От такого наблюдения мне становится немного не по себе.
— А вы как поживаете, мисс Амелия?
— Называйте меня просто — Амелия. Я теперь…
Она неловко запнулась, заметив мой испуганный взгляд, и стыдливо потупилась.
— Давно?
— Около месяца.
— Поздравляю вас, мистрис Амелия, с законным браком! Желаю вам, мистрис Амелия, полного счастья… Желаю… Прощайте…
Заговорил я громко, насмешливо, но не выдержал, и мой голос, задрожав, оборвался. Быстро повернувшись, я поплыл от нее прочь, а вслед мне неслось:
— Куда вы? Мистер Антон! Подождите! Я вас прошу, умоляю! Я вам должна что-то сказать…
Делая руками большие взмахи, задыхаясь от волнения, точно мне не хватает воздуха, я быстро направляюсь к берегу. Перед глазами, колыхаясь, ходуном ходят вся земля и все здания, а море будто опрокидывается.
Я выздоровел окончательно, как будто никогда и не были сломаны у меня ребра, но тем более начинает надоедать суша. Целыми днями я брожу по ней, не зная, куда приткнуть себя, — одинокий, никому не нужный. Когда шагаешь по твердой земле, даже в ногах, привыкших балансировать по качающейся палубе, чувствуется неловкость. Мускулы тоскуют по физической работе. И весь этот мир, застроенный многоэтажными домами и фабриками, церквами и кабаками, кажется мне узким и тесным. Поэтому большую часть времени я провожу у моря, засматриваясь в его солнечный простор, а оно, меняя цвета с каждой переменой дня, так красиво переливается огнистыми бликами, что забываешь пережитые на нем ужасы, и опять тянет в дальнее плавание. Бывая в гавани, я с завистью смотрю, как грузятся корабли, готовясь в путь, как с вновь прибывающих судов матросы, сойдя на берег, гурьбой отправляются в город — обожженные солнцем, овеянные всеми морскими ветрами, веселые, с буйной удалью. Иногда знакомые, встречаясь, рассказывают, где побывали, каковы были рейсы, сообщают о свободных вакансиях на хороших судах, и от этого еще тяжелее становится на душе.
Однажды я пришел в гавань рано утром. В воздухе тихо. Всюду непроницаемый туман. Словно окунувшись в мутную воду, я осторожно шагаю по каменному берегу, угадывая путь лишь потому, что мне все здесь знакомо. В помощь невидимому солнцу горят фонари, выделяясь в воздухе желтыми пятнами. Густой, похожий на бурый дым туман волнуется, плотнея в одном месте и редея в другом, скрывая море, небо, город. Глядя на эти клубы, бесшумно ползущие, как привидения, над землей и гаванью, все время ждешь какого-то необыкновенного события. Кругом ничего не видно, но это не останавливает работ. Гавань живет своей напряженной жизнью, полной неясных, смутных движений и разнообразных звуков. Раздвигая мутные воздушные волны, на мгновение показываются ломовые подводы, паровозы, люди, суда, едва намечаясь слабыми очертаниями, и сейчас же исчезают совсем, скрываясь в толпе колыхающихся привидений. Беспрестанно звонят судовые колокола, отбивая рынду, тревожным гулом меди оглашая всю гавань. Со всех сторон, приближаясь и удаляясь, несется истерический вой сирен, но думается, что это зловеще кричат крылатые чудовища, рея в непроглядном воздухе. Я иду дальше, мягко окутанный клубящимися волнами тумана, и все мне кажется призрачным и загадочным.
Часам к десяти от тумана не осталось никаких признаков. В этот день, гуляя по берегу, я понял, что мне трудно жить на земле. Море зовет меня, зовет властно своим простором, своей свободной стихией, своими ароматами, криками чаек, торжественными гудками отходящих пароходов. И хотя я знаю, что там, за хрустальным горизонтом, за раскинувшейся ширью, за гранью голубого купола, опрокинувшегося над такою же голубою равниной вод, встречусь с такими же берегами, застроенными всевозможными зданиями, заселенными заботливыми людьми, но все равно меня неодолимо тянет туда.
Пока что я твердо храню свое решение не пускаться больше в плавание, но вместе с тем мне почему-то нравится зубрить морские книги. Для этого я ухожу далеко за город и располагаюсь в избранном мною местечке на песке, между двух камней, у самого моря.
Как-то вечером я засмотрелся на закат, подернувший розовой дымкой всю водную пустыню, и не заметил появления Амелии.
— Я знала, что встречу вас здесь, — протягивая мне руку, сказала она с веселым смехом.
— Почему? — спрашиваю я, вскакивая на ноги.
— После полудня я издали видела, что вы направились вдоль берега в эту сторону.
Как две зеленые звезды, ласково мерцают ее глаза, невольно заставляя меня улыбаться.
— Я вас давно разыскиваю. Мне нужно расспросить о своем брате. Как он поживает, куда направляется, когда думает вернуться в Англию?..
Амелия осторожно садится на камень, предварительно сдунув с него пыль, чтобы не запачкать своей темно-синей юбки, а я опускаюсь возле нее прямо на песок. Прозрачная белая кофточка и такая же белая панамка красиво оттеняют ее лицо, покрывшееся здоровым загаром. На груди у нее краснеет пышная роза. Отвечая на все ее вопросы, я подробно рассказываю при этом о нашей тяжелой жизни на «Нептуне», не упуская ни одной мелочи.
— Это ужасно, что вам приходится выносить, — слушая меня, восклицает по временам Амелия. Лицо ее становится печальным, будя во мне доброе чувство к ней. — Бедный мой брат!..
Гаснет закат, меркнет море, словно линяя; на небе робко загораются звезды.
Амелия снимает с своей груди розу и подает ее мне, говоря:
— От всего сердца.
— Такого же яркого, как этот цветок, — добавляю я, принимая подарок.
Амелия светло улыбается.
— По описанию Билля, я думала, что вы совсем погибли.
— Нет, я еще поживу.
— Очень рада за вас.
Помолчав, она говорит:
— О, если бы только письмо от Билля пришло на три дня раньше…
— То? — спрашиваю я.
— Ничего… Жизнь моя могла бы сложиться по-другому…
Последние ее слова, скрытый смысл которых для меня ясен, окрыляют меня, и ко мне снова возвращаются бодрость и вера в себя.
Кругом безлюдье и тишина. В море загораются огни рыбачьих лодок, вспыхивает маяк, посылая радость возвращающимся морякам, приветно извещая их о близости земли. Весь город залит мерцающими огнями, над ним, раздвинув тьму, висит матовый отсвет.
Амелия становится веселее, сочный голос ее вздрагивает. Рассказывая мне что-то о театре и своей подруге, она смеется, и серебряная трель ее смеха удивительно гармонирует с тихими всплесками волн.
— Брат мой уверен, что я уже вышла замуж за вас. Он вас очень хвалит. Жаль, что я не захватила с собой письма: в нем вы прочитали бы о себе целую повесть. Между прочим, он сообщает, что когда вы лежали в обмороке, то будто бы произносили мое имя и называли меня любимой. Правда это?..
Мне хочется крикнуть, что все это правда, что она и теперь для меня как солнечная сказка, но признаться в этом стыдно и, кроме того, досадно, что она задает мне такой вопрос. Я отвечаю с напускной холодностью:
— Может быть… Не помню…
— Какой вы серьезный! Я хотела бы, чтобы мы остались друзьями. Понимаете? На всю жизнь друзьями…
— Почему же нам быть врагами? Делить нам нечего. Все разделено, все поставлено на свое место.
— Вы ужасно злой человек!
Неясная черта горизонта загорается ярким заревом, а через минуту-другую, гася мелкие звезды, медленно поднимается полная луна, протягивая к нам широкую, словно усыпанную серебряной чешуей, полосу отражения. Воздух становится синим, далекие здания города и извилистый берег принимают более четкие контуры.
Мы долго молчим, глядя на просветленную ширь моря.
— Ну, что же, вы довольны своей судьбой? — спрашиваю наконец я, тяготясь нашим молчанием.
Метнув на меня недовольный взгляд, Амелия быстро отвечает:
— О, конечно!.. Муж меня боготворит. Так едва ли кто может любить. Он для меня не задумается сделать что угодно, хотя бы преступление, хотя бы это грозило его собственной жизни…
— А вы его?
— Само собой разумеется, что он не остается без ответа. Его нельзя не любить. Это удивительный человек! Смелый, прямой и красавец! Для меня мучительны те часы, когда он находится на службе. Ах, как хорошо быть постоянно вместе с любимым человеком!
Закинув вверх руки, Амелия поправляет пушистые волосы, необыкновенно привлекательная в сиянии луны.
— Нам пора идти, — подавленно говорю я, чувствуя зависть к своему сопернику.
— Да, пора, — отвечает она с обидой в голосе.
Но мы продолжаем сидеть, словно пригвожденные к берегу.
— Я была знакома со многими мужчинами. Некоторые из них мне очень нравились. Но теперь все они кажутся мне ничтожными в сравнении с моим мужем…
Мне показалось, что она издевается надо мною, издевается над моими лучшими чувствами и над тем, что пришлось пережить из-за нее. Поднявшись, я приближаюсь к ней и сурово спрашиваю:
— Неужели в сравнении с вашим мужем все мужчины — ничтожество?
Она тоже встает, выпрямляется и, нахмурив брови, похожие теперь на раскинутые крылья чайки, смотрит на меня в упор, упрямо повторяя:
— Все, все!.. И я презираю их теперь!..
Я крепко схватил Амелию за руки, настолько взбешенный, что готов был швырнуть ее в море.
— И меня в том числе?
— Пустите! Больно! — вскрикнула она, тщетно вырываясь.
— Отвечайте!
— Антон! Милый, какой вы сильный!..
Амелия запрокинула голову, прикрыв ресницами глаза, словно стыдясь лунного света.
Я обхватил ее за талию, привлек к себе, близко заглянул в лицо, ощущая ее дыхание и трепет вздрагивающего тела…
Пустынное в блеске высоко поднявшейся луны море сладко дремлет, безмятежно раскинувшись, счастливо излучаясь, словно от красивых сновидений. Занимается заря, разливаясь по краю неба узкой розовой полосой. В предрассветном воздухе — бодрящая свежесть. Всюду разлита торжественная тишина. Только у самого берега, вдоль которого, возвращаясь в город, мы идем с Амелией, пенистые волны, похожие на взбитые сливки, выкатываясь на отмель, безумолчно мурлычут, как обласканный кот, свою мелодичную песню.
Во всем теле у меня усталость, но на душе легко и отрадно: музыкой переливаются неясные чувства, реют неуловимые мысли, точно светлячки в жаркие тропические ночи.
— Дальше не нужно провожать, — останавливается Амелия, когда мы приблизились к городу.
— Хорошо, — соглашаюсь я, глядя на нее, утомленную, но счастливо улыбающуюся.
Прощаясь, она бросается мне на шею и шепчет:
— Если бы вы только знали, как мне не хочется возвращаться к мужу!.. Я терпеть его не могу! Милый! Почему вы тогда ни разу не схватили меня так сильно, как теперь? Почему вы тогда заговорили о тюрьме? Ведь могло бы выйти все по-иному. Мы родились с вами друг для друга… Но об этом после… Завтра я приду к вам на то же место… Ждите…
Залитая блеском загорающейся зари, Амелия уходит какой-то особой, крадущейся походкой, осторожно стуча каблучками по асфальту тротуара и немного согнувшись, словно чувствуя на себе греховную тяжесть, а я, стоя на одном месте, провожаю ее глазами, пока она не сворачивает за угол.
Мне не хочется спать. Вернувшись к берегу, я брожу по извилистой кайме ракушек, брожу без мыслей и дум, внимая лишь тихой музыке волн; гаснут последние звезды, бледнеет, словно умирая, луна, а восток разгорается все сильнее, отбрасывая лучи из пурпура и золота. Море, освобождаясь от покрова ночи, пламенеет; по зеркальной глади, сплетаясь в причудливые тона, разливаются цветистые краски; небо, голубея, поднимается выше; раздвигается, огнисто сверкая, горизонт. Ширится и моя душа, просветленная и бодрая, словно орошенная золотым дождем, становится всеобъемлющей, сливаясь с вольным простором, пронизанным ярким светом показавшегося солнца.
Море… зовет.
Быстро, словно боясь опоздать, я иду в матросский дом наниматься на корабль.
Подводники
Когда человек идет на смерть, то самое меньшее, чего он может требовать, это знать: зачем?
От женщины, как и от смерти, никуда не уйдешь.
Наша подводная лодка — маленькая, чуть заметная струнка в грохочущем концерте войны. Сейчас она стоит в гавани, отдыхает. Пожалуй, я по-своему люблю ее. Разве во время походов мы не спасались на ней при самых рискованных положениях? Но при первой же возможности я стараюсь уйти от нее: для измученного сердца нужна ласка. А это я могу найти только здесь, на пустынном берегу моря.
Теплый ветерок забирается за просторный ворот моего матросского костюма и щекочет тело. Я лежу на отшлифованной гальке и улыбаюсь редким облакам, солнцу, морю. У ног толкуют волны. О чем? Разве я знаю? Может быть, о том, как спорили с буйными ветрами, как жарко под экватором, как вольно им живется на просторе. Над городом, что разбрелся по широкому плоскогорью с редкой зеленью, мутно от чада и пыли. А здесь светло и радостно. И в моей душе — ясное утро тропических морей.
Осиротел я очень рано. Восьмилетним мальчиком попал в большой портовый город. Никого из своих. Только один дядя, содержатель маленькой лавчонки. Я помогаю ему торговать дрянной колбасой и «собачьей радостью»: рубцом, печенкой, легкими.
Наша квартира — на окраине города. Здесь ютится нищета, оборванная, чахлая, изглоданная нуждою. А на главных улицах — богатство и роскошь. Магазины — чего только в них нет! Разбегаются детские глаза, кружится голова.
Но больше всего меня занимало море. Эх, и размахнулось же оно! Куда ни глянь — все вода. Иногда она затягивается синим атласом. Солнце огневыми ладонями разглаживает морщины, вышивает золотые узоры. Нельзя оторвать глаз. Потом откуда-то прилетит ветер. В его поступках есть что-то мальчишеское. Он любит поиграть, выкинуть ту или другую каверзу. Нагонит столько туч, что залепит ими все небо, и начинает биться невидимыми крыльями о поверхность моря. Золотые узоры исчезают. Все смято, встрепано. Поднимается гул и рев. Я тогда смотрю на море с боязливым любопытством. Бездны его выворачиваются наизнанку. Горбатые волны кажутся демонами. Это они, лохматые и седые, катаются по взъерошенной воде и громко ржут…
Чего только не придет в детскую голову?
Дядя мой скоро пропился вдребезги. Устроил меня поводырем у слепого музыканта, что жил с нами на одной квартире. Строго наказал:
— Слушайся его. Старик он хороший.
А сам переехал в другой город.
Помню — на старике потертый клетчатый костюм, широкополая соломенная шляпа. Лицо у него — как у апостола Павла, что нарисован в нашей церкви. Имя — Влас Власович.
Я вожу его ночью по домам, у которых горят красные фонари. Он играет на скрипке. В его умелых руках скрипка поет на разные голоса, рыдает, смеется, выводит такие трели, что заслушались бы сами жаворонки. В такие моменты я искренне люблю старика. Любят его и накрашенные девицы.
— Влас Власович! Еще что-нибудь! Чувствительный романс…
Слепой музыкант продолжает свою игру, а я с фуражкой в руках обхожу публику.
Каких только мужчин здесь нет! Пожилые, почтенные отцы семейств и безусые юноши, почти мальчики. Одни из них уходят, другие приходят. Торгуются с женщинами, говорят о похабщине со смаком, как о сладких пирогах. Вообще здесь все происходит проще, чем на собачьей свадьбе.
Накрашенные девицы относились ко мне по-разному.