Вашингтон, округ Колумбия

Блэз взял Бэрдена под руку, и вместе с другими гостями они прошли из зала в беломраморный вестибюль, в дальнем конце которого, в Восточной комнате, их ожидали дамы. Скоро должны были начаться танцы.

Блэз почти во всем сходился с Бэрденом.

— Войны быть не может. Гитлер не так уж глуп. Но если даже он сглупит, англичане драться не будут. Они насквозь прогнили. Надо же, до чего дошли — читать Карлейля свинье!

— Не забывай, что в случае войны наш хозяин останется здесь еще на четыре года.

Блэза передернуло.

— Лучше не напоминай мне об этом. Но если он снова выставит свою кандидатуру, я выступлю за… вас, сенатор. — Блэз хлопнул по плечу сенатора Ванденберга. На лице того выразилось удивление, затем радость. — Молю бога, чтобы республиканцы выдвинули кандидатом тебя, Артур. — Ванденберг ответил, что он сам молится примерно о том же, и подмигнул Бэрдену — своему одноклубнику. Блэз и Бэрден на минуту задержались перед входом в Красную комнату.

— Эд справляется со своей работой?

— Похоже, что да. А как по-твоему?

— Первый класс, так я считаю. Но… — Блэз нахмурился. Сердце у Бэрдена замерло. Казалось, еще немного — и он испустит дух тут же, на приеме в Белом доме.

— Но? — повторил Бэрден, удивляясь, что он в силах еще говорить.

— Один из газетчиков — можешь догадаться кто — жаждет твоей крови. Заподозрил, что у тебя с Эдом шахер-махер по поводу какой-то нефтяной сделки. Так это?

— Нет. — Бэрден знал, что в тех редких случаях, когда ему приходится лгать по-крупному, он умеет быть как нельзя более убедительным.

— Я этому не верю. Я сказал, что это на тебя непохоже. Но еще я сказал, что если бы это и было, уж ты бы сумел замести следы! — Блэз посмотрел на него долгим пронизывающим взглядом. Затем оба рассмеялись и вошли в Восточную комнату.

Китти уже сидела под огромной центральной люстрой, необычайно оживленная и прямо-таки помолодевшая. Бэрден подсел к ней и взял ее за руку.

— Разве это не предел мечтаний? — воскликнула она.

— Еще бы, — нараспев произнес он.

— Я разговаривала с королевой.

Что она ей сказала? Сердце Бэрдена опять дало осечку. Сейчас, вот сейчас он мешком осядет на пол, ловя гаснущим взором огни люстры над головой.

— О чем?

— О ее детях, о Диане. О том о сем. И о жаре тоже. Под конец королева призналась, что ей страшно жарко.

— Мне тоже. — Бэрдену казалось, что шею ему стягивает не воротничок, а железный обруч.

— Знаешь, она ужасно нервничает.

— По ее виду не скажешь. — Он посмотрел на королеву, которая сидела теперь между президентом и вице-президентом.

— Нет, правда! — вмешалась в разговор Фредерика Сэнфорд, садясь перед ними. — Я все время наблюдала за нею, пока представляли гостей. В руке у нее был кружевной платок. Так вот, когда настало время садиться за стол, платок был изодран в клочья.

— Да, это, наверное, большое нервное напряжение, — согласилась Китти. — Все время быть на виду. Как все это гадко и безнравственно. Уж мы-тознаем, чем занимаются царственные особы у себя дома.

— Чем? — Фредерика не верила своим ушам.

Китти просияла улыбкой, даже не подозревая, что опять ее подсознание вылезло наружу, и Бэрден поспешил вмешаться:

— Как Инид, как Клей?

— Вы видитесь с Клеем чаще, чем я. И с Инид вы, наверное, тоже видитесь чаще. Я ничего не знаю. Надо полагать, у них все в порядке. Инид бывает с девочкой у нас дома. У них очаровательное дитя. Блэз от нее без ума.

— По-моему, Блэз поступает с Клеем ужасно. — Это с равным успехом могло идти как от сознательного, так и от подсознательного «я» Китти.

— Китти… — Бэрден всю жизнь старался — и по большей части ему это удавалось — избегать столкновений на личной почве.

— …права, — с необычной порывистостью докончила за него Фредерика. — Вы только подумайте, кого Инид моглаприволочь вдом! Коммуниста или какого-нибудь прощелыгу, а то, чего доброго, и еврея! — Фредерика прервала себя. — Они ведь тоже не без еврейской крови. — Она указала на короля.

— Не может быть! — Китти была уязвлена до глубины души.

— Он-то во всяком случае, — сказала Фредерика в упоении от мысли, что она первая разбила иллюзии Китти относительно Их Британских Величеств. — Отец принца Альберта был еврей. Наверное, поэтому король и спелся так легко с нашим Франклином Розенфельдом.

Бэрден с беспокойством огляделся вокруг — не слышал ли кто-нибудь. Но замечание Фредерики потонуло в общем шуме рассаживающихся по местам людей. Он заметил, что Гарри Гопкинс все время вертится вокруг президента. Ходили слухи, что Гопкинс уже не жилец на свете. Но вот жилец или не жилец, а все его честолюбие при нем. Он тоже метил в президенты. Еще сегодня вечером, в начале приема, Бэрден подтрунивал над ним, что он купил ферму в Айове. «Милое местечко, — заявил Гопкинс представителям прессы, — где будет расти моя дочь». Вашингтонцы немало потешались над этой претензией выдать себя за простого фермера со Среднего Запада. Гопкинса не считали представителем от какого-либо штата — он был избранником президента.

— У всех будут снимать отпечатки пальцев. Это что-то чудовищное!

Бэрден обернулся. Один из министров, сильно напившийся, беседовал с помощником президента, не замечая, что к их разговору прислушиваются.

— Кого-то в министерстве юстиции, Гувера, что ли, осенила блестящая идея, что у каждого правительственного служащего следует снять отпечатки пальцев, и президент клюнул на это.

— Ну, не знаю, — осторожно отозвался собеседник, — так ли уж безоговорочно он на это клюнул…

— Безоговорочно! Он уже распорядился начать снимать отпечатки пальцев в моем министерстве, хотя я и сказал, что это неслыханное посягательство на свободу личности. Гитлеровские штучки.

А что, если поднять об этом вопрос, подумал Бэрден. Ведь консерваторы в страхе перед коммунизмом повсюду видят шпионов и, наверное, с одобрением отнесутся к идее снять отпечатки пальцев со всех, кроме них самих. Удивляло лишь то, что президент одобрил эту затею. Сам он ее не одобрял. Каждый должен иметь право скрываться.

— Блэз полагает, что ему следует подправить себе нос. Это все, что он сказал о нем за последние несколько месяцев.

— Кому это? — спросил Бэрден.

— Клею. Он разбил нос во время прогулки верхом. Блэз считает, что раньше его нос был красивее.

— По-моему, он и так ничего, — вступилась Китти за Клея.— Он мне очень нравится.

Перед гостями запела толстая женщина. Голос у нее был неприятный, и Бэрден переключил свое внимание на президентский затылок — большая шарообразная голова, седые редкие волосы, розовая лысина. Президент выглядел необыкновенно крупным рядом с тихим маленьким королем, который очень походил на оживший экспонат Музея восковых фигур мадам Тюссо. «Интересно, — подумал Бэрден, несмотря на зарок, который он себе дал, — буду ли я когда-нибудь сидеть в этом кресле? Вчера Нилсон сказал "да"». «Вы очень популярны. Весь Юг и Средний Запад видят в вас героя. И к тому же вы не слишком консервативны, как раз того типа, какой любят в больших городах. Вы, несомненно, побьете Дьюи». — «А если этот вновь выставит свою кандидатуру?» — «Тогда все остальные претенденты выбывают из игры. Но это маловероятно. Вот разве что будет война».

Пусть будет мир, молился Бэрден. Толстая певица уже садилась под аплодисменты, но последняя пронзительная нота ее сопрано еще висела в душной комнате.

— Приятный голос, — сказала Китти, — для такой толстой особы.

— Самый заурядный, — сказала Фредерика, но худшее ждало ее впереди: запела Мариан Андерсон. — Цветная! —воскликнула Фредерика. — Нате пожалуйста! — свирепо зашептала она. — Как будто у нас в стране мало белых певцов!

Бэрден сделал вид, что не слышит. Он сидел закрыв глаза все то время, пока пела Мариан Андерсон. Еще совсем молодым ему довелось переспать с цветной шлюхой, и, к своему огорчению, он убедился, что она ничем не отличается от белой женщины. Ведь есть же мужчины, предпочитающие черных белым женщинам и находящие между ними разницу. Когда Бэрден впервые пришел к Нилсону в отель, он застал у него в номере стройную девушку с желтой кожей. Она лежала на софе. Без тени смущения она поднялась и стала надевать туфли: «Я говорила тебе, что это не коридорный».

Нилсон ничуть не был смущен.

— Входите, — сказал он Бэрдену.

— Виноват. Мне следовало позвонить вам снизу.

— Невелика беда. Мисс Морган все равно собралась уходить. Она моя давняя подруга. Я знал ее мать. Передавай привет Бесс, когда увидишься с ней, дорогая.

— Непременно. Всего хорошего. — Она поцеловала Нилсона в щеку с учтивым бесстрастием школьницы, которой велят поцеловать мамину подругу. Затем, едва заметно кивнув Бэрдену, прошла в спальню — как раз в тот самый момент, когда явился коридорный. Все было проделано с такой невозмутимой деловитостью, что Бэрден диву давался — уж не привидилось ли ему это все. Но у него было над чем подумать кроме этого.

— Блэз хочет, чтобы мы были друзьями, — начал Нилсон. — Он хочет выдвинуть вашу кандидатуру на президентских выборах в сороковом году. Думает, я могу вам помочь.

— Я тоже так думаю, — сказал Бэрден.

Все было легко, удивительно легко. Никакого драматизма, никакого запаха серы, никакого договора, скрепленного кровью, и ангел не подавал ему отчаянных знаков: «Не смей этого делать!»

Бэрден отправится в длительную поездку в Канаду, будет выступать в Оттаве. В его отсутствие один покладистый сенатор устроит так, чтобы продажа земли была одобрена без обсуждения. Если даже впоследствии и возникнут толки, Бэрден со спокойной душой сможет сказать, что подкомиссия приняла решение без его ведома. Тем временем в Вашингтоне будет учрежден комитет «Дэя — в президенты», а Нилсон соберет для финансирования предвыборной кампании двести пятьдесят тысяч долларов, «из разных источников, все совершенно законно».

Деньги были собраны, как условлено, и должным образом израсходованы. Результаты получились обнадеживающими. Консервативная пресса считала его единственным государственным деятелем, способным защитить конституцию и в то же время сохранить мир, а что касается Блэза, он был уверен, что кандидатура Бэрдена «пройдет как по маслу». Но, несмотря на исключительную тактичность Нилсона («Я всегда хотел, чтобы вы были президентом, еще до того, как мы с вами познакомились»), Бэрден не мог отделаться от чувства вины, хотя отлично знал, что надо либо играть в эту игру по всем правилам, либо вовсе не вступать в нее. Лишь однажды за всю свою карьеру Бэрден попытался изменить правила. Во время своей первой предвыборной кампании он был поражен, узнав, что для него покупают голоса. Когда он попытался отговорить от этого своего менеджера, тот ответил: «Но ведь именно так побеждают на выборах».

«Я бы предпочел проиграть». Ему до сих пор слышался собственный голос, тонкий и полный праведного негодования.

«Что предпочитаете вы, абсолютно никого не интересует. Тысяча с лишним человек в округе рассчитывают получить свои два доллара в день выборов, и мы не собираемся разочаровывать их».

Бэрден капитулировал. С тех пор он всегда, хотя и без особой радости, покорялся существующему порядку вещей. В этом он был схож с женой президента, которая рассказывала ему, как однажды, в дни своей невинной юности, она пришла к мужу и сказала: «Франклин, для тебя прямо здесь, в округе Датчес, покупаютголоса!» На что президент рассмеялся и ответил: «Не беспокойся, дорогая, республиканцы их тоже покупают».

В конечном счете все дело в том, как далеко ты готов пойти. Ни президент, ни Бэрден не несут ответственности за развращенность избирателей. Пусть так— но правильно ли и дальше терпеть такое развращение? Вопрос звучал глупо. Надо делать все для того, чтобы победить, а сюда входит и купля-продажа голосов. Когда он согласился взять деньги Нилсона, он продал свой голос, и в моральном плане это ничуть не хуже, чем общепринятый обычай покупать голоса. Он утешал себя мыслью, что любой другой политический деятель сделал бы на его месте то же самое.

«Но я не любой другой», — сказал он себе, когда зал зааплодировал Мариан Андерсон. Он верил в честь. Родись он вовремя, он с радостью отдал бы жизнь за Конфедерацию. То, что южане сражались за неразумное, неправое дело, лишь заставило бы его драться еще упорнее, и, если бы пуля в Шайлоу попала в него, он упивался бы своей болью, в отличие от отца, который не видел ничего хорошего в человеке, считал человечество грубым, жестоким и обреченным и поэтому сам был обречен на безумие. Но отец все же был отмечен белым рваным шрамом, который тянулся от ключицы к левому плечу, и за это почетное отличие Бэрден отдал бы жизнь.

Какой стих на него нашел, спрашивал себя Бэрден, что заставило его закопать пулю? Какого бога хотел он умилостивить? Временное умопомрачение, решил он; при первом удобном случае он выберется в Манассас и откопает ее. Этот талисман ему еще пригодится. А тем временем он покончит с правлением нечестивого президента, и тысяча ударов по его самоуважению — ничтожная цена за победу в войне не менее значительной, чем та, в которой его отец получил этот шрам.

Вдруг сквозь пение Бэрден услышал гром; жара кончается, завтра будет хорошая погода.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

— С Новым годом!

Китти Дэй подставила Клею щеку для поцелуя.

— С Новым годом. Где Инид?

— На вечеринке. Где же ей еще быть?

— Какой стыд! Я-то надеялась, что сегодня она придет.

Она никогда у нас не бывает. — Китти провела Клея в гостиную, где возле затухающего камина сидели Бэрден, Эд Нилсон и судья Хьюи, председатель комитета демократической партии штата.

— Клей явился один, — сказала Китти. — Инид загуляла.

— Не беда. У нас деловая встреча. — Нилсон подвел Клея к камину; Китти извинилась и оставила мужчин одних.

— Простите, что я так поздно, — начал Клей, повернувшись к Бэрдену, но тот перебил его:

— Не имеет значения. Да к тому же и судья только что пришел со званого обеда.

— Видел на прошлой неделе вашу матушку, — сказал судья, посмотрев на Клея так, будто надеялся услышать от него nolo contendeКe [22]. Мать Клея служила в банке в столице штата; вдовья доля ее скрашивалась небольшой пенсией и четырьмя детьми сестры Клея, которые давали ей массу поводов для жалоб и вместе с тем — для радости. «Никакой дисциплины! Да и можно ли ожидать чего-либо другого, если не прививать детям чувство ценностей…» Сама она строго руководствовалась чувством ценностей, проистекавшим, как она утверждала, из раздумий о Генри Клее, своем отдаленном родственнике, в честь которого она назвала своего единственного сына. Каждую неделю она усердно исписывала множество листов бледно-розовой бумаги своим четким почерком, пытаясь укрепить в сыне желание преуспеть.

— Вам следует чаще писать ей, — сказал судья, вынуждая Клея перейти к обороне. Разговор обещал быть нелегким.

— Я сам знаю. Письма — ее сильная сторона. — Он повернулся к сенатору. — То, что мы слышали, подтвердилось. Белый дом готовит законопроект.

Бэрден покачал головой:

— Меня это не удивляет. Его последняя речь должна была нас насторожить. «Когда дом вашего соседа в огне…» — Как всегда, Бэрден удивительно точно имитировал голос Рузвельта.

— Какой законопроект? — спросил Нилсон.

Клей рассказал, что Белый дом готовит законопроект о помощи демократическим странам, который будет внесен на рассмотрение как в палату представителей, так и в сенат; таким образом, англичане смогут получить деньги и вооружение. Клей говорил, не переставая наблюдать за судьей: его интересовало, как тот воспримет новость. Пока это было неясно. Судья, очень маленький и сдержанный, сидел в большом кресле около камина. Казалось, эта тема его нисколько не интересует, Европа для него — семечки в сравнении с Четвертым избирательным округом, где республиканцы набирали силу, или с Третьим, где они наверняка скоро начнут набирать силу, или с Первым, где внезапно появился кандидат, нанесший сокрушительный удар всей избирательной машине, которую судья годами собирал по винтику, пытаясь застраховаться от любых случайностей в ходе самой кампании. Судья терпеть не мог сюрпризов в день выборов.

Бэрден был против любой помощи англичанам:

— Во-первых, они банкроты. Это признает даже лорд Лотиан [23]. А раз так, то мы выбросим деньги на ветер, потому что, если англичане и победят, они все равно никогда не сумеют с нами расплатиться.

Ему ответил Нилсон:

— Мы не можем допустить, чтобы победил Гитлер.

Ответ заинтриговал Клея: Нилсон никогда прежде не противоречил сенатору.

— Как мы можем его остановить? — Бэрден был мрачен. — Джо Кеннеди [24]утверждает, что англичанам конец. Думаю, он прав.

— Все равно я за то, чтобы помочь им. — Нилсон продолжал стоять на своем. Обычно, чувствуя, что назревает спор, он улыбался своей лучезарной загадочной улыбкой и под ее блистательным прикрытием с быстротой молнии менял занимаемую позицию. Но сегодня он даже не попытался сделать шаг в сторону этого укрытия.

Уступить позицию пришлось сенатору.

— Быть может, вы правы, Эд. Кто знает?

Бэрден, как заметил Клей, все больше и больше считался с Нилсоном. Началось это с заявления президента о том, что в связи с ситуацией в Европе (Франция разбита, Англия осаждена) он будет добиваться выдвижения своей кандидатуры на третий срок. Это означало, что, хотя комитет «Дэя — в президенты» и будет продолжать свою деятельность, цель его теперь уже не президентство, а лишь вице- президентство. За неделю до партийного съезда сенатор без предварительного приглашения, просто после телефонного звонка посетил Белый дом. Клей так и не узнал, что там обсуждалось, однако сенатор вернулся в великолепном настроении и сказал своим сторонникам, чтобы они не слишком нажимали на съезде, намекнув, что Рузвельт предложил ему пост вице-президента, хотя даже Клею — но не сенатору — было ясно, что президент никогда не примет Бэрдена Дэя или любого другого консерватора вторым в свою упряжку. Оставалась одна надежда: получить в первом туре такое количество голосов в пользу кандидатуры Бэрдена в президенты, чтобы Рузвельт вынужден был предложить ему пост вице-президента. Но Бэрден проявил сдержанность: президент добился выдвижения своей кандидатуры, встретив лишь жалкое подобие сопротивления, и предложил пост вице-президента мечтательному Генри Уоллесу. Когда на съезде объявили имя Уоллеса, раздался взрыв негодования, недовольны были даже самые преданные сторонники Рузвельта. В своем номере в чикагском отеле «Блэкстоун», увешанном плакатами «С Дэем — преодолеем», сенатор зло стукнул кулаком по радиоприемнику. «Сукин сын», — сказал Джеймс Бэрден Дэй, и Клей так и не узнал, кого он имел в виду: президента или Генри Уоллеса.

Сенатор почти не принимал участия в предвыборной кампании. Он присутствовал на нескольких собраниях в своем штате, но отказался агитировать за кандидатов партии на два высших выборных поста. Клей был убежден, что Бэрден проголосовал за взбалмошного, но симпатичного Уэнделла Уилки, который штурмом добился выдвижения на съезде республиканской партии, а в дальнейшем вел предвыборную кампанию под лозунгами Нового курса.

Все это время Нилсон оставался, как всегда, верен ему и внимателен. Он чисто по-деловому ликвидировал комитет. Погасил все неоплаченные долги и распустил войско. Надежда рухнула или отодвинулась на неопределенное время. Несмотря на явное разочарование сенатора, Клей видел, что на уме у него уже выборы 1944 года. То же думал и Нилсон; к удивлению Клея, Нилсон действовал так, будто цель еще достижима. Он оставался частью их жизни, вечно предупредительный, разве только что не сегодня. Но сенатор не был расположен к ссоре. Он лишь улыбнулся своей трагической полуулыбкой.

— Государственные дела подождут. Дом пока еще не горит. Садовые шланги могут еще полежать. — Движением руки он откинул со лба знаменитую прядь волос. — Итак, мы собрались здесь, чтобы обсудить вопрос о дополнительных выборах в палату представителей по Второму избирательному округу. И о Клее.

Клей возликовал. Так или иначе, жизнь его теперь, безусловно, изменится.