Помоги проекту - поделись книгой:
Еще больше разногласий между историками вызывает другой вопрос. Описывая приемы «архонтиссы Росии», Константин Багрянородный ни словом не обмолвился о ее крещении. Большинство историков считают этот «аргумент умолчания» очень серьезным. Полагая невероятным, чтобы император мог упустить из вида столь важное обстоятельство, они приходят к выводу, что во время описанного посещения Константинополя Ольга не принимала крещения. Следовательно, либо она крестилась не в Константинополе, а в Киеве (а это, как мы уже говорили, противоречит единодушному утверждению
Но и гипотеза о двух путешествиях Ольги, на мой взгляд, не имеет под собой оснований. Во
Но если так, то как быть с теми противоречиями, которые мы только что отметили в сочинении императора Константина? Об этом мы тоже поговорим, восстанавливая ход событий, приведших к крещению княгини Ольги.
Итак, летом 957 года княгиня отправилась в далекое и трудное путешествие в Царьград, столицу Ромейской державы. Не первой из правителей Руси совершала она этот путь. Но, в отличие от своих предшественников, Ольга ехала к Царьграду не с войной, а с миром. Путем переговоров с императором Константином она рассчитывала добиться тех преимуществ, которые так и не сумел получить от греков ее муж Игорь, приведший под стены Царствующего града огромное войско.
Известно, что русские купеческие караваны обыкновенно отправлялись в плавание в июне. Но Ольга скорее всего выступила в путь позднее. Ее поездке должен был предшествовать обмен посольствами между Киевом и Константинополем, а на это требовалось время. Да и вообще поездка Ольги совсем не походила на обычные ежегодные плавания купцов.
Снаряженный ею караван должен был производить сильное впечатление на киевлян и числом ладей, и обилием и разнообразием взятых в дорогу вещей, — все-таки ехала женщина! — и богатством подарков, которые княгиня везла с собой. В поездке ее сопровождала огромная свита, насчитывавшая едва ли не тысячу человек. Среди них, разумеется, были и ее личные слуги и служанки, которые должны были обеспечить ей более или менее сносные условия путешествия, и ее родственники и родственницы, киевские бояре и боярыни, — все со своей челядью, и, конечно, значительное число вооруженных воинов, без которых столь далекое и опасное плавание было немыслимо. Но кроме того, в состав посольства Ольги входили особые послы «архонтов Росии», то есть других русских князей, принадлежавших к княжеской династии, а также купцы, представлявшие интересы Киева и других русских городов. Давно отмечено, что подобное представительство послов и купцов и даже число первых в посольстве Ольги почти точно совпадают с тем, что зафиксировано русско-византийским договором 944 года. (По сведениям, приведенным Константином Багрянородным, на первом приеме Ольги, 9 сентября, «архонтиссу» сопровождали 20 послов и 43 купца; на втором, 18 октября, — 22 посла и 44 купца. Русско-византийский же договор 944 года заключали 25 послов русских князей и 30 (или, по другому счету, 26) купцов.) А это, в свою очередь, свидетельствует об официальном, государственном характере поездки Ольги.
Не ради праздного любопытства совершала она это путешествие. И уж точно не ради того, чтобы втайне от своих подданных принять крещение, как полагали некоторые историки еще в XVIII веке. Сопровождаемая послами остальных русских князей и торговыми людьми, Ольга представляла всю Русскую землю, и почти каждый ее шаг оказывался на виду у тех, кто прибыл вместе с ней. По всей вероятности, состав ее посольства следует воспринимать как ясное свидетельство того, что Ольга намеревалась заключить новое соглашение с императором Константином. Возможно, ее не устраивали отдельные положения русско-византийского договора 944 года, не слишком благоприятного для Руси; возможно, речь шла о таких вопросах, которые в договоре 944 года вообще не нашли отражения. Уместно отметить также, что численность купцов в составе ее посольства возросла почти в полтора раза по сравнению с 944 годом. А это значит, что торговые интересы Руси заняли при ней еще более важное место во внешней политике Древнерусского государства, чем это было при ее предшественниках.
Но и о возможности принятия крещения Ольга вполне могла помышлять, направляясь в Царьград. Тем более что на всем протяжении пути ее сопровождал священник Григорий — вероятно, грек или болгарин, но постоянно живший в Киеве и, возможно, принадлежавший к клиру киевской церкви Святого Ильи. И без того знакомая с христианской верой, княгиня должна была во время своего долгого плавания не однажды беседовать с Григорием, расспрашивая его об обычаях греков, и надо думать, что тот не преминул воспользоваться случаем, чтобы лишний раз напомнить княгине о преимуществах христианского вероучения.
Присутствие христианского священника в окружении Ольги давно уже обратило на себя внимание историков. Относительно его личности высказывались разные гипотезы, в том числе и совершенно невероятные[155]. В нем видели и духовника княгини Ольги, и некоего византийского дипломата, которому будто бы было поручено вести переговоры с ней. Однако его присутствие в посольстве Ольги кажется вполне естественным, даже если не прибегать к рискованным предположениям. Мы знаем, что среди послов, участвовавших в переговорах 944 года, были христиане; очевидно, что такие же христиане — а может быть, и те же самые — находились и в Ольгином караване. Их-то, надо полагать, и должен был окормлять Григорий на пути в Царьград и в самом Царьграде.
Путешествие по Днепру, а затем вдоль северного побережья Черного моря было сопряжено с немалыми трудностями. Напомню, что император Константин называл его «мучительным и страшным, невыносимым и тяжким» даже для воинов-мужчин. Что же говорить об Ольге и других женщинах из ее свиты!
Несомненно, им пришлось многое вытерпеть во время плавания. Особенно при прохождении знаменитых днепровских порогов. Уже первый из них (позднее известный как Кодак, или Старо-Кайдацкий, а во времена Ольги именовавшийся «Эссупи», или «Не спи!») таил в себе смертельную угрозу даже для самого опытного кормчего. «Порог этот столь же узок, как и пространство циканистирия (императорского манежа на территории Большого дворца в Константинополе. — А
Готовясь к плаванию в Царьград, Ольга, несомненно, позаботилась о том, чтобы заключить мир с печенегами и обменяться заложниками с главными печенежскими родами. Но Печенежская земля была слишком велика, родов было много; помимо главных, имелись еще и другие — менее важные, но оттого не менее опасные, и заключить мир со всеми было попросту невозможно. А потому приходилось опасаться печенегов и на самих порогах, и ниже порогов, у переправы Крария (позднейший брод Кичкас), где водный путь по Днепру пересекался с сухопутным, ведущим из Херсонеса в Печенежскую землю, и затем почти на всем протяжении пути до самого Дуная.
На острове Святого Григория, или, как его еще называли, Варяжском (впоследствии прославленном как Хортица — столица Запорожской Сечи), руссы, по обычаю, приносили жертвы своим богам у священного дуба — резали жертвенных петухов, которых везли с собой специально для этой цели. Но было ли так и на сей раз и, если было, то участвовала ли в жертвоприношениях Ольга, мы не знаем. Скорее всего, нет — тем более что в составе ее посольства были христиане, в том числе и священник Григорий, — а они крайне отрицательно смотрели на такие вещи и по возможности старались отвратить от них княгиню.
Перед тем как выйти в открытое море, Ольга и ее спутники получили несколько дней отдыха. На обычном месте стоянки русских судов — острове Святого Еферия — ладьи переоснащали для плавания по морю — снабжали мачтами, парусами и кормилами, которые тоже везли с собой от самого Киева. Память святого Еферия, епископа Херсонского, принявшего смерть еще в героические времена христианства, несомненно, почиталась на этом острове, названном его именем, и священник Григорий вряд ли упустил случай напомнить о нем Ольге. Еферий правил Церковью в Херсонесе — а этот город знал святого апостола Андрея и святого Климента Римского, память которых почиталась во всем христианском мире.
Херсониты на своих судах постоянно дежурили в устье Днепра, следя за всеми передвижениями руссов. Но они уже были предупреждены об Ольгином караване. Чтобы попасть в их город, следовало повернуть от Днепровского лимана налево; ладьи же Ольги повернули направо — в сторону Константинополя.
Дальнейший путь лежал вдоль северного побережья Черного моря. Здесь путешественников подстерегала другая опасность — нередкие в этих местах морские бури, сильные ветры, способные выбросить легкие челны на сушу. А потому плыли только днем, с остановками на ночь. Впрочем, места остановок были хорошо известны руссам и приспособлены для отдыха и снабжения их всем необходимым.
Миновав болгарское побережье, караван достиг Месемврии (современный Несебр, в Болгарии). Это был первый собственно византийский город. Далее греческие суда сопровождали русскую флотилию до самого Константинополя[156].
Весь путь занимал обычно около тридцати пяти — сорока дней, при благоприятных условиях несколько меньше. Но когда именно русская княгиня прибыла в Царьград, точно неизвестно. Мы знаем только, что первый ее прием у императора состоялся 9 сентября. Но, кажется, княгине пришлось долго дожидаться, пока Константин соблаговолит принять ее[157]. Во всяком случае, позднее, когда послы самого Константина прибыли в Киев, княгиня будет укорять их, ставя в вину императору свое долгое «стояние» в «Суду», то есть в константинопольской гавани Золотой Рог. Из этих слов, между прочим, явствует, что Ольга и ее спутники в течение долгого времени оставались при своих ладьях. Между тем, в соответствии с заключенными ранее договорами, русские послы и купцы обычно обитали «у Святого Мамы», в специально отведенном для них квартале, предназначенном для проживания иностранцев. Но Ольга не принадлежала к числу обычных послов, и потому квартал «у Святого Мамы» для нее не годился. Да и сопровождавших ее людей, в том числе и хорошо вооруженных воинов, было слишком много, и это не могло не тревожить греков. Не исключено, что трения относительно местопребывания русской княгини и, шире, относительно ее статуса и церемонии ее приема василевсом ромеев и стали причиной томительного ожидания.
Власти Империи понять можно. Им пришлось столкнуться со случаем, не предусмотренным придворным церемониалом. Женщина, стоявшая во главе государства, — это было нечто из ряда вон выходящее для того времени. Особенно для Византии, где женщина традиционно играла внешне крайне незаметную, подчиненную роль, пребывая по большей части в гинекее, то есть на женской половине дома. Другая сложность состояла в не вполне ясном статусе русской княгини. С формальной точки зрения, киевским князем считался Святослав, к 957 году уже достигший совершеннолетия. О его существовании власти Империи были осведомлены: император Константин упомянул его имя в обоих своих сочинениях — и «О церемониях», и «Об управлении Империей». Однако Ольгу нельзя было назвать и просто регентшей или матерью правящего князя, ибо фактически она правила сама, не считая нужным ссылаться на сына, и вела переговоры с правителями иностранных государств от своего собственного имени. Византийские хронисты предпочитают говорить о ней как о жене «архонта» Игоря или «архонтиссе»; немецкие — как о суверенной «королеве руссов». Официальный же источник — протокол ее приема императором Константином Багрянородным, использованный в трактате «О церемониях», — называет ее не только «архонтиссой», но «игемоном» руссов (в мужском роде!) — случай действительно беспрецедентный.
К началу сентября протокольные вопросы наконец-то были согласованы. Определена была и дата приема Ольги — 9 сентября, среда. В византийском церковном календаре этот день отмечен как память святых и праведных Иоакима и Анны, родителей Пресвятой Богородицы. Но принимать русскую княгиню предстояло по чину приема послов-«сарацин», то есть арабов-мусульман, неоднократно посещавших столицу Империи. В трактате «О церемониях» Константин Багрянородный сообщает, что прием Ольги 9 сентября был «во всем подобный вышеописанному». Выше же описывался прием «друзей-тарситов», то есть послов правителя Египта ал-Ихшида, прибывших в Константинополь для обмена пленными и заключения мира с Империей за одиннадцать лет до этого, в мае 946 года.
Очевидно, что ко времени первого приема 9 сентября княгиня Ольга оставалась язычницей. Об этом свидетельствует не только чин ее приема по образцу приема послов-мусульман, но и тот уже отмеченный выше факт, что император Константин в трактате «О церемониях» называет ее княжеским, языческим именем — Эльга, то есть Ольга. Между тем при крещении княгиня получила новое, христианское имя — Елена.
Если бы речь шла о летописи, хронике или каком-то другом источнике повествовательного характера, подобное наименование княгини мало что значило — известно, что русские князья еще долго после Крещения Руси предпочитали называть себя славянскими, княжескими именами. Но в основе описания приема 9 сентября лежат протокольные записи сугубо официального характера. Их составляли нотарии (секретари) придворного ведомства, и имя «архонтиссы Росии» было приведено в них так, как оно звучало официально при императорском дворе. И если на Руси Ольга и после крещения именовалась по-старому, то в канцелярии византийского двора ее, будь она христианкой, могли именовать только по-новому — Еленой{186}.[158]
Правда, в чин приема Ольги были внесены существенные изменения. Собственно, благодаря этим изменениям описание ее приема и дошло до нашего времени. Император Константин составлял обрядник, свод дипломатических норм и разного рода казусов, могущих послужить образцом для его преемников на престоле, и в первую очередь для его багрянородного сына и соправителя Романа. В случае с «архонтиссой Росии» императору пришлось задействовать в церемонии приема женскую половину своей семьи — супругу Елену, «августу» ромеев, и невестку, жену своего сына и соправителя, а также жен сановников. Очевидно, такое было впервые в практике византийского двора, а потому император скрупулезно перечислял обусловленные этим изменения в обычной церемонии. При этом — повторюсь еще раз — он совершенно не имел в виду предоставить своему сыну-читателю сколько-нибудь развернутый рассказ о том, что в действительности происходило в тот день в императорском дворце. Напротив, император по возможности уходит от всякой конкретики. Содержательная часть переговоров совершенно не интересует его, и все свое внимание он сосредотачивает исключительно на протокольных подробностях происходящего.
Это обстоятельство вызывает вполне понятную досаду историков. Разумеется, нам гораздо интереснее было бы знать, о чем шла речь во время переговоров императора с русской княгиней и зачем она вообще приезжала в Константинополь, а не то, где она стояла во время приема, на каком месте сидела во время обеда или какими тканями был украшен помост, на котором стояло золотое царское кресло. Но что делать? Приходится довольствоваться тем, что есть. Труд Константина — и при отмеченном его недостатке — остается бесценным историческим источником, и наша задача заключается в том, чтобы по возможности «выжать» из него максимум информации.
Может быть, то, что рассказывает император, покажется чересчур скучным современному читателю. Но ведь и место, которое княгиня занимала за столом во время официального угощения, и все другие особенности ее приема по сравнению с другими приемами у императора — свидетельства первостепенной важности, проливающие свет на характер русско-византийских отношений того времени, да и на личность самой Ольги, пожалуй, тоже. Не будем забывать, что приведенные императором Константином сведения — это по существу единственное имеющееся в нашем распоряжении изображение княгини Ольги, сделанное ее современником и собеседником. Скажем больше: описание двух ее приемов императором Константином — вообще единственное точно датированное, достоверное и, главное, современное описание событий, в которых княгиня
Приемы иностранных послов, как об этом определенно пишет император Константин, проходили в утренние часы, а подготовка к ним начиналась «около конца второго часа», то есть, применительно к началу осени, около восьми часов утра по нашему счету{187}. В этот день Большой императорский дворец не открывался для ежедневного утреннего выхода императора к народу (традиция, берущая начало еще от Древнего Рима), но весь синклит (сенат), то есть высшие сановники Империи, собирался в Магнавре (от латинского
Вся церемония была обставлена с исключительной пышностью. Расписано было буквально всё: и точная расстановка дворцовых слуг и слуг «кувуклия» — царской опочивальни (разумеется, их штат состоял исключительно из евнухов), телохранителей императора, чиновников двора и сановников Империи, разделенных особыми завесами на «вилы», то есть разряды, начиная с высших — магистров и патрикиев — и заканчивая низшими, а также представителей «народа», а точнее, знаменитых в византийской истории цирковых «партий», которые должны были из-за особых завесей приветствовать императора, возглашая ему в строго определенные моменты церемонии многолетие; точно расписаны были и маршрут следования императора из своих покоев в тронный зал, и место его переоблачения, и те драгоценные одеяния, в которые он облачался. Точно так же расписан был маршрут следования самих иностранных послов, которым дозволено было лицезреть василевса ромеев; стоит отметить, что прежде чем удостоить их такой чести, их тоже переодевали в заранее приготовленные для них роскошные византийские платья и обрызгивали благовониями. После того, как все было подготовлено и василевс занимал свое место на знаменитом Соломоновом троне, возвышавшемся в большом зале Магнавры, а его сановники выстраивались по левую и правую руку от трона в определенном порядке, «препосит» — глава дворцовых евнухов, отвечавший за соблюдение церемониала, — давал знак подчиненному ему «остиарию», и тот вводил удостоившегося высочайшего приема иноземца. Последнего поддерживали под руки (почти что несли на руках) двое дворцовых евнухов, а впереди в обязательном порядке шествовал «логофет дрома», то есть глава ведомства почты, отвечавший также за дипломатические сношения с иностранными государствами (говоря по-нашему, министр иностранных дел). Все происходившее дальше было подчинено одной цели — ошеломить иноземца, потрясти его воображение, убедить его в сверхъестественном могуществе василевса ромеев. Во время приема в Магнавре, когда государь восседал на Соломоновом троне, не обсуждались никакие политические вопросы; всё ограничивалось только церемониальными приветствиями, и уже затем, в менее торжественной обстановке, происходили собственно переговоры.
Первый прием княгини Ольги 9 сентября ничем не отличался от других — во всяком случае, император Константин ничего особенного относительно него не отмечает (разве что Ольгу принимали единственной из иноземцев, в то время как в других случаях за один раз удостаивали приема по несколько послов сразу). Согласно обычаю, в тех случаях, когда приема удостаивался посол союзного Империи государства («друг», по терминологии греков), было позволено, чтобы вместе с ним вошли «самые близкие его люди». В соответствии с этим, Ольгу сопровождали ее «близкие родственницы-архонтиссы и самые приближенные служанки»: княгиня шествовала «впереди всех других женщин», а те следовали за ней — «одна за другой». Среди родственников-мужчин в описании Константина особо выделен «анепсий» — племянник или какой-то другой близкий родственник Ольги. Как мы уже знаем, были допущены на прием и послы («апокрисиарии») «архонтов Росии», а также купцы («прагматевты»); первых было 20, а вторых 43 человека. Все они разместились отдельно от княгини, сзади, также за особыми завесями.
Княгиня остановилась «в том месте, где логофет задает вопросы». Этим, собственно, ограничивается описание ее первого приема в Магнавре. «Всё остальное совершалось соответственно вышеописанному приему», — сообщает Константин Багрянородный. Но что «остальное»? Константин не коснулся одного щекотливого вопроса, чрезвычайно интересующего отечественных историков. Дело в том, что перед тем, как остановиться «в том месте, где логофет задает вопросы», иностранный посол и сопровождавшие его члены делегации, по обычаю, совершали так называемый «проскинесис» — обряд поклонения императору, заключавшийся в том, что иноземец падал ниц, распластавшись на полу тронного зала. Этот обряд совершался дважды — в начале и в конце приема. В представлении греков он символизировал признание иноземцем верховной власти василевса ромеев, который таким образом выказывал претензии на обладание всей вселенной. (Один из титулов василевса звучал как «космократор», то есть «владыка мира».)
Совершала ли «проскинесис» Ольга? Однозначно ответить на этот вопрос историки затрудняются. Понятно, что Ольга была не обычным послом, а правительницей государства. Тот же Константин, описывая случившийся в этот день обед у императрицы Елены, на который была приглашена и Ольга со своими спутницами, оговаривает особо, что когда родственницы княгини «совершали поклонение», сама она ограничилась лишь кивком головы. Но было ли так во время ее приема у императора? В этом позволительно усомниться. Обряд «проскинесиса» был обязательной и очень важной частью церемониала, и едва ли княгиня могла избежать его, если хотела вести переговоры с самим императором, а не с кем-либо из его сановников или слуг. Думаю, что именно по этому поводу могли возникнуть препирательства накануне ее приема. И возможно, компромисс был найден в том, что Ольга совершила обряд «проскинесиса» лишь в отношении василевса, но не в отношении его супруги, удовлетворив тем самым по крайней мере свое женское тщеславие.
С обрядом «проскинесиса» была связана вся, если так можно выразиться, драматургия церемонии представления императору. Она включала в себя все возможные способы воздействия на человека: и особые запахи, витавшие в тронном зале, опрыснутом благовонными эфирными маслами, и музыкальное сопровождение, и использование хитроумных технических приспособлений. Так, по совершении «проскинесиса» начинали трубить органы, а стоявшие вокруг трона искусные изображения птиц и животных приходили в движение: львы начинали рычать, птицы — петь, а звери на троне поднимались со своих постаментов. Но наибольшее впечатление на посетителей зала Магнавры производил Соломонов трон — выдающееся произведение инженерной мысли византийских механиков. Известный нам Лиутпранд Кремонский, удостоившийся аудиенции у императора Константина в зале Магнавры в сентябре 948 года, так описал свои впечатления от этого театрализованного действа:
«Перед императорским троном стояло бронзовое, но позолоченное дерево, на ветвях которого сидели птицы различных видов, тоже бронзовые с позолотой, певшие на разные голоса, согласно своей птичьей породе. Императорский же трон был построен столь искусно, что одно мгновение казался низким, в следующее — повыше, а вслед за тем — возвышенным; [трон этот] как будто охраняли огромной величины львы, не знаю, из бронзы или из дерева, но покрытые золотом; они били хвостами о землю и, разинув пасть, подвижными языками издавали рычание. И вот, опираясь на плечи двух евнухов, я был введен туда пред лик императора. Когда при моем появлении львы зарычали, а птицы защебетали, согласно своей породе, я не испугался и не удивился, ибо был осведомлен обо всем этом теми, кто хорошо это знал. Итак, трижды поклонившись императору (то есть совершив тройной «проскинесис». —
Вероятно, Ольга также была наслышана о чудесах императорского дворца от своих послов, бывавших там раньше. Но восхитительная органная музыка, рычание львов и механическое щебетание птиц, а главное — сам трон, ходящий то вверх, то вниз, должны были потрясти ее не меньше, чем потрясли они впечатлительного итальянца.
Содержательная часть этого первого приема была сведена к минимуму. Сам император Константин не проронил ни слова. От его имени говорил логофет дрома, который задал «архонтиссе Росии» обычные вопросы, полагавшиеся по дипломатическому протоколу. Правда, полагалось спросить о здоровье правителя той страны, откуда прибыл посол, а Ольга сама была правительницей руссов. Наверное, было спрошено о здоровье Святослава, о благополучии страны и народа, о том, как прошло путешествие и как добралась княгиня до Царствующего града. Если Ольга и в самом деле долго дожидалась приема, томясь на своих ладьях в константинопольской гавани, то последний вопрос должен был показаться ей верхом лицемерия. Но так оно и было: ответы княгини никого не интересовали — важно было лишь соблюсти протокол.
Одновременно с этим особый чиновник («протонотарий дрома» — того самого ведомства, которое возглавлял логофет) внес полагающиеся по этикету подарки прибывших послов — так называемый «каниский», или подношение императору. Что составляло «каниский» Ольги, Константин не сообщил. Известно, что Лиутпранд в 948 году поднес императору — причем от себя лично — «9 отличных панцирей, 7 превосходных щитов с позолоченными буллами, 2 серебряных кубка с позолотой, мечи, копья, дротики», а также четырех юношей-рабов, евнухов, кастрированных еще в детстве с полным удалением всех мужских признаков; эти рабы обрадовали императора Константина более всех остальных даров. Русь славилась своими рабами, однако входили ли они в «каниский» русской княгини, сказать трудно.
На этом церемония была завершена. «После подношения каниския иностранец, получив знак от логофета, совершает поклон и уходит, — разъясняет Константин. — И когда он удаляется, играют органы, львы и птицы издают свои звуки, а звери приподнимаются со своих постаментов. После того, как он скроется за завесой, органы замолкают, а звери ложатся на свои места».
Княгиня получила возможность слегка перевести дух. Через оранжерею и ряд других залов и галерей дворца ее отвели в так называемый Портик Августея, именовавшийся также Золотой Рукой (по совершаемому здесь обряду омовения рук императора). Здесь княгине было предложено присесть в ожидании следующего приема, который должна была дать для нее императрица Елена, жена Константина.
Между тем декорации первого приема были заменены новыми; поменялись и место действия, и сами действующие лица.
Большой императорский дворец представлял собой огромный комплекс роскошных и богато украшенных зданий, построенных в разное время разными императорами и соединенных друг с другом крытыми галереями, портиками и переходами. Портик Августея примыкал к одноименному залу (триклину Августея) — тронному залу так называемого Дворца Дафны, самого старого из дворцовых сооружений, находившегося в центре всего комплекса. Отсюда княгине предстояло проследовать в триклин Юстиниана — один из самых больших залов дворца, построенный императором Юстинианом II в конце VII века. По пути следования дворцовыми галереями княгиня миновала примыкавший к самому дворцу и входящий в его комплекс ипподром — место проведения не только соревнований, но и важных политических действ, военных триумфов и представлений императора народу. (Императорская ложа — так называемая кафисма — была соединена с дворцом особой лестницей.)
Переход по залам и галереям дворца должен был впечатлить Ольгу не меньше, чем великолепие Магнавры. Все помещения, через которые она шествовала, были украшены изумительными мозаиками, росписями, мраморами, цветными камнями; повсюду были развешены светильники и паникадила, расставлены золотые, эмалевые или чеканные, сосуды, кресты, короны, венки; стены и колонны были задрапированы драгоценными тканями — парчой, шелками, пурпуром. Все это великолепие выносилось в дни приемов из дворцовых сокровищниц и ризниц и алтарей константинопольских храмов (а иной раз даже из странноприимных домов и богаделен) — специально для того, чтобы поразить прибывших в город иноземцев.
В ожидании приема княгиня расположилась в так называемых Скилах — парадном вестибюле дворца, примыкавшем к триклину Юстиниана и выходившем другой стороной к ипподрому.
К этому времени в зале Юстиниана поставили помост, украшенный драгоценными пурпурными шелками. (Пурпур был императорским цветом в Византии; любые ткани или тем более одежды из него могли быть принадлежностью только василевса и членов его семьи. Если кто-либо на территории Империи одевался в пурпурные одежды или тем более надевал на ноги красные башмаки, то это могло быть расценено не иначе как узурпация верховной власти, и каралось смертью; вывоз пурпура за пределы Империи был строжайше запрещен особым законом{189}.[159]) На этом помосте возвышался трон Феофила — византийского императора, правившего в IX веке (829—842) и проявившего особую заботу об украшении дворца. Трон предназначался для императрицы Елены, «августы». Сбоку от трона было поставлено золотое царское кресло. Здесь же, чуть ниже, стояли серебряные органы.
Прием княгини «августой» описан Константином более подробно, чем предыдущий. Это и понятно, если учесть, что он не имел прецедентов в византийском церемониале. В отличие от послов-мужчин, «архонтисса Росии» должна была быть представлена правящей императрице и другим женщинам двора. Но вся церемония была построена как зеркальное отражение того, что обычно происходило при представлении иноземных послов самому императору.
Императрица Елена («августа», или «деспина», как ее называет источник) заняла свое место на Феофиловом троне. Рядом, на особом кресле, расположилась ее невестка, жена их общего с Константином сына Романа, давно уже коронованного в качестве соправителя отца.
Роману ко времени визита Ольги было восемнадцать или девятнадцать лет (он родился в 938/939 году). Еще будучи ребенком, в 944 году, он по воле деда, императора Романа I Лакапина, был обвенчан со своей сверстницей, незаконнорожденной дочерью итальянского короля Гуго, Бертой, получившей в императорской семье новое имя — Евдокия[160]. Фактически брак, однако, не имел место: в 949 году Бертаевдокия умерла «девой». Известно, что около 952 года обсуждалась возможность нового династического брака Романа — с племянницей короля Отгона I Хедвигой, и греческие евнухи даже ездили рисовать портрет предполагаемой невесты и обучать ее греческому языку. Однако этот брачный проект так и не был осуществлен, и около 953/954 года{190} Роман женился на некой гречанке-простолюдинке, дочери харчевника (!) Анастасии, получившей по вступлении в императорскую семью новое имя — Феофано (в переводе с греческого: «Богом явленная»). Эта-то Феофано и должна была присутствовать на приеме русской «архонтиссы».
Феофано отличалась исключительной красотой, почему и смогла завоевать сердце Романа, который влюбился в нее до беспамятства. (Она «превосходила всех женщин своего времени красотой и соразмерностью телосложения», — писал о ней византийский хронист{191}.) Однако в судьбе Македонской династии «Богом явленная» невестка сыграла поистине роковую роль. Молва приписывала ее злодейскому умыслу смерть по меньшей мере трех василевсов ромеев — сначала ее тестя Константина Багрянородного, затем мужа Романа и наконец, уже после смерти Романа, узурпатора престола Никифора Фоки, за которого «Богом явленная» сперва вышла замуж и против которого затем сама же организовала заговор, призвав в свои покои нового претендента на престол и будущего императора Иоанна Цимисхия. И только последний, заполучив власть и достоинство василевса, нашел в себе силы сослать убийственную красавицу в заточение.
Однако все это будет много позже. Мы же вернемся к событиям 9 сентября 957 года, происходившим в зале Юстиниана. После того, как императрица и невестка заняли свои места, евнухи ввели в зал придворных дам — жен чиновников императорского дворца. Подобно тому, как в церемонии приема иностранных послов в зале Магнавры рядом с троном в строго определенном порядке, каждый за своей завесой, выстраивались их мужья — по разрядам («вилам»), от высших к низшим, — так теперь и они должны были занять каждая отведенное ей место; эти места определял глава ведомства евнухов — «препосит». Тут важно было не ошибиться, не поставить тех, кого не следовало, выше других, представлявших более высокую «вилу». Все это было прописано в церемониале, который и цитирует Константин Багрянородный. Всего насчитывалось семь «вил», или разрядов:
«…Были введены вилы: вила первая — зосты, вила вторая — магистратиссы, вила третья — патрикииссы, вила четвертая — протоспафареи-оффикиалеи, вила пятая — остальные протоспафареи, вила шестая — спафарокандидатиссы, вила седьмая — спафариссы, страториссы и кандидатиссы».
«Зосты» (дословно: «опоясанные») — это носительницы высшего придворного чина для дам, особо приближенные к императрицам. «Зост» было всего две: по одной у каждой императрицы — одна у «августы» и одна у младшей, невестки. Далее же перечислены жены сановников: начиная с жен магистров — носителей одного из высших титулов в Империи (в первой половине X века их число не превышало двенадцати человек) и заканчивая женами вполне заурядных «спафариев» (мечников), «страторов» (конюших) и «кандидатов» (стражников-телохранителей).
Затем, сопровождаемая «препоситом» и двумя «остиариями» (евнухами-привратниками), в зал вошла княгиня Ольга. Как и на первом приеме, за ней следовали «родственницы-архонтиссы и самые приближенные служанки». Мужчины, члены посольства, в гинекей — женскую половину дворца, — естественно, допущены не были. Здесь повторилась церемония задавания вопросов «архонтиссе» о ее здоровье, состоянии дел на ее родине, благополучном прибытии в Империю и т. д., словом, обо всем том, что уже было спрошено у нее от имени императора. Только теперь вопросы задавались от имени «августы», и задавал их не логофет дрома, а глава ведомства евнухов, имевший доступ в покои императрицы. Княгиня терпеливо ответила на все вопросы, после чего, вероятно, преподнесла подарки старшей императрице и невестке. На этом аудиенция была закончена: Ольгу и ее спутниц вывели из зала и вновь усадили в Скилах.
Сделано это было для того, чтобы старшая и младшая императрицы также могли беспрепятственно покинуть зал и удалиться во внутренние покои дворца. Когда путь оказался свободен, Ольгу провели через тот же зал Юстиниана и другие залы в так называемый Кенургий (дословно: «Новое здание») — еще один зал дворца, построенный дедом Константина Багрянородного, основателем Македонской династии императором Василием I. Этот зал считался одним из самых красивых помещений Большого дворца. Здесь Ольга и ее спутницы могли отдохнуть перед следующими приемами. Но отдых этот был сопряжен и с некой просветительской задачей, что, видимо, предусматривалось составителями церемониала: пребывание в Кенургии должно было лишний раз напомнить «архонтиссе Росии» о могуществе ромеев, ибо все пространство над украшающими зал мраморными колоннами и весь потолок были покрыты мозаичными изображениями славных подвигов императора Василия Македонянина.
Тем временем во внутренние покои дворца явились сам император Константин, его сын и соправитель Роман и дочери Зоя, Феодора и Агафья (если последние не присутствовали на предыдущем приеме). Сюда же была приглашена и княгиня Ольга — честь, которой не удостаивались послы других стран, приезжавшие в Константинополь. Здесь и состоялись ее переговоры с императором Константином. «Архонтисса была приглашена из триклина Кенургия, — пишет в своем трактате сам Константин, — и, сев по велению василевса, беседовала с василевсом, сколько хотела».
Несомненно, это был ключевой момент переговоров.
Ольга не знала греческого языка. В составе ее свиты в Константинополь прибыли сразу три переводчика — двое сопровождали послов и торговых людей, а один — лично княгиню. Через него, а также через переводчика ведомства «дрома», вероятно, и велись переговоры с императором Константином. Конечно, такое посредничество лишало княгиню ее главного оружия — красноречия, способности играть значениями слов и с их помощью убеждать собеседника, добиваться своего. Лишало, но не совсем, — как известно, выражение «переклюкать», то есть перехитрить, летописец применил к Ольге именно в связи с ее беседой с греческим царем.
Наверное, во время этой беседы и Ольга, и император Константин смогли по-настоящему разглядеть и оценить друг друга. В сентябре 957 года императору исполнилось пятьдесят два года. По меркам того века, он был уже почти стариком, однако по-прежнему производил благоприятное впечатление на окружающих. Византийский хронист, известный нам Продолжатель Феофана, так описывал его внешность: «…Был багрянородный царь Константин ростом высок, кожей молочно-бел, с красивыми глазами, приятным взором, орлиным носом, широколиц, розовощек, с длинной шеей, прям, как кипарис, широкоплеч, доброго нрава, приветлив со всеми, нередко робок, любитель поесть и выпить вина, сладкоречив, щедр в дарах и вспомоществованиях»{192}. (Склонность императора к пьянству отметил и другой византийский хронист, Иоанн Скилица.) В последние годы жизни император болел: его «источала изнутри и терзала брюшная болезнь и лихорадка», однако о них было известно только врачам, пользовавшим императора.
Мы уже немало говорили о незаурядной личности императора Константина. В истории Византии он оставил заметный след — но не столько в политике и государственных делах, сколько в просвещении и культуре. Большой ценитель изящного, Константин окружил себя выдающимися художниками и музыкантами, скульпторами и инженерами, ораторами и людьми науки. В этих областях Империя переживала настоящий расцвет, который ученые справедливо ставят в заслугу императору Константину, называя время его правления «Македонским ренессансом». Император очень любил музыку и декламацию. «Настолько был благодетелен сей муж, что сам составлял хоры певчих, назначал регентов, сам первым приходил к ним, слушал пение, ублажал и радовал свою душу», — писал Продолжатель Феофана. Иоанн Скилица, не слишком высоко ценивший политическое дарование императора, также прославлял его как покровителя образования и наук: «Арифметику, музыку, геометрию, стереометрию и главную из наук — философию, прозябавшие уже долгое время вследствие пренебрежения и невежества властителей, он восстановил собственным старанием. В каждой из них он разыскал и нашел лучших учителей, собрав и дав им учеников. Благодаря этому, изжив невежество, в короткое время сделал государство более просвещенным»{193}.
Константин проявил исключительную заботу об украшении Константинополя, и особенно — своего дворца. Он «обновил и привел в порядок царские одеяния и попорченные временем короны и венцы (многие из них лицезрела княгиня Ольга во время своего визита. —
«Августа» Елена была под стать своему супругу Дочь императора Романа I Лакапина, она всегда оказывалась на стороне не отца или братьев, но мужа, и в годы самодержавного правления Константина деятельно поддерживала его во всех начинаниях. Источники сообщают о том, что она тоже была нездорова, особенно к концу жизни, однако «добролюбивый царь относился к ней с прежним расположением и любовью и выполнял любое ее желание». Так, по просьбе «августы» он даровал имущества и денежное содержание из казны основанному ей странноприимному дому в Петре, получившему название «Еленин».
А вот багрянородный сын императора Константина Роман весьма мало походил на своего высокообразованного отца. Воспитанный в изнеженности и лени, он до 944 года находился под влиянием людей, приставленных к нему его дедом Романом I и крайне неблагожелательно относившихся к его родителям. Василевс напрасно старался обучить «возлюбленного сына» всем премудростям управления державой, напрасно адресовал ему свои назидательные трактаты; Роман оказался плохим учеником. Даже вступив на престол в качестве самодержца, он гораздо больше будет интересоваться разного рода развлечениями, развратными женщинами и охотой, нежели государственными делами. Говорили, будто он вместе с женой участвовал в отравлении собственного родителя — впрочем, это, может быть, всего лишь слухи. Но достоверно известно, что, придя к власти, Роман — вероятно, по указке жены, пресловутой Феофано, — пытался удалить из дворца свою мать, «августу» Елену, а сестер, несмотря на их горькие слезы и протесты матери, насильно постриг в монахини.
«Молод годами, крепок телом, с пшеничного цвета кожей, с красивыми глазами, длиннонос, розовощек, в речах приятен и сладостен, строен, как кипарис, широк в плечах, спокоен и приветлив, так что все поражались и восхищались этим мужем», — так описывает его византийский хронист{194}. Однако несмотря на физическую крепость и кажущееся здоровье, Роман умрет очень рано — в возрасте всего двадцати четырех лет. Одни полагали, что смертельная болезнь стала следствием его неумеренных и пагубных развлечений, другие — что Божьим наказанием (болезнь проявилась внезапно, когда император Роман во время Великого поста — в нарушение всех церковных правил — отправился охотиться на оленей). Впрочем, большинство, и не без оснований, были уверены в том, что его опоили ядом, «принесенным из женской половины дворца» (слова Льва Диакона). А там, напомню, безраздельно хозяйничала бывшая харчевница Феофано…
Таковы были собеседники и собеседницы княгини Ольги во время ее памятного визита во дворец. Впрочем, вопросы государственной важности она могла обсуждать с одним только императором Константином. Остальные члены царственного семейства, наверное, играли роли статистов.
Два момента в кратком описании этой встречи во внутренних покоях императорского дворца днем 9 сентября обращают на себя особое внимание.
Во-первых, «архонтисса» сидела в присутствии василевса. Это — несомненное отступление от обычного протокола, которое едва ли можно расценить иначе, как признание за княгиней статуса правительницы дружественного Империи государства. Известно, что право сидеть в присутствии императора считалось исключительной привилегией, предоставляемой лишь коронованным особам{195}. С этой целью для них ставились особые низкие сиденья, одно из которых, очевидно, предназначалось для «архонтиссы Росии». Несомненно, и сама Ольга, и ее окружение придавали большое значение полученной от императора привилегии. Показательно, что на миниатюрах Радзивиловской летописи, иллюстрирующих рассказ о встрече Ольги с царем, русская княгиня изображена сидящей в его присутствии{196}. (На миниатюре Скилицы она стоит перед императором.) Впоследствии сын Ольги Святослав, встретившись с императором Иоанном Цимисхием на Дунае по завершении долгой и кровопролитной войны, также будет вести с ним беседу сидя, что особо отметит византийский хронист{197}.
Во-вторых, по словам императора, «архонтисса» беседовала с ним, «сколько хотела». Это обычная формула, принятая в византийском протоколе. (Так, описывая приемы послов-«сарацин», тот же Константин сообщает, что послы, «оказавшись подле царского трона, имели встречу с василевсом, сколько хотели»; или, в другом месте: «лицезрели василевса и, сколько хотели сказать, говорили»{198}.) Но эта формула отражала действительное положение дел. На этом неофициальном приеме, в отличие от предыдущих, официальных, княгиня имела возможность обсуждать те вопросы, ради которых она и прибыла в Царствующий град.
О некоторых из обсуждавшихся тем — например, о новом торговом соглашении между двумя странами и условиях пребывания русских купцов в Константинополе — мы можем говорить только предположительно. Но кое-что знаем наверняка.
Так, из рассказа «Повести временных лет» известно, что уже после возвращения княгини Ольги на Русь (вероятнее всего, на следующий год) император Константин прислал к ней своих послов и потребовал от нее исполнить то, что она обещала ему, будучи в Константинополе. «Как возвращусь в Русь, — будто бы говорила ему княгиня, — многие дары пришлю тебе: челядь, воск и скору (меха. —
Конечно, рассказ летописи во многом легендарен. Но упоминание о «воях» точно отражает одно из главнейших положений русско-византийского договора: как мы помним, русская сторона обязана была по требованию императора предоставить ему столько воинов, сколько он пожелает. В 50-е годы X века, как, впрочем, и во все другие времена, Империя вела постоянные войны, а потому остро нуждалась в наемных войсках из Руси. Эта тема, безусловно, представлялась наиболее важной императору Константину. Ради нее он, собственно, и оказывал почести русской княгине.
В годы правления Константина Багрянородного византийская армия потерпела несколько чувствительных поражений от арабов, хозяйничавших в Северной Африке, Месопотамии, Сирии и Южной Италии. Так, в 949 году (а по другим сведениям, даже в 956-м, то есть накануне визита Ольги)[161] катастрофой закончилась попытка императора отвоевать Крит, давно уже ставший главной базой для нападений арабов на византийское побережье. Подготовка к экспедиции велась долго и тщательно и потребовала огромных денежных средств, полная роспись которых приведена в трактате Константина Багрянородного «О церемониях» (подробнейший рассказ о подготовке к походу на Крит составляет отдельную 45-ю главу 2-й книги трактата). Известно, что в этой экспедиции принимали участие русские наемники: Константин называет их точное число — 629 человек. Однако из-за бездарности или неопытности поставленного во главе войска евнуха Константина Гонгилы — человека, совершенно не сведущего в военном деле, — византийская армия была наголову разбита и почти полностью уничтожена.
С переменным успехом военные действия шли на восточных границах Империи, где главным противником греков был знаменитый покровитель поэтов, сам воин и поэт, Сейф ад-доула, или Ибн Хамдан (из династии Хамданитов), эмир Халеба (Алеппо, в Сирии), имя которого уже упоминалось на страницах этой книги. Войны с ад-доулой отличались особым ожесточением: они «сжигали, убивали и забирали в плен» — эта фраза звучит рефреном в современных описаниях военных действий как греков, так и арабов. Впрочем, иной раз противники проявляли рыцарское отношение к захваченным в плен врагам — но лишь тогда, когда в руках у них оказывался кто-нибудь из представителей высшей знати, чью жизнь можно было обменять на ощутимые политические выгоды.
Наемники-руссы участвовали во многих сражениях с Сейф ад-доулой. Со слов ал-Масуди (писавшего в 956 году), известно, что византийцы размещали их, равно как и армян, болгар или печенегов, отдельно, гарнизонами, «во многих из своих крепостей, примыкающих к границе аш-Шамийя (Сирии. —
30 октября 954 года в битве у крепости Хадат (к западу от Евфрата, на границе византийских владений и государства Хамданитов) войска Сейф ад-доулы наголову разбили 50-тысячную армию командующего всеми вооруженными силами Империи на востоке престарелого доместика Варды Фоки. Потери греков были огромны. Сын доместика Никифор, будущий император ромеев и выдающийся полководец, едва не попал в плен к арабам: в течение целого дня он был вынужден прятаться в подземельях Хадата и лишь с наступлением ночи бежал из города и с трудом нагнал отступающего отца. В этом сражении на стороне греков, наряду с болгарами и армянами, участвовали и руссы{201},[162] которые до дна испили всю горечь поражения; очевидно, что и они тоже понесли огромные потери.
После неудачи Варды Фоки доместиком был назначен его сын Никифор. 2 сентября 955 года он вновь осадил крепость Хадат, но вынужден был отступить, узнав о приближении Сейф ад-доулы; кажется, руссы и на этот раз входили в состав его войска. Напуганное неудачами византийское правительство предприняло попытку заключить мир с правителем Халеба, однако эмир ответил решительным отказом, заявив, что греческому царю могут быть переданы от него только три слова: «конь, копье и меч»{202}.
В следующем, 956 году Сейф ад-доула напал на крепость Телл-Батрик в Армении (в верховьях Евфрата), где находился другой видный византийский полководец и тоже будущий император Иоанн Цимисхий, и обратил того в бегство. Потери греков составили около четырех тысяч человек. Правда, осенью того же года флот греков разгромил арабов на море, а сухопутные войска удачно действовали в Месопотамии.
Перелом в ходе войны наметился лишь в июне 957 года, примерно в то время, когда княгиня Ольга отправлялась в Царьград. Пользуясь тем, что Сейф ад-доула напал на пограничные области Византии, доместик Никифор Фока опять подступил к крепости Хадат, осадил ее и на этот раз добился от гарнизона и жителей капитуляции на условии сохранения им жизни; сама крепость была разрушена. С этого времени греки всё чаще стали одерживать верх над своим грозным врагом. В июне следующего, 958 года Иоанн Цимисхий добился внушительного успеха, заняв важнейшую в стратегическом отношении крепость Самосату на Евфрате; осенью того же года он обратил в бегство самого Сейф ад-доулу и захватил множество пленных.
Для того чтобы добиться перелома в войне, власти Константинополя были готовы задействовать все имеющиеся у них ресурсы и заключить новые соглашения со своими действительными и потенциальными союзниками. Арабский поэт Абу Фирас, между прочим, двоюродный брат Сейф ад-доулы, сын гречанки, не раз участвовавший в походах против греков и проведший много лет в византийском плену, сообщает под 958 годом о том, что император Константин после неоднократных военных стычек с эмиром Халеба и неудачной попытки заключить с ним перемирие (это было, как мы только что сказали, в 955 году) «начал мирные переговоры с соседними народами… Он заключил мир с властителями болгар, русских, турок (венгров. —
Властительницей русских была княгиня Ольга. Говоря о заключении мира с ними и об обращенной к ним просьбе о помощи, Абу Фирас, по всей вероятности, имел в виду те самые переговоры, о которых идет речь в тексте настоящей главы.
Соглашение на этот счет, очевидно, было достигнуто, коль скоро император Константин отправил своих послов в Киев за «воями». Однако Ольга не стала выполнять обещанное и отослала послов императора обратно ни с чем. (Именно тогда, по летописи, она и принялась укорять греческого царя, припоминая ему свое долгое стояние в «Суду».) По-видимому, что-то в ходе русско-византийских переговоров категорически не устроило киевскую княгиню, почему она и пошла на разрыв отношений. Но что именно, мы, к сожалению, не знаем, и потому историкам приходится выдвигать разного рода догадки и предположения на этот счет.
Так, в историографии уже давно высказывается предположение, будто истинной целью визита Ольги в Царырад было желание породниться с императором Константином, заключить династический брак между одной из его дочерей и своим сыном Святославом: именно это неудачное сватовство якобы и было позднее переосмыслено летописцем как неудачная попытка самого греческого царя жениться на Ольге. Константин ответил отказом, что и оскорбило русскую княгиню{204}.
Что можно сказать по поводу этой распространенной точки зрения? Прежде всего то, что никаких подтверждений в источниках она, увы, не имеет, оставаясь не более чем догадкой исследователей. Правда, иногда предполагают, что сам Святослав мог находиться в Константинополе вместе с матерью, так сказать, инкогнито, и именно он, несостоявшийся жених, и был тем самым «анепсием» Ольги, которого упомянул Константин Багрянородный{205}. Между прочим, на приемах у императора Константина присутствовали какие-то «люди Святослава», а это обстоятельство, если принимать во внимание терминологию источника, могло бы указывать на присутствие на том же приеме и самого князя. (Так, в числе русских, побывавших на приемах у императора, упоминаются «люди» самой Ольги, а также «люди» находившихся здесь же «апокрисиариев» — послов.) Однако мы уже говорили о том, что имя Святослава было хорошо известно Константину Багрянородному. Если бы «архонт Росии» — то есть формально правящий русский князь — действительно оказался в его городе, это вряд ли укрылось бы от его внимания и обязательно нашло отражение в придворном церемониале. Так что от мысли о присутствии Святослава в составе посольства приходится отказаться. А вот чрезвычайно низкий статус «людей Святослава» по сравнению почти со всеми другими членами делегации действительно обращает на себя внимание.
О статусе отдельных участников посольства Ольги мы можем судить по подаркам, которые они получили от императора Константина. На обеде 9 сентября «люди Святослава» получили по пять милиарисиев (серебряных монет) — меньше не только послов, купцов или приближенных княгини Ольги, но даже ее служанок-рабынь и переводчиков.
На втором приеме у императора, 18 октября, «люди Святослава» не упомянуты вовсе. Очевидно, их просто не было в тот день во дворце. А это значит, что либо они сочли себя оскорбленными и покинули Константинополь, либо Ольга сама посчитала неуместным их присутствие во дворце. И в том, и в другом случае перед нами явное свидетельство каких-то трений в отношениях между матерью и сыном. И это делает предположение о сватовстве Ольги еще менее вероятным.
Ну а если бы Ольга обратилась с подобным предложением к императору Константину? Реакцию его в этом случае предугадать несложно.
Император с крайней неприязнью и раздражением относился к любым предложениям такого рода. В трактате «Об управлении Империей» он посвятил целую главу «неуместным домогательствам и наглым притязаниям» «северных народов», к которым причислял хазар, «турок», то есть венгров, и руссов, «или какой иной народ из северных и скифских». В наставлении сыну император особо предусмотрел случай, «если когда-либо народ какой-нибудь из этих неверных и нечестивых северных племен попросит о родстве через брак с василевсом ромеев, то есть либо дочь его получить в жены, либо выдать свою дочь, василевсу ли в жены или сыну василевса»: эту «неразумную просьбу» надлежало отвергнуть со всей решительностью как кощунственную и недопустимую, ссылаясь на «страшное заклятие и нерушимый приказ» святого и равноапостольного императора Константина Великого (IVвек), якобы начертанные им собственноручно на престоле Святой Софии: «Никогда василевс ромеев да не породнится через брак с народом, приверженным к особым и чуждым обычаям, по сравнению с ромейским устроением»{206}. Иными словами, Константин Багрянородный предлагал идти на заведомый подлог (ибо «заклятие» Константина Великого не могло быть начертано в храме, построенном спустя два века после него). Единственное исключение — и опять же с мифической ссылкой на Константина Великого — допускал багрянородный писатель: это браки с правителями франков. Что, в общем-то, понятно, ибо родная сестра императора Константина была замужем за итальянским королем Людовиком III Слепым, а его сын и соправитель Роман II, как мы уже говорили, еще ребенком был обручен с дочерью короля Гуго Бертой. (Пикантность ситуации, между прочим, заключалась в том, что эта самая Берта в действительности была незаконнорожденной дочерью Гуго, нажитой им от своей наложницы, но как раз этот факт Константин Багрянородный в своем трактате тщательно скрыл.)
Очевидно, подобные предложения «северных варваров» император Константин слышал не раз и тогда, когда был младшим соправителем своего тестя, и во время самостоятельного правления. Можно было бы подумать, что его гневная тирада на этот счет — не что иное, как реакция на мнимое сватовство Ольги, о котором мы только что говорили (такое предположение высказывалось в литературе). Однако трактат «Об управлении Империей» был написан еще до того, как Ольга прибыла в его город.
(Что же касается легенды о сватовстве императора к русской княгине и причин ее появления в летописи, то я еще попытаюсь высказать некоторые соображения на этот счет — но позже.)
В том же трактате «Об управлении Империей» Константин поведал и о других темах, которые постоянно возникали во время переговоров с «северными варварами», в том числе, очевидно, и с русскими. Оказывается, они «частенько» (выражение Константина) обращались к византийским императорам с просьбой «послать им что-нибудь из царских одеяний или венцов, или из мантий, ради какой-либо их службы или услуги». Другая, еще более возмутительная, по мнению императора, просьба касалась «жидкого огня, выбрасываемого через сифоны», — непобедимого оружия греков, которого многократно домогались «варвары», заключая мир с Империей. На все эти просьбы и домогательства следовало отвечать категорическим отказом, ссылаясь опять-таки не на людские, а на божественные законы{207}.
Неизвестно, обращалась ли Ольга с подобными просьбами к императору во время своей беседы с ним. Но если обращалась, то Константин, нет сомнений, отвечал ей именно так, как учил отвечать сына, и такое высокомерие не могло не оскорбить ее.
Ну а о крещении киевской княгини? Или даже об учреждении церковной иерархии в Киевском государстве, как считают некоторые историки? Шла ли об этом речь во время переговоров во внутренних покоях императорского дворца 9 сентября? Об этом мы также порассуждаем чуть позже, ибо сюжеты, связанные с крещением княгини Ольги, — несомненно, самые важные и вместе с тем самые сложные в ее биографии, и они требуют отдельного обстоятельного разговора.
В тот же день 9 сентября в честь прибытия русской «архонтиссы» в Большом императорском дворце был устроен званый обед — «клиторий», как называлось это мероприятие в византийском придворном церемониале. Собственно, устроено было два обеда: один для мужской, а другой для женской части посольства.
Обед для самой Ольги и женщин из ее свиты давали «августа» Елена и ее невестка. В церемонии приняли участие придворные дамы высших «вил». Русская княгиня участвовала в обеде по чину «опоясанной патрикии» — «зосты». Напомню, что это придворное звание считалось высшим в Империи для женщин: «зосты» в придворном церемониале следовали сразу же за самими императрицами и, в частности, имели право сидеть с ними за одним столом во время трапезы.
«В тот же день состоялся клиторий в том же Юстиниановом триклине, — пишет в трактате «О церемониях» император Константин. — Села на вышеупомянутый трон (тот самый, на котором императрица восседала во время приема Ольги, то есть Феофилов.
В это же самое время в Хрисотриклине — главном тронном зале Большого императорского дворца — был устроен «клиторий» для «послов русских архонтов», а также «людей и родственников архонтиссы» и русских купцов (всего восьмидесяти семи человек). На обеде присутствовали сам император Константин и, вероятно, его сын и соправитель Роман (имя которого в источнике в данном случае не названо).
Подобные обеды с участием императора в самый день приема иностранных послов были в обычае греков. В той же главе трактата «О церемониях» император Константин упоминает еще три «клитория» с участием сарацинских послов[164]. Все они проходили в разных залах дворца, но примерно по одному и тому же сценарию. Дворцовые залы украшались для этой цели особым образом: в них вносились царские троны, золотой или серебряный стол для трапезы; по стенам развешивались венки и драгоценные эмали из дворцовых храмов, серебряные паникадила, драгоценная столовая посуда, а также роскошные одежды, принадлежавшие самому василевсу и «августе». Вся сервировка стола состояла из золотой или серебряной чеканной посуды. По обеим сторонам зала в течение всего обеда стояли приближенные стражники («кандидаты») с золотыми скипетрами и «птихиями» — военными знаменами — в руках. Добавим к этому, что и дворцовые чины, участвовавшие в пиршестве, и иноземные гости были одеты в специально выданные им из дворцового ведомства роскошные одеяния, которые затем, по всей вероятности, надлежало сдать обратно.
Естественно, что нам больше известно об обедах, устраиваемых императором, — случай с Ольгой все же был явным исключением. На таких званых обедах не только ели, но и вели разговоры, причем император в беседе с послами мог затрагивать важные внешнеполитические вопросы. Но развлечения, отдых все же занимали главное место. Все пиршество сопровождалось музыкой и пением. Когда появлялись послы, начинали играть органы — золотые, императорские, и серебряные, принадлежавшие «партиям» Константинополя. В остальное время звучали так называемые «василикии» — царские песнопения, которые исполняли, стоя за особыми завесами, певчие двух главных константинопольских храмов — Святых Апостолов («апостолиты») и Святой Софии («агиософиты»). Кроме того, во время обеда устраивались театрализованные представления, в том числе духовные мистерии, а также выступления жонглеров, акробатов, мимов.
Лиутпранд Кремонский так описал обед, на который он был приглашен императором Константином в 948 году: «Император обедает… вместе с гостями, причем не сидя, как в обычные дни, а возлежа; в эти дни им подают пищу не на серебряной, но только на золотой посуде. А после обеда в трех золотых вазах вносятся фрукты, которые из-за огромной тяжести доставляются не руками людей, а привозятся на покрытых пурпуром повозках»; эти вазы опускают на стол через специальные отверстия в потолке с помощью лебедки и точно так же потом убирают со стола. «Представления, которые я там видел, я опущу, ибо описывать их было бы слишком долго», — продолжает Лиутпранд. Вероятно, некоторые из этих представлений показались ему не вполне пристойными, поскольку он посчитал, что лишь одно «не стыдно будет изобразить здесь, ибо оно удивительно», — это выступление акробатов, двух обнаженных мальчиков, выполнявших трюки на шесте, который удерживал на лбу без помощи рук старший из выступавших.
Обязательной и очень важной (особенно для гостей) частью обеда была раздача подарков от имени императора. Эти подарки по заранее составленному списку получали все — и иноземные послы, и сопровождавшие их лица, присутствовавшие на обеде, вплоть до последнего человека. Когда же иноземцы покидали зал и выходили в расположенные рядом помещения, император посылал им розовую воду, притирания и благовония для совершения обряда омовения. «Совершив омовения из заранее приготовленных здесь покрытых резьбой чаш для умывания рук, отершись драгоценными полотенцами и обильно умастившись ароматными и благовонными духами и пудрами», иноземцы удалялись из дворца и в сопровождении слуг направлялись в свою резиденцию. На этом аудиенция считалась законченной.
Поделиться книгой: