Помоги проекту - поделись книгой:
Анастасия Алексеевна Вербицкая
Наденька
— Наденька!.. А Наденька! — звенел в палисаднике возбуждённый детский голосок. — Он у меня палку отыма-а-ет…
— Надежда Митревна, в кладовую пожалуйте! — слышалось с заднего крыльца.
— Наденька!.. Мы ждём чаю! — кричали с террасы.
— Наденька-а… Он у меня палку отыма-а-ет…
— Ах, Боже мой!.. (Громко.) Иду… иду сейчас… (Шёпотом.) Господи!.. И отойти от дома не дадут…
Эти восклицания вырвались у молоденькой расфранчённой девушки, которая спешными шагами подымалась на крыльцо дачной кухни. В дверях нарядная кормилица, с лукавой усмешкой на полных губах, дёрнула девушку за рукав.
— Приехал, барышня… На террасе сидит…
— Что ты врёшь! — вспыхнула Наденька.
— Вот те крест!.. Нешто ты его лошадь на дворе не видала?
— Перестаньте драться, дети! — с заметным раздражением воскликнула сидевшая на террасе хозяйка, восхитительно одетая и пикантная шатенка.
— Он у меня палку отыма-а-ет… — уже со слезами вопил хорошенький пятилетний мальчуган.
— Врёшь, Витька, врёшь!.. Моя палка… Я себе взял, — протестовал семилетний Серёжа.
— Перестаньте сейчас! Серёжа, отдай Вите палку! (Витя был любимцем матери.) Слышишь ты? Сейчас отдай! Ах, Боже мой! Куда же это бонна пропала! Наденька!..
— Иду, иду! — отчаянно крикнула Наденька сверху, где она спала с детьми.
Сидя перед крохотным зеркальцем, она пудрила своё слишком румяное лицо.
— Вот что значит иметь молодую бонну! — ядовито усмехнулась Анна Егоровна, соседка Алексеевых по даче.
Это была высокая и высохшая барыня, с ястребиным профилем. Она была известна тем, что прислуга у неё не жила дольше недели. Все ненавидели её и боялись.
Знакомство её с хорошенькой Варварой Андреевной началось с тех пор, как она нажаловалась ей на бонну, которая на кругу строила глазки офицерам. Варвара Андреевна сперва растерялась, потом сообразила что-то и вежливо поблагодарила соседку за участие к её интересам… Но, пожимая красивыми плечами, сквозившими так заманчиво сквозь чёрный гренадин лифа, она заметила соседке, что к молодости надо иметь снисхождение.
— Вы слишком добры, знаю, — зашипела Анна Егоровна. — В другом месте ей не позволят так рядиться и кокетничать. Я за ней давно слежу. Нет, уж вы чересчур снисходительны…
Слабая краска проступила из-под слоя пудры, покрывавшего лицо Варвары Андреевны, и веки её подрисованных глаз дрогнули. «Она что-нибудь знает», — мелькнуло в её голове.
Результатом этого соображения было то, что Варвара Андреевна пригласила зубастую соседку на чашку чаю, и вот уж два месяца как, втайне проклиная эту злобную сплетницу, принимала её с таким почётом, как принимают разве богатую тётку, от которой ждут наследства.
Варвара Андреевна прошла на другой конец террасы, где сидел красивый офицер, с задумчивым видом бивший себя хлыстиком по запылённым ботфортам. Там хозяйка опёрлась на перила и насмешливо сощурилась на свою безобразную гостью.
— Я люблю видеть кругом молодые, красивые лица, — заговорила она. — Моя кормилица — тип русской красавицы. Наденька хотя и вульгарна (затаённое злорадство на мгновение прорвалось в её тоне), но всё-таки мила… Не правда ли, Максим Николаич?
Она так внезапно повернулась своим стройным телом к офицеру, что тот вздрогнул невольно. Он видел — да и не он один, — как искра ревнивого чувства вспыхнула и мгновенно угасла в её красивых глазах. И когда он приготовил равнодушный ответ, лицо её уже бесстрастно улыбалось.
— А знаете ли, Анна Егоровна… Я подозреваю, что Наденька у вас поклонника отбила. За что вы её так ненавидите? — вдруг вмешался в разговор сам Алексеев, плотный блондин лет сорока, с большой лысиной и русой бородой.
Он сидел тут же, на ступеньках террасы, в роскошной чесучовой паре, подпёрши руками свой жирный подбородок и задумчиво глядя перед собой.
— Вы не допускаете порядочных женщин, никогда не имевших поклонников… и которые считают безнравственным их иметь? — зашипела Анна Егоровна, как-то судорожно усмехнувшись.
Алексеев поглядел на неё.
— Допускаю… в некоторых случаях. — он вынул папироску из массивного серебряного портсигара. — Максим Николаич, передайте-ка спички… А что касается Наденьки, всегда скажу, что очень мила, и девушка порядочная…
— Чем же это порядочная? Что до сих пор ещё не пала?
— Да-с, Анна Егоровна, хотя бы и тем… Мне и то удивительно, что она до сих пор не свихнулась… Ей уже за двадцать лет… Не шутка!
Он раскурил папиросу и далеко швырнул спичку. Она сверкнула в неподвижном воздухе и упала в траву палисадника.
— Какой цинизм! Неужели, по-вашему, так трудно удержаться от падения?
«Тебе-то, наверное, легко», — подумал Алексеев и пустил гостье дым прямо в лицо.
— А как бы вы думали, Анна Егоровна? Ведь, на Наденьку кто только зубы не точит из нашего брата? Аппетитная девочка… Правда, Максим Николаич?
Он повернул голову чуть-чуть в сторону красивого кавалериста. В его добродушном тоне и в плутовских заплывших глазках было столько иронии, что офицер вспыхнул и весь как-то подтянулся.
— Она вульгарна, — засмеялся он деланным смехом, чувствуя, что краснеет и что нельзя краснеть. «Ах, чёрт возьми!.. Видел что-нибудь»… — промелькнуло в его кудрявой голове.
Неестественный звук этого смеха заставил Варвару Андреевну измениться в лице.
Ей было тридцать семь лет. Она была удивительно моложава и интересна. Поклонники у неё не переводились. Но она знала,
Варвара Андреевна как умная женщина не скрывала своих лет. Но она с тайной завистью глядела на банальное, но свежее лицо бонны, незнакомое с косметиками.
На замечание кавалериста Алексеев рассмеялся жирным смехом и опять подмигнул ему.
— Ну да!.. Толкуйте… «Вульгарна»… Зато фальсификации никакой… А свежесть-то? «Бутон», одним словом…
— Витя! — нервно крикнула хозяйка, перегибаясь через перила. — Сколько раз говорила: не ходи по цветам?
Офицер почуял приближение бури.
— Если она бутон, — вкрадчиво начал он, — то Варвара Андреевна…
— Пышная роза, которую так и хочется сорвать и упиться её ароматом, и т. д. и т. д… Вы ничего не имеете, что я кончил за вас? — хладнокровно спросил Алексеев. — Мы так сжились с вами, Максим Николаич, что, когда вы открываете рот, я наперёд угадываю, что вы скажете.
Кавалерист опять вспыхнул и поклонился.
— Какое трогательное единодушие! — заметила Анна Егоровна.
«И чем только этот пошляк пленил Варю? — спрашивал себя Михаил Семёнович. — И неужели она не видит, как он глуп?»
О, нет! Она это видела с тоской, почти с отчаянием, но свежесть и красота этого человека кружили ей голову, дразнили и влекли эту праздную, нервную и скучающую женщину. Из всех её увлечений это было самое сильное.
Алексеев, между тем, продолжал вслух, с наслаждением затягиваясь и выпуская колечки дыма:
— Ведь в таких «бутонах», как Наденька, собственно что хорошо, помимо их свежести? То, что душа их там, что ли… это — лист белой бумаги, нетронутый лист, на котором мужчина пишет своё слово, дурное или хорошее… по большей части, дурное… Это первая заповедь на скрижали… Впоследствии, когда весь лист к концу жизни исписан вдоль и поперёк, первое слово всё-таки помнится. И оно, собственно, даёт всему миропониманию женщины его индивидуальный, так сказать, колорит…
— А разве лист непременно должен быть дописан? — вполголоса, не оборачиваясь, спросила Варвара Андреевна.
Она, не сморгнув, глядела в золотистую даль, в далёкое поле, где блеяло, приближаясь, стадо, и где щёлкал поминутно кнут пастуха.
— Обязательно. Некоторые из них так покрыты разнообразными почерками, так грязны и запутаны, что разобраться в этих иероглифах не взялись бы и учёные специалисты… А что касается любовников…
— Ах, Михал Семёныч! Право, неинтересно! — так и затрепетала Анна Егоровна.
— Один из писателей — не помню, право, кто — сказал: «Есть женщины, никогда не имевшие любовников»…
— Слава Богу! Хоть
Алексеев опять пустил Анне Егоровне дым в лицо.
— Даже охотно… Но беда в том, что, по словам того же писателя, нет такой женщины, которая имела бы
— Этот ваш писатель, должно быть, не видал порядочных женщин! — так и вскинулась опять соседка.
«Тебя-то он, наверное, не видал», — подумал Алексеев и докончил вслух:
— И всего интереснее то, что как первого бала, так и первого любовника женщина не забывает никогда…
— И последнего, — тихо кинула Варвара Андреевна.
Муж внимательно сощурился на её тонкий профиль.
— А ты как, сестра, об этом полагаешь? — осведомился Алексеев, чуть поворачивая голову к качалке, на которой лежало что-то огромное и бесформенное, покрытое дорогою пёстрою материей.
— Отстань!.. Я перестала думать, — раздался умирающий, словно, голос.
Это «что-то» была сестра Алексеева, Леонила Семёновна. Огромный веер в её жирной руке лениво, но безостановочно обвевал её бледное, отёкшее лицо. Когда-то эта бесформенная масса была женщиной, красивой, неглупой и доброй. Но к сорока годам Леонила Семёновна стала жиреть и тупеть. Этой тучности не уменьшали ни воды, ни купанья, ни массаж. В сорок пять лет Леонила Семёновна, имея все данные для счастья, окружённая любящими детьми и добрым мужем, богатая и беззаботная, в буквальном смысле слова влачила жизнь, всюду таская, с трудом и отвращением, груз своего тела.
— Сестра, ведь, и ты когда-то была стройна и эфирна, а теперь куча кучей… Фу ты Господи!.. Как жизнь-то уходит!
— Уф!.. Умираю, Мишель… И зачем только живут такие несчастные, как я?
— А собственно говоря, твой возраст, Варя, тоже интересен, — продолжал Алексеев, посасывая свой дорогой мундштучок, и, по обыкновению, нельзя было понять, шутит он или говорит серьёзно. — Ты теперь подходишь к типу, известному в литературе под названием бальзаковских женщин… Интересный возраст, что говорить! Недаром за границей романисты уже не выбирают девушек в героини. Пресновато да слащаво всё с ними выходит… А описывают женщину от тридцати до сорока лет. Это, народным слогом говоря,
На этот раз лицо и плечи Варвары Андреевны дрогнули. Муж заметил это и остался доволен результатом.
— Мне кажется, — внушительно заметила Анна Егоровна хозяину, — что порядочная женщина никогда не позволит себе влюбиться ни в старика ни в мальчишку…
— Это вам только так кажется, — невозмутимо отпарировал он.
Горничная внесла самовар.
— Где Надежда Дмитревна? — строго спросила хозяйка.
— Они на пироги выдают-с…
Горничная знала, что Наденька наверху перечёсывается и надевает свежую батистовую кофточку. Уходя, горничная переглянулась с кормилицей, гулявшей в цветнике. Вся женская прислуга знала о романе Наденьки и покровительствовала ей, в пику хозяйке.
— Скоро ли чаю? — спросил Алексеев. — О Господи!.. Умрёшь просто от жажды…
— Весь самовар выкипит, пока она явится, — нервно ответила хозяйка.
Щёки её пылали от досады, но ей в голову не приходило самой заварить чай.
— Серёжа!.. Опять по цветам? Боже мой!.. Наташа… Кто там?.. Кормилица… Да пошлите вы Наденьку! Это несносно, наконец!
— Помилуйте, — злорадно усмехнулась Анна Егоровна. — Дайте нарядиться! Что я вам говорила, Варвара Андревна? Вы её так избаловали, что ей от вас одна дорога — на содержание поступить… Она тем и кончит.
— И прекрасно сделает, — подхватил Алексеев. — Всё лучше, чем увлечься каким-нибудь прохвостом и очутиться на мостовой… Ты как об этом думаешь, сестра?
— Отстань! Ничего я не думаю!
Алексеев докурил папиросу и бросил дымившийся окурок на песок дорожки.
— Да-с, Анна Егоровна, на этот раз вы совершенно правы. Наденьке, да и всем в её положении, этой дороги, всё равно, не миновать… Что ж! Поживёт, по крайней мере, в своё удовольствие…
— Проповедуйте, проповедуйте!
— Но только не нам судить её, потому что все мы её на эту дорогу толкаем. И я, и вы, и Варя… все…
— Michel!.. Qu'est-ce que vous radotez?[1]
— Мы?.. Мы толкаем? — визжала Анна Егоровна, всплёскивая руками.
— Ничего не radotez… Вот я себя имею претензию считать и честным и незлым человеком… А, ей-Богу, доведись только, и не задумаюсь девчонку погубить… Обленился я только теперь, зажирел. А будь-ка я как Максим Николаич… Хо-хо!.. И оправдание себе нашёл бы всегда: не я, так другой…
— Ну, прекрасно! — вспыхнула Варвара Андреевна. — Но мы-то, я-то при чём?
— Ты? Ты всех, быть может, виноватее… Не спорю, ты не злой человек… ты даже с кухаркой вежлива… А слыхала ли от тебя Наденька хоть одно человеческое слово? Так, хоть раз?.. Кроме «подай» и «принеси» — ничего… Ты вон над книгами плачешь, над дурацкими драмами слёзы льёшь. А видела ли ты хоть раз в ней человека, словом… которому и любить и жить хочется, как тебе?
— Дайте ей carte blanche[2] завести любовника! — шипела Анна Егоровна.
— Которому и отдохнуть хочется… которому и больно и тяжело бывает подчас?.. Что она для тебя? Бонна, которой ты платишь десять рублей, и считаешь свои обязанности относительно её конченными… И всегда даёшь ей чувствовать разницу между её и твоим положением… Поневоле тут повиснешь на шею первому, кто приласкает…
— Я не знаю, если уж у нас плохое место…
— Верно, хуже бывает… Но допусти ты, развитая и гуманная женщина, что девушка на твоих глазах увлечётся… Что тогда? Поможешь ты ей? Или на улицу вытолкаешь?
Поделиться книгой: