Остров незрячих. Военная киноповесть

– Что? Опять во сне кричал? – Арташов с полузакрытыми глазами сел на кровати.

– Командир корпуса приехал! – повторил Сашка, извиняющимся голосом давая понять, что, будь это кто-то хоть чуток ниже рангом, никогда бы он не позволил себе потревожить командира. Но – генерал все-таки!

– Где?

– С буржуазным элементом беседует, – подавая гимнастерку, наябедничал Сашка.

Когда через несколько минут Арташов, застегивая на ходу воротничок, вошел в гостиную, командир 108-го стрелкового корпуса генерал-лейтенант Полехин мило общался с баронессой Эссен и Невельской. Дородное тело комкора провалилось в мягком кожаном кресле. Дымящаяся чашка с чаем затерялась в огромной лапище.

– Товарищ генерал! – Арташов вытянулся. Мясистое, в тучных родинках лицо Полехина при виде подчиненного приобрело недовольное выражение.

– Сладкий видок! – оборвал он рапорт. – Разгулялся на хозяйских харчах. Даже караульное охранение выставить не удосужился. Не рановато ли расслабился? Иль забыл, что война еще не кончилась?

– Как же, забудешь тут, – обиделся Арташов. – У меня только вчера двое погибли. В том числе последний офицер.

– Не у тебя одного, во всем корпусе потери. Дорого нам этот Рюген дался, – Полехин нахмурился. – Что зыркаешь? Думаешь, сотни на смерть послать легче, чем двоих?

– Полагаю, легче. Вы эти сотни на корпус делите. А у меня они считанные.

– Ишь каков! – Полехин оборотился к притихшим дамам, приглашая их оценить дерзость подчиненного и собственное, генеральское долготерпение. Но в глубине суровых глаз проблескивали лукавые лучики. Эти хорошо знакомые Арташову лучики стирали с тяжелого лица простецкое выражение, за которым прятался очень умный и наблюдательный, битый-перебитый жизнью мужик.

В дверь протиснулась потеющая от страха физиономия старшины Галушкина, из-за спины которого выглядывал Горевой. Полехин поманил Галушкина пальцем. Старшина выдохнул и, старательно чеканя шаг, двинулся к генералу. В левой его руке вверх-вниз ходил зажатый в кулаке лист бумаги. – Давай, давай, – поторопил Полехин. Пробежал глазами содержимое листа. – Десять килограмм шоколада? – переспросил он с показной суровостью. – Не слипнется? Старшина в ужасе сглотнул. – Так мал мала ведь, товарищ генерал, – горячо зашептал он. – Глядеть больно, какие тщедушные! – Рассчитали, как вы и приказали, из расчета на неделю, – дополнил Горевой, под взглядом генерала браво подтянувшись. – Тушонки пару ящиков вписать? Или лишним будет? – шутливо обратился Полехин к Невельской. – Не-не-не! – Невельская, утратив дар речи, затыкала пальчиком в докладную. – То есть непременно. Полехин, вошедший в роль благодетеля, выдернул из кармана самописку, начал было писать, раздраженно потряс ее и лишь после этого сумел вписать строку. – Так. А тут что? «60 пар женской обуви малых размеров». Это не просто будет. Но поищем. Поглядите, ничего не упустили? Он показал содержимое Горевому. Тот, плохо скрывая волнение, коротко, по-военному, кивнул. Полехин подтянул требование, вывел наискось: «Начальнику АХО. Где угодно изыскать и выдать. Об исполнении доложить». Подписанное требование протянул старшине: – Завтра же получить! Перевел строгий взгляд на Арташова: – Сами догадаться не могли… Пойдем-ка прогуляемся к морю, капитан. С видимой неохотой Полехин выкарабкался из обволакивающего кресла, с галантностью гиппопотама склонился перед дамами: – Спасибо за чай. Насчет сирот ваших позаботимся. А пока, считайте, оставил вас под охраной. – Главное, чтоб не под конвоем, – сострил Горевой. На него скосились. Полехин нахмурился. – Конвой – это еще заслужить надо, – значительно отшутился он. – А про вас мы пока знаем, что делаете доброе дело. Вот и продолжайте. – Спасибо, генерал, – баронесса поспешила загладить неловкость. – Вы здесь всегда желанный гость. – Надо думать, – ироническую улыбку Полехина разглядел лишь идущий следом Арташов. Он же, единственный, успел заметить радостное рукопожатие Невельской и Горевого, – генеральская благосклонность стала для них нежданной индульгенцией.

На крыльце с автоматом наперевес застыл Петро Будник, у калитки – в плащ-палатке старательно тянулся в струнку Магометшин, – караулы были расставлены.

Покряхтывая, Полехин прошествовал к воротам, за которыми обстукивал колеса генеральского «Мерседеса» водитель. В стороне, привалившись к металлической решетке, переговаривались двое охранников. При виде генерала все трое выжидательно вытянулись.

Но Полехин, отмахнувшись, в сопровождении Арташова пошел к берегу.

Море открылось сразу, едва вышли из кустарника в дюны.

Полехин прошел к огромному валуну у края невысокого обрыва, толстым пальцем огладил волосатый мох на поверхности камня, уселся. С сапом втянул в себя пропитанный йодом воздух. Вгляделся в волны, что с глухим рыком лизали побережье острова.

– Балтика! – протянул он. – Слышь, Арташов, как рычит. Не любит нас с тобой. Ничего! И пес побитый порыкивает. А после ластится к новому, понимаешь, хозяину. Побили – теперь приручим!.. Чего озираешься?

Арташов встрепенулся, поймав себя на том, что краем сознания изучает открытую местность вокруг, прикидывая, где можно укрыть генерала в случае опасности. Поймал – и сам себе изумился: прятаться больше было незачем. Но подсознание продолжало воевать. – Ты, кстати, хоть знаешь, в чьем доме оказался? – полюбопытствовал генерал.

– Знаю. – Зна-аю! – передразнил Полехин. Озадаченно потряс залысой головой. – Всё-таки любопытные коленца жизнь отхватывает. В первую мировую германский флот в Финский залив пожаловал. В Петроград захотели прорваться. А знаешь, что спасло город, а считай, и революцию? Не смогли преодолеть минно-артиллерийскую систему, разработанную адмиралом Эссеном. А вот теперь мы с тобой вышли на германскую Балтику. И в кого утыкаемся? Опять в фамилию Эссен, от революции сбежавшую. Такая вот круговерть суд е б в природе. Он огладил крутой, в складках затылок. – Ты-то как к ним угодил? Других домов, что ли, не было?

– Сами видели. Поблизости ничего. – Положим, видел. Хотя, если и были, тебе б наверняка этот достался. Вот если по всему побережью, – он повёл лапищей, – одну-единственную коровью лепешку оставить, ты в нее как раз и угодишь. По раздражению, овладевшему генералом, Арташов сообразил, что разговор затеян неспроста. Полехин вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, протянул подчиненному: – Твоя работа? Даже не развернув, Арташов узнал потерянный листок. – Видно, когда в штабе был, из сумки выпал, – объяснился он. – Это что, семечки, чтоб выпадать!? – рявкнул Полехин. – Вслух читай. Арташов уныло вздохнул: – Порой мне кажется: Она рожала не меня, а мир, в котором есть страна Из крови и огня. Уж лучше б спрятаться в подол, Не видеть и не знать Тот многоликий произвол, Что подарила мать. Товарищ генерал! Тут ничего крамольного. «Страна из крови и огня», – так война же. – А многоликий произвол – конечно, Гитлер, – в тон ему догадался Полехин. – Ты это попробуй особистам объяснить. У них отобрал. А если в следующий раз меня не окажется? Оглядел унылого подчиненного: – Допустим, не можешь не марать бумагу. Прёт изнутри. Понимаю, с природой не поспоришь. У самого иной раз поносы бывают. Так пиши как все люди: о зверствах фашистов, о матерях, не дождавшихся сыновей, о подвигах. Да хоть о разведчиках своих. Вы ж такого повидали, что другому писаке ста жизней не хватит, чтоб осмыслить. А у тебя под рукой. И главное – всё по правде будет. – Всё, да не всё, – пробормотал Арташов. Под подозрительным генеральским взглядом опамятовал. – Не получается у меня так, товарищ генерал. Полехин от души ругнулся:

– Потому что мозг у тебя с вывертом. Знаешь, почему так и не стал Героем? – Не достоин. – Поязви еще. Мне доложили после. Потребовал вписать Будника? – Без Будника не добыли бы ни документов, ни штабиста того! Он его на себе два километра по снегу волок. И потом, обмороженный, раненый, нас прикрывал! – Да Буднику твоему за счастье было, что ты его, гоп-стопника, из штрафбата вытащил! А уж чтоб бывшего ЗЭКа в Герои! – Полехин в сердцах пристукнул лапой по валуну. – Неужто не соображал, чем для тебя самого обернется? – Несправедливо это было, товарищ генерал. – Ишь как! – Полехин озадаченно потеребил пористый нос. – Как же ты такой дальше-то будешь? Крупные белые зубы Арташова обнажились в беззаботной улыбке:

– Ничего! Уж если в войну пронесло!

– Так в войну таким как ты выжить легче, – Полехин не принял облегченного тона. – Я, собственно, с этим заехал. Перевожусь в Москву, в Генштаб, – он отмахнулся от поздравления. – Хочу взять несколько самых надежных. С которыми от и до прошел. А ты подо мной с сорок второго. Разведчику в штабе всегда дело найдется. Короче, времени для сбора не даю. К вечеру пришлю замену. Сдашь роту и – сразу в корпус. Утром вылет. Он грозно, дабы пресечь возражения, вперился в подчиненного. Но тот очень знакомо упрямо покусывал нижнюю губу.

– Хочу все-таки демобилизоваться, товарищ генерал, – буркнул Арташов.

– С этим, что ли? – обозленный Полехин тряхнул листком. – Вот тебя с этим на гражданке и «закроют»! Думаешь, если Германию победил, так круче всех стал? Ан нет. Случись что, заслуги не помогут. Потому что в и ны награды всегда перевесят. А твои вины, – он вновь обличающе потряс листком, – из тебя сами прут.

– А может, теперь там другие? – протянул Арташов. – Все-таки такую войну прошли.

– Это мы с тобой прошли ! Генерал снял фуражку, большим платком протер изнутри, – он сильно потел, и по канту образовывалась засаленная кромка.

– Да ты пойми, дура! – рявкнул он. – С твоим норовом армия для тебя и крыша, и мать родная. Да и я, если что, подопру.

Арташов сконфузился.

– Всю жизнь под вами не просидишь, товарищ генерал. И потом, Вы же знаете, я обещал разыскать. Он решился. – Разрешите обратиться по личному вопросу? – Опять насчет своей девки? – Полехин поморщился. Дождался подтверждающего кивка. – Надо же, – так и не выкинул из головы. Ведь пол-Европы прошли. Ты на себя глянь, – каков гусар. Мадьярки да полячки, поди, головы посворачивали. А? Неужто ни одной не перепахал?

Арташов отвел смущенный взгляд. – То-то, – с удовольствием уличил комкор. – Так чего ж тогда дуришь?

– Я, товарищ генерал, в батю – однолюб, – Арташов упрямо напрягся. – Одна она для меня. Если не разыщу, больше такой не встречу. И потом, я докладывал, – она нам жизнь в сорок третьем спасла. Полехин в раздражении оттопырил сочную нижнюю губу. – Товарищ генерал! Вот был случай, чтоб вы мне поручили, и я не выполнил? – Ну, ты меня еще шантажировать будешь, – комкор пасмурнел. – Сам помню, что обещал. Только почем знаешь, что она в Германии?

Арташов оживился. – Точно не знаю. Но если жива, то здесь. Под пытливым взглядом Полехина он сбился, потому что даже теперь, спустя два года, не мог бы, не покривив душой, рассказать обо всех обстоятельствах той последней встречи с Машей.

Глава 5. В тылу врага

Давай обнимемся с тобой,

и пусть печаль тебя не гложет

– еще главой я не поник.

Там, за брезентовой стеной,

мне выжить, выдюжить поможет,

быть может, наш прощальный миг.

Курская дуга. Советские и германские войска застыли в противостоянии, готовые броситься друг на друга. Но кто, когда, где начнет? Штабы задыхались без информации. Нужны сведения. Языков. Языков! Любой ценой.

Разведка работала без устали. На цену не скупились, платили как всегда щедро – жизнями. Но результат низкий. Обе стороны в прифронтовой полосе сторожатся. Меры безопасности удвоены, утроены. В безуспешных вылазках потерял четверых поисковиков и командир взвода дивизионной разведки лейтенант Арташов. После очередной неудачи он предложил руководству дерзкую акцию – пройти прифронтовую полосу, углубиться в тыл противника на 60–70 километров, к городу Льгову, где, по оперативным данным, размещались тыловые службы немцев. И уже там, в районе железнодорожного узла, добыть ценного «языка». Добро было получено. И группа в составе трех человек, преодолев прифронтовую полосу, углубилась в немецкий тыл. Схитрил лейтенант Арташов. Потому что все аргументы, приведенные им в пользу маршрута на Льгов, были полуправдой. Истинная же, невысказанная правда заключалась в том, что в пяти километров от Льгова находилась деревенька Руслое, где проживала Машина мать, у которой гостили они вдвоем в сороковом. В июне сорок первого, сдав курсовые экзамены, Маша вновь уехала на месяц в Руслое. В Питер она не вернулась. И если мать осталась под немцами, Арташов рассчитывал от нее узнать о судьбе пропавшей невесты.

За двухдневный марш-бросок группа, старательно обходившая шоссейные дороги и населенные пункты, совершенно вымоталась. Люди нуждались в отдыхе.

Арташова догнал новичок – Сашка Беляев. – Отдышаться бы чуток, товарищ лейтенант, – прохрипел он. – Километров сто с гаком, считай, напетляли. Коснись заваруха, у Рябенького ноги не побегут.

В самом деле третий – коренастый сержант Рябенький – едва поспевал за остальными. Взять его в глубокий рейд было ошибкой Арташова. Незаменимый в ближнем бою, коротконогий Рябенький быстро уставал. И теперь всё ощутимее становился обузой.

Арташов оглядел измотанных людей. Достал карту.

– На четыре километра вас еще хватит?

Сашка и Рябенький обнадёженно переглянулись.

– Тогда идем в деревню Руслое, – Арташов внутренне ликовал – его тонкий расчет сработал. – Я там бывал до войны. Живет знакомая старуха. У нее и отдышимся.

Он почувствовал невысказанное колебание подчиненных.

– Тихая, заброшенная деревушка. По сути хутор. Ни немцев, ни полицаев там быть по определению не может. До утра оклемаемся и уходим на задание. Вопросы? Ответы на мои вопросы?..Тронулись.

Но через полчаса в сумерках, на проселочной дороге, разведчики заприметили одинокую «Эмку». Должно быть, что-то сломалось, потому что водитель копался под капотом. На заднем сидении разглядели пассажира в офицерской фуражке. Шофера Рябенький убил, даже не дав разогнуться, – коротким ударом ножа. После этого пожилой интендантский полковник, задыхаясь от паники, выложил всё, что знал: какие боеприпасы и продовольствие в какие части надлежит доставить в первую очередь. Несложный анализ услышанного позволял легко определить, когда и на каком участке фронта готовится первый удар. У Арташова аж дух заняло, – нежданно-негаданно в руки им легко упала стратегическая информация, добыть которую считалось за высшую, невиданную удачу. Закончив рассказ, полковник, жадно глотая воздух, достал портмоне, неловкими пальцами выудил из него семейную фотографию и с мольбой протянул Арташову. Не в силах видеть слезящиеся его глаза Арташов кивнул Рябенькому и отошел. Ему было искренне жаль больного старика. Обреченного на смерть, потому что провести добытого «языка» десятки километров по вражеским тылам было нереально. Задача изначально ставилась иначе – добыть, выпотрошить и уничтожить.

Заколотого астматика вместе с шофером оставили заваленными ветками в придорожных кустах в стороне от сброшенной в овраг «Эмки». Арташов заколебался. До захвата вражеского полковника маршрут на Руслое выглядел военной целесообразностью. Но теперь, груженные важнейшими, сверхсрочными сведениями, они обязаны были немедленно уходить подальше от рокового места, – ясно, что исчезнувшего полковника станут искать, и очень быстро обнаружат останки машины. После чего начнется прочесывание. Будто он мог уйти, даже не попытавшись узнать о судьбе любимой. И Арташов, подавляя сомнения, повел группу в прежнем направлении. Всё прибавлял и прибавлял шагу, заставляя задыхаться подчиненных и успокаивая себя тем, что в запасе достаточно времени. Только узнать что-нибудь о Маше и тут же уйти.

– Товарищ лейтенант… – осторожно напомнил о себе Рябенький. – Как бы нам это самое…

– Ничего, – перебил, стараясь выглядеть уверенно, Арташов. – Сейчас главное – маневр. Искать будут по прямой. А мы по дуге. Так что, подтянись, славяне!

Он прибавил ходу, ощущая себя последней сволочью.

Лесистая дорога к Руслому густо поросла по обочинам лопухами и подорожником. Сюда, похоже, и впрямь редко заглядывали, – на прибитой дождем пыли выделялся единственный след тележной колеи. Деревню они увидели на рассвете, с пригорка, выйдя на край березовой рощи. В узенькой, зажатой меж рощей и вялой речкой долине среди парящего тумана различалось десяток деревянных домов. Из крыш троих из них шел дымок, – деревня пробуждалась. Арташов поднес к глазам бинокль, волнение его усилилось, – одна из трех «оживших» крыш принадлежала Машиной матери. Во дворе различил он телегу и привязанную подле колодца чалую лошадку, – очевидно, именно эта единственная телега и проложила обнаруженную на пустынной дороге колею. Возле остальных домов не было ни движения, ни голосов, – всё вымерло. Патриархальная тишина не нарушалась даже собачьим брёхом. Будто и не было рядом войны.

Арташов поднялся. – Я спущусь на полчаса, – объявил он подчиненным. – Услышите шум, стрельбу, немедленно уходите. Главное, донести до наших полученные сведения.

Он пресек возражения и начал спуск с холма, быстро погружаясь в туманное молоко.

Дом оказался незапертым. Арташов шагнул в темные сени. Через щель разглядел женскую, в темном платке фигуру, нагнувшуюся с ухватом над печью. Он неловко переступил сапогами, пол заскрипел. Женщина испуганно оборотилась, машинально выставив ухват. Арташов приложил палец к губам, притворил изнутри дверь. – Так-то Вы будущего зятя встречаете, – укорил он. – Боже мой! Женька! – женщина медленно стянула старящий платок; обнажились стриженные смоляные волосы. Сердце Арташова порхнуло куда-то под горло, – перед ним в рваной, пропахшей навозом телогрейке стояла его Маша. Война захватила ее в Руслом. Сначала отсиживались с матерью в деревне. Ждали, что вот-вот наши погонят врага. Когда же фашисты приблизились, начали готовиться к отъезду. Но накануне эвакуации мать тяжело заболела. Так оказались под немцем. Мать нуждалась в лекарствах, найти их в деревне было нереально. Перебрались во Льгов. Средств не было. Пришлось устроиться переводчицей в комендатуру. В ы ходить мать все-таки не удалось. Здесь, на деревенском погосте, ее и похоронила. В деревню приезжала раз в два месяца приглядеть за могилкой и домом. Как раз накануне удалось выпросить телегу. – И партизан не побоялась? Они ведь, поди, тех, кто с немцами сотрудничает, не больно жалуют? – голос Арташова помимо воли наполнился обличительными интонациями. Маша расслышала их, сжалась.

До сих пор они сидели за столом, переплетя руки. Она выпростала пальцы.

– Нет здесь никаких партизан. А то, что в комендатуре, так я ведь никого не предала. Или так, или с голоду подохнуть. Зло прищурилась: – Можно было, правда, еще в бордель. Всё выбирала, что для наших будет простительней. Как думаешь, не ошиблась ли? Подкрашенные ноготки ее непроизвольно поползли по непрокрашенной доске, оставляя борозду. – Но можно было, наверное, с подпольем как-то связаться, – неловко буркнул Арташов. Лицо Маши исказила горькая усмешка. – Вот и я поначалу такой же наивной дурой была. Да если и были подпольщики, их в первый же месяц повылавливали. Наверное, вроде меня специалисты, – невесело пошутила она. – Был поначалу партизанский отряд. Но я еще только подумала, а каратели его уже ликвидировали. Ничего не скажешь, ловко немцы работают. Голос ее задрожал. Арташов почти физически ощутил, сколько боли и озлобленности скопилось в прежней открытой, порывистой девчушке, брошенной без всякой защиты на произвол судьбы и обреченной выживать как умела. Рывком притянул он к себе Машин табурет, прижал ее к себе. И – будто плотину прорвал. Уткнув лицо ему в плечо, она разрыдалась. – Видишь, как получилась, – давясь слезами, забормотала она. – Мечтала на фронт, бороться с захватчиками. А вместо этого им же и служу. Думаю, как наши освободят, попроситься санинструктуром. Только – возьмут ли? Или, наоборот, обвинят. Вот даже ты заподозрил. А там, кому еще объяснять придется. Не каждый вникнуть захочет. – Ничего, родная, теперь прорвемся, – Арташов огладил подрагивающую головку как когда-то, когда совсем похоже рыдала она после незаслуженного неуда по истории политучений. И как тогда, склонившись к ушку, зашептал: – Как я рад, что мне дано лишь тебя любить, и стучать в твоё окно, и цветы дарить, под дождем твоим стоять, под снегами стыть, безрассудно ревновать, тихо говорить: «Как я рад, что мне дано лишь тебя любить… При первой же строчке Маша встрепенулась. Карие глазищи наполнились прежней восторженностью. Расстаться с ней, едва обретя? Арташов вскочил. – А зачем собственно дожидаться судьбы, если она, голубушка, в наших руках? «Зарницу» помнишь? Кроссы на значок ГТО? – Ч-чего? – До линии фронта сможешь дойти?! Маша, сглотнув, кивнула. – Прямо сейчас! – Господи! Да поползу. – Тогда чего копаешься? Живо собирайся! – потребовал Арташов. – Через две-три недели, когда во Льгов придут проверялы, кукиш им достанется, – ты уже будешь числиться переводчицей в армейской разведке – за сотни километров отсюда. – Женечка! – Маша ошарашенно глядела на жениха. – А тебе за это ничего?… – Глупости! Знаешь, кто меня на задание послал? Ему слово сказать… – Арташов сорвал с вешалки куртку, протянул. – Только быстро. У нас счет на минуты. И на ноги что-то понадежней. В лесу прельщать некого. Он с издевкой ткнул в модные полусапожки. Грозно свел брови. – Или – передумала? Маша метнулась переодеваться. Дверь распахнулась. Вбежал Сашка. – Немцы! Целый «Фердинанд». Въезжают в деревню. Арташов простонал, – слишком складная выдавалась сказка. Еще и задание погубил. – Так чего ты-то сюда приперся?! Я ж приказал уходить! – обрушился он на бойца. – Я Рябенького отправил. Он настырный, дойдет, – Сашка, не обращая внимания на ругань, сноровисто выкладывал гранаты, запасные диски. – Можно попробовать через огороды. – Поздно! – Арташов увидел выползающий из-за угла грузовик, из которого начали выскакивать эсэсовцы. – Сволочь! – сквозь зубы обругал он себя. – Что случилось? – из соседней комнаты показалась переодетая Маша. Сашка удивленно вскинул голову. – Маша! Моя невеста, – скупо, играя желваками, представил Арташов. Он кивнул на окно, через которое доносились гортанные немецкие выкрики, удары прикладов о двери домов. Обхватил ладонями родное Машино лицо, улыбнулся через силу. – Вот видишь, милая, как оно опять вывернулось. Залезай в погреб. После скажешь, что ворвались и заперли. Шаги приблизились к крыльцу. – В погреб, живо! – Арташов подхватил автомат. Сашка выдернул чеку из гранаты, примеряясь бросить, как только распахнется дверь. С улицы донесся требовательный гортанный голос. Пренебрегая грозной Арташовской командой, Маша подбежала к окну, в чем-то убедилась. Скинула надетые боты. Натянула полусапожки. Подхватила кожаный жакет. – Сидите тихо! Я уведу их. – Уведешь!? – Надеюсь, получится. Она тряхнула головой, эффектно взбила волосы. Озорно подмигнула. – Ну, как я вам? – Блеск! – Сашка показал большой палец, на котором кокетливо болталась чека от зажатой в кулаке гранаты. Маша, победно улыбнувшись, шагнула к выходу. Арташов ухватил ее за рукав: – Только одно. Если пронесёт, никуда. Жди! Скоро начнется наступление. Я тебя обязательно найду. И всё будет нормально! Слышишь? Ни-ку-да! Ты поняла?! – Конечно, милый! Куда ж я от такого молодца? Она высвободила рукав, пошевелила шутливо пальчиками и, напевая, вышла на крыльцо. На глазах у эсэсовцев принялась навешивать замок. Неспешно спустилась с крыльца и будто только теперь завидела офицера. – Отто! – голос ее наполнился изумлением.– Was hat Sie in diese Öde geführt? Wollen Sie zu mir mit dieser Eskorte? [5] – Freulein Maria? – пораженный офицер подхватил ее за ручку. – Woher kommen Sie denn? [6] – Ich-klar [7] . – Маша улыбнулась. – Das ist das Haus meiner Mutter. Hier in der Nähe ist ihr Grab. Ich schaue hier nach dem Rechten [8] . – Es ist gefährlich, allein zu reisen, Freulein Maria [9] , – офицер, продолжая ласкать пальчики, укоризненно покачал головой. – Oder haben Sie keine Angst vor Partisanen? [10] – Na und? [11] – Маша фыркнула. – Sie haben sie doch vernichtet [12] . – Leider vermehrt sich dieses Gesindel, wie Kakalaken [13] , – офицер сделал доверительное лицо. – Vor einigen Stunden wurde das Auto des deutschen Oberst überfallen. Es läuft das totale Durchkämmen des Gebiets. So, dass wir Sie nicht mehr allein lassen. Nach L´gow werden Sie unter Aussicht der tapferen deutschen Armee eskortiert [14] , – он склонился интимно к ушку. – Vielleicht wird Freulein Maria deswegen wohlwollender zu einem Soldaten?..Was?! [15] – резко оборвал он рапорт подбежавшего ефрейтора. – Das Dorf ist leer, Herr Hauptmann. Wir haben alles durchgesucht [16] , – доложил тот. Задумчиво скосился на дом, возле которого они стояли. Маша расхохоталась. – er schaute nachdenklich zu dem Haus, neben dem sie standen. -Wieso alles, wenn keiner in meinem Haus war? Möchten sie öffnen? [17] – она с легкой издевкой протянула офицеру ключ. – Es reicht uns, dass Sie selbst ihn duchgeschaut haben [18] , – гауптман зажал ключ в ее ладошке. – Los, wir fahren! [19]

Галантно подсадив Машу в кабину, гауптман с удовольствием полюбовался на обнажившиеся икры и браво запрыгнул следом. Машина развернулась и уехала. – Суперская у вас невеста, товарищ лейтенант, – аккуратно вставляя чеку на место, с видом знатока объявил Сашка. – Прям в артистки! Арташов не ответил. – Даже в голове не держите! Эта за себя постоит, – как можно увереннее успокоил его Сашка. – А через неделю-другую вернемся, и всё будет абге махт! Вот увидите. У меня сердце – вещун. Они нагнали Рябенького на месте последнего привала. Но проскочить незамеченными сквозь кольцо облавы не успели. При прорыве Рябенький был убит. Оставшееся до фронтовой полосы время Арташов, отнесший эту смерть на собственный счет, держался столь мрачно, что Сашка не выдержал. На последнем привале подполз вплотную. – Чего скажем? – шепнул он. Арташов презрительно цыкнул: – Как было, так и скажу. Всё на мне. Сашке эта покорность смертника не понравилось. – Вовсе не так всё было, – объявил он. – Рябенького тяжело ранили при захвате машины. И нам его пришлось до деревни тащить. А там уж девушка-героиня оказалась и – спасла. – Да что ты меня выгораживаешь?! – разозлился Арташов. – Виноват – отвечу. – Ответить самим чего проще? Это и я с вами могу. Вопрос в Маше, – хитрый Сашка настойчиво потряс командира за локоть. – Ведь если было как говорю, получается, она с риском для жизни всю группу спасла и сведения наиважнейшие. Это ж потом, коснись, ей совсем другое доверие будет. А? Арташов пытливо вгляделся в бойца. – Даже в голове не держите! – возмутился Сашка. – На дыбе и то всё один к одному покажу. Я правду люблю. И в самом деле, как ни крутили его заподозрившие неладное особисты, в показаниях своих стоял насмерть: в деревню попали вынужденно и, кабы не та отчаянная деваха из комендатуры, ни в жизнь бы не спаслись. Вот кому награда-то положена.

Но некому оказалось вручать награду. После освобождения Льгова Арташов примчался туда. Увы! В городе Маши не было. От жителей разузнал, что за две недели до освобождения вновь активизировались партизаны. Каратели произвели массовые аресты. Ходили слухи, что среди расстрелянных был кто-то из работников комендатуры, изобличенных в пособничестве партизанам. Следы Маши вновь затерялись. Арташову оставалось лишь надеяться на чудо. Он и надеялся.

Глава 6. Найти и потерять

Душа твоя болела.

Душа твоя устала.

Под простынею тело

светилось вполнакала

– Она нам жизнь спасла, товарищ генерал, – упрямо напомнил Арташов.

– Это я слышал, – буркнул Полехин.

– Ладно, допустим, жива. Допустим, в Германии. Допустим, дам команду искать. Но то, что силком угнали, – доподлинно? А вдруг добровольно? Сам же говорил, что в комендатуре числилась?

– Исключено! – отчеканил Арташов. – Она мне дождаться обещала.

Полехин, не сдержавшись, фыркнул.

– Ты не пори горячку, разведчик. А если окажется все-таки, что нашкодила, да и сиганула от ответа? Тогда это уже, сам понимаешь, – совсем другая статья. Тут и женишку мало не покажется. Не поглядят на регалии.

Он пытливо присмотрелся к подчиненному:

– Все равно искать?

– Так точно. Товарищ генерал! Вы ж обещали: как Германию займем… Вроде уже в ней. Прикажете подать официальный рапорт?

Полехин обескураженно охлопал свою шею. – Думал, до потрохов тебя постиг. Ан – ухитряешься удивить. Так и я тебя удивлю: раз Генштаб ниже твоего достоинства, принимай боевой приказ!

Арташов, удивленный, подтянулся. Не поднимаясь с валуна, генерал поднял прутик и принялся рисовать на песке.

– Прямо по курсу, в двух десятках миль от Рюгена, датский остров Борнхольм. На нем, по нашим данным, порядка 20 тысяч фашистов. Их командование решило сдаться в плен англичанам. Пункт приема военнопленных – на острове Зеландия. Пробиваются туда по ночам мелкими разрозненными частями. На тральщиках, катерах, яхтах, рыболовецких траулерах. Всё в ход пущено. У местных рыбаков сейчас самая путина. Маршрут – в нескольких милях от северной оконечности Рюгена, как раз где мы с тобой. Помешать не можем, – участок Балтики контролируется английскими катерами. Да такой задачи и не стоит, – пусть катятся. Но побережье остается десантоопасным. Вряд ли, конечно, решатся на высадку. Не до того. Все думы, как бы сдаться не нам, а господам союзникам. Тем не менее остеречься будет не лишним. Мало ли у кого какая шальная мыслишка возникнет? Сохранилось кое-что из заводов ФАУ. Может, где какая документация запрятана? По данным моего начальника Особого отдела Гулько, среди фашистов есть власовцы. Для них, к примеру, сдаться англичанам с таким гостинцем, – гарантия, что нам не выдадут. А значит, жизнь. Потому обязаны предвидеть. Так что твоя цель – наблюдение и охрана прилегающего участка побережья. Обеспечишь патрулирование. – Есть!

– На всякий случай в шести километрах от тебя на мысе Арконс для ведения беспокоящего огня разместили танковый батальон. Съезди, договорись о взаимодействии, о связи. Хотя… – он спохватился, – сегодня, пожалуй, не езди. Сегодня туда мой начальник Особого отдела Гулько едет комбата арестовывать. Полехин нахмурился: – Нашкодничал, стервец, при штурме Штральзунда. Там у него два танка пожгли. Так он в отместку с немецкими девками надураковал. Теперь расплатится…Сколько предупреждали, скольких постреляли! Всё одно неймется. Как в Германию вступили, будто крышу снесло. Особых отделов не хватает…Так что завтра с утра езжай к тому, кто примет. Всё понял?

– Так точно. Только нам бы оружия не мешало. А то, считай, одни автоматы да «лимонки». Серьезного боя на полчаса не выдержать. Да и рацию вчера разбило.

– Прикажу подкинуть, – Полехин, заканчивая разговор, поднялся. Потянулся затекшим телом. Глянув на часы, тронулся к роще. – Кстати, насчет Гулько, – на ходу прикинул он. – Пожалуй, ему розыск твоей зазнобы и поручу. Если кто найдет, так он. Этот – только команду дай – копытом рыть станет. Ретивый! – с неприязненным смешком оценил Полехин. – К тому же у меня он с осени сорок третьего. А до того, доподлинно знаю, в тылу врага под прикрытием работал. И как раз в том самом районе, что и невеста твоя. Чем черт не шутит, может. пересекались. Будет тогда, кому доброе слово замолвить. Ты ведь в ней уверен? Арташов радостно вспыхнул: – Так, товарищ генерал! Да конечно же!… – Что ж, прикажу, чтоб по дороге на Арконс к тебе заскочил за информацией.

– Есть! За разговором вернулись к воротам особняка. Генерал приготовился влезть в машину, но заколебался. Ухватив Арташова за пуговицу, отвел в сторону.

– Вот что еще! Не надо бы говорить, да иной раз нельзя не сказать, – и хоть на десяток метров рядом никого не было, генерал еще понизил голос. – Гулько, он при мне вроде как в ссылке. Задание, с которым забросили, выполнить не сумел. И ему в его ведомстве это помнят, – ходу не дают, на подхвате держат. А парень самолюбивый. Ищет случай загладить. Поэтому постарайся, чтоб с хозяевами твоими не состыкнулся. А то, ретивый-то он ретивый. Но и борзой. И такие, как они, для него подарок судьбы, – вмиг чего-нибудь раскрутит. Усёк? Арташов понимающе прикрыл глаза. Полехин забрался в машину. Арташов, торопясь, извлек самописку: – Товарищ генерал! Разрешите? На память от разведчиков. Можно сказать, в тылу врага добыли. Он дважды перевернул ручку, – перед генеральскими глазами сначала появилась блондинка в купальнике. И тут же – без. – Ишь ты! Что творят, – Полехин с удовольствием принял подарок. – Жене покажу. Чтоб бдила и форму не теряла. Глаза его наполнились лукавством. Он достал собственное, скребущее и брызжущее чернилами перо. – Тоже прими! Как подобное писать потянет, – он значительно похлопал себя по кармашку, – чтоб только этой ручкой. Глядишь, остынешь. Сокрушенно покачал головой: – Дура ты все-таки, Женька. Уж такой дурында!

Полехину хотелось вылезти, обнять напоследок любимца, которого скорее всего уже не суждено будет увидеть. Но ограничился тем, что прихватил Арташова за шею, слегка пригнул к себе и тут же с силой оттолкнул.

– Поехали, наконец, что ли? Вечно копаешься! – прикрикнул он на водителя.

«Мерседес» дернулся и, набирая скорость, скрылся за поворотом.

Из калитки выскочил подглядывавший Сашка.

– Ну чё, товарищ капитан? – забегая то справа, то слева от командира, Сашка старался заглянуть ему в глаза. – Насчет Маши говорили? – Говорил, – не стал отпираться Арташов. – Обещал, – будут искать. – И правильно. Глядишь, и найдут. Мало ли чудес бывает, – утешил командира Сашка. Впрочем, утешал через силу, – большой веры в результат поисков не испытывал. Репатриированная в огромной, вздыбленной Германии – та же иголка в стоге сена.

– А с чем вообще генерал приезжал? – Сашка подступился к главному. – Не насчет демобилизации, часом? Может, нас за особые заслуги в первую очередь? А? Товарищ капитан?

Арташов грозно, подражая Полехину, насупился. – Доведи до личного состава: переходим на режим берегового патрулирования, – к полному Сашкиному разочарованию, объявил он. – Забыли, что война не кончилась? Рассиропились?.. А где, кстати, этот гребаный часовой?

В самом деле, крыльцо перед входом в особняк было пусто.

– Да вроде здесь стоял, – растерянно пролепетал Сашка. Арташов через пустующую прихожую легким шагом прошел в глубь особняка и – замер: у противоположной двери, ведущей в девичью спальню, на уровне замочной скважины подрагивал объемистый выпяченный зад Петра Будника. Автомат с равномерностью метронома болтался меж широко расставленных сапог. – Это теперь так караул несут? – холодно поинтересовался Арташов. Застигнутый с поличным Будник извернулся и, подхватив автомат, застыл недвижно. Громко сглотнул слюну. Арташов подошел в упор к часовому, раскрасневшаяся ряха которого выражала сконфуженность и вожделение одновременно. Тяжелым взглядом вперился в упор в хитроватые, подернутые похотью глазки.

– Имей в виду, Петро, – процедил он. – Если хоть малейший повод…Расстреляю без суда. И напоминания, что ты меня на Висле собой закрыл, на сей раз не подействуют. Вник?

– Да вы чё, капитан? – в голосе Будника клокотнула обида. – За кого меня держите? В Кракове совсем другое было. Там маруха в теле. Сиськи по два пуда. Сама, считай, напросилась. Это уж после перед своими придумала, будто снасильничал. А здесь? Что ж я, нелюдь? И вообще это я на прислугу глаз положил…С прислугой-то можно, если по взаимности?

Повинуясь требовательному жесту капитана, он замолчал. Сверху, из библиотеки, донеслось пение. Горевой под аккомпанемент гитары исполнял романс. Слова едва угадывались. Но одну фразу Арташов разобрал. Не веря своим ушам, он, будто завороженный, принялся подниматься по лестнице, навстречу музыке. Стали хорошо различимы и гитарные переборы, и поощрительные реплики баронессы и Невельской. В ожидании второго куплета Арташов затаился. Может, всё-таки послышалось? Горевой артистично кашлянул и продолжил:

«Разлюби меня, Муза печали. Полюби меня, Муза любви, на осклизлом житейском причале мой оставшийся путь присоли.»

Сердце Арташова заколотилось. Это были его стихи. Нигде и никогда не печатавшиеся. И читал он их только одному человеку. Одному-единственному на всём земном шаре. Прыжками преодолел он оставшиеся пролеты и влетел в библиотеку. При виде кадыка, судорожно двигающегося на шее гостя, Горевой опасливо прервался: – Что-то не так? – Откуда?.. – прохрипел Арташов. – Музыка, извините, моего скромного сочинения. Балуюсь. Арташов отчаянно замотал головой. – А, так вы о стихах? – Горевой замялся. – Где-то подслушал. – Как ни странно, написал один из ваших, – вступилась баронесса. – Видно, не до конца еще убили способность чувствовать. Вам, похоже, они тоже знакомы? – Тоже, – сдавленно подтвердил Арташов. – Так откуда? Глаза по-женски чуткой Невельской вспыхнули догадкой. – Так вы – Женя! – выдохнула она. – Господи! Это же тот самый Женя! – сообщила она баронессе и Горевому, сердясь на их непонятливость. Сомнений больше не оставалось. – Где она?! – в нетерпении выкрикнул Арташов. – Скажите наконец, жива хоть?! – Да Бог с вами! – Невельская всплеснула руками. – Жива, конечно. Во флигеле, со старшими воспитанницами. Она смутилась: – Мы побоялись сказать. Мало ли что. Все-таки солдатня. Договорились от греха подальше перепрятать вглубь острова. Как раз сегодня должны уехать. – Быть может, их уже увезли, – баронесса, прищурившись, посмотрела на часы. Арташов, не слушая более, сыпанул вниз, так что поджидавший Сашка едва успел отскочить в сторону. Подхватив автомат, Сашка припустил за командиром. Следом, поддерживаемая Горевым, засеменила по лестнице Невельская. Оставшаяся в одиночестве баронесса поколебалась, но любопытство одолело и ее – двинулась следом. Двухэтажный флигель для обслуги находился в стороне, противоположной каретному сараю, где разместили роту. Сокращая путь, Арташов перемахнул через палисадник с развешанными пучками красного перца, вспугнув при этом стайку тощих фазанов, и взлетел на крыльцо. Через распахнутые двери увидел стол, за которым обедали пятеро воспитанниц. В отличие от тех, кого приходилось видеть ему раньше, это были барышни четырнадцати– семнадцати лет с оформившимися фигурами. Впрочем, по судорожным, неуверенным движениям рук, которыми придвигали они тарелки или искали хлеб, было понятно, что, как и прочие воспитанницы, они слепы.

У стола, вполоборота, с котелком в руках стояла молодая женщина с волосами, убранными под платок, в сером платье и передничке. Она что-то оживленно рассказывала воспитанницам. Слова ее не доносились до двери. Но нежная, щебечущая нотка, в которую они сливались, была до щемящего зуда знакома Арташову.

Волна предвкушения подхватила его.

Он стремительно шагнул внутрь.

Девушка на раздаче встревоженно обернулась на шум, карие глаза ее распахнулись, рот приоткрылся, котелок выскочил из рук, шмякнулся о стол, дымящиеся картофелины вывалились на скатерть и покатились по покатой поверхности. Арташов принялся ловить их на лету. Раздатчица бросилась на помощь, споткнулась; падая, сбила Арташова, так что оба оказались на полу среди раскатившихся картофелин.

– Нашёл, – выдохнул Арташов.

Потрясенная Маша, всё еще не веря, приподняла его голову и, подобно своим слепым воспитанницам, принялась пальцами ощупывать родное, подзабытое лицо. Палец коснулся влаги под его глазами, она поднесла его к губам, облизнула. И, будто только теперь, по вкусу слезы, окончательно определила, что перед ней именно он, – счастливо вскрикнула.

Встревоженные юные немки, не понимая, что происходит, повскакали со своих мест. Загалдели.

– Всё в порядке, барышни, – подоспевший Сашка сноровисто собрал с пола картофелины, подул на каждую, разложил по тарелкам. – Нихт ферштейн. Абге махт. Не виделись люди, считай, два года. Теперь встретились. А что тут особенного? Ничего, можно сказать, особенного.

Он умиленно шмыгнул носом. Повернулся к дверям, у которых столпились запыхавшиеся хозяева имения. – А я всегда говорил, что найдется, – сообщил им Сашка. – Сердце-то – вещун!

…Первый восторг чудесной встречи схлынул. Оставшись наедине в комнате Арташова, оба переменились. Зажатые, неловкие, они исподволь приглядывались друг к другу. Маша, забравшись с ногами в кресло и закрывшись по горло пледом, затравленно отмалчивалась. Арташов исподтишка изучал перемены в ее замкнутом, поблекшем лице. Не заметить этот рыщущий взгляд было невозможно. – Ты еще не видел самого привлекательного, – насмешливо сообщила Маша. Демонстративно, рывком сдернула косынку. Пышная прежде смоляная копна, коротко подстриженная, поумялась и словно выгорела. Под выцветшими глазами стали заметны набухшие, отдающие в желтизну бугры. Холодно улыбнулась невольному его испугу. – Если очень интересно, врачи говорят, это от сердца. – Досталось тебе, – пробормотал Арташов. – Досталось, – скорбно согласилась Маша. – Женя! Говори, что мучит! Не ходи вокруг да около. Я же вижу, что ты не в себе. Или не рад, что нашлась? – Что значит не рад? – Арташов возмутился. – Ты, знаешь, говори да не заговаривайся. Я тебя разыскивал. Как раз сегодня с командиром корпуса о тебе говорил. Просил организовать поиск. А он, чудак, представляешь, спросил, не сбежала ли, мол, твоя невеста, добровольно. Это о тебе-то! Он неестественно засмеялся. Пугаясь ее молчания, оборвал смех. – Ведь не могла же? Я генералу твердо сказал: она меня дождаться обещала. И раз не дождалась, значит, увезли силой.

– А теперь боишься, – Маша знакомо, как когда-то, наморщила носик.

– Давно отбоялся! – выкрикнул Арташов. Сбился. – А вот за тебя да, – боюсь! С того времени, как в освобожденном Льгове не нашел. Жива ли, мертва? Хоть и гнал плохие мысли, но всё сходилось, что погибла. И вдруг чудом нашлась. Потому должен знать, каким образом здесь оказалась! Это тебе понятно?

– Конечно же, должен, Женечка, – на Машином лице появилось подобие слабой улыбки. Искательно провела пальчиками по мужской руке, как делала когда-то, заглаживая вину. Ощутила его отстраненность. Горько сдвинула брови.

– Я добровольно уехала, – рубанула она. Прикусила губу, – таким чужим он сделался. – Точнее, добровольно-принудительно. Из-за неустановленных чудаков, что немецкого полковника убили. – Так это из-за меня?! – вскинулся Арташов. – Всё в те дни совпало, будто специально. Начальником полиции служил такой Васёв. Наш бывший офицер. Попал в окружение и при первой возможности сдался. Выслужиться стремился. И ради этого ничем не гнушался. Страшный человек. А для меня особенно страшный. На другой день после того как… вы ушли, взяли, как водится, заложников, – убийство-то на партизан списали. У меня был пропуск в тюремную канцелярию. Пришла во внеурочное время. А окно канцелярии во внутренний двор выходило. Их как раз расстреливали.

Ее передернуло. Арташов успокаивающе положил руку на плечо, но, погруженная в тяжелые воспоминания, она этого, кажется, не заметила.

– Среди расстрельной команды был Васёв. Так вот я видела, как он по ним стрелял. Весело так. Заставлял бегать и – на пари, как по воробьям. И он меня в окно увидел. Посерел. Я сразу в его глазах свой приговор прочитала. Кому ж свидетели собственных зверств нужны? Тем более, когда в войне перелом. Тем же вечером одна из девчонок мне шепнула: мол, слушок пошел, будто кто-то из старух в Руслом видел, что после отъезда эсэсовцев из моего дома выбрались советские солдаты. Будь наши ближе, ей-богу, сама бы через линию фронта на удачу побежала, а так ясно же, что как только дойдет до Васёва, мне конец. На другой день в Германию отправляли на работы. Выхода не оставалось. По счастью, неразбериха творилась. Договорилась с девчонками, подчистили документы – и все! Я им за это платья свои раздала.

Маша, сбивая подступающую истерику, зло расхохоталась: – Это ж кому сказать! Дать взятку, чтоб тебя угнали в Германию! Какова веселуха? Арташов, ошеломленный услышанным, поймал ее за руку, усадил рядом с собой, прижал с силой, будто хотел смять, – как тогда, в Руслом. – Ну, ну, довольно. Теперь всё позади. Мы снова вместе. – Вместе, – уныло согласилась она. Решилась. – Женя! Ты не понимаешь: я дважды меченая. – Тоже мне – меченая! – фыркнул Арташов. – Пигалица – переводчица. А гонору – как у врага народа. Фраза вырвалась случайно. Но ее хватило, чтоб Арташов сбился с бодряческого тона, а Маша понимающе закивала. Оба знали, что именно такая формулировка и прозвучит, если дойдет до разбирательства. – А кому вообще какое дело!? – Арташов зашагал по комнате. – Нечего об этой комендатуре и заикаться. Попала из-за матери в оккупацию, угнали в Германию. И здесь советский воин-освободитель находит свою недозамученную невесту. Точка. Нормальная биография. Без вопросов! Он слегка смешался: – Жалко, конечно, что в этом доме оказалась. Она поняла: – Женька! Да меня спасло, что я сюда попала. Я тебе вообще скажу, – это святые люди!

– Может, и святые, – не стал спорить Арташов. – Но не наши святые. Я не для того тебя нашел, чтоб тут же потерять. Для начала надо будет сделать так, чтоб твое имя не упоминалось рядом ни с баронессой, ни с Горевым. Тогда никто и копаться не станет. Сейчас таких репатриантов по Германии тысячи тысяч. Он увидел, как Машин ротик сложился в знакомую упрямую складку.

– Я не уйду от них, – объявила Маша. – Пока девочек не передадим, не уйду. Ты не понимаешь, – меня здесь приютили, выходили. Можно сказать, укрыли от войны. И бросить, когда у них никого не осталось, – это как предать. Так что, Женечка, давай каждый сам по себе. Не было Маши и не надо. Я ведь понимаю, у тебя биография. Она прошлась пальчиками по орденам. Арташов понял – спорить бесполезно. Она пойдет до конца.

– Что ж, быть посему, – решился он. – Детей сдаем, куда положено, после чего женимся. Бог не выдаст, свинья не съест. Пусть кто-нибудь попробует тронуть жену орденоносца-победителя! Лицо Арташова озарила беспечная большеротая улыбка, которая часто вспоминалась ей во сне и которую уж не чаяла увидеть наяву. Он так хорош был в своей мальчишеской отчаянности, что Маша едва преодолела искушение кинуться ему на шею. И кинулась бы, если б не понимала, что станет для него тем булыжником, что утянет его за собой на дно вместе со всеми великолепными регалиями. – А ты всё такой же – безмерный, – она насмешливо сморщила носик . – Как это ты с таким норовом выжил? – Да причем тут? Глупость какая. Я ж люблю тебя! – А я? – задумчиво произнесла Маша. Артюшов обомлел. – Ты ж ничего обо мне, нынешней, не знаешь. Меня четыре года корежило так, как другой за всю жизнь не выпадет. И, видно, перекорежило, выжгло изнутри. Пока не встретила, вспоминала, надеялась. А вот встретила и – чувствую себя головешкой обугленной. Похоже, и впрямь перелюбила. – Врешь! – Арташов обхватил ее за плечи. – Я ж помню, какой ты была в Руслом! Ты всё врешь. Назло! Он тряхнул ее, пытаясь заглянуть в глаза. Но Маша лишь поморщилась болезненно, заставив его распустить сжатые пальцы. – Придумал тоже – назло. Да ты для меня, наоборот, – шанс. Такой орденоносной грудью прикрыться – только мечтать. Мне бы сейчас у тебя на шее повиснуть. Но только в самом деле иссякло всё. Как у твоего любимого Есенина: кто сгорел, того не подожжешь. А жить за ради Христа не смогу. В этом не изменилась. Да и ты гордый, подачек не принимаешь. Хотя, если хочешь, на прощанье… Она сделала разухабистый жест в сторону кровати. Храбро поймала оскорбленный мужской взгляд. – Прости. Боясь передумать, выскочила в коридор.

С затуманенными глазами вбежала по лестнице на второй этаж и едва не сбила Невельскую.

– Машенька! – перехватила ее та. – У нас тут всё кипит. Лицо престарелой кокетки озарилось восторгом. – Господи! Вот ведь судьба. А что я тебе всегда говорила? – затараторила Невельская. – Вот мне говорили, а я все равно говорила. Помнишь же?! Вот по моему и вышло! Я сразу по нему поняла, что это чистый, хороший мальчик. А еще говорят, случай слеп. Глупости какие! Провидение всегда благоволит влюбленным. Как же мы за тебя рады… Но почему плачешь? – наконец заметила она. Переменилась в лице. – Неужели отказался?

Маша замотала головкой.

– Я сама! – Ты? – Невельская недоумевающе потерла виски. – Но как же? Ведь столько рассказывала! – Не мучьте меня, Лидия Григорьевна! – Маша выдернула руку и убежала, оставив Невельскую в тягостном недоумении.

Глава 7. Белогвардейское гнездо

Мне казалось, что жизнь у меня впереди

будет светлой, простой и прямой,

но скрестились нечаянно наши пути,

и разверзлась земля подо мной.

Подполковник Гулько ехал на переднем сидении «Виллиса» рядом с водителем. Сзади расположились два бойца из комендантского взвода. Опустив лобовое стекло, Гулько отдавался потокам балтийского ветра, который хоть немного отвлекал его от невеселых мыслей.

Не с чего было веселиться начальнику Особого отдела корпуса. Совсем не такой виделась ему собственная будущность четыре года назад. Войну выпускник академии Гулько начинал в стратегической разведке. Готовил заброску агентов за линию фронта и с нетерпением ждал собственного задания. Всё, что происходило с ним в Москве, виделось лишь подступом к настоящему прорыву – собственному внедрению в армию противника. Только в тылу врага мостится основа для серьезной карьеры в разведуправлении. В том, что у него получится, Гулько не сомневался. Дерзкий, готовый при необходимости рискнуть, но и умеющий терпеливо выжидать, – эти качества должны были обеспечить ему успех. Долгожданный случай представился, когда немцы вышли в район Курского бассейна. По сведениям, полученным от партизан, во Льгове абвером была организована диверсионная школа. Перед Гулько поставили задачу, – под видом сына расстрелянного большевиками дворянина добровольно сдаться в плен, добиться доверия немцев, внедриться в школу, через подполье наладить связь с центром.

Все высоколобые планы посыпались сразу. Правда, внедрение прошло удачно, документы, почти подлинные, сомнения не вызвали, ретивость перебежчика встретила у немцев понимание. Так что ему охотно предоставили возможность мстить Советской власти в рядах полиции. А вот связи и рации Гулько лишился, даже не приступив к работе, – те немногие подпольщики, что оставались в городе, были выявлены гестапо в первые же месяцы. Но даже не это известие оказалось самым сокрушительным. Никакой диверсионной школы во Льгове отродясь не бывало. Кто-то из горе-подпольщиков с перепугу перепутал ее со школой ускоренного выпуска капралов. Перепутал и– сгинул. А крайним оказался Гулько. Потому что пути назад через линию фронта не было. Оставался единственный вариант – выяснить потихоньку место дислокации действующего в округе партизанского отряда и до прихода своих продолжить борьбу с фашистами в рядах партизан.

Но и здесь не повезло. Отряд обнаружили без него. Обнаружили и блокировали. Среди ночи подняли полицейских и вместе с карателями бросили в лес. Надо отдать должное партизанам, – загнанные в ловушку, они отбивались отчаянно. Так что уничтожение отряда далось большими жертвами. Среди особо отличившихся в бою был отмечен и новый полицейский. Ничего не поделаешь: репутацию ненавистника Советской власти приходилось доказывать на крови.

Перед началом Курской битвы Гулько перешел линию фронта. Сообщенные им сведения позволили советским войскам овладеть Льговом с минимальными потерями.

Однако в разведуправлении данный факт зачтен ему не был. Как бы ни оправдывался агент, главное для руководства заключалось в том, что задание осталось не выполненным. К тому же люди, засылавшие его, а значит, ответственные за результат операции, к моменту возвращения Гулько со своих должностей были сняты.

Это оказалось решающим. Гулько перевели в действующую армию, где он был чужим: без связей, без надежной поддержки. Всё приходилось начинать заново. И все-таки он не поддался унынию. Активно проявил себя в СМЕРШе, был замечен и назначен начальником особого отдела 108-го стрелкового корпуса.

Цену нового назначения Гулько понял сразу. О командире корпуса Полехине было известно, что он близок к Рокоссовскому, а значит, вхож в военную элиту. Стать незаменимым для такого человека – значит, получить новый шанс. И Гулько поставил на Полехина. Потому, в отличие от коллег– особистов, не конфликтовал со своенравным комкором. Напротив, не было поручения, которое начальник особого отдела не выполнил, не было намека, который бы не уловил. Случалось, даже серьезно рисковал, покрывая по просьбе Полехина проштрафившихся офицеров. И хоть в служебных отношениях командир корпуса сохранял с начальником особого отдела дистанцию, но во всех серьезных вопросах с мнением Гулько считался. О том, что Полехина планируют отозвать с повышением в Генштаб, Гулько узнал из своих источников еще до того, как войска Федюнинского захватили Померанию. Сегодня утром пришел официальный приказ. И – подкожная информация, что несколько человек Полехину разрешено забрать с собой в Москву. И когда два часа назад комкор вызвал Гулько к себе, подполковник явился ободренный, с блеском в глазах – служба в Генштабе дала бы новый импульс заглохшей карьере. Увы! Вместо Москвы начальнику особого отдела было предписано отправиться в 137-ой танковый батальон и на месте разобраться с проштрафившимся командиром.

А по дороге заехать в особняк, где разместилась разведрота, и помочь капитану Арташову в поисках угнанной в Германию невесты.

Гулько продолжал стоять. Полехин нахмурился:

– Что-то непонятно?

Гулько проглотил ком обиды.

– Слышал, что отбываете, Василий Трифонович, – намекающе произнес он.

– Да, в самом деле, – Полехин, спохватившись, протянул лапищу для прощания. – отныне будем служить порознь.

В этом брезгливом «служить порознь» невольно проступило истинное отношение армейского чистоплюя к ретивому службисту.

От генерала Гулько вышел бурый от ярости. Потому что в момент прощания ему был указан нынешний удел: разбираться с перепившими танкистами да разыскивать баб для генеральских любимчиков.

– Товарищ подполковник, – прервал размышления Гулько разбитной водитель. – Мы как: сначала едем арестовывать Гаврилова, а к Арташову на обратном пути? Я к тому, что разведчики где-то здесь разместились. Он мотнул головой на сосновую рощу, в глубине которой среди зелени алым пятном сочилась черепичная крыша. Встрепенувшийся Гулько разглядел впереди развилку, сделал знак притормозить. – Кто ж с арестованным по гостям разъезжает? Сперва загляну к Арташову, а потом уж за Гавриловым сгоняем, – он выбрался из машины. – Туда проехать можно, – водитель показал на колею. – Ждать здесь! – коротко приказал Гулько. – Проверю, как службу несут. Многие сейчас бдительность потеряли. Он углубился в кустарник. – Сегодня злей обычного, – не удержался один из конвоиров, доставая кисет. – Так есть с чего, – всезнающий водитель, не стесняясь, запустил лапу в чужую махорку, принялся крутить жирную самокрутку. – Ему опять рапорт о переводе зарубили. Сказали, чтоб в Германии дослуживал. А здесь после войны на чем отличишься? Ни тебе шпионов, ни диверсантов. Одна пьяная пальба да драки. Вот и бесится. Едва Гулько свернул на тропинку, ведущую к особняку, как столкнулся с сухопарым пожилым немцем в тирольке.

При виде советского подполковника фриц вместо того, чтоб испугаться, расцвел в доброжелательной улыбке.

– Wer bist du? [20] – Гулько чуть отступил.

Старик успокоительно выставил руки.

– Не пугайтесь, господин подполковник, – на чистом русском ответил незнакомец. – Вы среди своих. Я и сам в некотором роде подполковник.

Он вытянулся шутливо, коротко кивнул:

– Честь имею представиться, капитан второго ранга Горевой!

– Второго ранга? – переспросил Гулько, приглядываясь к чудаковатому старичку.