Мошкара

— Вы думаете, это он? — спросил Белов.

— Слишком много совпадений. Вы не находите?

Но Белов не ответил. Он вернулся к идее обратной связи. «А почему бы не рискнуть?» — снова мелькнула мысль.

— Ищете? — усмехнулся Дюбонне.

— Ищу.

— Где?

— В теории Кобозева о физико-химическом моделировании процессов мышления.

— Я — пас, — вздохнул доктор. — Биолог — не физик.

— Ничего, — засмеялся Белов, — может, оно физики испугается.

6

Спутника Белова звали Педро. В отличие от Эрнандо, это был невысокий широкоплечий крепыш, словоохотливый до болтливости. К возможным опасностям предстоящего им пути он относился с полным безразличием. Больше всего его беспокоил ремонт брошенного в лесу самолета.

— Если только бак пробит — одно дело, а если приборы на пульте — хуже. У меня был такой случай…

«Таких случаев» у него были десятки, и он не уставал рассказывать о них Белову, когда они ехали рядом или, вернее, когда позволяла это ширина лесной тропы. Когда она суживалась, Педро, посвистывая, выезжал вперед; Белов отдыхал от словоизвержений товарища. Он по-прежнему не отрывал глаз от тропы, повсюду наблюдая следы партизанской заботливости. Везде аккуратно поработали мачете, вырубая наступавшую лесную поросль. Свежие срезы травы и кустарника тянулись светло-зеленой каемкой по бокам тропы всю дорогу, а посредине она была прочно утоптана сапогами и укатана велосипедами.

За спиной у Белова болтался старый немецкий автомат, добытый в бою и одолженный русскому одним из герильяс, в общем исправный и отлично пристреленный. Белов за полчаса привык к нему — больше не потребовалось. «Хватит, — сказал Педро, — будет дело — пощелкаем». Но пока дела не было, автомат колотил Белова при каждом прыжке велосипеда на взбухающей местами тропе. «Привыкай, — утешал его Педро, — у нас всегда так: сегодня не понадобится, завтра понадобится. Щелкнуть всегда успеем». Но Белов знал, что, если задуманный им опыт не удастся, никакого «завтра» уже не будет. Он даже не посвятил в свой замысел Дюбонне: слишком уж фантастичной да и рискованной казалась ему идея. Где он встретится с «мошкарой», Белов знал: путь их лежал через ту же брошенную деревню, где у Белова произошла первая встреча с «эль-тигре». Теперь он ждал второй и не сомневался, что она произойдет в том же месте.

Деревушка казалась такой же пустой и заброшенной, как и раньше. Никто не тронул горшков на шестах, ни бананов на крыше. От трупов на дороге остались одни скелеты. Свежая поросль сельвы уже захватила часть дороги и двориков, да и вьюнок на стенах стал словно крупнее и гуще. А на вытоптанной площадке, не то у лавки, не то у часовни, где он раньше промчался сломя голову и не оглядываясь назад, лежали свежие трупы, на этот раз солдаты хунты в зеленых шортах и таких же рубахах с желтыми нарукавными нашивками. Кожа и подкожный слой на лицах, руках и ногах были съедены. Педро остановился, быстро собрал автоматы убитых и крикнул Белову: «За мной! Не оглядывайся!» И тут же исчез за поворотом тропы в лесной чаще. Белов крикнул в ответ: «Знаю, догоню!», но поступил как раз наоборот.

Он слез с машины и пристроился возле убитых. Расчет его был прост: трупный запах заглушал здесь все прочие запахи. Уши он заткнул заранее приготовленными ватными тампонами и начал оглядываться, не покажется ли где-нибудь серый ком. «Все выключено, — удовлетворенно подумал он, — работать будут только глаза». Решение далось ему нелегко, рубаха его вся взмокла, и не только от жары. Если б его спросили сейчас, боится ли он, он бы ответил: да, боится. Пугала, однако, не внезапность нападения — Белов знал, что без его участия никакого нападения не будет, — пугала необходимость взглянуть в глаза этой опасности, буквально взглянуть, зная, что за этим последует.

Он попытался собрать все мысли, сформировавшие его замысел, и не мог. Они путались, подменяли друг друга, возникали не в той последовательности. Мошкара. Биосистема. Смешно говорить о ДНК или о РНК. Если система искусственная — значит, программированная. Если набор программных действий ограничен — значит, система не сложная. Едва ли саморегулирующая и, во всяком случае, не самовоспроизводящая. Просто настройка на эмоциональные восприятия человека, на информацию, аккумулированную внешними раздражениями. А если создать модель такой информации? Значит, допустить, что механизм мышления строится на уровне элементарных частиц. А можно ли допустить? Не знаю. Но ведь сказал кто-то, кажется Боуэн, что спин[2] элементарной частицы как-то связан с процессом мышления. Тогда объяснима любая передача мысли на расстояние. А если мысленной «команды-импульса»? Тогда что? Если верна посылка, верен и вывод. Скажем просто: нужна мысль большой энергетической силы и большой информационной чистоты. Тогда и само раздражение может быть только воображаемым. Модель процесса, а не самый процесс. Тогда… Но тут нечто, возникшее извне, смахнуло все вьющиеся спиралью мысли, как мел с доски мокрой тряпкой.

Метрах в тридцати из отдаленного дворика поднялся серый дымчатый эллипсоид. Белов не испугался: настолько сильным было нервное напряжение. Наоборот, он даже обрадовался: разрядка. Чем скорее, тем лучше. Но почему все-таки появился «эль-тигре»? Может быть, имеется дополнительная настройка, скажем, на тепло человеческого тела. Едва ли. В пятидесятиградусную жару такая настройка бессильна. Вернее, на игру света и тени в запрограммированной зоне действия. Слабенькая, локализующая, без прямой наводки. Белов усмехнулся: не все ли равно? Сейчас игра не в прятки пойдет.

Он смело, не жмурясь, воззрился на эллипсоид. Тот, чуть-чуть покачиваясь в воздухе, не слишком медленно, но и не очень быстро — не больше метра в секунду — поплыл к нему навстречу. Белов смотрел. Смерть приближалась, скрученная в бугорчатый ком, совсем как джинн из волшебной бутылки. Когда расстояние между ними сократилось до четырех-пяти метров, Белов отвел глаза. Велосипед лежал рядом, запыленный, но исправный — добрый отдыхающий конь. «Стоп, — подумал Белов, — хватит. Ближе не подпущу. В крайнем случае успею рвануть с места». И закрыл глаза. «Мысль большой энергетической силы и большой информационной чистоты, — повторил он про себя. — У кого это я вычитал, что мозг в состоянии экзальтации очень активен и в энергетическом и в информационном отношении? Ну что ж, создадим экзальтацию. Ать-два, как говорится». С закрытыми глазами он представил себе висящий впереди эллиптический ком в окружении плексигласовых стенок. Шар или ящик? Лучше ящик. Стенки толщиной в два пальца — пулей не пробьешь. По углам сварены, даже видно, как поблескивают на солнце угольные ребрышки. Призмы. Сейчас он их расплавит. Интересно, как поведет себя воздух в камере, когда температура дойдет до нескольких тысяч градусов? Сразу все вспыхнет или стекло будет оплывать и таять, как воск? Как жаль, что он никогда не видел подобных опытов, в сущности, даже не знает, при какой температуре плавится органическое стекло. А пока загнанный в клетку зверь уже бьется о стенки, растекается по ним серой кашицей. Белов приоткрыл один глаз: серый эллипсоид в трех метрах от него уже перестал быть эллипсоидом. Он еще дрожал и качался, но уже расплываясь прямоугольно по невидимым стенкам. «Мысль большой энергетической силы, — еще раз повторил Белов. — В состоянии экзальтации». Он почти физически ощутил волну, устремившуюся от него к воображаемой стеклянной камере. Какая температура внутри? Тысяча? Две тысячи градусов? Он уже не видит, как тают и оплывают стенки. Он видит только ярчайший сноп света. Миллионы вольтовых дуг. Почти ослепляющая вспышка, а закрыть глаз нельзя: ведь они закрыты. Так почему же он видит, именно видит, а не воображает, не представляет этот немыслимый, убивающий свет. Кого убивающий? Он-то жив, только страшно, очень страшно открыть глаза.

Он их все-таки открыл. И никакого светопреставления. Та же заросшая вьюнком деревушка, глухая зеленая чаща, синее огнедышащее небо и тишина. Но серый ком исчез. Белов оглянулся — нигде поблизости его не было. Физик осторожно, все время оглядываясь по сторонам, подошел к тому месту, где перед ним минуту назад висел ком. В траве под ногами проползло что-то длинное, бурое — жук или гусеница. Но ни за кустами, ни за открытой калиткой ближайшего дворика ничего нового не возникло.

— Санта Мария, — услышал он тревожный оклик, — жив!

Белов обернулся. Из леса по тропе вылетел на велосипеде Педро и, поискав глазами по сторонам кого-то или что-то, спрыгнул на землю.

— А я мчу не оборачиваясь, посвистываю. Думаю, ты за мной. Оглянулся — никого. Позвал — не отзываешься. Тут я и повернул. Конец, думаю. Не дай бог.

Белов молча посмотрел на часы. Прошло не более четырех минут. Сил у него не было. Даже язык не ворочался.

— А где же оно? — спросил Педро, снова высматривая что-то по сторонам. — Я его видел, когда сворачивал. Ушло?

Белов без слов покачал головой.

— Что с тобой? — испугался Педро.

— Слабость, — наконец выговорил Белов. — Погоди минутку, сейчас пройдет.

— Куда ты его дел? — не унимался Педро. — Может, уже сдохло?

Белов кивнул.

— Это ты его? — Голос у Педро задрожал так, как никогда не дрожал даже перед Лейтенантом.

— Я, — сказал Белов.

7

Впоследствии он с трудом вспоминал, что было потом. Как они добрались до самолета, покинутого на лесной просеке, о чем говорили во время поездки, как хоронили убитого летчика, как перегружали драгоценные ящики с медикаментами, кстати сказать так и не поврежденные в своей герметической цинковой упаковке, Белов не припоминал совсем. Помнилось, что раны самолета оказались не столь опасными, как думал Педро, — где-то в нескольких местах был пробит бак с горючим да разбито боковое стекло «фонаря». Пока Педро, что-то напевая, исправлял повреждения, Белов устало сидел на пне и дремал. А в кабине на обратном пути и совсем заснул, впрочем, ненадолго: возвращение в лагерь по воздуху отняло не более получаса и всю возню с медикаментами он предоставил Лейтенанту и Дюбонне, а сам тотчас же заснул опять, положив голову на докторский стол в его бараке-лаборатории.

Когда он очнулся, сидевший перед ним доктор решительно подвинул к нему стакан чилийского и сказал:

— Сначала выпейте. Это нервное истощение, и только. Пройдет. О дуэли вашей я уже знаю. Но учтите, мне интересно все, — он подчеркнул, — все подробности, все ваши наблюдения и выводы.

Белов рассказал все, как мог. Только мысли плохо припоминались, а главное — были именно мысли, Дюбонне поморщился и сказал:

— Разрешите, я буду спрашивать. Как оно появилось? Внезапно?

— Да.

— Случайно?

— Думаю, нет. Вероятно, есть еще дополнительная настройка.

— Я знаю. На аммиак. Только люди, в отличие от животных и растений, испаряют аммиак через кожные поры.

— Слабенькая настройка, — сказал Белов, — без наводки.

— А как близко вы его подпустили?

— Метра на три.

— А потом?

— Закрыл глаза.

— Понятно.

— Представил себе его в плексигласовом ящике. Между прочим, он сейчас же начал растекаться по стенкам. Я приоткрыл один глаз — действительно растекается.

— В воздухе?

— В воздухе. Но я видел его с закрытыми глазами именно в камере. Затем нагрел ее. Вообразил, что нагрел.

— Я не идиот, — оборвал его Дюбонне. — На сколько градусов?

— Думаю, тысячи на две. Мне так хотелось.

— Значит, вспышка?

— Как молния. Только ярче. Я бы ослеп, если б действительно видел.

— Что же вам подсказало эту мысль?

— Вы сами. Вы буквально натолкнули меня на нее. Дюбонне все еще не понимал.

— Так ведь вы же выдвинули предположение о настройке системы на эмоциональные восприятия. Я подумал: а что, если моделировать восприятие? Если верна гипотеза, любой зрительный образ вызовет ответную реакцию. Тогда и реакция зависит от нас.

— Мысль-локатор, — задумчиво произнес Дюбонне, — мысль-наводка…

— И мысль-команда.

Реплика Белова чем-то насторожила доктора. Он вскочил и, по своей привычке думать на ходу, зашагал по глинобитному полу барака.

— Минутку, — проговорил он, не глядя на Белова, — это надо обдумать.

Несколько раз снова молча прошелся мимо Белова, потом вдруг отдернул занавеску камеры. Знакомый серый ком из угла, покачавшись на месте, поплыл к стеклу. Дюбонне смотрел на него до тех пор, пока ком не стал блином, прилипшим к стеклянной стенке.

— Сейчас я повторю ваш опыт, — сказал доктор, обернувшись к Белову.

— Отсюда? — спросил тот.

— Нет, я должен повторить его в тех же условиях. В условиях одной и той же внешней среды. А здесь нас разделяет стекло. Здесь я в безопасности. Может быть, опасность тоже фактор, который приходится учитывать?

— Стоит ли? — сказал Белов.

— Почему?

— А вдруг?

— Гипотеза не верна? — озлился доктор. — Или энергетическая мощь вашей мысли больше моей?

— Страшно ошибиться… — Глоток вина застрял у Белова в горле, он закашлялся. — Очень страшно.

— Эксперимент должен быть многократно повторен и проверен. И в тех же условиях. — Доктор подошел к двери. — А теперь наблюдайте. Только осторожно, прищурьтесь хотя бы, чтобы его не отвлекать.

Дюбонне вышел и тотчас же появился в камере. Он не закрывал ни ушей, ни глаз. Серый ком оторвался от стекла и поплыл навстречу доктору. Тогда тот закрыл глаза рукой. Ком неловко повис в воздухе и закачался, как волчок на нитках. Бесформенный бугорчатый волчок из кое-как слепленной серой глины.

Белов смотрел сквозь опущенные ресницы. Доктор и волчок не двигались. Рука доктора по-прежнему прикрывала глаза, волчок по-прежнему покачивался и вздрагивал. Сколько секунд прошло, Белов не считал, но едва ли больше минуты. И волчок вдруг начал бледнеть и таять, только серая грязь не стекала, а испарялась. Сначала это был дым, потом и он растаял, оставив на полу лужицу серой кашицы. Доктор опустил руку, подошел к тому, что полминуты тому назад еще было большим серым комом, а сейчас уменьшилось до грязного пятна на полу, нагнулся и осторожно собрал в пробирку останки «эль-тигре».

— На досуге поглядим, что это такое, — сказал он, вернувшись.

Руки его дрожали. Он сел и согнулся, как скрюченный болью.

— Трудно? — спросил Белов.

— С первого раза. Наверно, как и вам. Потом, вероятно, привыкнешь.

— А что вы сделали, я не понял. Вы его не сожгли, а растопили?

— Я подхватил вашу реплику о мысль-команде. Если рецепторы системы реагируют на модель информации, то почему бы не воспользоваться прямой передачей? Вот я и приказал системе рассыпаться. Она же не самовоспроизводящая.

«Как в фильме «Человек из Рио», — думал Белов. — Герой успевает во время отпуска за несколько дней пересечь океан, побывать в джунглях, преодолеть немыслимые трудности и неслыханные опасности и, вернувшись в Париж, встречает товарища-резервиста, как и он, возвращающегося в казарму. «А какое путешествие я совершил, — говорит второй, — весь Париж проехал! Из конца в конец! Видел что-нибудь подобное?» Первый молчит: ему смешно. Так и я. Вернусь в Москву и встречу в институте какого-нибудь Севку Мотыгина. «А знаешь что? — закричит он. — Где только я не побывал за эти дни! И в Одессе, и в Николаеве, и в Тирасполе! Чуешь?!» И он, Белов, будет молчать, как «человек из Рио», и ему будет смешно. Человек из джунглей. Вот он сидит сейчас не у себя в Черемушках, и не в институтской библиотеке, а в каком-то ни на что не похожем бараке в невероятном лесу, за границами которого идет война и в котором он только что преодолел немыслимые трудности и неслыханные опасности, и говорит с человеком, который только что на его глазах совершил чудо. Поистине чудо, другого слова для этого нет!»

— Чудо, — повторил он вслух.

— Вы о чем? — спросил доктор.

— О вашем открытии.

— Почему о моем? Вы — соавтор.

— Подключившийся вовремя к теме, — отмахнулся Белов. — Знаем мы таких соавторов.

— Не будем мелочиться, — сказал Дюбонне. — Завтра нам обоим поставят памятник, как Симону Боливару[3].

Оба засмеялись. Хорошо смеяться, когда все страшное позади.

— Извините, очень хочется спать, — сказал Белов и сладко зевнул.

— Мне тоже, — сказал Дюбонне. — Имейте в виду, что мы засыпаем сейчас у подножия нашего будущего памятника.

Но Белов уже спал и во сне видел себя не физиком, а гроссмейстером, выигравшим решающую турнирную партию. Пусть так. Ведь партия действительно была выиграна.