Помоги проекту - поделись книгой:
Уильям Хастингс Берк
Геринг, брат Геринга. Незамеченная история праведника
© William Hastings Burke, 2009
© М. Колопотин, перевод на русский язык, 2014
© ООО “Издательство АСТ”, 2014
Издательство CORPUS ®
©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)
Глава 1
Компас
Все из-за имени. Из-за него он угодил в это беспросветнейшее положение. Стоит май 1945-го, числа он даже и не знает – американцы держат его в тюрьме при дознавательном центре 7-й армии в баварском Аугсбурге. Центр квартирует в бывшем жилом комплексе в одном из пригородов Аугсбурга, Беренкеллере. Теперь здесь под охраной живет первая партия высокопоставленных нацистских пленных, готовящихся ответить за свои преступления в Нюрнберге. Меньше чем через год десятерых из них вздернут на виселице.
В импровизированной камере он готовит слово в свою защиту. Когда он поднимается с кровати, чтобы подойти к письменному столу у зарешеченного окна, его сковывает острая боль, отдающаяся во всем позвоночнике: это запущенная почечная болезнь, о которой не знают его тюремщики. Тем временем жена и дочка в Зальцбурге с нетерпением ждут хоть каких-то вестей, не подозревая, где он и что с ним происходит.
Его обвиняют в пособничестве нацистскому режиму. Обвинение, отдающее мрачной иронией, учитывая, что этот самый режим он отрицал всем своим существом, что всего лишь пять месяцев назад этот самый режим обвинил его в подрывной деятельности. Гестапо, для которого он был вечным источником раздражения, навесило на него ярлык “врага народа”. Евреи и неевреи, политические активисты и аполитичные обыватели, арийцы и славяне, богатые и бедные – он защищал их на улицах, вытаскивал из концлагерей, переправлял за границу. Но тюремщики не видят ничего из этого – все заслоняет его имя.
Дело в том – так уж вышло, – что он приходится младшим братом одному из соседей-заключенных, обитателю камеры номер пять, главной добыче союзников: бывшему рейхсмаршалу и главнокомандующему люфтваффе Герману Герингу. Альберт Геринг – так звали заключенного – добровольно явился в конце войны в американский Корпус контрразведки (
Поэтому теперь он сидит в своей камере с пятью листками бумаги и тридцатью четырьмя именами, с помощью которых ему как-то нужно убедить своих обвинителей в немыслимом. Он начинает с заглавия:
Шестьдесят лет спустя я сижу в Национальном архиве США в Вашингтоне. В моих руках тот самый список, составленный Альбертом в ту далекую пору. Эти пять самых обыкновенных с виду, кое-где запятнанных кофе страниц – мое первое реальное соприкосновение с Альбертом Герингом.
Но я забегаю вперед. Отмотаем назад, к моей выпускной церемонии. У меня на родине, в Сиднее, я стою на виду у всех собравшихся в величественном главном дворе Сиднейского университета. Среди публики мои родители, пытающиеся управиться с видеокамерой. Научный руководитель пожимает мне руку, незнакомые люди желают успехов. Куда теперь, интересуются все, получать степень или устраиваться работать в финансовой сфере? Нет, я не собираюсь продолжать учиться и натягивать на себя каждое утро строгий костюм тоже не хочу. Я рассказываю о своей идее, с которой ношусь уже какое-то время, об истории, не отпускающей меня с тех пор, как я случайно посмотрел документальный фильм,[2] где утверждалось, что у Германа Геринга – человека, воплощающего нацизм, – был брат-антинацист.
Мысль о том, что у чудовища, о котором мы знаем по школьным урокам истории, мог иметься брат, похожий на Оскара Шиндлера, не укладывалась в голове. Краткие поиски в местной библиотеке, дальнейшее более тщательные разыскания в библиотеке университета, обращение к всеведущему “Гуглу” не дали мне почти ничего – ни подтверждения, ни опровержения. Должно было быть что-то еще. Иначе получалось, что героизм одного человека мог быть полностью вычеркнут из истории из-за его брата. Фамилия Геринг обросла столькими наслоениями, что искажение стало казаться самой сущностью истории.
Через месяц после выпуска я купил билет на другой конец света и отправился в дорогу с ясной целью, но без какого-либо четкого представления о том, как ее достичь. Глядя со стороны, можно было подумать: типичный молодой турист, уезжающий послоняться по миру с рюкзаком за плечами, возможно, движимый желанием отсрочить неминуемое взросление. Но для меня это было началом экспедиции – поисковой миссии, которая должна провести меня сквозь слухи и кривотолки к истине об Альберте Геринге.
И первая остановка моей экспедиции здесь, в Национальном архиве США, и пять страниц с загнутыми уголками, которые я держу в руках. Сидя в этом зале, посетители которого носят усы и твидовые пальто, я представляю себя там, рядом с Альбертом, в его камере, давным-давно. Мне нужно знать, почему он решил предать бумаге имена именно этих тридцати четырех, а не сотен других, которых он тоже спас. Один из Габсбургов, эрцгерцог Иосиф Фердинанд (номер двенадцать), хорошо известен, как и поверженный канцлер Австрии доктор Курт фон Шушниг (номер двадцать семь). Все они – выдающиеся фигуры, чью судьбу нетрудно отследить даже сейчас.
Список начинает напоминать карту, как будто Альберт неосознанно уместил всю разнообразную историю своих военных лет в эти тридцать четыре имени; каждое оказывается узловой точкой на диаграмме его сюжета. Одновременно мое мальчишеское приключение выкристаллизовывается во что-то гораздо более серьезное. Документальные свидетельства, рассыпающиеся папки становятся именно этим и ничем другим – сохраненной реликвией. “Список тридцати четырех” – намного больше, чем бумага. Это плоть и кровь тех, кто является свидетелями и хранителями истории Альберт Геринга. В этот момент я осознал, что их голоса станут компасом моего путешествия.
Глава 2
Нетландия
Из своего окна я вижу, как пелена тумана опускается на Шварцвальд, окутывая древний черный лес мифической аурой – прямо как в сказках. Становится нетрудно вообразить себе заблудившуюся маленькую девочку в красном капюшоне или принцессу с белоснежной кожей, скрывающуюся в логове своих новых друзей – гномов. Это страна братьев Гримм и мое новое пристанище в Германии. Именно отсюда я собираюсь начать изучение истории братьев Герингов.
Я живу в коммунальном доме в неправдоподобно живописном районе Вире на окраине Фрайбурга, волшебного города, ютящегося между французской и швейцарской границами. Если захочу, я могу позавтракать в Германии, пообедать в Швейцарии и поужинать во Франции. Это место – своеобразная Нетландия для хиппи, зеленых, панков, преисполненных идеализма студентов в палестинских платках или просто тех, кто пытается убежать от жестоких реалий внешнего мира. Внутри этого уютного пристанища они проводят жизнь в блаженной отстраненности от всех зол и обязательств “взрослого” мира.
Когда я впервые собирался в этот старинный университетский городок, я представлял, что попаду в академическую среду, производящую на свет новых Фридрихов Ницше, Гюнтеров Грассов и Карлов Марксов. Но быстро убедился, что за вычетом другого языка и отсутствия “греческих” братств во Фрайбурге царит та же атмосфера – “мы все одна большая (алкогольная) семья”, – что и в обители Университета штата Пенсильвания, Счастливой долине – последнем университетском городке, где я провел год в качестве студента по обмену. И хотя европейской искушенности, к которой я намеревался приобщиться, я так и не нашел, у Фрайбурга множество других плюсов, начиная с “Егермейстера” дешевле чем по евро за стопку.
Чтобы на что-то жить и иметь какие-то деньги для исследований, я устраиваюсь в местный ирландский паб. О такой работе можно только мечтать, но есть один минус: управляющая заведением отдает мне всего лишь несколько смен в неделю. В результате я вынужден сделаться невольным вегетарианцем. В моем рационе преобладают углеводы: картофельное пюре, “вживую” и из пакетиков, макароны, лапша и прочее тесто. Что там диета Аткинса – за шесть месяцев я потерял десять кило.
Однако если работа не вполне покрывает мои финансовые нужды, она более чем удовлетворяет меня по части трепа и приключений –
По крайней мере, именно такие мысли отражаются на каменеющих лицах забредающих в паб немецких посетителей. Когда по субботам завсегдатаи, уже опрокинувшие в себя полдекалитра, пляшут и поют на стойке, сидящие в зале немцы, уставившись на этих безумных
Неподалеку от меня, на Гетештрассе, в полном соответствии с названием улицы, расцветает немецкий архитектурный романтизм. Прогуляйтесь по Гетештрассе, и вы встретите роскошные городские особняки, напоминающие нью-йоркские “браунстоуны”, только гораздо меньше и старомодней. Шпили и остроконечные фронтоны, поднимающиеся от плоских крыш, величественные балконы на фоне пастельных фасадов, очерченных кирпичной кладкой по углам. Все, чего здесь не хватает, это позолоченные экипажи, из которых выходили бы состоятельные горожане в напудренных париках. Однако не следует обманываться фасадами и архитектурой, этим зданиям не так много лет, как кажется.
На самом деле, за исключением мюнстера (собора), почти все постройки в центре Фрайбурга – послевоенные. Дело в том, что Фрайбург испытал на себе главные последствия двух крупных “оплошностей” Второй мировой – первой они обязаны собственным горе-воякам, а второй – их коллегам по ту сторону фронта. 10 мая 1940 года плотные серые тучи заволокли Шварцвальд: школьники играли в школьных дворах, местные крестьяне торговали привезенным товаром на Соборной площади, в квартале Штрулингер только что отзвонили колокола церкви Сердца Иисуса, и в этот момент на окрестности
Через четыре с лишним года произошла вторая оплошность, и ответственность за нее уже можно было официально возложить на “проклятых томми”. Получив ложные данные о том, что крупное немецкое соединение должно быть переброшено из Фрайбурга, 27 и 28 ноября 1944 года четыреста сорок один бомбардировщик Королевских ВВС обрушил на город тысячу девятьсот тонн британской стали, согласно плану – чтобы поразить его железнодорожную инфраструктуру. Получилось, правда, что в состав этой инфраструктуры входили также жилые дома, церкви, книжные магазины, рестораны, пекарни, кафе, парки, университетские корпуса, школы – весь городской центр за единственным исключением самой высокой постройки во Фрайбурге, величественного собора, и сейчас являющегося доминантой городского пейзажа. По окончании бомбежки храм Божий остался стоять посреди руин одиноким вызовом, как бы показывая средний палец Уинстону Черчиллю.
В отличие от предыдущего налета на этот раз горожане получили какое-то подобие предостережения. Но не сигналы воздушной тревоги и не радиообъявления первыми заставили большинство из них отправиться в укрытия. Первым был одинокий селезень, всего лишь птица, но птица, по-видимому, наделенная одновременно даром ясновидения, авторитетом и способностью убеждать. Прежде чем кто-либо мог увидеть или услышать первый британский бомбардировщик – по крайней мере, кто-либо из людей, – этот селезень забил крыльями, громко заклекотал, глядя вверх, и стал производить такой шум своими движениями, что все, кто находился поблизости, обратили на него внимание и заторопились в убежища. По этой причине многие фрайбуржцы смогли пережить авиаудар. Останки же их смелого пернатого земляка потом обнаружили в куче развалин.
Сразу за границей Альтштадта, улицей Леопольдринг, если перейти ее по пешеходному мосту и спуститься в парк Штадтгартен, пройти мимо фуникулера, который может отвезти вас на вершину Шлоссберга, и мимо амфитеатра с треугольной крышей, посреди пруда, населенного фонтанами-грибками, можно увидеть черную мраморную скульптуру, запечатлевшую знаменитого селезня в его судьбоносную минуту – выгнувшегося клювом к небесам и выкрикивающего свое грозное предупреждение. “Божье создание сетует, упрекает и предостерегает”, – высечено на основании статуи.
Этими же словами с полным правом можно было бы надписать статую Альберту Герингу, если бы такая существовала. Подобно фрайбургскому селезню Альберт умел нутром чувствовал надвигающуюся опасность и был движим стремлением защищать тех, кто ей подвергался. Он жил в Мюнхене, на родине нацизма. Он посещал те же университетские аудитории, что и Гиммлер, и был свидетелем самых первых шагов зарождающегося националистического движения среди студентов. Он видел, как его брат все ближе сходился с компанией Гитлера, и слышал, как его речь все больше и больше переполнялась ненавистью. Одним словом, ему было доступно непосредственное знание о том, что эти будущие лидеры Германии готовили для страны. Поэтому он бил тревогу, изъявлял недовольство, предостерегал своих соотечественников. Однако выяснилось, что абсолютно никто не хотел его слушать – в отличие от ясновидящей птицы.
За дверью моей комнаты слышно движение. Должно быть, это мои соседи готовятся начать
Поверх гудящего пылесоса слышится стук в дверь, меня зовут: “Вилль!” Что еще? Разве я не уничтожил вчера достаточно скверны? Нет, это сосед-лингвист принес мне письмо, которое откопали во время уборки. Письмо от Экхардта Пфайффера, редактора региональной газеты в северно-баварской области Франкония (где выросли Альберт и Герман Геринги), краеведа и, по-видимому, знатока истории рода Герингов. Я послал ему письмо пять с лишним месяцев назад в надежде, что он поделится каким-нибудь материалом для исследования.
Письмо, как и положено, написано официальным языком, однако интонация вполне дружелюбная. Как бы то ни было, содержательного в нем почти ничего. Все ценное, что он может мне сообщить, – это что Альберт ходил в школу в Херсбруке. Письмо практически под копирку воспроизводит многочисленные ответы, полученные мной с начала всей этой моей затеи. Обычно они имеют один и тот же зачин: “Позвольте выразить вам признательность за вашу попытку рассказать историю Альберта Геринга”, – но заканчиваются либо: “Очень сожалею, но мы не обладаем достаточной информацией, касающейся Альберта Геринга”, либо: “К сожалению, мы не можем поделиться никакой информацией, поскольку наш(а) [вставить имя члена семьи] скончался(лась) [вставить дату] и унес(ла) все, что ему (ей) известно, с собой в могилу”. Я начинаю верить, что опоздал на двадцать лет.
Но я решаю, что пора играть на опережение: если информация не приходит ко мне, придется отправиться добывать ее самому. Я звоню начальнице и говорю, что хочу отправиться на пару недель во Франконию. “Когда?” – спрашивает она меня в своей лаконично-деловой ирландской манере. “Как только получу от вас достаточно смен, чтобы собрать деньги на поездку”. Она вешает трубку.
Глава 3
Голубые глаза, карие глаза
Ранним утром в сильный мороз я поджидаю Дастина, американского приятеля, который, будучи чужим у себя на родине, уже десять лет наслаждается своим добровольным европейским изгнанием. Лучше владеющий немецким, он согласился присоединиться ко мне в качестве ассистента / переводчика. Спустя некоторое время Дастин появляется: багаж проверен, карты наготове, колеса вертятся, а капот смотрит в сторону автобана.
Мы оставляем позади ясное небо Баден-Вюртемберга ради непроницаемого баварского тумана. Автобан исчезает из виду вместе с долинами, шпилями церквей, плотными рядами деревенских улиц, подвесными мостами над безводными провалами и вспаханными полями с отвердевшей от мороза землей. Мы едем в окружении вереницы БМВ и “мерседесов”, несущихся с явным желанием оторваться от земли и взлететь.
К замку ведет живописная сельская дорога, немногим отличающаяся от тех, которыми изобилует английская провинция. Светло-зеленые пастбища с их кровами тут и там в поросших мхом каменных загонах высотой по колено перемежаются участками лесной чащи и покрытыми зеленью стенами скал. Здесь легко представить себе мчащуюся где-то недалеко лисью охоту с юным Германом Герингом во главе: на коне, убранный всеми возможными охотничьими аксессуарами вплоть до тирольской шляпы, Геринг мчится на лай гончих, запах лисы подстегивает и собак, и самого юного охотника. Миновав угодья этого джентльмена, мы проезжаем несколько скромных деревень, где вдоль единственной дороги выстроились домики, церковь и придорожные распятия. Это малая родина папы Бенедикта XVI, или, точнее, Йозефа Алоиза Ратцингера, – сердце немецкого католицизма.
Теперь мы петляем по скальной дороге: внизу змеится река Пегниц, сверху нависает каменный массив. За очередным крутым поворотом наконец появляется величественный образ замка Фельденштайн. Он расположился на самой вершине большого утеса, и над его неприступностью равно поработали человек и природа: каменные парапеты прекрасно вписываются в ступенчатый крутой откос, круглые бастионы торчат над каждым выступом горы – атаковать его снизу было бы самоубийством. В центре замкового комплекса высится главная башня, мрачно озирающая расположившуюся у подножья деревню Нойхаус-на-Пегнице. Вездесущая, не смыкающая глаз башня всем своим видом как бы требует беспрекословного подчинения от подданных. Глубоко в ее основании за деревянными дверями прячутся многочисленные комнаты и коридоры, которые, кажется, ведут внутрь самой горы, к нижним границам замка. Быть может, эти потайные средневековые ходы использовались, чтобы тайком провести сюда возлюбленную или, позже, спрятать собранные Германом на оккупированных землях сокровища искусства?
Мы огибаем справа фронтальную сторону замка и поднимаемся еще выше по дороге, в конце концов выбравшись к футбольному полю, где два мальчика играют в мяч. Старший из них стоит у одиннадцатиметровой отметки и раз за разом бьет по воротам, где стоит младший. Второму каждый раз приходится бегать за мячом, догоняя его на склоне. Я думаю, не играли ли когда-то так же Герман с Альбертом в этом самом парке. Атлетичный старший Герман, конечно же, в более выгодной позиции бьющего, более мягкий Альберт в позиции ловящего – он подыгрывает самолюбию брата и бежит за каждым укатившимся мячом. В ранних сумерках с их свежим, слегка пахнущим каминным дымом воздухом мы спускаемся пешком к воротам Фельденштайнского замка, чтобы проникнуть в тайну детства Германа и Альберта.
В 1938 году, когда в моде было все арийское, немецкий историк барон Отто фон Дунгерн опубликовал статью, описывающую фамильное древо, а точнее безупречную “арийскость”, Германа Геринга. Статья была частью серии, посвященной родословным других знаменитых немцев, таких как Артур Шопенгауэр и Рудольф Гесс. В то время шестнадцать доказанных арийских предков считались достаточной охранной грамотой – с ними можно было не бояться, что тебя захлестнет истерия, рожденная Нюрнбергскими законами.[3]
Дунгерн оказался настоящим артистом от генеалогии. Взявшись за секатор, он проредил заросли браков и рождений до xii столетия. Он начал с самого низа фамильного древа, где повыдергивал все сорняки и ничего не значащие корни, пока не наткнулся на золотую жилу – королевские дома Гогенцоллернов и Виттельсбахов. Он продолжал рубить в поисках мощной доминирующей ветви, воплощающей завоевания и высокие достижения. Естественно, он сумел отыскать связь с “железным канцлером” – основателем современной Германии Отто фон Бисмарком. Где-то посередине пути его метод отсечения всего лишнего стал тяготеть к настоящему художеству, плодом которого оказалась самая что ни на есть высокая абстракция: замысловатая лоза, протянувшаяся к вершине немецкой литературы – Иоганну Вольфгангу фон Гете. Дунгерн занялся стрижкой по самому краю кроны, ровно там, где она едва касалась соседнего дерева, и здесь обнаружилась еще одна высокородная веточка, ведущая к кайзеру Вильгельму II, внуку королевы Виктории.[4] Под конец, окруженный горой непригодных вершков и корешков, перед ним стоял настоящий арийский рыцарь в сияющих доспехах.
Если отмести всю нацистскую пропаганду и покопаться в этой куче забытых генеалогических обрубков самому, можно увидеть, что более подобающим представителем рода Герингов скорее является фигура высокопоставленного прусского чиновника из землевладельческого сословия, которому время от времени удавалось приблизиться к трону.
Более предпочтительной точкой в истории, с которой следует начинать изучение геринговской родословной, является, пожалуй, рождение Михаэля Христиана Геринга в Рюгенвальде в 1694 году. Михаэль Христиан, которым наряду с еще несколькими прародителями Геринги особенно гордились, когда-то состоял на службе у прусского короля Фридриха Великого. Начав с должности полкового квартирмейстера, он постепенно возвысился до ранга
31 октября 1838 года в Эммерихе, совсем рядом с голландской границей, фамильное древо Герингов пустило новую ветвь, на которой было написано имя Генриха Эрнста Геринга, будущего отца Альберта и Германа. Сыну весьма уважаемого судьи Генриху была предначертана юридическая карьера, которой он поначалу хотел избежать. Выучившись на правоведа в престижных Гейдельбергском и Боннском университетах, в двадцать семь лет Генрих неожиданно натянул на себя прусский армейский мундир и отправился на Прусско-Австрийскую войну 1866 года. Прошло каких-то семь недель, и картографам пришлось чинить свои сточившиеся перья, чтобы рисовать новую карту Европы – карту, теперь благоволящую к торжествующей и постоянно расширяющейся Прусской империи за счет сжимающейся Австрийской. Пруссаки заставили поработать картографов и несколько лет спустя, когда одержали победу во Франко-прусской войне, и Генрих снова был в первых рядах тех, кто раздвигал границы Прусской империи, тем самым создавая новую Германию. В награду за участие в боевых действиях Генрих получил должность участкового, а затем земельного судьи во вновь образованной Германской империи.[6]
Но вскоре его стал точить червь недовольства и меланхолии. Снова дало себя почувствовать отсутствие призвания к юстиции. Хуже того, после десяти лет супружества и пяти рожденных детей (один умер в младенчестве) он потерял жену Иду. Им овладела подавленность, он стал нервным – почетная должность земельного судьи его больше не устраивала. Ему хотелось назначения, пропуска в верхние эшелоны немецкого общества. Таким пропуском стала новая консульская служба Министерства иностранных дел в Берлине. Он знал, что империя разрастается и что кайзеру Вильгельму I не терпится получить возможность выпивать на равных со своими коллегами по Колониальному клубу – английским королем и французским президентом. Канцлер Бисмарк, приятель Генриха, посоветовал ему отправиться в Лондон поучиться у лучших, то есть познать все премудрости весьма успешной британской модели колониального администрирования.[7]
Однако до отъезда нужно было найти жену – спутницу, с которой можно было бы разделить новую жизнь, не говоря уже о воспитании детей. Этот пробел был восполнен парой восхитительных голубых глаз, владелицу которых, девятнадцатилетнюю блондинку с простоватыми, но приятными чертами лица, звали Франциска Тифенбрунн. Ее отец, Петер Пауль Тифенбрунн, был уважаемым земледельцем из тирольского городка Ройтте. Сватовство прусского судьи к скромной тирольской фройляйн, движимое не столько любовью, сколько необходимостью, увенчалось успехом. Уже беременная первым ребенком (Карлом Эрнстом), Франциска вместе с Генрихом переселилась по ту сторону Ламанша. 28 мая 1885 года в церкви Св. Якова Франциска Тифенбрунн, которая была на двадцать лет моложе Генриха, стала Фанни Геринг.[8] В том же году хорошо подкованный в делах колониальной администрации и готовый к новому поручению Генрих удостоился доверия Бисмарка и был назначен
Мы с Дастином минуем внешние ворота замка, как раз когда начинают звонить колокола ближайшей церкви. При входе нас встречают ветхая будка билетера и киоск с картинками мороженого. Территория замка по-зимнему тиха. О жизни напоминает лишь карканье воронов, гнездящихся на центральной башне. Мы продвигаемся дальше по брусчатой дороге, пока не приближаемся к главным воротам, на которых красуется табличка с адресом замка – выгравированный в камне средневековый щит.[9]
Еще от одних ворот заасфальтированный въезд с двумя флагштоками по краям ведет к зданию, в котором когда-то, видимо, проживали Геринги, а теперь расположился отель “Фельденштайн”: три этажа эклектической архитектуры, болотно-зеленый фасад, сводчатые оконные переплеты белого цвета, терракотовая черепица и ярко-красная парадная дверь, которая кажется позаимствованной с фабрики Вилли Вонки. Не представляя, что нас ждет по ту сторону, я поворачиваю ручку двери.
Нас встречает овчарка с оскаленной пастью. Рычание взрывается оглушительным лаем. Тут же из глубины коридора раздается не менее враждебное гавканье на франконском наречии. Вслед за голосом объявляется его владелец – громоздкий мужчина, который совсем не рад нашему визиту. В неудачной попытке скрыть очевидное недовольство он с усилием натягивает улыбку “как на школьном фото”. Мы спрашиваем, открыты ли они и можно ли поужинать. После секундного промедления он выдавливает: “
Новый зал, в который он нас заводит, – это какое-то логово неистового чучельника: бессчетные рога, свисающие со стен головы серн, набитые фазаны, для разнообразия дополненные тропическим попугаем, стервятником и совой в стеклянных витринах. Здесь же оружие, которым добыто все это мертвое великолепие: арбалеты, пики, мечи, щиты и даже целый комплект доспехов. За исключением компании Людвига II и Иисуса мы ужинаем в одиночестве. Треск горящих дров, раздающийся с другого конца зала, периодически нарушает тишину этого склепа. Из страха оскорбить всеобщий покой наш разговор принимает форму перешептывания: мы в основном обсуждаем странность окружающей обстановки и придумываем, как выудить информацию из нашего севернобаварского хозяина. Странное становится и вовсе сюрреалистическим, когда из колонок, размещенных на головах статуэток монахов, внезапно раздается бравурная духовая музыка с отдаленно средневековым мотивом, а после – саундтрек “Храброго сердца”.
Наш хозяин периодически показывается в зале, и каждый раз мы пытаемся занять его разговором о погоде или городке. Он отделывается от нас чем-нибудь односложным и идет заниматься своими делами. Дверь снова открывается, но на этот раз в нее входит молодая официантка с пучком белокурых волос и приветливой улыбкой. Происходит преображение: понатыканная повсюду живность больше не пронзает нас леденящими взглядами, бухающая недокельтская музыка больше не раздражает так сильно. Обстановка становится уютней. Мы чувствуем, что нам рады. После обмена любезностями с официанткой мы узнаем, что угрюмого хозяина зовут герр Бетцельд, и это тот самый человек, которого я должен, хотя совершенно не горю желанием, расспросить о прежних знаменитых обитателях замка.
Герр Бетцельд оказывается столь же немногословным насчет Альберта Геринга, как насчет всего остального. Он даже заявляет нам, что никто в городке – и, если на то пошло, во всем мире – ничего об Альберте не знает. Обогатившись этой информацией, мы благодарим его и отправляемся в центр города, чтобы найти место для ночевки и проверить, насколько он прав.
В современной Намибии, в центре ее столицы Виндхук, указатель с надписью “улица Геринга” более столетия стоял на одной из главных транспортных артерий города. Знак был одним из немногих вещей, напоминавших о пяти годах, во время которых эта часть юго-западной Африки между реками Оранжевой и Кунене находилась под властью рейхскомиссара Генриха Геринга. В сопровождении канцлера (герр Нельс) и шефа полиции (герр Гольдамер), но без фрау консул – Фанни Геринг находилась в Германии, вот-вот готовившаяся родить своего первенца Карла Эрнста, – Генрих Геринг в сентябре 1885 года высадился в Уолфиш-Бей.[10] Он прибыл в Африку с определенной коммерческой миссией, весьма нелегкой: добиться от местных жителей, а именно от племен гереро и нама, заключения с Германией договоров о протекторате. Это было нужно для того, чтобы частные немецкие торговые компании могли эксплуатировать богатые ресурсы этой земли, а лютеранские пасторы – насаждать слово Божье, не боясь получить копье в спину. Единственная проблема заключалась в том, что товар, привезенный Генрихом на продажу, пришелся не очень по вкусу местному потребителю. Более того, африканцам настолько претила сама идея протектората, что они регулярно нападали на германские торговые посты, в том числе на поместье Геринга.
Это обстоятельство вместе с невыносимой жарой и недостатком воды плохо сказалось на Фанни, которая вместе с новорожденным Карлом Эрнстом воссоединилась с мужем в Африке. Ее здоровье было еще больше подорвано рождением второго ребенка, Ольги, которое чуть не стоило ей жизни. Однако заботами молодого австрийского врача с аристократической приставкой “фон” Фанни удалось выжить, чтобы произвести на свет еще двух, более знаменитых Герингов. Доктор Герман фон Эпенштайн не отходил от ее постели день и ночь, изредка ловя взгляд этих гипнотизирующих голубых глаз. Он был влюблен. И когда она наконец очнулась под заботливым взором своего спасителя, увлечение стало взаимным.[11]
Перед угрозой быстрого конца своей едва начавшейся дипломатической карьеры Генрих решил временно отказаться от первоначального мягкого подхода и заняться более агрессивной сбытовой политикой, а именно пустить в ход имперский военный корпус при поддержке местной полиции, составленной из сочувствующих ему местных жителей. Как только порядок был восстановлен, Генрих вернулся к старой, ненасильственной модели колониального управления. Он не разделял отношения к “дикарям”, распространенного в цивилизованной Германии. Он считал представителей коренного населения такими же людьми, к которым следует относиться соответственно, и это мнение полагал обязательным для своих подчиненных[12].[13] Таким образом, импорт пряников начал обгонять импорт кнутов. Имперское ухо училось быть внимательным: принуждение сменялось дипломатией, соглашения с крестами вместо автографов стали реальностью. Отношения между колонизаторами и колонизуемыми начали превращаться в чуть ли не дружественное сотрудничество. После пяти лет службы Генриха на посту рейхскоммисара в Юго-Западной Африке территория под немецким суверенитетом приросла на пятьсот миль вглубь материка.[14]
Однако от коренного изъяна в системе протектората все-таки было никуда не деться. Германская империя была не в состоянии выполнить свою часть сделки – обеспечить защиту. Вождь племени нама Хендрик Витбоой не захотел уважать печать далекого короля, вновь и вновь нападая на пастбища своих соперников гереро. Местные племена, в первую очередь те же гереро, потеряли веру в белокожих защитников и стали настаивать на изменении условий соглашения. В конечном счете это означает, что Генриху с его подопечными пришлось временно покинуть вновь образованные колонии.[15]
В 1890 году Генрих вернулся в совершенно другую страну – в Германию без Бисмарка, Германию в руках молодого и порывистого кайзера Вильгельма II, Германию, зараженную охранительством. Представления о равных правах для всех людей – черных и белых, диких и цивилизованных, – которых придерживался Генрих, здесь не находили понимания. Речи Генриха, его попытки заступиться за своих друзей-аборигенов натыкались на один ответ: обвинения в социализме. В ту пору это было все равно что получить ярлык коммуниста в США во времена Маккарти.[16]
Генрих решил сбежать из благословенного отечества, пусть это и означало, что жену с тремя детьми – только что родилась вторая дочка, Паула, – придется вновь подвергнуть испытаниям колониальной жизни. В 1891 году Генрих получил пост генерального консула Германии на Гаити и министра-наместника в Порт-о-Пренсе. В этой тропической обстановке, в окружении зреющего повсюду гражданского беспокойства, боевой дух Генриха и голубоглазая загадочность Фанни вновь слились ради появления их четвертого ребенка. Девять месяцев спустя, 12 января 1893 года, в Мариенбадском санатории в баварском Розенгейме – не так уж далеко от места рождения Гитлера, городка Браунау-ам-Инн на австро-немецкой границе, – у Герингов родился мальчик, названный Германом Вильгельмом. Первое имя было позаимствовано у ангела-хранителя Фанни, объекта все большего восхищения с ее стороны, – доктора Германа фон Эпенштайна, который во время рождения находился здесь же, у ее постели. Второе имя мальчик получил либо в честь покойного кайзера Вильгельма I, либо же в честь гордости рода Герингов – дедушки Вильгельма.
Младенцу Герману довелось провести с матерью только шесть недель, поскольку Генрих затребовал ее немедленного присутствия на Гаити. Фрау Графф, близкая подруга семьи, жившая в городке Фюрт близ Нюрнберга, стала Герману приемной матерью на все те почти три года, которые прошли до возвращения Герингов. Эта разлука матери и ребенка, по всей видимости, оказала большое влияние и на юного, и на уже взрослого Германа.
По словам старшей сестры Германа Ольги Ригеле, его воссоединение с устранившимися родителями совсем не стало приятным событием. На железнодорожной платформе, где Граффы ожидали Герингов с распростертыми объятиями, трехлетний Герман стоял, отвернувшись от всех. Когда Фанни Геринг попыталась поднять сына, он сморщился, замахал руками и, разрыдавшись, стал бить по груди свою биологическую мать. Что же касалось незнакомого старика, вставшего поодаль от всей этой сцены – его собственного отца, – то Герман даже не глянул в его сторону.[17]
Утомленный и постаревший после пребывания на Гаити, Генрих еще несколько месяцев проработал в Министерстве иностранных дел, после чего вышел в отставку и поселился в берлинском пригороде Фриденау. Поначалу, оказавшись в окружении “своих” – прусских чиновников и офицеров, – Генрих наслаждался жизнью отставника. По воскресеньям он брал детей в Потсдам посмотреть на блеск и мощь прусской армии на параде – зрелище, которое на всю жизнь заразило Германа любовью к военным и войне.[18] Но для Генриха как человека, всегда стремившегося к новым вершинам, бессобытийность существования на пенсии была тяжким грузом. Когда-то, будучи недовольным своей судьбой выпускником-юристом, он записался в армию; позже, будучи разочарованным наместником в Юго-Западной Африке, он перебрался на Карибы; теперь, будучи беспокойным пенсионером, он взялся за бутылку. Вдобавок к алкоголизму он страдал от периодических приступов бронхита и пневмонии. И, пока Генрих увядал, его жена и старый африканский друг доктор Эпенштайн проводили все больше времени вместе.[19]
Посреди этих семейных сложностей, 9 марта 1895 года, во Фриденау родился кареглазый мальчик по имени Альберт Гюнтер Геринг. С самого рождения Альберта считали паршивой овцой в семействе Герингов. Этот ярлык определил и всю его дальнейшую жизнь. Всегдашнее сопротивление устоявшемуся положению вещей, то есть всему, что было ему отвратительно, заставит его порицать свою родину в момент пришествия нацистов к власти в 1933 году. Оно заставит его объявить войну нацистскому режиму. Оно вынудит его сделаться политическим изгнанником, объектом преследований гестапо. И, что важнее всего, оно будет означать сохраненные жизни сотен будущих жертв нацизма.
Почти сразу после рождения Альберта, ссылаясь на “ухудшающееся здоровье Генриха”, Эпенштайн предложил Герингам поселиться в его новоприобретенном поместье – замке Фельденштайн. Этот франконский замок, в котором когда-то жили князья-епископы, завоеватели-шведы и баварские рыцари, был приобретен в 1897 году новоявленным рыцарем-австрияком – риттером[20] фон Эпенштайном – за двадцать тысяч марок. К 1914 году Эпенштайн потратил еще миллион на его реконструкцию. Эта сумма была вполне по карману оставившему медицинскую практику богачу Эпенштайну, унаследовавшему основную часть состояния своего отца. Доктор Эпенштайн-старший, придворный лекарь прусского короля Фридриха Вильгельма IV, занимавшийся перепродажей земли, занимал, несмотря на свое еврейство, высокое место в прусском обществе. Эта незначительная “родовая отметина” почти и вовсе исчезла, после того как он крестился, чтобы жениться на дочке богатого купца-католика. Таким образом, младший доктор Эпенштайн родился католиком, воспитывался католиком и жил в строгом соответствии с католическим укладом.
Довольно низкорослый и склонный к полноте Эпенштайн не был писаным красавцем, однако его элегантные наряды, манера говорить и вести себя вместе с захватывающими историями о путешествиях в далекие экзотические страны делали его более чем незаурядным обожателем.[21] Помимо прочего, он мог похвастаться солидным состоянием в форме недвижимого имущества в Берлине, замка Фельденштайн и еще одного средневекового замка в районе австрийского хребта Высокий Тауэрн – Маутерндорф.
В обоих замках он нередко устраивал званые ужины. Причем это были не обычные официальные приемы в вечерних туалетах – у Эпенштайна они имели все признаки средневековых пиршеств. Он одевал челядь в старые придворные мундиры, перемены блюд объявлялись звуком охотничьего рога, пища и вино подавались в изобилии, и все это веселье сопровождалось игрой целого войска менестрелей. Если спивающийся, практически выживший из ума Генрих не получал приглашения на подобные пирушки, Фанни Геринг часто играла роль хозяйки вечера, иногда до самого завтрака. Когда Эпенштайн приезжал к Герингам в Фельденштайн, он брал себе роскошнейшую из двадцати четырех комнат, которая по совпадению оказывалась в нескольких еле слышных шагах от комнаты Фанни.[22] Это все более подозрительное поведение начало давать жителям городка и знакомым семьи повод сплетничать о существовании романа между Эпенштайном и Фанни.
“У нас и сомнений никогда не было, – комментирует профессор Ганс Тирринг, крестный сын Эпенштайна, который проводил летние каникулы в Маутерндорфском замке одновременно с Герингами. – Все, кто останавливался в Маутерндорфе, принимали это как данность, и ни Германа, ни других детей Герингов это, по-видимому, не беспокоило. Они, как все мы, ходили на цыпочках перед Пате [крестным отцом] Эпенштайном”.[23] Есть даже мнение, что эта связь привела к зачатию Альберта. Рассуждали, что роман начался примерно за год до рождения Альберта. Более того, Эпенштайн по счастливому совпадению решил стать крестным отцом всем вновь рож денным детям Герингов.[24] Как вспоминает старшая сестра Альберта Ольга Ригеле, “Пате тогда сделал Германа своим любимым крестным сыном, но после рождения Альберта он стал всегда носиться с ним”.[25] Слухи только усилились, когда Альберт подрос и люди стали замечать некоторое физическое сходство между крестными сыном и отцом. “Как говорили, отношения дали плод – Альберта. И ходили слухи, что этот мальчик выглядел точно как Эпенштайн”, – говорит Миа Хаунхорст, бывшая соседка из Нойхауса-на-Пегнице.[26] Одинаковые темно-карие глаза и волосы, центральноевропейские черты – все это было совпадением, которое люди не могли не заметить. Если допустить, что эти слухи правдивы, Альберт был на четверть евреем, что, по нацистским законам о чистоте арийской крови, потребовало бы его перемещения в концлагерь.
Как бы то ни было, в последующие годы стало видно, что именно Герман сделался любимчиком Эпенштайна. Про Альберта вспоминали как про “унылого мальчика, который всегда жаловался и начинал плакать даже раньше, чем его кто-то обижал”.[27] Осторожный ребенок, он предпочитал общество книг и безопасность своей комнаты. Никаких армейских стрижек – Альберт носил длинные волосы на манер мальчика-пажа. Совсем не примерный сын для австрийского рыцаря, путешественника и авантюриста.
Напротив, Герман рос ребенком, уверенным в себе – возможно, слишком уверенным. Когда он не вел в атаку отряд буров из местных мальчишек в каком-нибудь разыгранном сражении Англо-бурской войны, он устраивал с ними воображаемую большую охоту или покорял крутые склоны. К десяти годам он взбирался на замковые скалы Фельденштайна, к тринадцати одолел высочайшую вершину Австрии Гросглокнер (3798 метров). Он не боялся при случае защитить своего героя Эпенштайна. Однажды мальчик, гостивший на выходных в Маутерндорфе, усомнился в аристократическом достоинстве хозяина, задирая Германа словами, что “Эпенштейн получил титул у кайзера за деньги, а не за храбрость”. Герман быстро ответил наглецу, разбив тому нос. Эпенштейн как-то прознал про этот инцидент, и на следующий день “мальчик с родителями испарились из Маутерндорфа”. За это “Герман удостоился особой награды – провести день наедине со своим героем, охотясь в горах на серн”.[28]
Теперь, добравшись до центра городка, мы с Дастином ищем, где переночевать. Стучимся в первое же увиденное здание с надписью
Мы решаем попробовать еще один
Он уходит за стойку и набирает в фарфоровые кружки два нефильтрованных пива из местной пивоварни,
Со времени моего переезда в Германию мне с трудом даются не только диалектные нюансы немецкого, но и сама его логика. С каждым новым выученным словом меня поражает, насколько буквальным, прямолинейным и, осмелюсь сказать, неизобретательным способен быть этот язык. Тому, что вместо придумывания целого нового существительного берутся два существующих слова и просто составляются в третье. Например:
С разговорами и подшучиваниями мы с северянами и баварцами на самом деле начинаем
Из воспоминаний военного времени, которыми он нас потчует, одно звучит особенно ярко, несмотря на прошедшие шестьдесят лет. Он рассказывает, как Герман, бывало, приезжал сюда на своем
Он разражается каркающим смехом, который переходит в настоящий приступ кашля. Лечится все это мятным леденцом и еще одной сигаретой. Продолжая, он говорит, что, несмотря на такую неприглядную черту характера, в городке Германа любили. По его словам, Герман финансировал все церемонии причастия и конфирмации городских детей, оплачивая дорогие наряды и все необходимое для праздника.
Пытаясь повернуть его в нужную мне колею, я напоминаю, что мой интерес главным образом – это младший брат Германа, Альберт. Тот, кто спасал евреев и политических. Либо в силу большей оторванности от реальности, чем нам показалось, либо просто недослышав, хозяин продолжает рассказывать о Германе, заметив только не очень веселым тоном: “У Германа в школе лучший друг был евреем, но никто не знает, почему у него поменялось отношение к ним”. А что же Альберт? “А, Альберт! – откликается он с отсутствующим выражением на лице. – Никто ничего толком об Альберте не знает”. Герр Бетцельд был прав. Кажется, что, как и для учебников истории, для жителей Нойхауса-на-Пегнице Альберта Геринга не существовало.
Уезжая, я смотрю наверх, на детское пристанище Альберта, Фельденштайнский замок, и представляю его юным, сидящим у одной из бойниц в одиночестве, всматривающимся в людей внизу, живущих жизнью, так же далекой от него, как город далек от вознесшегося над ним замка.
Глава 4
Рождение
Каждый поворот показывается внезапно, на каждом вираже замираешь от восторга пополам с ужасом. Пока мы забираемся на Высокий Тауэрн, гаснет день. Время проносится незаметно. Разбросанные тут и там лоскутки снега превращаются в бескрайние лыжные поля. Лыжники катятся по затененным склонам, другие висят на сиденьях подъемников над самой дорогой. Постепенно зев ущелья открывается, и мы видим зеленую альпийскую долину с прилепившимися по краям гроздьями хижин.
Идет третий день нашей экспедиции по ландшафтам, в которых проходило детство братьев Герингов. Мы с Дастином катим по шоссе 99 через район Австрии под названием Лунгау, где-то в двух часах езды к югу от Зальцбурга. Это та самая дорога, по которой Герман гонял на своем округлом “мерседес-бенце” 540К 1938 года выпуска. За много столетий до того она была единственным возможным здесь маршрутом для купцов из Рима, на котором их поджидала древняя застава – бург Маутерндорф. Это вторая резиденция доктора Германа фон Эпенштайна, сказочный замок Альберта и Германа на время их летних каникул.
Замок – первое, что замечаешь, приближаясь к городку Маутерндорф. Расположенный чуть выше остальных зданий, он, конечно, значительно уступает по высоте Фельденштайнскому. Вдобавок, в отличие от последнего, здесь нет ни смотровых башен, ни двойных стен, ни бойниц для лучников, ни других оборонительных приспособлений. Вместо этого – привлекательный каменный фасад с горчичного цвета угловой кладкой и темно-коричневыми черепичными шпилями на фоне нежно кремовых стен. Теперь, в свете прожекторов, он сверкает еще ярче. Не цитадель, призванная отражать набеги жадных до сокровищ агрессоров, а гостеприимный особняк, прячущий внутри сборщиков дорожной пошлины, – эдакая наживка для ничего не подозревающих торговцев, которым, однако, придется раскошелиться.
Мы переезжаем деревянный мостик над неглубоким рвом, в котором вместо воды растет густая трава. Информационный щит вкратце описывает историю замка. Изначально он был построен в качестве римской дорожной заставы, потом, в xiii веке, попал в руки
Поделиться книгой: