Помоги проекту - поделись книгой:
Пираты
Обыкновенно считают, что англичане обзавелась империей, “как бы сами не отдавая себе в том отчета”. На самом же деле английская экспансия совсем не случайна: она была сознательным подражанием. Историки экономики часто называют Англию “первой промышленной державой”, но к европейской имперской гонке англичане опоздали. Например, Ямайку Англия приобрела только в 1655 году. В то время Британская империя включала в себя всего лишь горстку карибских островов, пять североамериканских колоний и парочку индийских портов.
Христофор Колумб заложил основы Испанской империи более чем на полтора столетия раньше. Эта империя была предметом зависти всего мира. Она простиралась от Мадрида до Манилы, вобрав в себя Перу и Мексику: самые богатые и густонаселенные территории на американском континенте. Еще обширнее и прибыльнее была Португальская империя. Ее территория начиналась от атлантических островов Мадейра и Сан-Томе и вмещала в себя Бразилию и многочисленные фактории в Западной Африке, Индонезии, Индии и даже в Китае. В 1493 году папа римский выпустил буллу, закрепляющую торговлю в обеих Америках за Испанией, а торговлю в Азии — за Португалией. При этом разделе мира португальцы получили сахар, пряности и рабов. Англичане, впрочем, сильнее завидовали испанцам, нашедшим в Америке золото и серебро.
Со времен Генриха VII англичане мечтали о собственном Эльдорадо. Они очень надеялись, что страна сможет разбогатеть на американских металлах, но снова и снова терпели неудачу. Лучше всего у них получалось грабить испанцев на море и на суше — разумеется, благодаря мореходным навыкам. Уже в марте 1496 года Генрих VII, явно вдохновленный открытием четырьмя годами ранее Америки Колумбом во имя испанской короны, выдал венецианскому мореплавателю Джону Каботу патент, предоставляющий ему и его сыновьям возможность отправиться
под нашим флагом… в плавание за их собственный счет ко всем местам, областям и берегам восточного, западного и северного морей [но не южного, чтобы избежать конфликтов с испанцами] … чтобы искать, открывать и исследовать всяческие острова, страны, области и провинции язычников и неверных, остающиеся до сего времени неизвестными христианскому миру, в какой бы части света они ни находились… [и] покорять, занимать и владеть любыми поселениями, замками, городами и островами, которые они смогут покорить и занять, в качестве наших вассалов и наместников в этих местах, распространяя наш суверенитет и права на эти поселения, замки, города, острова и материки, обнаруженные таким образом.
Зависть англичан к империи лишь обострилась после Реформации, когда сторонники войны против католической Испании стали утверждать, что на Англии лежит религиозная обязанность построить протестантскую империю в пику “папистским” империям испанцев и португальцев. Ричард Хаклюйт, ученый елизаветинской эпохи, утверждал, что если папа римский мог дать Фердинанду и Изабелле право занимать за границами христианского мира “все острова и материки, найденные и те, которые будут найдены, открытые и те, которые будут открыты”, то на английском монархе лежит обязанность “возвеличения и распространения… веры” — протестантской. Таким образом, английская концепция империи была сформулирована в ответ на концепцию империи, которой следовали конкуренты. Империя англичан должна была основываться на протестантизме, испанцев — опиралась на католицизм.
Существовали и политические различия. Испанская империя была автократией. Располагая казной, полной американского серебра, король Испании мог уверенно стремиться к мировому господству. Для чего нужны эти деньги, как не для преумножения славы? В Англии же власть монарха никогда не была абсолютной. Ее ограничивали сначала богатая землевладельческая аристократия, а позднее — двухпалатный парламент. В 1649 году короля даже казнили за то, что он игнорировал политические требования парламента. Английские монархи, желавшие воевать, но зависимые от парламента в финансовом отношении, часто не имели иного выбора, кроме как полагаться на наемников. И все же в слабости английской короны таилась сила: поскольку политическая власть не концентрировалась в одних руках, подобное происходило и с богатством. Налоги могли взиматься только с одобрения парламента, и те, у кого были деньги, твердо знали, что монарх их ни у кого просто так не отнимет. Это было важным стимулом для предпринимателей.
Оставался вопрос, где Англии следует строить свою империю? В 1589 году кузен и тезка Хаклюйта раскрыл ему глаза.
Я увидел на столе [своего кузена] … карту мира. Он, увидев мой интерес, начал врачевать мое невежество, показывая разделение Земли на три части согласно древним воззрениям и, согласно новому и лучшему разделению, на большее число частей. Он указал мне указкой все известные моря, заливы, бухты, пути, мысы, реки, империи, королевства, герцогства и территории каждой части и перечислил их особые товары, имеющиеся в избытке, а также те, в которых есть нужда и которые в изобилии привозят… торговцы. От карты он привлек меня к Библии… где я прочитал, что сходящие в море на кораблях и творящие делания в водах многих видят дела Бога и Его чудеса в пучине, и проч.
Но вот что кузен Хаклюйта не смог показать, так это места, где могли остаться серебро и золото, на которые никто пока не претендовал. Первое документированное путешествие из Англии с целью поиска таких мест относится к 1480 году, когда судно, снаряженное оптимистами, вышло из Бристоля, надеясь отыскать “остров Бразил к западу от Ирландии”.
Джон Кабот (Джованни Кабото), венецианский моряк на английской службе, успешно пересек Атлантику, выйдя из Бристоля в 1497 году, но умер в следующем году в море. Он не сумел убедить англичан в том, что открыл новый путь в Азию (пунктом назначения его провальной экспедиции была “страна Сипангу” — Япония).
В 1501 году испанское правительство забеспокоилось, что английские “конкистадоры” обойдут их в Мексиканском заливе, и даже снарядило экспедицию, чтобы “остановить продвижение англичан в том направлении”. Но если бристольские моряки, такие, к примеру, как Хью Элиот, действительно к тому времени уже пересекли Атлантику, то земля, которой они достигли, была Ньюфаундлендом, и нашли они там отнюдь не золото. В 1503 году среди расходов двора Генриха VII значилась покупка “ястребов с острова Ньюфаундленд”. Огромный интерес для бристольских купцов представлял также промысел трески в том районе.
Богатство влекло и сэра Ричарда Гренвилла. Он стремился к южной оконечности Южной Америки, потому что, как он выразился в прошении, поданном в 1574 году, была “вероятность обретения в тех странах великих сокровищ — золота, серебра и жемчуга, — подобно тому, как другие правители получают их в таковых странах”. Три года спустя надежда на золото и серебро (не говоря уже о “пряностях, снадобьях, кошенили”) подвигла сэра Фрэнсиса Дрейка на поход в Южную Америку. Хаклюйт с энтузиазмом провозглашал: “Без сомнения, мы подчиним Англии все золотые копи Перу”. Экспедиции Мартина Фробишера 1576, 1577 и 1578 годов, как и многие прочие, были нацелены на поиск драгоценных металлов. Открытие и эксплуатация золотых, серебряных и медных рудников, согласно патенту, предоставленному сэру Томасу Гейтсу и его компаньонам в 1606 году, значились и среди целей колонизации Виргинии. Еще в 1607 году англичане питали надежду на то, что Виргиния “весьма богата золотом и медью”. То была
Страдания оправдали бы себя, если был бы найден желтый металл. Но, увы, этого не случилось. Фробишер привез домой одного пленного эскимоса, а мечты Рэли о Гвианской империи так и остались мечтами. Самое прекрасное, что он нашел на Ориноко, была женщина:
В жизни мне не доводилось видеть более красивую женщину — она была хорошего роста, черноглазая, дородная телом, с прекрасным лицом. В Англии я видел леди, так похожую на нее, что, если бы не различие в цвете кожи, я мог бы поклясться — это та самая[13].
Около устья реки Карони Рэли отыскал немного руды, но она оказалась не золотоносной. Как сообщила его жена, он возвратился в Плимут “с великой честью, но с малым богатством”. Королева была разочарована. Изучение руды, найденной в Виргинии Кристофером Ньюпортом, разбило все надежды. Сэр Уолтер Коуп 13 августа 1607 года сообщил лорду Солсбери: “Прежде мы известили вас о золоте, а теперь не можем дать ничего большего, чем медь. Вновь открытая земля — скорее Ханаан, чем Офир”. Три плавания в Гамбию в 1618-1621 годах ни к чему не привели, и 5,6 тысячи фунтов стерлингов были потрачены впустую.
Испанцы, захватившие Перу и Мексику, нашли серебро, много серебра. Англичане пробовали искать его в Канаде, Гвиане, Виргинии и Гамбии — и не преуспели. Оставалось одно: грабить испанских счастливцев. Именно так в 70-х годах XVI века Дрейк добывал деньги в Карибском море, а Хокинс — на Азорских островах в 1581 году. Золото было главной целью нападения Дрейка на Картахену и Санто-Доминго четыре года спустя. Вообще, когда у путешественников все шло не так (например, когда провалилась экспедиция сэра Хамфри Гилберта из Ирландии в Вест-Индию в 1578 году), оставшиеся в живых обычно прибегали к разбою, чтобы покрыть расходы. Рэли пытался финансировать экспедицию в Эльдорадо, послав своего капитана разграбить Каракас, Риоачу и Санта-Марту. В 1617 году Рэли предпринял еще одну попытку. Он убедил Якова I освободить его из Тауэра, где он сидел с 1603 года по обвинению в государственной измене, и, с трудом собрав тридцать тысяч фунтов стерлингов, снарядил эскадру. Но к тому времени испанский контроль над регионом усилился, и экспедиция окончилась неудачей. К тому же, вопреки данному королю обещанию не ссориться с испанцами, сын Рэли, Уот, напал на испанский город Сан-Томе — и поплатился за это жизнью. В результате морского похода Рэли удалось поживиться только двумя золотыми слитками из сундука губернатора Сан-Томе, несколькими серебряными посудинами, изумрудами, некоторым количеством табака — а также пленить индейца, который, как надеялся Рэли, знал местоположение “золотой залежи”. После возвращения в Англию Рэли, которого испанский посол вполне справедливо охарактеризовал как “пирата, пирата, пирата”, казнили. Он умер, веря в то, что не далее чем в трех милях от Сан-Томе есть золото. На эшафоте Рэли сказал: “Моим единственным намерением было добыть золото для Его Величества, и тех, кто шел со мной, и остальных соотечественников”.
Даже когда английские суда отправлялись на поиски товаров менее ценных, чем золото, столкновения с другими державами оказывались неизбежными. Когда в 60-х годах XVI века Джон Хокинс занялся работорговлей, это очень быстро вошло в противоречие с испанскими интересами.
Из неприкрытого пиратства возникла система каперства (приватирства) — частной морской войны. Столкнувшись с испанской угрозой (отнюдь не устраненной после разгрома Непобедимой армады), Елизавета I решила одобрить то, уже творилось. Таким образом, грабеж испанцев стал вопросом государственной политики. В 1585-1604 годах, во время войны с Испанией, от ста до двухсот кораблей ежегодно снаряжалось для нападения на испанцев в Карибском море. Ежегодная добыча составляла по меньшей мере двести тысяч фунтов стерлингов. Английские каперы нападали на любое судно, входящее в иберийские порты или их покидающее.
“Море — единственная империя, которая может принадлежать нам естественным образом”, — писал в конце XVII века Эндрю Флетчер из Сальтуна. В начале XVIII века Джеймс Томсон рассуждал о “империи морской, сулящей выгоду”. Приблизительно в течение века после гибели Непобедимой армады “морская империя” стала реальностью.
Почему англичане преуспели в пиратском ремесле? Потому что им приходилось туго. С одной стороны, из-за направления атлантических ветров и течений португальским и испанским судам почти не составляло труда преодолеть путь между Пиренейским полуостровом и Центральной Америкой. А вот в Северо-Восточной Атлантике ветры большую часть года дуют с юго-запада, то есть против хода судов, идущих из Англии в Северную Америку. Английским морякам, предпочитавшим каботажное плавание, понадобилось некоторое время на изучение искусства океанской навигации, усовершенствованное португальцами. Поход Дрейка, в 1586 году отправившегося из Картахены на Кубу, завершился возвращением в Картахену же шестнадцать дней спустя из-за собственных ошибок и недооценки магнитного наклонения.
Англичане отставали от иберийских народов и в кораблестроении. Португальцы с самого начала оказались лидерами гонки за скоростью. К концу XV века они сконструировали трехмачтовое судно с прямыми парусами на передней и средней мачтах и с треугольным (“латинским”) парусом на корме. Такое парусное вооружение позволяло легче брать галсы. Кроме того, португальцы стали строить каравеллы — суда, обшивка которых была выполнена вгладь, а не внакрой. Она не только обходилась дешевле, но и позволяла прорезать в корпусе водонепроницаемые пушечные порты. Проблема состояла в поиске оптимального соотношения маневренности и огневой мощи. В стрельбе иберийская каравелла была не в силах соперничать с венецианской галерой, поскольку последняя могла нести гораздо более мощную артиллерию. Генрих VIII убедился в этом в 1513 году, когда у берегов Бретани французские галеры потопили одно из его судов, повредили другое и убили лорд-адмирала. В 30-х годах XVI века венецианские галеры могли пускать ядра весом до шестидесяти фунтов, а английский и шотландский флоты получили суда типа каравеллы с палубами, на которых можно было размещать артиллерию, только в 40-х годах XVI века.
Однако англичане быстро наверстывали упущенное. Ко времени вступления на престол Елизаветы I основным английским судном стал галеон, конструкция которого постоянно совершенствовалась. Благодаря успехам в литейном деле повысилось и качество английских пушек. Генриху VIII приходилось завозить бронзовые орудия с континента. Теперь же изготовленные в Англии железные пушки стоили почти впятеро дешевле, хотя и были сложнее в производстве.
Так англичане приобрели техническое преимущество, которое удерживали несколько столетий. Они делали успехи и в навигации — благодаря реорганизации Тринити-хауса[14], изучению геометрии, лучшему пониманию сути магнитного наклонения, переводу голландских карт и таблиц (в таких книгах, как, к примеру, “Зерцало моряков” 1588 года), а также публикации исправленных карт (вроде “новой карты с добавлением Индий”, упомянутой в “Двенадцатой ночи” Шекспира).
Англичане первыми позаботились о здоровье корабельных экипажей. Болезни были серьезным препятствием для европейской экспансии. В 1635 году Люк Фокс так описал участь моряка: “Ничего, кроме терпения и страдания… Твердая постель, холодная солонина, беспокойный сон, заплесневелый хлеб, скисшее пиво, мокрая одежда, мечта об огне”. В дальнем плавании цинга представляла собой самую серьезную проблему, поскольку в обычном морском рационе не хватало витамина С. Команды были также уязвимы для пищевого отравления, чумы, сыпного тифа, малярии, желтой лихорадки, влажного берибери и дизентерии. Первым учебником по оказанию помощи на борту стала книга “Лечение больных в дальних странах” Джорджа Уэйт-сона (1598), хотя его советы помогли немногим: лечение основывалось на кровопускании и изменении диеты. Только в конце XVIII века в этой области наметился прогресс. Казалось, впрочем, что Британские острова готовы вечно рождать крепких мужчин, способных терпеть лишения. Одним из них был Кристофер Ньюпорт из Лаймхауса, который из простого моряка превратился в богатого судовладельца. Ньюпорт, потерявший руку в бою с испанцами, сколотил состояние, пиратствуя в Вест-Индии и ограбив город Табаско в Мексике в 1599 году. Так что случай Генри Моргана не был единичным.
Рейд Моргана в Гранаду был одной из многих подобных операций на испанской территории. В 1668 году Морган нападал на Пуэрто-дель-Принсипе на Кубе, Портобелло в современной Панаме, Кюрасао и Маракайбо. В 1670 году он захватил остров Санта-Каталина (ныне Провиденс), высадился на побережье материка и пересек Панамский перешеек, чтобы захватить саму Панаму[15]. Однако масштаб таких операций не следует преувеличивать. Нередко участвовавшие в них корабли лишь чуть-чуть превосходили гребные шлюпки. Самое крупное судно Моргана в 1668 году было не более пятидесяти футов длиной[16] и несло всего восемь орудий. Так что каперы не представляли особой опасности, хотя и мешали испанской торговле. И все же эти рейды сделали Моргана богатым человеком.
Удивительно, как именно распорядился Морган награбленными у испанцев песо. Ведь он мог вернуться в Монмутшир “сыном доброго джентльмена”, каковым он, по его словам, являлся. Вместо этого Морган вложил деньги в недвижимость, купив 836 акров земли на Ямайке, в долине Риоминьо (“долина Моргана”). Позднее он прибавил к своим владениям четыре тысячи акров в округе Сент-Элизабет. Эти земли идеально подходили для выращивания сахарного тростника. Империя началась с грабежа, но теперь природа британской экспансии стала меняться.
В 70-х годах XVII века британская корона потратила тысячи фунтов стерлингов на постройку укреплений для защиты гавани Порт-Ройала на Ямайке. Те стены еще стоят, хотя и гораздо дальше от моря, чем прежде: береговая линия изменилась из-за землетрясения 1692 года. Англичане считали эти инвестиции необходимыми, так как Ямайка быстро становилась чем-то большим, чем просто база буканьеров. Правительство получало солидный доход от пошлин на ввоз в Англию ямайского сахара. Остров превратился в первостепенный актив, который следовало защитить любой ценой. Примечательно, что за строительством в Порт-Ройале присматривал Генри Морган — теперь
Карьера сэра Генри Моргана прекрасно иллюстрирует эволюцию империи. Это был переход от пиратства к политической власти, которой было суждено навсегда изменить мир. Эта эволюция стала возможной благодаря некоторым радикальным переменам в самой Англии.
Сахарная лихорадка
Даниэль Дефо, сын лондонского купца и автор бестселлеров “Робинзон Крузо” и “Молль Флендерс”, был тонким наблюдателем. На его глазах, в начале XVIII века, в Англии зарождалось массовое потребительское общество. Дефо писал в трактате “Образцовый английский купец” (1725):
В Англии потребляют больше иноземных товаров… чем любая другая нация в мире… Ввозят к нам главным образом сахар и табак, потребление которых в Великобритании прежде едва ли можно было себе представить, и, кроме того, много хлопка, индиго, риса, имбиря, гвоздичного, или ямайского, перца, какао, или шоколада, рома и патоки.
Можно предположить, что возвышение Британской империи было в меньшей степени обусловлено протестантской трудовой этикой и английским индивидуализмом, чем пристрастием к сладкому. В течение жизни Дефо объем ежегодного импорта сахара удвоился. Спрос на него во многом обусловил потребительский бум. Со временем товары, прежде предназначавшиеся для богатой элиты, перестали быть редкими. Сахар был главной статьей британского импорта с 50-х годов XVIII века (тогда он обошел ввозной лен) до 20-х годов XIX века, когда ему пришлось уступить первенство хлопку-сырцу. К концу XVIII века в Англии средний размер потребления сахара на душу населения десятикратно превышал французский показатель (двадцать фунтов против двух). Интерес англичан к импортным товарам был гораздо сильнее, чем у других европейцев.
Английский потребитель очень любил смешать сахар с принимаемым перорально и вызывающим сильное привыкание наркотиком — кофеином — и сопроводить эту процедуру вдыханием другого вещества, вызывающего сильную зависимость, — никотином. Во времена Дефо чай, кофе, табак и сахар еще были в диковинку. И все эти товары нужно было ввозить из-за границы.
Первая письменная просьба англичанина о чашке чая содержится в письме, датированном 27 июня 1615 года: в нем г-н Р. Викхэм, агент Ост-Индской компании на японском острове Хирадо, просит своего коллегу, г-на Итона из Макао, прислать ему наилучший чай. Однако лишь осенью 1658 года в Англии появилась реклама будущего национального напитка. Она была опубликована в финансируемом из казны еженедельнике “Меркуриус политикус”, в неделю, заканчивающуюся 30 сентября, и звучала так: “Превосходный и одобренный всеми врачами китайский напиток, именуемый чаем… продается в 'Голове султанши', второй кофейне у Свитинга, рядом с биржей, в Лондоне”. Примерно в то же время Томас Гарравей, владелец кофейни, издал листовку “Точное описание выращивания, качеств и достоинств растения чай”. Автор заверял, что чай избавит от головной боли, сонливости, дурных снов, камней и песка в почках, запоров, излечит водянку, цингу, укрепит память и так далее. Гарравей сообщал, что “чай, принимаемый с самотечным медом вместо сахара, очищает почки и мочеточник, а с молоком и водой — предотвращает чахотку. Если у вас тучное тело, чай обеспечит вам хороший аппетит, а если вы объелись, чай вызовет мягкую рвоту”. Чай пила Екатерина Брагансская, португальская супруга Карла II (мы не знаем, по какой причине). Стихотворение Эдмунда Уоллера, сочиненное по случаю дня ее рождения, восхваляло чай — “друга Муз, который шлет нам чудодейственную помощь, гонит туман из головы и хранит спокойствие дворца души”. Двадцать пятого сентября 1660 года Сэмюэль Пипе выпил свою первую “чашку
Однако массовый потребительский рынок чая возник лишь в начале XVIII века, когда импорт чая в Англию достиг достаточного объема и цена его снизилась. В 1703 году судно “Кент” доставило в Лондон шестьдесят пять тысяч фунтов чая, что почти равнялось прежнему годовому импорту. Но настоящая революция произошла тогда, когда количество чая, предназначенного для домашнего потребления, возросло примерно с восьмисот тысяч (начало 40-х годов XVIII века) до двух с половиной миллионов фунтов (1746-1750). К 1756 году привычка пить чай распространилась настолько, что Иона Ханвей в своем сочинении “О чае” осудил ее (“Даже горничные губят свою молодость, распивая чай”). Сэмюэль Джонсон (“закоренелый, бесстыдный любитель чая”, как он себя охарактеризовал) опубликовал статью, в которой отстаивал противоположную точку зрения.
Еще больше споров вызвал табак, привезенный в Англию Уолтером Рэли и бывший одним из немногих плодов его неудачной попытки основать колонию Роанок. Как и в случае чая, поставщики табака рекламировали его целебные свойства. В 1587 году Томас Хериот, слуга Рэли, сообщал, что курение этой высушенной “травы” “удаляет лишнюю флегму и другие гуморы, открывает поры и протоки тела… Применение табака не только предохраняет его от закупорок, но и… в короткое время устраняет их, благодаря чему тело остается весьма здоровым и нечасто поддается злосчастным болезням, от которых мы в Англии нередко страдаем”. Одно из объявлений расхваливало способность табака “сохранить здоровье, преодолеть боль, усладить чувства и оказать помощь работающему мозгу”. Но убедить в этом торговцам удавалось не всех. Для короля Якова I (человека, во многих отношениях опередившего свое время) горящий табак был “отвратителен для глаз, омерзителен для носа, вреден для мозга и опасен для легких”. Масштабное культивирование табака в Виргинии и Мэриленде привело к падению его цены (между четырьмя и тридцатью шестью пенсами за фунт в 20-х — 30-х годах XVII века до примерно пенни за фунт в 60-х годах того же столетия, и так далее) и массовому потреблению. Если в 20-х годах табак употребляли только благородные люди, то в 90-х курение стало “обычаем, модой, всеобщим поветрием — у каждого пахаря была трубка”. В 1624 году Яков I отбросил сомнения и установил королевскую табачную монополию. Доход явно стоил “омерзительного” дыма, хотя монополия оказалась столь же бессильной, как и огульный запрет.
Новые импортные товары изменили не только экономику, но и образ жизни. Дефо в “Образцовом английском купце” упомянул модные новинки: “чайный столик у леди, кофейня у мужчин”. Людей в новых наркотиках привлекало сильнее всего то, что действовали они отлично от традиционного европейского наркотика — алкоголя. Алкоголь — это, по сути, успокаивающее средство. Глюкоза же, кофеин и никотин были для людей XVIII века эквивалентом современного амфетамина. Чай, кофе и табак обеспечили английскому обществу мощный “приход”. Можно сказать, что строительство империи подстегивал глюкозный, кофеиновый и никотиновый кайф.
В то же самое время Англия (особенно Лондон) стала центром распространения этих новых стимуляторов по всей Европе. К 70-м годам XVIII века около 85% объема импортированного в Британию табака и почти 94% кофе фактически реэкспортировалось, главным образом в Северную Европу. Отчасти это происходило из-за разности налогов: высокие ввозные пошлины ограничивали внутреннее потребление кофе, способствуя расцвету чайной торговли. Как и другие национальные особенности, предпочтение англичанами чая, а не кофе обусловлено налоговой политикой.
Перепродавая на континентальных рынках часть своего импорта из Вест- и Ост-Индии, британцы получали достаточно денег, чтобы удовлетворить устойчивый спрос в другой сфере. Важным компонентом нового консюмеризма стала “портновская революция”. В 1595 году Питер Стаббс отметил, что “ни один народ в мире не проявляет столько интереса к модным новинкам, как англичане”. Он имел в виду растущий потребительский спрос на новые виды ткани, который it началу XVII века привел к исчезновению целой отрасли законодательства — законов о расходах, определявших согласно положению в обществе, какую одежду англичанам и англичанкам следовало носить. Тот же Дефо в памфлете “У семи нянек дитя без глазу” писал, что
сельская простушка Джоан превратилась в изысканную лондонскую леди. Она может пить чай, нюхать табак и держаться столь же высокомерно, как благородные. Она носит фижмы, как ее хозяйка, а вместо прежней убогой нижней юбки из сермяги на ней отличная шелковая.
В XVII веке было только одно место, где разборчивая английская покупательница приобретала одежду. Индийские материи превосходили все прочие по орнаменту и выделке. Когда английские купцы начали привозить индийские шелка и ситцы домой, это привело к настоящему преображению нации. В 1663 году Пипе взял с собой жену Элизабет, чтобы сделать покупки в Корнхиле, одном из фешенебельных торговых районов Лондона, где “после того, как многое осмотрели, купили для жены ситец, то есть разукрашенный индийский коленкор для обивки ее новой комнаты, весьма симпатичный”. А когда сам Пипе позировал художнику Джону Хейлсу, он позаботился о том, чтобы взять напрокат модный индийский шелковый халат, или баньян. В 1664 году в Англию было ввезено до 250 тысяч штук набивного ситца. Почти таким же высоким спросом пользовались бенгальский шелк, шелковая тафта и белый хлопчатобумажный муслин. Дефо отметил 31 января 1708 года в “Уикли ревю”: “Они проникли в наши дома, наши гардеробы, наши спальни. Для занавесей, подушек, стульев, наконец, кроватей брали только коленкор или индийские ткани”.
Прелесть импортного текстиля состояла в том, что рынок его был фактически неограниченным. Человек в состоянии потребить конечный объем чая или сахара, а вот стремление людей к новой одежде не имело (и не имеет) предела. Индийский текстиль, который могла позволить себе даже служанка вроде “сельской простушки” у Дефо, означал, что англичане, пристрастившиеся к чаю, не только чувствовали себя лучше, но и лучше выглядели.
Эта импортная экономика была устроена относительно просто. У английских купцов XVII века было не так уж много вещей, которые они могли предложить индийцам и которые индийцы не могли производить самостоятельно. Поэтому вместо того, чтобы обменивать английские товары на индийские, они оплачивали свои покупки звонкой монетой, вырученной от торговли в других местах. Сейчас, говоря о глобализации, мы имеем в виду интеграцию мирового рынка. Но в одном важном отношении глобализация XVII века отличалась от нынешней. Доставка монеты в Индию, а товаров — домой, да даже и простая передача указаний означали поездки туда и обратно на расстояние примерно двенадцать тысяч миль, причем на каждом шагу корабль подстерегали опасности — бури, скалы и мели, пираты.
Однако самая серьезная угроза исходила не от пиратов, а от других европейцев, делавших то же самое, что и англичане. Азии суждено было стать сценой ожесточенной битвы за рынки.
То была глобализация с канонерками.
Так, как голландцы
Широкая бурая река Хугли — самый большой рукав дельты Ганга. Это одна из исторических торговых артерий Индии. От ее устья в Калькутте можно отправиться вверх по течению до слияния Хугли с Гангом, а далее в Патну, Варанаси, Аллахабад, Канпур, Агру и Дели. В другом направлении лежит Бенгальский залив, где дуют муссоны и пассаты, где проходят маршруты в Европу. Когда европейцы приехали в Индию торговать, река Хугли — экономические ворота субконтинента — была одним из главных пунктов их назначения.
Несколько разрушающихся зданий в Чинсуре, севернее Калькутты, — вот и все, что осталось сейчас от первой индийской фактории одной из крупнейших торговых фирм в истории: Ост-Индской. Более ста лет она доминировала на рынках Азии, почти монополизировав торговлю многими товарами — от пряностей до шелка. Я говорю о голландской Ост-Индской компании
Голландская Ост-Индская компания была основана в 1602 году. Тогда шла полномасштабная финансовая революция, превратившая Амстердам в наиболее динамично развивающийся город Европы. С тех пор как в 1579 году голландцы избавились от испанского владычества, они шли в авангарде европейского капитализма. Голландцы создали систему государственных займов, которая позволяла правительству одалживать у населения деньги под низкий процент. Голландцы придумали прототип современного центрального банка. Голландская валюта была твердой, а система налогообложения, основанная на акцизах, — простой и действенной. Сама Ост-Индская компания представляла собой веху в истории корпоративных организаций. К 1796 году, когда компания была ликвидирована, она ежегодно выплачивала в среднем 18% дивидендов на первоначально вложенный капитал.
Правда, группа лондонских торговцев уже собрала тридцать тысяч фунтов стерлингов, чтобы “совершить вояж… к Восточной Индии и прочим островам и странам поблизости”, если они смогут получить королевскую монополию. Правда и то, что в сентябре 1600 года Елизавета I предоставила “Компании лондонских купцов, торгующих с Ост-Индией” пятнадцатилетнюю монополию на торговлю, а в следующем году первая эскадра из четырех судов пришла на Суматру. Однако голландцы торговали с Индией, плавая вокруг Африки, с 1595 года. К 1596 году они закрепились в Бантаме, на острове Ява, откуда в 1606 году в Европу отправился первый груз китайского чая. Кроме того, голландская Ост-Индская компания была постоянно действующим акционерным обществом, в отличие от английской компании, которая не была постоянной до 1650 года. Несмотря на то, что голландская компания была основана на два года позднее английской, она быстро заняла доминирующее положение в прибыльной торговле пряностями с Молуккскими островами (что некогда было португальской монополией). Дело в том, что голландский бизнес оказался масштабнее. Голландцы были в состоянии снарядить в Азию кораблей почти впятеро больше, чем португальцы, и вдвое больше, чем англичане. Это было обусловлено отчасти тем, что, в отличие от английской компании, голландская вознаграждала управляющих, исходя из дохода, а не из чистой прибыли, что поощряло расширение бизнеса. В XVII веке голландцы расширили зону своего влияния, основав базы в Масулипатнаме на восточном побережье Индии, в Сурате на северо-западе субконтинента, в Джафне на острове Цейлон. К 80-м годам XVII века, однако, большую часть груза, отправляемого домой, составлял текстиль из Бенгалии. Казалось, Чинсура станет столицей Голландской Индии.
В других отношениях две Ост-Индские компании имели много общего. Их не следует сравнивать с современными транснациональными корпорациями. Они походили на лицензируемые государством монополии, однако все же были устроены сложнее братства буканьеров. Голландские и английские купцы сумели объединить ресурсы, организовав крупные и очень рискованные предприятия, действовавшие под защитой государства. В то же время эти компании позволили правительствам “приватизировать” заморскую экспансию, приняв на себя существенный риск. Если эти компании делали деньги, то у них также можно было забирать часть дохода или, чаще, брать ссуды в обмен на продление лицензии. В то же время частные инвесторы могли быть уверены в том, что их компаниям гарантирована стопроцентная доля рынка.
Ост-Индская компания не была единственной английской организацией этого рода. Общество “купцов-искателей для открытия неизвестных и до этого обычно не посещаемых морским путем стран, областей, островов, владений и княжеств” (основано в 1555 году) под названием Московской компании торговало с Россией. В 1592 году в результате слияния Венецианской и Турецкой компаний появилась Левантийская компания. В 1588 и 1592 годах были пожалованы хартии компаниям, желающим монопольно торговать с Сенегамбией и Сьерра-Леоне (Западная Африка). В 1618 году была образована Гвинейская компания (Общество лондонских купцов-искателей, торгующих с портами Африки), которая в 1631 году получила хартию на монополию на всю торговлю с Западной Африкой в течение тридцати одного года. В 1660 году появилась могущественная Королевская Африканская компания (Компания королевских предпринимателей, торгующих с Африкой), с монополией, рассчитанной на тысячелетний срок. Это предприятие оказалось особенно прибыльным, поскольку в Африке англичане нашли, наконец, золото (хотя, в конечном счете, главный экспортный товар этого региона составляли рабы). В радикально отличных климатических условиях действовала Компания Гудзонова залива (“Благородная компания авантюристов Англии, торгующих в Гудзоновом заливе”), основанная в 1670 году для монополизации торговли канадской пушниной. В 1695 году шотландцы в подражание англичанам основали Шотландскую компанию по торговле с Африкой и обеими Индиями. В 1710 году появилась Компания Южных морей, стремившаяся монополизировать торговлю с Испанской Америкой.
Но занимали ли эти монополии действительно исключительное положение на рынке? Ни у одной из Ост-Индских компаний не могло быть монополии на азиатскую торговлю. Учитывая географическую близость голландского и английского рынков, идея разделить товарные потоки, идущие в Лондон и в Амстердам, была абсурдной. Обосновавшись в 1613 году в Сурате, на северо-западном побережье Индии, английская Ост-Индская компания стремилась захватить часть рынка пряностей. А его характер был таков, что преуспеть она могла, лишь вытеснив с рынка конкурентов-голландцев. По словам современного политэконома Уильяма Петти, существовала “лишь определенная доля мировой торговли”. Директор английской Ост-Индской компании Джозайя Чайльд надеялся, что “другие нации, конкурирующие с нами в этом [бизнесе], не вырвут его у нас, и мы сможем развивать его, ослабляя их”. Это игра с нулевой суммой — сущность меркантилизма. С другой стороны, если бы спрос на пряности был эластичным, то увеличение объема поставок в Англию привело бы к снижению европейских цен. Первые экспедиции англичан в Сурат принесли более чем двукратный доход. Но затем англо-голландское соревнование привело к предсказуемому результату: цены пошли вниз. Те, кто вложил деньги в акционерный капитал Ост-Индской компании в 1617-1632 годах (1,6 миллиона фунтов стерлингов), потеряли их.
Поэтому попытки англичан торговать с Востоком почти неизбежно привели к конфликту, тем более что торговля пряностями тогда приносила голландской Ост-Индской компании три четверти ее дохода. Вспышка насилия произошла в 1623 году, когда голландцы убили на Амбоине десять английских купцов. В 1652-1674 годах англичане трижды воевали с голландцами. Главной целью этих кампаний было установление контроля над морскими путями в Западной Европе, ведущими не только в Ост-Индию, но и в Балтийское море, Средиземноморье, Северную Америку и Западную Африку. Мало кто воевал исключительно во имя коммерции. Англичане, полные решимости достичь господства на море, более чем вдвое увеличили свой торговый флот, всего за одиннадцать лет (1649-1660) построив не менее 226 судов. В 1651 и 1660 годах были приняты Навигационные акты, предписывающие, чтобы товары из английских колоний в Англию ввозили английские суда, а не, например, голландцы, контролировавшие морские перевозки грузов.
И все же, несмотря на первоначальные успехи англичан, голландцы взяли над ними верх. Английские фактории на побережье Западной Африки были почти полностью уничтожены. В июне 1667 года голландский флот вошел в Темзу, занял Ширнесс, по реке Медуэй дошел до Чатема и Рочестера, где сжег английские суда и верфи. В конце Второй англо-голландской войны британцы были изгнаны из Суринама, а в 1673 году временно оставили Новый Амстердам (теперь Нью-Йорк). Для многих это стало неожиданностью: ведь население Англии в два с половиной раза превышало голландское, да и ее экономика была мощнее. Во время третьей войны англичане также пользовались поддержкой Франции. Однако превосходная финансовая система позволила голландцам нанести удар сопернику, относящемуся к иной весовой категории.
В то же время расходы на неудачные войны стали неподъемными для английской казны. Даже правительство оказалось на краю банкротства: в 1671 году Карл II был вынужден наложить мораторий на некоторые правительственные долги. У этого финансового переворота были глубокие политические последствия, поскольку связи между Сити и политической элитой в Британии никогда не были теснее, чем в правление Карла II. Англо-голландские войны вызвали переполох не только в залах заседаний в Сити, но и в королевских дворцах, и в величественных домах аристократии. Герцог Камберлендский был одним из учредителей Королевской Африканской компании, а позднее управляющим Компании Гудзонова залива. Герцог Йоркский, будущий король Яков II, был управляющим Новой королевской африканской компании, основанной в 1672 году, после того как голландцы уничтожили ее предшественницу. В 1660-1683 годах Ост-Индская компания передала Карлу II 324 150 фунтов стерлингов в качестве “добровольного вклада”. Беспощадная конкуренция с голландцами мешала партии реставрации. Нужно было найти альтернативу. Решением стало, как это часто бывает в бизнесе, слияние компаний — но не Ост-Индских.
Летом 1688 года, испытывая недоверие к католичеству Якова II и опасаясь его политических амбиций, могущественная английская аристократия организовала успешный переворот. Примечательно то, что аристократов поддержали купцы Сити.
Заговорщики призвали голландского статхаудера Вильгельма III Оранского захватить Англию. Яков II был изгнан. Почти бескровную “Славную революцию” обычно представляют политическим событием, окончательно закрепившим британские свободы и конституционную монархию. Однако эти события можно расценить и как слияние фирм. Вильгельм III Оранский фактически стал новым “исполнительным директором” Англии, а голландские бизнесмены — главными акционерами английской Ост-Индской компании. Люди, организовавшие “Славную революцию”, осознавали, что не нуждаются в поучениях голландцев по части религии или политики: у англичан уже были протестантство и парламент. Однако голландцы могли обучить их финансовому делу.
Англо-голландское слияние 1688 года дало британцам многие важные финансовые институты, созданные голландцами. В 1694 году для валютного регулирования и управления государственными заимствованиями был учрежден Английский банк, почти аналогичный успешному Амстердамскому банку
Кредит ведет войну и заключает мир, пополняет армии, снаряжает флоты, дает сражения, осаждает города. Одним словом, называть мускулами войны справедливее его, а не деньги… Кредит заставляет солдата сражаться без платы, армии — идти без провианта… он — неприступная крепость… он выдает бумагу за деньги… и по требованию кладет в казну и банки сколько угодно миллионов.
Развитые финансовые институты позволили Голландии не только финансировать свою внешнюю торговлю, но и защищать ее силами первоклассного военно-морского флота. Теперь эти институты должны были заработать в Англии — в гораздо большем масштабе.
Англо-голландское слияние позволило англичанам заметно увереннее действовать на Востоке. В результате сделки голландцам досталась Индонезия и торговля пряностями, а англичанам — развивающаяся торговля индийским текстилем. Это оказалось выгодно английской компании, поскольку рынок текстиля стремительно перерастал рынок пряностей. Выяснилось, что спрос на перец, мускатный орех, мускатный цвет, гвоздику и корицу, от торговли которыми зависело благосостояние голландской компании, гораздо менее эластичен, чем спрос на ситец и хлопок. Это стало одной из причин того, что к 20-м годам XVIII века доходы английской Ост-Индской компании сравнялись с доходами голландского конкурента, и если первая в 1710-1745 годах несла убытки в течение всего двух лет, то прибыли второй неуклонно снижались. Главный офис британской Ост-Индской компании теперь находился на улице Лиденхолл. Здесь происходили встречи двух руководящих органов компании — собрания директоров (обладатели акций на сумму не менее двух тысяч фунтов стерлингов) и собрания владельцев (обладатели акций на сумму не менее тысячи фунтов стерлингов). Наглядными символами доходности компании стали огромные склады для индийских тканей в лондонском районе Бишопсгейт.
Переход от торговли пряностями к текстилю также подразумевал перенесение базы Ост-Индской компании. Сурат потерял свое былое значение. Были основаны три фактории, вокруг которых выросли некоторые из самых густонаселенных городов Азии. Первая фактория была учреждена на юго-восточном побережье Индии — сказочном Коромандельском берегу. Там, на береговом участке, приобретенном в 1630 году, компания построила форт, который, как будто чтобы подчеркнуть его английскость, был назван фортом Святого Георгия[18]. Здесь возник Мадрас. Более тридцати лет спустя, в 1661 году, Англия приобрела у Португалии Бомбей — в качестве доли приданого Екатерины Брагансской, супруги Карла II. Наконец, в 1690 году, компания основала форт в Сутанути, на восточном берегу реки Хугли. Затем он был объединен с двумя другими поселениями, вместе образовавшими Калькутту.
Сегодня еще можно увидеть остатки этих факторий. Более или менее цел форт в Мадрасе — с церковью, плацем, домами и складами. В его планировке нет ничего необычного. Португальцы, испанцы и голландцы строили свои фактории почти так же. Но после компромисса, достигнутого англичанами и голландцами, такие места, как Чинсура, остались в прошлом. Будущее было за Калькуттой.
Едва избавившись от конкурентов-голландцев, Ост-Индская компания столкнулась с гораздо более коварными соперниками — с собственными служащими. Экономисты называют ситуацию, когда владельцы компании испытывают неустранимые трудности в управлении служащими, агентской проблемой (проблемой “принципал — агент”). Трудности растут пропорционально расстоянию между теми, кому принадлежат акции, и наемными работниками.
Здесь следует сказать несколько слов не только о расстоянии, но и о ветрах. Около 1700 года плавание из Бостона в Англию занимало четыре-пять недель (обратная дорога — пять-семь недель). Путь до Барбадоса занимал около девяти недель. Из-за ветров торговля подчинялась сезонному ритму: суда уходили в Вест-Индию в ноябре-январе, а в Северную Америку — с середины лета до конца сентября. Но плавание в Индию и обратно длилось гораздо дольше: на поездку из Англии в Калькутту через Кейптаун требовалось в среднем около полугода. В Индийском океане с апреля по сентябрь дуют юго-западные ветра, с октября по март — северо-восточные. В Индию надо было отправляться весной, вернуться же домой, в Англию, можно было только осенью.
Долгие плавания между Азией и Европой делали монополию Ост-Индской компании одновременно и затруднительной, и легко осуществимой. В отличие от торговли с Северной Америкой, в индийской торговле малые компании не могли составить конкуренцию крупным. К 80-м годам XVII века сотни компаний возили товары в Америку и Карибский регион и обратно. В то же время издержки и риск шестимесячного плавания в Индию поощряли концентрацию торговли в руках одной крупной компании. Однако эта крупная компания испытывала трудности с контролем над сотрудниками, поскольку им требовалось полгода только для того, чтобы добраться до места работы. Директивы шли так же долго. Поэтому служащие Ост-Индской компании пользовались значительной автономией. На самом деле большинство их находилось совершенно без присмотра со стороны лондонского начальства.
А поскольку жалование сотрудников компании было относительно скромным (писарю платили пять фунтов стерлингов в год — не намного больше, чем домашней прислуге в Англии), большинство их не стеснялись вести бизнес на стороне, за собственный счет. Позднее это прозвали “старыми добрыми экономическими принципами Лиденхолл-стрит: маленькое жалование и огромный приработок”. Иные пошли еще дальше: забросили работу в компании и сосредоточились на собственном бизнесе. Эти нарушители монополии были сущей бедой для директоров в Лондоне.
Главным нарушителем оказался сын дорсетского священнослужителя Томас Питт, который поступил на работу в Ост-Индскую компанию в 1673 году. Добравшись до Индии, Питт попросту скрылся. Он начал покупать товары у индийских купцов и отправлять их в Англию за собственный счет. Правление компании настаивало на том, чтобы Питт (“отчаянный молодой человек с заносчивым, раздражительным, отчаянным характером, который не удержится от нанесения любого вреда, который только сможет причинить”) вернулся домой. Питт, однако, игнорировал эти требования. Он вошел в сговор с руководящим сотрудником компании в Бенгальском заливе, Маттиасом Винсентом, на племяннице которого женился. Представ наконец перед судом, Питт пошел на сделку с компанией, заплатив пеню в четыреста фунтов (сумма к тому времени была для него пустяковой).
Такие фигуры, как Питт, были очень важны для торговли. Наряду с официальной коммерцией, которую вела компания, бурно развивалось частное предпринимательство. Это подрывало монополию Ост-Индской компании на англо-азиатскую торговлю. Вполне вероятно и то, что без нарушителей монополия, возможно, не расширила бы так скоро торговлю между Британией и Индией. Действительно, сама компания со временем поняла, что нарушители (даже строптивец Питт) могут быть подмогой, а не помехой в делах.
Не стоит думать, будто англо-голландское слияние отдало Индию в руки английской Ост-Индской компании. И голландские, и британские купцы были незначительными фигурами этой обширной азиатской империи. Мадрас, Бомбей и Калькутта были не более чем крошечными факториями на окраине Обширного, экономически развитого субконтинента. Англичане тогда были паразитами, кормившимися благодаря партнерству с индийскими бизнесменами: мадрасскими
Предки императора, пришедшие в XVI веке в Индию с севера и покорившие ее, с тех пор управляли большей частью субконтинента. Английские путешественники вроде сэра Томаса Роу могли позволить себе с пренебрежением отозваться об увиденном в Дели (“Религий бесчисленное множество, закона ни одного; чего можно ждать от такого беспорядка?” — такой вердикт вынес Роу в 1615 году), однако империя Великих Моголов была богатым и могущественным государством, затмевавшим европейские страны. В 1700 году население Индии было в двадцать раз больше населения Британии. Доля Индии в мировом производстве тогда оценивалась в 24%, Британии — в 3%. Мысль о том, что однажды Британия сможет править Индией, показалась бы человеку, посетившему Дели в конце XVII века, нелепой.
Ост-Индская компания могла вести торговлю только с позволения Великого Могола и с согласия его наместников. А они были не всегда благосклонны к англичанам. Совет директоров компании жаловался:
[Местные] губернаторы ловко… третируют нас, вымогают все, что им захочется… осаждая наши фактории[19] и останавливая наши судна на Ганге. Они… будут так поступать и впредь, до тех пор, пока мы не дадим почувствовать свою власть, поскольку за нами истина и правосудие.
Это было легче сказать, чем сделать. Ублажать императора — вот была главная задача Ост-Индской компании, так как утрата его расположения означала бы потерю денег. Следовало наносить визиты ко двору Великих Моголов. Представители компании должны были склоняться перед Павлиньим троном во дворце Дивани-Ам. Нужно было заключать сложные соглашения и давать взятки. Для этого требовались люди, которые были столь же искусны в махинациях, как и в купле-продаже.
В 1698 году компания решила послать в Мадрас в качестве губернатора форта Святого Георгия — кого бы вы думали? — Томаса Питта. Его жалование составляло двести фунтов в год, однако в контракте было недвусмысленно сказано, что губернатор вправе вести дела и на стороне. Удачливый браконьер превратился в опытного егеря (который имел право заниматься браконьерством). Питту почти немедленно пришлось улаживать острый дипломатический кризис. Император Аурангзеб не только наложил запрет на торговлю с европейцами, но и повелел их задерживать, а товары — конфисковать. Питту пришлось одновременно вести переговоры с Аурангзебом и защищать форт Святого Георгия от Дауд-хана, наваба Карнатика, который поспешил выполнить указ своего императора.
К 40-м годам XVIII века, однако, императорская власть ослабела. В 1739 году персидский владыка Надир-шах Афшар разграбил Дели. После 1747 года афганцы во главе с Ахмед-шахом Абдали неоднократно вторгались в северную Индию. Вдобавок бывшие наместники Великих Моголов (вроде наваба Аркота и низама Хайдарабада) основывали собственные государства. На западе правили маратхи, независимые от Дели. Индия входила в фазу междоусобных войн, которые англичане позднее пренебрежительно охарактеризуют как “анархию”: доказательство того, что индийцы якобы неспособны управлять самостоятельно. На самом деле индийская междоусобица мало чем отличалась от борьбы за господство над Габсбургской Европой, которая бушевала с XVII века. Угроза с севера вынуждала индийских правителей совершенствовать систему управления и налогообложение, чтобы держать большие регулярные армии. Так поступали и их европейские коллеги.
Поселения европейцев в Индии всегда были укрепленными. Теперь, в смутные времена, они должны были иметь значительные гарнизоны. Ост-Индская компания, которая не могла набрать достаточно людей из служащих-англичан, стала создавать собственные подразделения из представителей воинских каст субконтинента (кунби на западе, раджпутов и браминов в долине Ганга, и так далее), вооружать их и отдавать под начало английских офицеров. Теоретически это была служба безопасности, предназначенная для защиты активов компании в случае войны. На деле же это была настоящая частная армия, без которой ведение бизнеса скоро стало невозможным. Теперь у Ост-Индской компании были собственные поселения, дипломаты и даже вооруженные силы. Она начинала все сильнее походить на самостоятельную державу. В этом заключалось различие между Европой и Азией. Европейские державы могли беспощадно сражаться друг с другом, но победительницей могла стать только одна из них. Когда боролись индийские государства, победителем могла стать и сторонняя сила. Но какая?
Люди и корабли
Джинджи — одна из самых впечатляющих крепостей в Карнатике. Выстроенная на склоне горы, вздымающейся из тумана долин, она господствует над внутренней частью Коромандельского берега. Но в середине XVIII века здешний гарнизон не был британским. Не принадлежала крепость и местным правителям. Джинджи был в руках французов.
Англо-голландский конфликт был по сути коммерческим: только бизнес, соревнование за положение на рынке. Конфликт же с Францией — глобальный вариант Столетней войны — определял, кто
Говорят, французский министр просвещения точно знает, что преподают в любой вверенной его попечению школе. Все французские школьники обучаются по одной и той же программе. Они изучают один и тот же курс математики, литературы, истории, философии. Поистине имперский подход к образованию! И он применяется как во французском лицее в Пондишери, так и в парижских учебных заведениях. Если бы в 50-х годах XVIII века ситуация сложилась иначе, то, вероятно, школы по всей Индии были бы такими же. И, возможно, мировым
Представить это не так уж сложно. Безусловно, англо-голландское слияние усилило Англию, а еще одно слияние, произошедшее в 1707 году, породило новое грозное юридическое лицо — Соединенное Королевство (название, использованное Яковом I для обозначения захвата Англией Шотландии, а также оправдания владычества шотландца над англичанами). К концу Войны за испанское наследство (1701-1714) новое государство, бесспорно, было ведущей морской державой Европы. Приобретя Гибралтар и порт Маон на острове Менорка, Великобритания получила возможность контролировать ворота Средиземноморья. В то же время Франция оставалась главной силой в континентальной Европе. В 1700 году французская экономика была вдвое мощнее британской, а население Франции почти втрое превышало население Великобритании. Как и Британия, Франция стремилась заполучить заморские земли. У нее уже были Луизиана и Квебек в Америке — “Новая Франция”. Французские “сахарные острова”, например Мартиника и Гваделупа, были среди богатейших в Карибском море. В 1664 году французы учредили собственную Ост-Индскую компанию
каждый бритт должен знать о честолюбивых замыслах Франции, ее вечном стремлении к мировому господству, ее непрерывных посягательствах на достояние соседей… Наша торговля, наши свободы, наша страна — нет, вся остальная часть Европы — [находятся] в постоянной опасности: стать жертвой общего врага, всемирного обжоры, который, если представится возможность, проглотит земной шар целиком.
Правда, в коммерческом отношении французская Ост-Индская компания не представляла для англичан значительной угрозы. В первом своем воплощении она потеряла значительную сумму денег, несмотря на правительственные субсидии, и в 1719 году ее учредили повторно. Французская компания, в отличие от английской, находилась под государственным контролем. Ею управляли аристократы, которые мало заботились о торговле и много — о политике силы. Таким образом, форма, которую приняла французская угроза, не была похожа на голландскую. Голландцы стремились приобрести долю рынка. Французам нужна была территория.
В 1746 году Жозеф Франсуа Дюплекс, французский губернатор Пондишери, решил бросить вызов английскому присутствию в Индии. Дневник его индийского переводчика Ананды Ранги Пиллаи описывает настроения французов накануне выступления Дюплекса: “Общественное мнение гласит, что удача теперь на стороне французов… Говорят, что Фортуна оставила Мадрас, чтобы поселиться в Пондишери”. Дюплекс уверял, что “английская компания прекратит свое существование. Она уже долго сидит без денег, они отданы в долг королю, а его свержение неизбежно. Поэтому потеря капитала… приведет к краху компании. Попомните мои слова. Вы очень скоро поймете, что мое пророчество сбылось”. Двадцать шестого февраля 1747 года, записал Пиллаи, “французы бросились на Мадрас… как лев устремляется на стадо слонов… Они захватили форт, водрузили флаг на валу, овладели городом и воссияли в Мадрасе как солнце, которое шлет лучи по всему миру”.
Ост-Индская компания опасалась, что понесет значительный ущерб от французского конкурента. Согласно сообщению, полученному лондонскими директорами, французы стремились “ни к чему иному, как к вытеснению нас из торговли на этом побережье [район Мадраса], а постепенно изо всей торговли с Индией”.
Однако Дюплекс выбрал неудачное время. Окончание войны за Австрийское наследство в Европе, завершившейся Аахенским миром (1748), вынудило его оставить Мадрас. Затем, в 1757 году, военные действия между Британией и Францией возобновились — в беспрецедентном масштабе.
Семилетняя война (1756-1763) была похожа на мировую. Как и глобальные конфликты XX века, она вспыхнула в Европе. Воевали все: Британия и Франция, Пруссия и Австрия, Португалия и Испания, Саксония и Ганновер, Россия и Швеция. Однако пушки гремели и далеко от европейских берегов: от Коромандельского берега до Канады, от Гвинеи до Гваделупы, от Мадраса до Манилы. Индийцы и индейцы, африканские рабы и американские колонисты — все участвовали в войне. Под угрозой было будущее империи. Вопрос стоял так: чьим будет мир — французским или английским?
Человеком, который стал определять британскую политику в этом Армагеддоне эпохи Ганноверской династии, был Уильям Питт. Неудивительно, что тот, чье фамильное состояние опиралось на англо-индийскую торговлю, не имел никакого намерения уступить позиции Британии ее старейшему европейскому конкуренту. Будучи внуком Томаса Питта, он думал о войне в глобальном масштабе. В этом он положился на флот и верфи, дававшие Англии преимущество перед соперниками. И пока пруссаки, союзники англичан, связывали в Европе силы французов и их союзников, британский флот громил французский, предоставив британским сухопутным силам захват неприятельских колоний. Таким образом, ключом к победе англичан стало господство на море. Питт, выступая в Палате общин в декабре 1755 года (раньше, чем война была объявлена, но позднее момента, когда она коснулась колоний), выразился так:
Поделиться книгой: