Помоги проекту - поделись книгой:
— Это вы так считаете, а кое-кто из братьев, вами помянутых, иначе думает. Оттого и мечом бряцает.
— У тебя родители кто? Инженер папаша, так?.. А думаешь не как инженеров сын, а как кухаркин.
— Сами-то вы из каких будете, Павел Николаевич, не из кухаркиных ли?
— Груб ты, юноша, но прав по сути… — Засмеялся, откинулся на землю, задрал горе бородёнку. — Хорошо в небе-е…
Игорь тоже лёг на спину, сунул в рот травинку. Ему иной раз хотелось рассказать мудрому профессору о том, что завтра будет, что послезавтра, что потом. Поведать, какой из братьев прав, как говорится, исторически, а значит, и житейски — не сегодняшней правотой, сиюминутной, а истинной, которая неподвластна времени. Профессор не дурак, давно его Игорь раскусил, притворяется старик хитро, комедию ломает, нравится ему шутом себя ощущать, да и вправду с людьми у него разговор хорошо получается, верят ему люди, какие встречаются на их пути. И не исключено, поймёт его профессор, да толку-то что? В песне, которую он, наверно, не знает, но которую поют уже и ещё раньше пели, есть такие слова: «Вышли мы все из народа». Профессор для людей его круга, для университетской элиты — типичный выскочка, сын мужика-землемера, кухаркин ребёнок, сам себя, подобно Мюнхгаузену, за волосы «в люди» вытащил. Ему ли не знать, кто прав? И разговор этот, как уже отмечалось, давно между ними ведётся, Игорю до смерти надоел, а старик Леднёв — как огурчик, как юный пионер: всегда готов покалякать, поискать истину в мутной воде слов.
Короче, можно было бы объяснить старику на пальцах ту Историю, о которой он пока не ведает, нет пока которой. Можно, но не нужно. Не для того Игорь пришёл в этот мир, в это время, в эту память…
А для чего пришёл?..
Звёзды над головой висели неподвижно, и, если прищуриться, небо превращалось в тонко нарисованный театральный задник из какого-нибудь виденного в детстве спектакля — ну, скажем, из «Синей птицы».
— В Москву бы скорей… — мечтательно протянул Игорь.
— Далеко до первопрестольной. Тут верстах в пятидесяти городок есть, помню…
— А Пеликан где, сказал, будет?
— Бог ему судья. Кто что про Пеликана знает?
— Жалко.
— Никак соскучился?
— Да нет, так просто…
А ведь соскучился, а, Бородин? Соскучился по Пеликану, по тайне, что с ним рука об руку ходит, по улыбке его, по приговорке глупой: «Ехали бояре». Кто такой Пеликан? Что за прозвище дурацкое, птичье? И не просто птичье — Сорока или Орёл, а экзотическое, броское. Леднёв зовёт его по-человечески: Григорий Львович. Но Пеликан вроде бы обижается, во всяком случае, делает вид, что обижен. Зови меня птичьим именем — и всё! Вот нос у него, конечно, здоровущий — может, оттого?..
Он появляется и исчезает как бог на душу положит: только-только возник, а через пару часов его и след простыл. Но идёт параллельным курсом с Леднёвым и Игорем, в те же края движется.
Игорь спрашивал его, кто он такой и откуда.
Смеётся, отшучивается: «Пеликаны — птицы вольные, южные»… Странный человек. Да, хорошо, что вспомнил:
— Павел Николаевич, а кто в Лежнёвке?
— Не понял тебя.
— Красные или белые?
— А хоть зелёные — все люди.
Ну уж так! У Игоря на этот счёт другое мнение имелось.
— А всё-таки?
— Не знаю, Игорёк. Придём — посмотрим.
— Не поздно ли будет?
— Кого ты боишься? Красных? Белых?
— Зелёных… — буркнул, не желая объяснять в тысячный раз, чтоб не возвращаться к утомительному старому спору. Старику только повод дай… Забавно; сколько они идут, а всё как-то получается, что ни белых, ни красных в лицо, так сказать, не встречали. В какую деревню ни зайдут — пусто, никто постоем не стоит. Объясняют: были, вот-вот снялись. А кто был? Когда одни, говорят, когда другие. А какие лучше? Молчат, мнутся. Это-то понятно, боятся прохожих людей. Скажешь: красные хороши, а вдруг белым донесут? И наоборот.
Люди…
По-ледневски: выжить хотят.
Сказал о том Пеликану, а он смеётся.
— Ишь, чего придумал, ехали бояре! Они, брат, честнее нас с тобой живут и жить будут. И молчат, потому что врать не хотят, а как по правде — не знают ещё.
Игорь ему напомнил услышанное:
— У стариков Чеховых двух дочерей белые запороли.
А Пеликан опять смеётся.
— Верно! Так в деревне, ехали бояре, красных пока не было. Вот они и не знают, сколь дочерей те запорют.
Игорь возмущался:
— Ну, знаешь, говори, да не заговаривайся!
А Пеликан смотрел на него хитрым глазом, другой сощурив до щёлочки, спрашивал вроде начальнически:
— За красных страдаешь, милок?
И весь разговор. Ах, Пеликан, Пеликан, Григорий Львович…
Старик Леднёв, профессор исторический, заворочался, устраиваясь поудобнее, сказал сонным голосом:
— А не мудренее ли утро вечера? Ложись, Игорёк, спи, родной, завтра ра-а-аненько разбужу, чуть свет. — И захрапел. Засыпал, он всегда, как младенец, ни о какой бессоннице не слыхал, пилюль в котомке не носил.
А Игорь не спал. Закрыл глаза, потом снова открыл и увидел другой лес, ещё светлый, предвечерний, прозрачный, и тропинку, протоптанную сотнями ног, и сломанную скамью, и рогатку берёзы. Дома он уже был, дома.
3
Что всё это было?
Сон наяву? Расшалившаяся фантазия? Воображение, столь же болезненное, сколь и богатое?..
Или иначе. Традиционное путешествие во времени? Шаг в другой мир? Сложная наведённая галлюцинация?..
Если бы Игорь Бородин любил научную фантастику, то он запросто мог бы применить такие термины, как, например, «нуль-переход» или ещё почище — «нарушение целостности пространственно-временного континуума». Щедрые на выдумку фантасты лихо объяснили бы всё и вся, подвели бы научную базу — на уровне доброй гипотезы, навсегда заклеймив случившееся, как, скажем, «эффект Бородина». Каково, а?
А в общем-то никак. И ответ на естественный вопрос — что всё это было? — увы, не существовал. Игорь и не задумывался над объяснением, просто шёл к берёзе и…
Кстати, берёза, как оказалось, прямого отношения к переходу не имеет. Однажды, опасаясь, что встретит родителей, возвращающихся с работы, что начнутся вопросы: куда? зачем? когда вернёшься? — Игорь ушёл в прошлое прямо из дома, из собственной комнаты. Не в берёзе дело — в самом Игоре. В чужую память можно путешествовать с любого вокзала. Просто с двойной берёзой связано самое первое путешествие, а Игорь всегда был склонен романтизировать приметы места…
Но между тем контрольная грянула в своё время, то есть в наше — время памяти Игоря и Валеры Пащенко, у которого память была похуже, чем у приятеля: плохо он запоминал формулы, всякие физические законы, считал себя прирождённым гуманитарием. Однако списал всё умело, без ошибок, не вызвав никаких подозрений у физика. А уж радости-то потом!..
Хлопнул Бородина по плечу.
— Это дело надо отметить.
— Каким образом? — заинтересовался Игорь, поскольку пащенковская формулировка наталкивала на известный вывод.
Но спортсмен Валера Пащенко остался верен себе.
— Есть предложение, — сказал он. — Идём в гости.
— К кому?
— К Наташке Яковлевой.
Это предложение стоило обдумать.
— Повод?
— А так.
Хороший повод, убедительный.
— У тебя что, сегодня тренировки нет?
— Угадал! Так идём или как?
— А не выгонит? — всё-таки усомнился Игорь.
— Нас?! Хо-хо! Она будет рада неземной радостью, ибо… — Тут он задрал к небу указательный палец, значительно потряс им где-то на уровне второго этажа, но разъяснять своё «ибо» почему-то не стал. — А к ней, между прочим, подруга прирулила.
— Что за подруга? Откуда знаешь?
— Ответ первый: с подружкой Натали купалась в море. Ответ второй: сама сказала.
— Убедил. Тронулись.
И тронулись, благо идти недалеко. А к берёзе Игорь решил позже пойти, не уйдёт от него путешествие…
Семнадцать лет, славный возраст, его понять надо. И Натали, одноклассница милая, недурна собой, волнует сердца сверстников-акселератов, а уж подруга, загадочная незнакомка с черноморским загаром — тут, как говорится, без вариантов, тут двух мнений не существует: спешить, знакомиться, побеждать, немедля, немедля.
— А куда ты в последнее время исчезаешь? — нарушил молчание Пащенко, не ведая, что вторгся в хрупкий мир грёз о Прекрасной Даме, расколол его своим приземлённым вопросом.
Почему Игорь и был сух:
— Не понимаю, что ты имеешь в виду…
— Что ни вечер — ищи тебя, свищи.
— Гуляю.
— Один? Или кое с кем?
Игорь вовсе не собирался посвящать друга, даже самого близкого… во что? — ну, скажем, в тайну двойной берёзы. Нет, серьёзно, то, что происходило в чужой памяти, принадлежало только ему и никому больше, никто не имел права даже заглянуть в мир, обретённый Игорем, да что там заглянуть — краешком уха услышать, что он есть, этот мир.
Да и есть ли?..
— Один. И кое с кем. С любопытной Варварой, помнишь, что стало?
— Не хочешь — как хочешь. — Пащенко не обиделся.
Он вообще не умел обижаться, счастливый человек. И не то чтобы держал себя этаким гордецом, а просто не видел в обидах смысла: чего зря дуться, когда жизнь прекрасна, и на городских соревнованиях установил личный рекорд — два метра пять сантиметров со второй попытки, и кубок завоевал, и погода улыбается, и все девушки будут наши.
Конечно, кое-кто назвал бы Валерку человеком с примитивной нервной организацией, но Игорь-то лучше других знал, что это не так, что Пащенко — просто добрый и умный парень, для которого радость — нормальное чувство, естественное состояние. А люди с тонкой нервной организацией по любому поводу психуют, сохнут от злости к ближним и дальним и выпендриваются тоже по любому поводу. Игорь, увы, не лишён был некой тонкости этой самой организации, и она доставляла ему немало хлопот. Во всяком случае, Валерке он завидовал искренне.
Как только подошли к Наташиной двери, Пащенко, ничтоже сумняшеся, затрезвонил в дверной электрический колокольчик, поднял тревогу в квартире. И когда Наташа открыла, заорал победно:
— Принимай гостей, коли не шутишь!
Наташа, могучая блондиночка, ростом под стать иному парню, хорошенькая, хотя и несколько кукольная — ведь бывают же куклы-гиганты, а? — оглядела улыбающегося Пащенко и Игоря заметила, сказала мрачно:
— Какие уж тут шутки… Ну, заходите, раз явились.
Будь Игорь один, повернул бы назад немедленно, не стерпел бы такого тона. Но Пащенко чужд был светских условностей: сказано «заходите», значит, зайдём. И танком ринулся в квартиру, выясняя на ходу:
— Кто дома? Одна? А где подруга? Ах, здесь… Так чего ж врёшь, что одна? — И влетел в комнату, — Здрасьте, здрасьте, меня Валерой зовут.
А из кресла — навстречу — и впрямь Прекрасная Дама, загорелое существо семнадцати лет, тоже блондинка, но значительно меньших габаритов, очи голубые, ланиты смуглые, уста, естественно, сахарные…
— Настя.
— И мне очень приятно, — забалагурил Пащенко, закрутился по комнате, забегал из угла в угол. — А вот, рекомендую, мой лучший друг Игорь, чистейшей души человек, интеллектуал и дзэн-буддист, достигший невероятных глубин погружения.
Наташа — она-то Пащенко наизусть знает — прислонилась к дверному косяку, улыбалась, а Настя, несколько оглушённая, спросила:
— Погружения куда?
— В нирвану, — захохотал Пащенко, — в таинственные недра подсознания, в глухие леса седьмой сигнальной системы.
Настя смотрела на Игоря с явным интересом.
— Вы и вправду дзэн-буддист?
Поделиться книгой: