишах может простить провинившегося давнего друга, то его едва ли простит жена. И если сестра султана ничего не предпримет против неверного мужа, то уж с соперницей обязательно жестоко разделается.

Амина сомневалась, что влюбленная Мухсине услышит все ее разумные речи. И Ибрагим-паша словно с ума сошел и забыл о своем положении, о том, что его не слишком любят в Стамбуле и обязательно воспользуются малейшей оплошностью. Обидно, что красавица Мухсине поплатится за это первой.

– Поговори с Ибрагим-пашой о том, каким он видит ваше будущее. Что, если он вообще не намерен брать тебя с собой и ты зря надеешься?

Мухсине в тот же вечер попыталась последовать совету разумной Амины.

– Ибрагим-паша, совсем скоро вам придется возвращаться в Стамбул… Я умру в разлуке с вами…

– Я думал об этом. Я возьму тебя с собой.

– Куда?!

Ибрагим провел пальцами по ее роскошным темным волосам, чуть улыбнулся:

– Почему ты так испугалась, не хочешь уезжать?

Она почти схватила его руку, прижалась губами, потом щекой:

– За вами я готова хоть на край света, хоть в темницу, но куда вы можете меня взять?

– В гарем не могу, у меня просто нет гарема, всех наложниц и даже жену был вынужден отдать другим. Но я могу поселить тебя в доме моего отца.

– Вашего отца?

– Да, мне сообщили, что он согласился переехать в Стамбул, во всяком случае, пока. Он будет жить не в самой столице, а чуть в стороне, чтобы меньше общаться с чужими. Поселив тебя там, я смогу часто навещать и содержать тебя достойно.

Конечно, Мухсине хотела вовсе не этого. Она уже достаточно много знала о завидном положении Ибрагима, о том, что султан доверяет ему во всем, что визирь все больше берет дела империи в свои руки. Мухсине меньше всего интересовали дела империи, она действительно полюбила Ибрагима, но близость власти – сильнейший магнит, одна только причастность к ней, даже такая призрачная, может свести с ума кого угодно.

У девушки хватило ума не возражать. Всему свое время, человек, власть которого в империи растет не по дням, а по часам, завтра сможет куда больше, чем сегодня. Если сегодня он боится косого взгляда своей супруги, не значит, что завтра он будет бояться ее так же. Говорят, Повелитель доверяет своему другу с каждым днем все больше. Может, наступит день, когда друг окажется дороже сестры, вернее, ее обиды.

Нужно только дождаться такого дня, не просто дождаться, а стать для Ибрагим-паши столь дорогой, чтобы не посмел даже думать о том, чтобы от нее избавиться.

Мухсине склонила голову, орошая руку Ибрагима слезами, вполне искренними:

– Я готова на все, лишь бы видеть вас хотя бы изредка.

В конце концов, почему желание власти и любовь не могут идти рядом? Она искренне любила Ибрагима, так же искренне желала быть с ним рядом. А если любимый при этом богат и властен… что же тут плохого. Он сам разберется с супругой и ее царственным братом.

Ночь любви была весьма жаркой…

Ибрагим действительно забрал Мухсине с собой в Стамбул и поселил в доме, где уже жили Теодор и Микос с Марией. Вместе с Мухсине приехала и Амина, получившая много наставлений от своего хозяина. Главным было сообщать обо всех действиях Великого визиря и загодя предупреждать, если у того вдруг еще раз появится желание направить свои стопы в Египет.

Теперь у Ибрагима были две страсти – власть и Мухсине. Обе смертельно опасные, но, возможно, именно опасность и усиливала обе страсти. Кто знает, будь он с детства богат и знатен, стал бы добиваться настоящей власти? Будь Мухсине просто доступной наложницей в его гареме, долго ли продержалось бы внимание хозяина к своей рабыне?

Но Ибрагим был вознесен на вершину власти прихотью судьбы, хотя, безусловно, был этого достоин, но каждую минуту мог ожидать падения. Сулейман поклялся не казнить его из прихоти, но кто же не знает, что существует снятие любой клятвы – фетва, а уж для султана тем более. Малейший неверный шаг, и голова полетит с плеч.

Так же Мухсине. Ибрагим был влюблен по-настоящему, тосковал, писал сумасшедшие письма, если всего пару дней пропускал, не наведавшись в заветный дом. Но кто знает, может, эту страсть подогревала связанная с ней опасность?

У Ибрагима были дела по подготовке к предстоящему походу, связанные с многочисленными морскими проектами, с проектом захвата Йемена, вернее, его побережья, чтобы мешать португальцам хозяйничать в море вокруг Аравийского полуострова, торговые дела, управление сложным хозяйством под названием Стамбул и еще многое-многое другое. Великий визирь с согласия султана брал все больше дел, а следовательно и власти, в свои руки. Сулейману нравилось перекладывать дела на достойных людей, это было умно, не мог падишах вникать в любые мелочи, для этого есть чиновники, дело Повелителя точно выбрать этих чиновников.

Сулейман почти перестал посещать заседания Дивана, что тоже немало удивляло его подданных. Но просиживать часами, выслушивая даже мелочные просьбы решившихся дойти до Дивана, ему казалось глупым. В одной из стен зала, где проходили заседания, было сделано большое окно, закрытое решеткой, сквозь которую все слышно, но мало что видно, особенно со стороны заседавших. Сулейману было вполне достаточно время от времени присутствовать позади этой решетки на удобном ложе с подушками, чтобы убеждаться: Ибрагим справляется с потоком дел сам.

По крайней мере дважды в неделю, когда заседал Диван, Сулейман убеждался, что Ибрагим незаменим, и радовался, что не побоялся вознести своего друга-раба столь высоко. Он действительно ценил Великого визиря за его работоспособность и разум, а доносы о взятках, которые берет паша… кто же их не берет? Снова и снова Сулейману нашептывали, что венецианцы одаривают Великого визиря немалыми дарами, султан только посмеивался: глупый народ, ведь все, что есть у Ибрагима и других пашей, по сути, принадлежит им временно. В случае опалы, что почти наверняка означало казнь, все, что награбил или наворовал чиновник, отходит казне.

Это вовсе не значило, что Сулейман поощрял взятки и грабеж, он даже собственного зятя Ферхад-пашу не пожалел, казнил за бессовестное обирание подданных, но если все в разумных пределах, то почему нельзя принимать подарки от тех же венецианцев? Пока Великий визирь не делал ничего, что шло бы не на пользу империи. Пусть дарят…

Служил султану визирь отлично, не знал ни сна, ни покоя.

Сулейман с удивлением узнал о том, что Ибрагим привез из Парги отца и брата, однажды даже съездил в тот дом, посмотреть, в каких условиях живет Великий визирь вне подаренного дворца, остался доволен и домом, и приемом и успокоился, попросту забыв об их существовании.

Дела, дела… они поглощали все время, не время спать, когда империя и весь мир требовали неустанных действий.

Из-за всех этих дел, а также появления собственной тайны под именем Мухсине Ибрагим на время забыл султаншу Хуррем, совсем забыл. К тому же прошло пять лет с тех пор, как он касался ее восхитительного тела, скрипел зубами от сознания, что собственными руками разрушил свое счастье.

Теперь у него были захватывающие государственные дела, супруга – сестра Повелителя, прекрасная Мухсине для души и мечтаний и власть… Последнее важней всего, важней Хатидже и Мухсине, важней даже этой зеленоглазой колдуньи, без конца рожавшей Повелителю сыновей.

Что такое настоящая большая власть, может оценить только тот, кто ею обладал. У нее две стороны: первая внешняя, блестящая, яркая, шумная. Бывший раб Ибрагим теперь был усыпан золотом, причем своим, а не господским, окружен драгоценными конями, ел-пил лучшие яства и лучшие вина, был окружен почетом.

Вторая сторона власти истинная – возможность принимать решения, от которых зависели судьбы тысяч, если не сотен тысяч людей. По его приказу приходили в движение огромные силы, перемещались люди, корабли, средства… Он решал, кому быть под пятой османов, а кому пока подождать, причем решал даже не подсказкой правителю, а собственным приказом, султан дал Ибрагиму такое право.

И вот эта сторона власти была едва ли не более важной и приятной. Сознание собственного могущества – это особенное сознание. Этому сознанию помогло и тайное общение по пути в Египет и в самом Каире с венецианцами, вовремя уловившими, кого именно из приближенных султана стоит обхаживать, на кого делать ставку. Венецианский дож Андреа Гритти, некогда сам бывший послом Венеции в Стамбуле, а потому неплохо знавший подпольные течения власти османов, не ошибся, советуя своему сыну Луиджи Гритти обратить внимание на молодого Великого визиря Ибрагим-пашу.

Оставив Скендера-челеби в Египте разбираться с должниками, кстати, выпущенными из тюрьмы по принципу: сидя в подвале, долги не вернешь, Ибрагим возвращался в Стамбул в обстановке немыслимой роскоши и блеска. Лучшие кони в золотой сбруе, богатейшие наряды, которые, как и у султана, дважды не надевались, разряженная свита и… всего миллион дукатов, тогда как ожидалось много больше.

Но Сулейман был рад возвращению своего друга-визиря, отправил ему навстречу на несколько дней пути пашей для приветствий, щедро одарил, впрочем, получив в ответ столь же богатые подарки. Янычары должны понять, что никакие их бунты не способны поколебать отношение султана к Ибрагим-паше.

Султан понимал, что янычары скоро возмутятся снова. Потому что из Египта вернулись молодые воины Ибрагима, которых тот отбирал скорее по внешнему виду, чем по боевому опыту, вернулись с богатой добычей, в то время как основная масса в Стамбуле, даже постучав в днища котелков и пограбив город, оставалась ни с чем. Войско нужно было вести в поход, о котором и объявлено.

Куда? Когда это султаны заранее объявляли о цели своего похода? Это глупо, потому что означало бы дать противнику возможность подготовиться.

Сами янычары не сомневались: на Персию. Куда же идти, если не туда, самое время расправиться с беспокойным соседом. Логика в этих рассуждениях была, в Персии год назад внезапно умер 37-летний шах Исмаил, оставивший только совсем юных сыновей. Старший сын шаха умер еще в детстве, и ныне старшему из живых Тахмаспу одиннадцать лет. В десять после смерти отца он был объявлен шахом, но объявить и действительно стать – не одно и то же. В Персии раздрай между разными силами, каждая из которых не против Тахмаспа как шаха, но желала бы поставить мальчика-шаха под свое влияние.

Единства нет, значит, самое время напасть и оторвать свой кусок, желательно пожирней.

Все эти дела и заботы отодвинули вражду с Хуррем на задний план. Султанша, кажется, снова беременна. Но Ибрагим надеялся, что увлечение Повелителя этой роксоланкой уже пошло на спад. А потому не слишком беспокоился о Хуррем. Его куда больше интересовал наследник – Мустафа, до визиря уже дошли слухи, что янычары горой стоят за шех-заде, зато ненавидят самого Ибрагима и Хасеки Султан. Посмеялся: хоть в одном они с Хуррем едины – во всеобщей к ним ненависти.

Почему? Никто бы не мог сказать, за что именно в Стамбуле ненавидят грека и роксоланку.

Визирь богат? Но и помимо него, богатых немало. За мгновенный взлет карьеры? Но у Ибрагима мгновенным его назвать никак нельзя, он рядом с Сулейманом уже тринадцать лет, всегда был подсказчиком, разве что не в должности Великого визиря.

Да и Роксолана… Султан быстро приблизил к себе? И не такое бывало. Не самая красивая и необычная? Тоже бывало… Зато она исправно рожала Повелителю наследников.

И все-таки не это было главным предметом ненависти толпы завистников и завистниц. Если бы Ибрагим и Хуррем задумались об истинной причине, то легко нашли бы ее. Ради этих двоих султан Сулейман нарушал неписаные правила, не законы, которые мог изменить своей властью, а именно неписаные правила, которые диктуются не султанской волей, а обычаями, традициями, волей многих поколений.

Ради этих двоих Повелитель слишком часто и решительно шел против устоев, собственно, единственного ограничения для самого султана.

И вовсе не зависть питала всеобщую ненависть к греку и роксоланке, а это неосознанное понимание, что султан границы переступает, ради этих двоих рушит последние ограничения своей власти. Не грека и роксоланку боялись, боялись этих свидетельств новой безграничной власти. Прежде у султанов она только считалась таковой, имея границы в виде подчинения обычаям предков. Сулейман совершал немыслимое: он свято чтил законы, записанные на бумаге, чтил любые требования улемов, подчинялся любым религиозным запретам и нормам, то есть подчинялся там, где что-то мог сам же отменить или изменить. Зато в том, что изменить не мог, менял.

Каковы же должны быть эти двое, если Повелитель ради них поступал так?

Умные люди уже давно приметили каждого из этой пары по отдельности, взяли на заметку, хотя сделать это с Хуррем было слишком сложно. Но главное – постарались не допустить, чтобы эта пара объединила свои усилия. Мужчина-друг и любимая женщина вместе всесильны, следовательно, их нужно разъединить, а еще лучше – направить друг против друга. Имея огромное влияние на султана и воюя друг с другом, они ослабляют не только соперника, но и самого султана.

Нашлись те, кто понял важность противостояния Великого визиря и умной Хасеки, уделил этому немало внимания и сил и добился того, что Ибрагим и Хуррем стали не просто противниками, а настоящими врагами. Причем ни грек, ни роксоланка не смогли бы объяснить, почему, собственно, ненавидят друг дружку и почему воюют.

Это смертельная битва с невозможностью ничьей, до победного конца, до гибели одного из них. Кого и когда? Время покажет…

Беда не приходит одна

Повелитель при смерти! Это как гром с ясного неба, как внезапная ночь среди дня. Взвыли многие.

Хуррем просто окаменела. Случилось то, чего она опасалась больше всего. Если султан не выживет, то и сбежать не успеешь.

Гарем притих, валиде заперлась в своих покоях, не выходя, к себе никого не звала, сама ни к кому не ходила. Махидевран, напротив, ходила по гарему хозяйкой, все понимали почему – будущая валиде-султан.

Янычары в своих казармах на всякий случай проверяли оружие.

Лекари суетились в покоях султана и рядом с ним, но ничего толком сказать не могли, лишь разводили руками и поили Повелителя обще укрепляющими снадобьями. И без того бледный Сулейман совсем побелел, он лежал, ни на что не жалуясь и просто ожидая смерти. Султан все слышал, но не мог ни открыть рот, ни пошевелиться.

Это очень тяжело, когда вокруг суетятся, не зная, что слышишь, обсуждают то, как лечить, то, насколько это состояние опасно, то, что будет после смерти. Он и сам понимал, что ничего хорошего, потому что Мустафа мал, а янычары, которые за него, быстро сместят Ибрагима. У Ибрагима не столько власти и сил, чтобы противостоять янычарскому корпусу, но и сдаться просто так визирь не сможет. Значит, будет война внутри страны. Война внутри почти неизбежно означает нападение извне.

Сулейман не думал ни о Махидевран, ни о Хуррем, ни даже о детях, кроме одного – Мустафы, и то только потому, что тот наследник. Кто мог подумать, что при смерти окажется тридцатиоднолетний физически сильный и здоровый человек? Никто, а потому и к смене власти тоже не готовы.

Мысли умирающего султана были о том, что все старания предков, все их достижения будут бездарно потеряны из-за того, что кто-то сумел его отравить. И уже не столь важно, кто придет к власти, что будет с женщинами и детьми. Сулейман готовился к встрече с предками, которые обязательно укорят его в такой неготовности и потере.

Хуррем не смогла долго сидеть в своих комнатах в неизвестности, метнулась к кизляр-аге:

– Кизляр-ага, умоляю, скажите, что с Повелителем?

– Не знаю.

В руку перекочевал перстень, но евнух помотал головой, возвращая:

– Я действительно не знаю, Хуррем.

– Оспа? Чума? С лошади упал?

– Тьфу, пристала! Сказал же: не знаю. Никто не знает.

– А лекарь? Спросите у него. Вот, это для лекаря, – перстень вернулся к кизляр-аге.

Тот вздохнул:

– Да я и сам хотел спросить.

– И валиде захочет узнать…

– Да, пойду, расспрошу подробней.

Хуррем мерила шагами небольшое пространство подле ворот, ничего удивительного, ведь болен Повелитель…

Главный евнух вышел не скоро, ему понадобилось немало хитрости и ловкости, чтобы уберечься от строго охранявшего покой падишаха Ибрагим-паши и подластиться к лекарю. Ничего хорошего не услышал, похоже, предстояла смена власти. В гарем возвращался мрачней тучи.

Шех-заде Мустафа мал, ему даже обрезание сделать не успели, но никого другого просто нет. За Мустафу горой янычары, будут крутить юным султаном, как игрушкой. Конечно, помощником станет Ибрагим, кроме него, передавать присмотр за малолетним султаном будет тоже некому. Мустафа доверяет Махидевран, она пока имеет большое влияние на сына. У евнуха были не слишком теплые отношения с визирем: во-первых, несчастный изуродованный раб завидовал удачливому бывшему рабу, которого так любили женщины; во-вторых, кизляр-ага вычислил и удавил двух евнухов, которых визирь хитро пристроил в гарем для шпионажа. Кизляр-аге шпионы не нужны, хватает и валиде с Повелителем. Это было еще два года назад, нет, даже три, но такие вещи не забываются и не прощаются. Конечно, Ибрагим-паша не простил, хотя больше наводнить гарем своими людьми не пытался.

Если что-то случится с Повелителем, что же будет с властью, передавать ее просто некому…

Кизляр-ага вздохнул: тут не только смена власти, тут раздрай будет. Ибрагим-пашу янычары ненавидят, значит, будут против его пребывания визирем. У Махидевран не хватит ни сил, ни ума, чтобы удержать в узде всех, пусть и руками сына, это не Хафса Айше. Да и та едва ли сумела бы, гарем держать – это одно, а всю империю – совсем иное.

У евнуха тоскливо заныло сердце: ранняя смерть Повелителя означала развал самой Османской империи. Если уж до конца честно, то евнуху наплевать на империю, золото у него было припасено, но очень не хотелось терять теплое место, на котором он чувствовал себя, как рыба в воде. Кроме того, ему нравилось командовать наложницами и ссориться со строптивыми одалисками и султанскими женами тоже нравилось. Даже с этой Хуррем, чтоб ей! Нравилось, когда красавицы, пытаясь что-то заполучить или узнать, улещивали его, заглядывали в глаза, уговаривали…

Хуррем легка на помине, не успел шагнуть в ворота, тут как тут:

– Ну, что? Как Повелитель?

Кизляр-ага посмотрел на Хасеки, и ему вдруг стало жалко женщину. Вот кто пострадает в первую очередь. Даже если Мустафа сам окажется не способен занести меч над головами братьев, Махидевран просто заставит сына выполнить указ Мехмеда Фатиха: дети соперницы будут безжалостно уничтожены. И это правильно, хотя и жестоко.

Каково это – знать, что жизнь твоих детей висит на волоске? У кизляр-аги не могло быть детей, он и братьев-то не помнил, из дома забрали совсем маленьким, кастрировали тоже мальчишкой, но понимал, что матери слишком тяжело сознавать, что ее сыновья в опасности.

– Плохо, Хуррем, совсем плохо…

– Что с ним? Что Повелитель чувствует?

– Не знаю, я его не видел.

– А что же ты видел?!

– Вот приставучая! Я тебе повитуха-сплетница, что ли? – он кричал скорее от бессилия, чем от злости на женщину.

Та не отставала:

– Это не оспа? Не чума?

– Да нет же.

– У Повелителя жар?

Пришлось рассказать все, что услышал от лекаря. Пока евнух перечислял симптомы болезни, Хуррем не могла отделаться от ощущения, что ей это знакомо.

– Все, хватит с тобой тут болтать! Пойду к валиде-султан, она небось заждалась, а ты меня отвлекаешь.

– Спасибо…

От Хуррем не так часто услышишь спасибо, тем более кизляр-аге, тот некоторое время изумленно следил за легкой, несмотря на беременность, Хасеки Повелителя. Ох-хо… короткое у нее счастье оказалось.

А сама Хасеки Хуррем пыталась понять, что же не дает покоя в словах кизляр-аги. Да, был ужас от известия, сердце рвалось туда, к Сулейману, но было еще что-то, что она должна понять немедленно. Немедленно, словно от этого зависела сама жизнь.

Зависела жизнь… жизнь…

Хуррем вдруг встала как вкопанная, немного не дойдя до собственных покоев. Шедшая за ней Гюль даже налетела на султаншу.

– Что, госпожа, что с вами?

– Гюль… ну-ка пойдем быстрей. Позови Зейнаб!

– Она в комнате.

Буквально влетев в свою комнату и удостоверившись, что дверь плотно закрыта, Хуррем почти вцепилась в Зейнаб:

– Помнишь, когда я рожала Михримах, вернее, перед этим? Что со мной было?

– Помню.

– Это же сейчас с Повелителем! Кизляр-ага сказал.

– Кизляр-ага сказал, что Повелителя отравили?!

– Нет, но у него те же признаки, что у меня. Нужно немедленно дать то противоядие! У тебя есть?

– У меня есть, но кто позволит дать его Повелителю.

– Давай сюда, я сама схожу. И подайте накидку и яшмак поплотней.

Конечно, ее не пустили, даже сумев добиться от кизляр-аги, чтобы провели в сопровождении евнухов за ворота и до самой комнаты Повелителя, Хуррем наткнулась там на того, кого хотела видеть меньше всего, – Ибрагим-пашу.

Он просто покачал головой:

– Нельзя.

– Ибрагим-паша, пожалуйста, мне очень нужно поговорить с Повелителем. Умоляю, разрешите войти.

– Нет!

Он не упивался своей властью, он был холоден, как лед.

Умоляла, унижалась, только что не пала перед ним на колени, и пала бы, целовала бы пыль у ног, если бы только позволил, но видела, что не позволит. И даже понимала почему.

– Прошу вас, позовите сюда хотя бы лекаря.

– Нет.

– Почему?!

– Хасеки Хуррем, прошу вас вернуться к себе. Здесь не стоит находиться женщинам.

Хуррем вдруг прошипела:

– Когда Повелитель придет в себя, я ему все расскажу! Все!

Ибрагим усмехнулся одними губами, взгляд остался жестким, произнес одними губами, но она поняла:

– Если придет…

Что она могла? Успокаивать себя, что сделала все, что в ее силах? Но это не выход, совсем рядом умирал тот, кого Хуррем любила, от кого родила четверых детей и носила пятого, смерть кого означала и их собственную гибель.

Если бы понимала, что сможет прорваться с саблей наперевес, бросилась бы на штурм, но она ничего не могла, ее не пустят.

А кого пустят? Хуррем вдруг вскинула голову и… вместо своих комнат бросилась к валиде.

На ее счастье, никого, кроме верной хезнедаруста Самиры, у Хафсы не было. Едва поприветствовав валиде, Хуррем крикнула, чтобы закрыли дверь, и метнулась к Хафсе. Та испуганно отшатнулась: с ума сошла эта Хуррем, что ли?

Прежде чем валиде успела что-то возразить, Хуррем зашептала, глядя горящими глазами в глаза свекрови:

– Повелитель отравлен. У меня есть противоядие, но меня не пускают к нему. Вас пустят. Вы должны отнести противоядие!

– Ты с ума сошла? Там лучшие лекари…

– Время уходит… – застонала Хуррем.

– Откуда ты знаешь, что он отравлен?

– У меня было так же, когда рожала Михримах. Меня спасли, Повелителя тоже можно спасти, только дайте противоядие.

– Откуда ты знаешь, что именно у Повелителя?

– Кизляр-ага сказал, это я его туда отправляла! – Хуррем начала злиться, время действительно уходило. – Валиде, там, – она протянула руку в сторону покоев султана вне гарема, – погибает ваш сын, от вас зависит, выживет он или нет!

– А если он умрет от твоего противоядия?

– Идите и посмотрите сами. Если увидите, что Повелитель может выжить, ничего не давайте.

Хафса вдруг поняла, что женщина говорит правду; как бы ни относились они друг к другу, Хуррем переживала за Сулеймана. Конечно, ее собственная жизнь зависела от его жизни, но все же…

Словно для того, чтобы подтолкнуть Хафсу, снаружи раздался голос Махидевран, баш-кадина явно распоряжалась. Все три женщины обомлели, первой опомнилась Хуррем, она фыркнула:

– Вот кто сошел с ума.

Да уже весь гарем знал, что Повелитель при смерти, все понимали, что Махидевран следующая валиде-султан, и торопились преклонить перед ней головы, а то и колени.

Хафса протянула руку:

– Давай. Что нужно сделать?

– Просто влить в рот, разжав зубы, если придется.

– Ты останешься здесь, в моих покоях.

– Вы можете потом приказать казнить меня, даже если давать противоядие не придется, но не теряйте время сейчас.

Валиде сделала знак хезнедар-уста следовать за собой и вышла.

Когда за ней закрылась дверь, Хуррем не выдержала, опустилась на диван и горько заплакала.

Выплакав все слезы, принялась молиться, горячо, искренне. Какому богу, и сама не знала, просила жизни отцу своих детей, просила спасти всех их – Повелителя, детей, себя, потому что без нее детей тоже не будет, а без Повелителя не будет и ее.

Потом принялась читать стихи, шепотом, вспоминая все, какие знала. Особенно горячо читала стихи самого Сулеймана и какие-то свои, которые складывались вдруг. В душе рождались неистовые строчки любви-мольбы, повторить которые Хуррем не смогла бы. А внутри вдруг родилось понимание, что там за жизнь борется не просто Повелитель и отец ее детей, но человек, которого она по-настоящему полюбила.

Кем она в ту минуту была – Хуррем, Роксоланой, Настей? Все едино, все три ее ипостаси слились, чтобы вымолить у небес жизнь любимому мужчине, тому, без которого ее жизнь, даже при сохранении жизни детей, потеряла бы смысл. Она могла быть влюбленной женщиной, любящей матерью, благодарной наложницей, но в тот час Хуррем стала по-настоящему любящей женой. Она вдруг захотела, чтобы Сулейман, выздоровев, назвал ее женой пред Богом.

Но для этого ему надо было выздороветь…

Снова и снова возносились мольбы. Не могли Небеса не откликнуться, иначе нет справедливости не только на земле, но и выше. Хуррем потеряла счет времени, но это было неважно, важно только одно – чтобы валиде успела, а зелье помогло.

Валиде не было долго, стемнело, половина светильников погасла, в них следовало добавить масла, в жаровне тоже почти не осталось горячих углей, но в комнату никто не входил, даже Гюль не впустили.

Хафса вошла в комнату, поддерживаемая Самирой, едва живая, бессильно опустилась на диван. Хуррем бросилась к ней:

– Что?!

– Будет жить… помогло…

Хуррем опустилась прямо на пол у ног валиде и разрыдалась, уткнувшись в сложенные руки, не в силах больше сдерживаться.

– Потом расскажешь… Иди к детям…

Хуррем поднялась, вытерла рукавом слезы, звучно хлюпнула носом и направилась к двери, повернувшись к валиде спиной и вскинув голову. Жив! На остальное наплевать.

В коридоре стояла едва живая Гюль:

– Что?

– Валиде все дала. Пойдем, там дети…

Дети и служанки сидели, сбившись в кучу, словно кто-то мог схватить их и отвести на казнь. Даже обычно шумные малыши Мехмед и Михримах молчали.

Когда Хуррем вошла в комнату, все затихло настолько, что слышалось только потрескивание масла в светильниках. Она произнесла только «будет жить» и снова разрыдалась, опустившись на колени перед диваном с детьми. Плакали все: сама Хуррем, служанки, ничего не понимавшие дети, даже два евнуха у дверей украдкой вытерли рукавами глаза.

По гарему разнеслось: Повелитель будет жить! Спасла его валиде, принесшая какое-то лекарство. Махидевран попыталась прийти к Хафсе, чтобы расспросить толком, но та не хотела никого видеть.

Утром Сулейман не просто открыл глаза, он даже сел на постели и смог поесть. Потом попросил позвать валиде. Хафса, сама едва пришедшая в себя от переживаний, пришла тут же.

Султан знаком отослал из комнаты всех, тихонько произнес:

– Валиде, благодарю вас, это вы спасли мне жизнь. Я не мог пошевелиться или что-то сказать, но все слышал. Слышал, как вы разжали мне зубы и влили в рот лекарство, после этого стало легче.

И Хафса не смогла солгать:

– Это не я, это Хуррем.

– Я слышал, как это делали вы.

– Но противоядие дала Хуррем.

– Почему она? – Взгляд Сулеймана стал настороженным.

– Хуррем вынудила кизляр-агу узнать все симптомы болезни и поняла, что у нее были такие же, когда рожала Михримах. Ее тогда спасла Зейнаб. Хуррем приходила с противоядием сюда сама, но Ибрагим-паша не пустил. Тогда она явилась ко мне и просто заставила меня сделать это. Можешь благодарить свою Хасеки.

Сулейман чуть задумался, потом покачал головой:

– Пока никому ничего не говорите, что-то здесь не так…

– Она действительно переживала. Не думаю, чтобы сначала отравила, а потом пыталась спасти, да и невыгодно ей травить…

Это верно, последняя, кому выгодна смерть султана, – Хуррем, ей и ее детям в этом случае пришлось бы хуже всего. Тогда кто? Верно говорят: хочешь понять, кто преступник, подумай, кому выгодно. Но выгодно получалось янычарам и… Махидевран. Хафса с трудом сдержалась, чтобы не сказать, что Махидевран вчера едва ли не комнаты заново делила.

– Пусть Хуррем придет, поговорить хочу.

Валиде с тревогой посмотрела в бледное лицо сына:

– Мой сын, может, не сейчас? Вы еще слишком слабы.

– Я не буду расспрашивать об отравлении, просто хочу видеть…

Хуррем почти бежала в покои султана, ее узнавали, отступали к стенам, хотя кизляр-ага постарался, чтобы по пути попалось как можно меньше обитателей дворца. Ибрагим, не желая видеть зеленоглазую соперницу и убедившись, что Повелитель в безопасности, ушел, отговорившись делами. Но Сулейману визирь сейчас не нужен.

Дверь открылась, пропуская женскую фигуру, закутанную во множество тканей, закрылась снова. Убедившись, что в комнате нет других мужчин, кроме лежащего в постели бледного султана, Хуррем сбросила накидку, отвела яшмак:

– Повелитель… – в зеленых глазах слезы, – Эвел Аллах, вам лучше…

Вопреки своему обещанию Сулейман не сдержался и спросил:

– Тебя травили, когда ты носила Михримах?

– Да, меня спасла Зейнаб.

– Почему ничего не сказала?

– Зачем? Аллах велик, он убережет от дурного.

– Не уберег…

Губы Хуррем чуть тронула улыбка:

– Уберег…

Внутри настойчиво толкнулся ребенок, она невольно ойкнула.

– Что?

Поясницу крепко охватило кольцо боли. Увидев, как Хуррем закусила губу, Сулейман рассмеялся:

– Эй-эй, только не стоит рожать здесь.

– Я… пойду… – чувствуя, что боль на время отпускает, прошептала Хуррем.

– Сына! – напутствовал ее султан.

– Инш Аллах!

Через несколько часов Сулейман услышал выстрел пушки, усмехнулся:

– Бисмиллах. Сын.

И снова фирман с золотом о том, что сын назван Баязидом в честь достославного своего прадеда.

Махидевран кусала губы так, что потом разговаривать было трудно, пришлось прикрывать яшмаком. И снова эта проклятая Хуррем победила! Разве не обидно? Когда она родила свою недоношенную Михримах, султан разразился фирманом, словно родился сын! А о Разие лишь упомянул. И вообще, каждый недоносок Хуррем вызывал бурю восторга у Повелителя, точно это какой-то подвиг – родить раньше срока. Но дети оказались на редкость живучими.

Махидевран уже больше не надеялась на возвращение былого, на внимание Повелителя, у нее оставалась одна надежда – Мустафа. Ничего, придет его время править, а ее – быть валиде, матерью султана. Только это и держало Махидевран на свете, только сын и надежда на его будущее.

Но одно она поняла правильно, хорошенько подумав над словами валиде, решила, что нужно быть осторожней. Однако это оказалось не все. На следующий день валиде потребовала прийти к себе. Махидевран шла, ничего не опасаясь, вины за собой не чувствовала. Приветствовала свекровь, как обычно, поклоном и приличествующими словами, выразила радость по поводу выздоровления Повелителя. По знаку валиде присела на диван.

– Махидевран, всем вчера распорядилась?

Баш-кадину обожгло понимание, что валиде слышала, как она говорила служанкам, что вышвырнет проклятую соперницу за ворота нищей, а ее щенков утопит в Босфоре. На вопрос, кто будет жить в комнатах Хуррем, довольно громко ответила, что отдаст слугам или евнухам.

– Я распоряжалась своими служанками, разве это запрещено?

– И покоями, которыми имею право распоряжаться только я? – Немного понаблюдав, как хватает воздух ртом Махидевран, Хафса усмехнулась. – Валиде себя почувствовала? Уйди.

Она не стала расспрашивать Хуррем ни о чем, не хотелось. Даже после случившегося любви у Хафсы к Хуррем не возникло. Странное чувство приязнь, его очень трудно заслужить. Если человек понравился с первого взгляда, что бы потом ни делал, всему стараешься найти оправдание, все увидеть с хорошей стороны. А если уж неприятен с самого начала, то, сколько бы ни старался, в лучшем случае станет безразличен.

Особенно это проявляется у сильных натур, такие, как Хафса Айше, если кого-то невзлюбили, переубедить невозможно, даже приползи Хуррем на коленях и целуй пол перед ногами валиде, приятней Хафсе не стала бы. И тогда нашлось бы возражение, мол, плохо вытерла пол своим языком. Не потому, что Хафса несправедлива или неумна, нет, валиде правила своим царством – гаремом – твердой, но справедливой рукой, у каждой из девушек и женщин видела все их достоинства и недостатки, всем воздавала по заслугам, по заслугам же и наказывала. Любила ли кого-то из них? Нет, но так лучше, потому что в гареме не должно быть любимиц у той, что должна блюсти интересы всех и не допускать конфликтов. Конечно, превыше всего интересы и желания Повелителя, однако ни одна из одалисок или рабынь не могла пожаловаться на несправедливость.

Содержание у гёзде и кадин разное? Вот будете кадинами, тогда и потребуете свое. Бывало, и расправлялась, наказывала, но все понимали, что иначе нельзя. Жестче всего наказывала за склоки, а вот сплетни поддерживала сама, потому что многочисленным обитательницам гарема чем-то нужно было занять языки, пока работали руки.

Не всех любила одинаково, но никого не обижала.

Не обижала она и Хуррем, но заставить себя любить не могла, и никто другой тоже не смог бы. Сразу возникла та самая неприязнь, как только поняла, что тощая зеленоглазая девчонка, у которой всей красы – крупная грудь да тонкая талия и веселый нрав, поймала сердце султана в прочные сети.

И даже не тогда, пока Сулейман краснел (чего только не бывает) перед маленькой наложницей. Пока каждый вечер звал ее в свою спальню, вел долгие беседы о поэзии, предпочитая общество гяурки обществу даже своего верного Ибрагима, еще полбеды, валиде только посмеивалась.

Неприязнь возникла тогда, когда поняла, что самой гяурке почти безразлично внимание Повелителя, не выпрашивает подарки, не хвастает ими, ценит те самые беседы, в которых остальные ничего не понимали. Хуррем словно ставила себя отдельно, в стороне, над всеми. Не обращала внимания на все перешептывания за своей спиной, на сплетни, все худое словно стекало с нее, как дождевая вода, не задевая.

Но эта неприязнь окрепла, когда Хафса осознала, что Хуррем может стать такой, как НурСултан, мачеха Хафсы, до которой она сама так и не смогла дотянуться. Вот это было самым обидным – то, что Хуррем легко давалось то, что так и не удалось самой валиде. Можно управлять гаремом, быть властительницей душ и тел сотен красавиц – и при этом даже не пытаться шагнуть за пределы женского рая. А эта пигалица шагнула, она посмела быть интересной там, куда сама Хафса никогда не заглядывала.

Поэзия наложнице нужна, музыка тоже, нужно уметь складывать слова о любви в красивые фразы, но зачем философия? К чему наложнице султана ученость, для этого у него есть Ибрагим и улемы. Когда в первые дни Хуррем завладела вниманием Повелителя, беседуя с ним, валиде все равно смеялась, кто же мог ожидать, что это надолго? Но шли дни, потом месяцы, а теперь уже и годы, Повелитель брал на ложе других, даже отправлял Хуррем в ссылку, она исправно рожала детей по одному в год, но интерес султана к этой пигалице не падал, кто бы ни спал на зеленых простынях ложа Повелителя, туда непременно возвращалась Хуррем.

И вот это упорство Сулеймана в предпочтении той, которую сама валиде никогда не предпочла бы, раздражало сильней всего. Так обычно раздражает то, чего не понимаешь, а Хафса не понимала Хуррем. Или лгала сама себе, что не понимает, потому что та слишком походила на Нур-Султан.

И даже сейчас, после того, как Хуррем спасла Сулеймана именно своей настойчивостью, ближе к его матери не стала.

Однако отдалилась и Махидевран, вернее, ее сознательно отодвинула от себя сама валиде. Просто, вспомнив поведение баш-кадины в минуты, когда решалось, будет жить или нет Повелитель, Хафса вдруг увидела настоящую Махидевран. Хезнедар-уста потом пыталась убедить, что это просто был момент отчаянья, растерянности, но Хафса только усмехнулась, все верно, в такую минуту каждый ведет себя, не задумываясь о последствиях. Хуррем едва ли не трясла валиде, требуя, чтобы та отправилась поить спасительным средством Повелителя, а Махидевран распоряжалась комнатами, уже чувствуя себя следующей валиде. Растерянность лучше всего показывает, что у человека на уме и в душе. И пусть душа Хуррем все равно не стала ближе, Махидевран доверие во многом потеряла. Гульфем и то вела себя лучше – притихла в своем углу, выжидая, за кого ей подать голос.

Как ни ластилась после того Махидевран, что-то словно сломалось, хотя валиде ни на минуту не забывала, что это баш-кадина, мать наследника. Но и только, долгие посиделки с задушевными разговорами отошли в прошлое. Тем более Хафса все чаще болела либо просто лежала или сидела, закутавшись в меха (их снова привезли с родины Хуррем в подарок) и вспоминая свою жизнь. Сердце сжималось, уставшее, оно уже не могло так быстро гнать кровь, все чаще хотелось отдохнуть непонятно от чего, передать дела кизляр-аге или хезнедар-уста.

Налаженный годами неустанных хлопот и забот организм под названием гарем жил своей жизнью, жил по правилам и законам, установленным ею, по ее распорядку, согласно ее требованиям, но уже почти без нее. Может, наступит весна и станет легче дышать? Расцветут многочисленные цветы, и валиде снова пожелает выйти в сад? Наверное, но пока она почти все время лежала или сидела, прикрыв глаза.

Лежал Сулейман, он тяжело оправлялся от отравления, слишком долго не получал противоядие, и хотя сильный организм справился, приди помощь позже, все закончилось бы плохо. Султан не ездил на охоту, его лошади стояли без дела, меньше занимался делами, зато много читал, беседовал с улемами и размышлял.

О чем? То ведомо только ему, недаром Сулейман считался одним из самых загадочных правителей не только Османов. Даже Ибрагима не всегда допускал в свои мысли. Но визирю не до разговоров, потому что Повелитель объявил о предстоящем весной походе, а любой поход надо готовить. К тому же у Ибрагима имелась своя тайна – Мухсине, на которую тоже требовалось время, и он был даже рад, что Повелитель не ездит охотиться.

Размышлял ли Сулейман о том, кто и почему попытался его отравить? Наверное, только никому об этом не говорил.

Лежала и Хуррем. Она очень тяжело перенесла последние роды, хотя были стремительными. Потеряла много крови, а потому была очень слаба, ребенку даже привели кормилицу. Зейнаб снова качала головой и заводила прежний разговор:

– Госпожа, нельзя так много и часто рожать. Пятеро детей за пять лет…

– Но что же делать?

– Я дам средство, чтобы немного передохнуть.

Хуррем согласилась, она и сама понимала, что, пытаясь родить следующего ребенка, может осиротить пятерых уже имеющихся.

Она тоже размышляла и в отличие от Сулеймана думала над тем, кто и почему мог его отравить. Верно говорят: хочешь понять кто, пойми, кому выгодно. Выгодно янычарам и Махидевран, в таком случае султаном становился маленький Мустафа, а его мать Махидевран превращалась в хозяйку гарема валиде-султан. Но едва ли Махидевран рискнула бы на такое, она способна вырвать клок волос сопернице, но никак не отравить Повелителя.

Янычары? Но им сейчас совсем не резон, тем более объявлено о предстоящем походе, в который совсем юный Мустафа войско не поведет. Во главе хотя бы на время встал бы Ибрагим, ему Махидевран доверяет больше всего, да и нет у нее никого другого. А Ибрагима янычары любят не больше, чем Хуррем.

Ибрагиму тоже невыгодно, не столь сильны его позиции, чтобы рисковать.

Иностранцы? Но кто? Венецианцы, которые хоть как-то имеют доступ во дворец и знают положение дел в нем, обласканы Ибрагимом, что означает их особое положение. Персам не до османов, у них свои проблемы, когда идет борьба за трон у себя дома, мало кого интересует трон соседей.

Тогда кто?

Во дворце кто-то очень сильный и невидимый, если не понять, кто именно, рисковать будешь каждый день. Плохо, когда к опасению за собственную жизнь и жизнь детей добавляется опасение за жизнь Повелителя.

Но размышления привели Хуррем еще к одному пониманию: Сулейман очень дорог ей не только как отец ее детей, не только как Повелитель, единственный защитник их с малышами в этом жестоком мире, но и как любимый мужчина. Она не могла себе представить, что когда-то его руки не будут касаться ее волос, плеч, а его губы целовать ее. Нет, только не это!

Эта мысль заслонила многие другие.

Хуррем снова и снова разглядывала свое бледное из-за болезни лицо в зеркало с красивой ручкой – подарок все того же хитрого венецианца Луиджи Гритти. Ах, если бы внешность можно было изменить, вот так же украсив!

Да, у нее отменная чистая кожа, без пятен, веснушек или родинок, Зейнаб перевела немало миндаля на маски для лица и тела, чтобы не было неровностей или морщин, ресницы ежевечерне смазывали оливковым маслом и подводили усьмой для роста, купали в розовой воде, массировали… что только не делали, чтобы тело и кожа султанши оставались привлекательными.

Но никакие ухищрения Зейнаб или Фатимы не способны увеличить небольшие глаза, пусть даже удивительного зеленого цвета с искорками смеха, брызжущими во все стороны. Никакие мази не сделают маленькие губки не только мягкими, но и большими.

У нее все маленькое – глаза, рот, вздернутый носик, руки, ноги, рост… Только лоб большой, как у мужчины, даже приходится прикрывать украшениями. Что за красавица? А годы идут, можно быть забавной малышкой, прозванной Хуррем за свою веселость, в пятнадцать, теперь ей двадцать, пятеро детей, какая уж тут забавная малышка?

Валиде не права, грудь от кормления детей у нее не повисла, возможно, потому, что один ребенок следовал за другим. Но последние роды были очень тяжелыми, хотя и быстрыми, не одна Зейнаб, многие сказали, что следующий ребенок может осиротить предыдущих. Значит, рожать нельзя, и грудь все же обвиснет.

Что останется? Высокий лоб и веселье в глазах? Но веселье преходяще, а ум для женщины не в том, чтобы читать умные книги, так все время твердит валиде. Может, она права?

Нет – тряхнула головой Хуррем, отчего все вокруг поплыло из-за головокружения. Еще остается ее любовь к султану и пока его любовь к ней. Разве любят только за красивые черты лица и упругую грудь? Конечно, валиде хороша и в зрелом возрасте, но она такой была всегда. Хуррем видела портрет валиде в молодости – красавица, каких на земле мало. Однако султан Селим предпочитал ее красоте других либо вообще мальчиков.

Значит, не в красоте дело?

Тогда в чем? Почему не очень красивая (по словам Зейнаб), не очень молодая (двое взрослых сыновей) Нур-Султан была дорога хану Менгли-Гирею, имевшему гарем из сотен отменных юных красавиц? Потому что была умна и была прекрасной советчицей своему мужу. Собеседницей… советчицей… – вот то, что может остаться навсегда, даже когда красота уже ушла. Потому что любят не только за роскошь тела или черты лица, а иногда и вопреки им. Любят за душу, за ум, за способность сопереживать и помогать советом.

Вот чем она может привлекать Повелителя еще очень долго, это в ее силах, только не стоит тратить их на войну с гаремом и даже с Махидевран.

– Чешмира, позови Марию, – окликнула служанку Хуррем.

– Она занимается итальянским с шех-заде Мехмедом и Михримах Султан.

– Хорошо, когда закончат, пусть придет ко мне.

У Чешмиры согласно ее имени красивые глаза – большие, темные омуты, в которых зрачок неотличим от остального, а белки без прожилок и чуть голубоватые. Удивительное сочетание. Девушка умна, сообразительна, доброжелательна… Если закрыть нижнюю часть лица яшмаком, то просто неотразима, но все портят большой нос и тонкие губы, словно Создатель постарался только над глазами, забыв, что есть остальные черты лица.

Принесли письмо от сестры персидского шаха Тахмаспа. Уже второе. В своем первом Хуррем попросила прислать книгу «Восемь райских садов» Хосрова, как и предлагала Сулейману. Перихан откликнулась, книгу прислала, написала несколько хороших слов с пожеланиями здоровья и милости Аллаха Хасеки Султан и детям.

Хуррем поблагодарила и в свою очередь отправила подарок – красиво переписанные и богато украшенные стихи Ахмед-паши, бывшего наставника Сулеймана.

И вот ответ. Только бы не превратился в бесконечный обмен подарками, Хуррем и Сулейману нужно совсем не это. Нет, умная девушка просто благодарила, сетовала на то, что они не могут встретиться и поговорить о поэзии, хвалила стихи Ахмед-паши.

Это уже переписка. Хуррем придумала, что напишет в своем письме: отправит стихи Мухибби, не признаваясь, кто это, а также представит принцессе для сурового приговора свои собственные и обязательно поинтересуется, не пишет ли та сама. То есть, конечно, пишет, такая умница не может не писать, пусть пришлет…

Пришла Мария, рядом, конечно, Михримах. Бедная девочка просто разрывалась между обожаемой ею Марией и желанием все делать как брат.

– Мехмеда учат ездить на пони!

Это означало требование иметь пони тоже.

– Ты тоже будешь учиться ездить, только подрасти немного.

– Я уже большая! Я попрошу папу подарить мне пони!

Хуррем снова улыбнулась, можно было не сомневаться, что завтра же у принцессы будет пони с самыми богатыми украшениями от гривы до хвоста. Сулейман откровенно баловал свою любимицу. Валиде ворчала, что принцесса вырастет непослушной. Хуррем понимала, что валиде права, но так хотелось сделать что-то в пику поджатым губам Махидевран, что она подчеркивала это обожание Повелителя и тоже баловала девочку.

Зейнаб сокрушенно качала головой. Однажды увидев такое сожаление, Михримах, вообще легко схватывающая все, особенно то, что ее не касалось или было не нужно, научилась так же качать и принялась передразнивать старуху. Зейнаб бы обидеться, но та добродушно смеялась. Хитрющая Михримах тут же поняла, что забавное передразнивание к наказанию не ведет, и принялась передразнивать всех подряд – мать, служанок, даже кизляр-агу, имитируя нелепую походку евнуха.

– Михримах, перестань! Кизляр-ага обидится!

Та махнула рукой:

– Папа ему не позволит.

Повелитель, увидев такую пародию, смеялся почти до слез, хотя и пытался сделать дочери выговор. Это плохо удалось, Михримах понимала, что злиться на нее не может никто – хорошенькая, лукавая и умная девочка была всеобщей любимицей.

Конечно, обиделся кизляр-ага, но принцесса была права, возразить или как-то выказывать свою обиду евнух не рискнул.

– Мария, персидская принцесса прислала ответ на мое письмо. Пока мы переписываемся о поэзии, я подумала, не перевести ли для нее кого-то из итальянских поэтов?

– Госпожа, Петрарка или Боккаччо – это прекрасно, только нужно выбрать сонеты о любви, в которых не было бы упоминания христианских святых…

– Да, ты права, не то может выйти скандал. Подыщи такие стихи.

– Я постараюсь.

Хуррем чувствовала себя очень важной персоной, она переписывалась с принцессой другой страны. Разве Махидевран на такое способна? Конечно, нет! Повелителю и в голову бы не пришло предложить Махидевран переписку с кем-то.

Хуррем пыталась урезонить сама себя: зато она мать наследника престола.

Внутри родилась мерзкая мысль: это пока… Прогнать мысль удалось не сразу, к тому же она упорно возвращалась, даже будучи спрятанной в потаенные уголки разума. Такие мысли, посетив однажды, не пропадают, они начинают жить внутри человека собственной жизнью, разрушая и постепенно подчиняя себе.

У Хуррем мысль уже начала свое действие, тем более прогонять ее не хотелось.

Она не могла не понимать, что схватка с Махидевран будет обязательно, и схватка жестокая. Болезнь Повелителя показала это воочию. Хуррем понимала и другое – у ее соперницы просто нет другого выхода, потому что только один из сыновей станет султаном, остальные будут уничтожены физически. И дело даже не в том, кто – Махидевран или Хуррем – будет следующей валиде, дело в том, кто из них выживет.

Проклятый закон Мехмеда Фатиха, заставляющий пришедшего к власти убивать своих братьев и племянников, а то и собственных сыновей! Мысли о нем вызывали у Хуррем приступы ярости, но что она могла поделать? И Махидевран тоже ничего не могла. И валиде тоже.

А кто мог? Сам Повелитель… Он вправе отменить любой закон, Хуррем слышала, как улем говорил султану, что любое его слово, лишь будучи произнесенным, уже само становится законом. Но Сулейман не спешил ничего отменять. Вообще ничего из законов, принятых до него. Почему? Сулейман старается быть Кануни – Поступающим по Закону, а потому не считает себя вправе писать новые законы взамен прежних.

Надо заставить его отменить! Если все три женщины соберутся вместе, они смогут даже султана вынудить пойти на попятный, отменив закон Фатиха об убийствах. Нужно только объединиться.

Подумав об этом, Хуррем поняла, что такое объединение может случиться, только если они будут доверять друг дружке, а это практически невозможно. Она доверяет Махидевран? Ни капли! А сама Махидевран той, что выжила ее из спальни султана? Тоже. И валиде не доверяет никому. Здесь никто никому не доверяет.

Значит, придется действовать самой, в одиночку.

Хуррем пыталась понять, чего же вообще хочет. Для себя, конечно, быть любимой и желанной для Повелителя многие годы, а для сыновей… Приходилось честно признать, что для Мехмеда желает престола. Он достоин не меньше Мустафы, маленький, но развитый и умный мальчик. И отец его любит больше Мустафы, это уже заметно всем.

Но Махидевран желает для своего сына, тоже достойного, умного и развитого, того же – пояса и меча Османов.

Как примирить их желания? Никак. Это даже не господство в спальне или в гареме, это вопрос жизни и смерти. Махидевран не уступит, но, заглянув в свою душу, Хуррем поняла, что и она тоже. И собственное место в спальне она тоже не готова уступить никому.

Хуррем словно проснулась: что происходит, прекрасно понимая, что может проиграть, она покорно позволяет бывать в спальне Повелителя другим?! Хорошо, что никто больше не рожает, а если бы… Завтра может появиться новая Хуррем, юная, прекрасная, умная, завоевать сердце Повелителя, и тогда все они – и Махидевран, и она сама – окажутся просто выброшенными на задворки гарема.

Нет, если хочешь выжить и не потерять Повелителя, нужно бороться за его сердце, его разум, за свое место, это равносильно борьбе за жизнь. Они никогда не договорятся с Махидевран и не смогут действовать вместе, не только потому, что соперницы и не доверяют друг дружке, но еще и потому, что разные. Махидевран никогда не поймет, в чем сила Нур-Султан, и не поддержит саму Хуррем.

– Нужна мне ее поддержка! – фыркнула сама с собой Хуррем.

Но если не вместе, значит, против, а против – это до гибели соперницы.

– Наплевать на Махидевран, Повелитель важнее.

Хуррем поняла, что борьбу придется вести на два фронта – за Повелителя и против соперницы. А раньше разве не воевала? Воевала, только делала это несознательно, родив, бросалась в объятья султана, снова беременела, рожала… Пять лет как единый день, пять лет как в угаре, только бы выжить, только бы родить, только бы не отравили…

Хватит, Зейнаб права, пятерых детей пока достаточно, нужно подумать и о своих отношениях с Повелителем. Только она способна добиться от султана отмены проклятого закона, только она!

Мысль об этом была столь впечатляющей, что Хуррем даже села на постели. Конечно, только она может исправить этот кошмар и должна добиться отмены закона. Хуррем переполняло сознание собственной значимости, своей миссии.

Но чтобы убедить Сулеймана так поступить, на него надо иметь куда большее влияние, чем у нее сейчас есть, надо стать настоящей советчицей во многих делах. Начало положено, но это только тоненький ручеек, даже отдельные капли, которые нужно превратить в мощный поток.

Хуррем принялась убеждать саму себя, хотя необходимости в этом не было никакой, что отныне будет действовать не только в собственных интересах или даже интересах своих сыновей, но и ради блага будущих внуков, над которыми тоже будет довлеть проклятый закон Фатиха, если его не отменить.

Больше того, ради сына Махидевран! Да-да, ведь Повелитель волен сделать преемником любого из сыновей, если таковым станет Мехмед, то погибнуть должен Мустафа. Неужели Махидевран этого не понимает? Понимает, только она видит выход в другом: следующим султаном должен стать только Мустафа! Иного не видит и видеть не желает.

Глупая женщина, что с нее возьмешь?

От таких размышлений Хуррем почувствовала себя настолько выше Махидевран и вообще всех женщин гарема, включая валиде, что пришлось урезонивать саму себя. Получилось плохо, сознание собственной значимости и превосходства над остальными не проходило.

В конце концов она даже разозлилась: ну и пусть, она же действительно отличается от остальных!

Едва оправившись от болезни, Сулейман принялся готовиться к походу.

Конечно, этим занимался в основном Ибрагим-паша, который чаще отсутствовал, чем присутствовал дома и в Топкапы, что вызывало слезы Хатидже. Сестре султана казалось, что муж ее не любит, мало уделяет времени, вечно занят своими делами и своими мыслями. Хатидже снова была беременна, очень боялась за второго ребенка, боялась не доносить, родить больного, боялась янычар и разных неприятностей.

У супруги Великого визиря сказывалась привычка жить в большом гареме, где к тому же все продумано и организовано матерью. У самой Хатидже Султан гарема как такового не было, потому что у Ибрагим-паши не было наложниц, зять Повелителя не имел права заводить себе наложниц и других жен, кроме султанской сестры. Детей пока тоже не было, а потому, кроме самой Хатидже, в гареме одни кальфы и прислуга. Но разве посплетничаешь с прислугой?

Хатидже приезжала в гарем Сулеймана, подолгу сидела у матери, ходила по саду, по коридорам дворца, где прожила столько лет, пыталась отдавать распоряжения кизляр-аге… Однажды тот не выдержал:

– Валиде-султан, разве Хатидже Султан должна распоряжаться здесь? Разве у нее нет собственного гарема и собственных евнухов?

Хафса вздохнула:

– Хатидже Султан скучно там одной. Вот родит сына и забудет о нас, будем жалеть, что не приезжает.

– Вай, разве мне жалко, что она тут? Нет, но я лучше знаю, кого из евнухов где поставить!

Мужчины готовились к новому походу, женщины привычно сплетничали и ссорились между собой…

Из-за всех этих событий едва не прошло незамеченным появление в Стамбуле знаковой личности – представителя семейства Франжипани Жана, итальянца, состоящего на службе у французов. Вообще-то, члены семейства Франжипани были отменными парфюмерами, их средства славились во всей Европе, именно их духи частенько предпочитали при королевских дворах.

На сей раз Франжипани привез не духи или ароматное мыло, вернее, и их тоже, но основная цель поездки была другой.

Это не просто позор, это невиданный позор, особенно для такого честолюбивого и до тех пор удачливого короля, как Франциск Валуа. Французы в сражении при Павии потерпели от войска императора Римской империи Карла V сокрушительное поражение, а их король Франциск был дважды ранен и попал в плен.

Битва состоялась в день двадцатипятилетия императора Карла, словно подарок к первому юбилею. Немногим старше своего противника был и бедолага Франциск, ему исполнилось тридцать.

Бывает, когда и позор может обернуться выгодой. В те славные времена пленников полагалось выкупать, а до выкупа содержать их в соответствующих условиях, то есть короля в королевских. Карл очень быстро понял, что зря задумал пребывание царственного узника у себя в Мадриде, потому что чрезвычайно любвеобильный Франциск быстро обрел такое количество поклонниц, что впору отправлять его от греха подальше домой безо всякого выкупа.

Мало того, в пленника-ловеласа влюбилась сестра короля Карла Элеонора, вдова португальского короля. Не просто влюбилась, а воспылала желанием освободить обожаемого Франциска и выйти за него замуж. Когда за дело берутся женщины, мужчинам лучше сразу отступить, а судьбой любвеобильного Франциска занялись сразу несколько замечательных женщин, прежде всего его мать Луиза Савойская.

Луизе Савойской сын доставлял немало хлопот всю жизнь, большую часть она правила за сына то как неофициальный регент, пока он был слишком мал, то как официальный, пока развлекался в плену. Первая супруга беспокойного Франциска, дочь Людовика XII кроткая Клод Французская, принесшая мужу корону Франции, уже скончалась, однако жениться снова король не собирался, предпочитая многочисленных любовниц и двух весьма активных фавориток.

У императора Карла сил противиться женскому нажиму хватило почти на год, хотя за это время к осаде в пользу Франциска подключилась и собственная тетка Карла Маргарита Бургундская.

Но Луиза Савойская не стала ждать, когда император «созреет», она предприняла дополнительные меры. В Стамбул к османскому падишаху отправились тайные посланники со слезным письмом Франциска и его перстнем в подтверждение того, что не самозванцы. Луиза допустила серьезную ошибку, полагая, что суша надежней морской стихии. Посланники были убиты, а перстень позже видели на пальце у визиря Ибрагима.

Не получив никакого ответа, Луиза Савойская сумела переправить и второе письмо, правда, уже без перстня, зато с надежным человеком. Официально синьор Франжипани вез для султанской семьи на пробу различные парфюмерные снадобья, а в подметке своего сапога второе письмо.

Синьор Жан Франжипани от Стамбула пришел в ужас, поскольку город был, по его мнению, сродни библейским Содому и Гоморре. По-восточному богатый, даже роскошный, и нищий одновременно, зеленый, красивый, но очень грязный, полный купцов, расхваливающих товары, привезенные со всего света, и попрошаек, однако занимавшихся своим ремеслом в строго определенные дни – понедельник и четверг. Порядок здесь соседствовал с бедламом, богатство с нищетой, улыбчивость с ненавистью, здесь смешались все народы и языки, турецкая речь в некоторых районах слышалась реже иностранной. Вавилон, не иначе – решил для себя Франжипани. Луиза Савойская не ошиблась, вручая второе письмо представителю этой фамилии. Франжипани быстро нашел общий язык с венецианцами, более того, он сумел поговорить, не раскрывая истинной причины своего появления в Стамбуле, с Луиджи Гритти. Венецианцы производили много товаров, пользующихся спросом на рынках и во дворцах Стамбула, но парфюмерия не была их приоритетом, для этого нужны цветочные поля, которых у Великолепной Синьоры Венеции просто не могло быть. Потому хорошо известное своими парфюмерными достижениями семейство Франжипани угрозы для венецианских купцов не представляло, синьор Луиджи мог не опасаться и подсказал, к кому обратиться.

Великий визирь Ибрагим-паша действительно был молод (не больше тридцати), хорош собой, но, главное, энергичен, разумен и готов слушать то, что ему говорят, кто бы это ни делал, если только говорят разумные вещи.

Ибрагим-пашу явно любили женщины, значит, и он их тоже, от Луиджи Гритти Франжипани узнал, что паша зять падишаха, что тоже пришлось кстати. Ловкий итальянец подарил визирю кое-что для супруги Ибрагим-паши, а по совету все того же Гритти, и для дамы сердца, памятуя, что об этом следует молчать и «не догадываться».

Но вот о главном почему-то предпочел молчать. Попадет к падишаху, тогда и станет отрывать подошву сапога, а пока лучше помалкивать.

Получив от француза еще и красивый браслет, явно женский, но это даже лучше, и большой рубин для себя, Ибрагим устроил Франжипани встречу с султаном. Назначена она была прямо в покоях все еще не совсем здорового падишаха, в его рабочем кабинете, месте, где султан читал бумаги и частенько занимался ювелирной работой.

Франжипани пугался и радовался одновременно, успокоил его Луиджи Гритти, который должен переводить. Гритти был назначен драгоманом – переводчиком при Великом визире – не так давно, Сулейману понравился общительный, немного насмешливый, но всегда помнящий о правилах приличия и пределах допустимого итальянец. Жан волновался из-за возможности допустить какую-нибудь оплошность и неловким словом испортить все дело, Гритти обещал переводить осторожно и все исправить, если такая необходимость появится.

Вот это и пугало Франжипани больше всего. Как отдать послание короля при синьоре Гритти?

Но как ни волнуйся, идти к падишаху нужно. Франжипани решил пока о письме молчать, а там как получится.

– Повелитель, вы назначили встречу синьору Жану Франжипани… Он здесь, и синьор Луиджи Гритти тоже.

– Да, я помню.

Луиджи Гритти просил о возможности предстать перед султаном неофициально для своего соплеменника Жана Франжипани, семья которого занималась производством дорогой парфюмерии. Синьор Франжипани намеревался представить образцы их продукции к османскому двору.

Сулеймана совершенно не интересовал ни Франжипани, ни его притирания или духи, но он подумал, что это может быть интересно для гарема. И Хуррем, которая учит итальянский со своей служанкой, тут весьма кстати, пусть послушает, может, что-то поймет и чем-то заинтересуется.

Сам султан читал по-итальянски довольно свободно, даже складывал фразы, но вот на слух речь почти не воспринимал, для того чтобы речь понимать, ее нужно слышать. Но Повелителю и не требовалось понимание, для этого существовали драгоманы – переводчики, подобные синьору Луиджи Гритти, которые свободно владели и турецким, и другими языками.

Что ж, пусть этот Франжипани войдет, переводить будет Гритти, а Хасеки просто послушает.

Султан сделал знак Хуррем:

– Останься.