Помоги проекту - поделись книгой:
А чтобы охранник не простаивал без дела, загрузил его работой:
– Ну-ка, возьми лед в холодильнике…
Хозяин налил в стаканы виски – на два пальца, силовая обслуга вылущила из ванночки несколько кубиков льда. Тогда гиря, лыбясь, как параша, свой стакан торжественно поднял для приветственного спича:
– Костя, я рад, искренне рад, что ты здесь, что усилия наши увенчались… Зовут меня Николай Иваныч… Надеюсь, что мы успешно поработаем вместе… За встречу на свободной земле!.. – От этой патетики его толстые брови вздымались на лоб и ползали там самостоятельно, как ржаво-серые мыши.
Сглотнул я свою янтарную кукурузную самогоночку, дух перехватило, взял из вазы яблоко, с удовольствием, с хрустом надкусил. Негромко бурчал телевизор, нарядный красавчик Леонид Парфенов, почему-то сидя на лестнице-стремянке, как маляр на перекуре, поведывал:
– «…Мы… показываем год 1982-й… Факты нашей истории… представить трудно… а еще труднее понять…» – И замелькали кадры старой кинохроники.
Николай Иваныч, кося глазом на телевизор, спросил:
– О чем задумался, Кот?
– Я? Да вот хочу представить, хоть это и трудно понять. – Я кивнул на Парфенова в телевизоре. – Почему во всей Конторе кумовьев зовут Николай Иванычами?
Тот расщерился еще шире:
– Ну, ты даешь! А как я должен называться – Борис Абрамычем? Хорошее имя у меня, Николай Иваныч – народное, памятное. Душевность и простота в нем…
– Не выдумывай, – махнул я рукой. – Это вам железный нарком Ежов Николай Иваныч имечко свое заповедовал.
– Хорошая мысль! – обрадовался, захохотал, руками замахал. – Буду теперь знакомиться: «Николай Иванович Ежов! Я – комиссар государственной безопасности…»
Я остановил его:
– Не преувеличивай. Ты не комиссар. Да и звания такого нет в нынешней службе.
– Звания нет, – согласился Николай Иванович. – Хотя служба-то, слава Богу, есть. Правда, я теперь не по этой части…
– А по какой? – искренне поинтересовался я.
– По гуманитарной…
– Слава те, Христос! – закричал я, вскочил с кресла и в пояс ему поклонился. – Есть на земле святые люди, которые постоят за сирых и убогих, за обиженных, униженных и опущенных. Ты наверняка в «Амнести интернэшл» служишь?..
– Нет, – усмехнулся Николай Иваныч. – Мы люди серьезные, глупостями не занимаемся – делом заняты. Поэтому постарались скостить тебе два года на зоне.
– Николай Иваныч, кормилец ты мой и поилец! – заорал я и быстро налил себе полный стакан вискаря, хлобыстнул, не задерживаясь, и продолжил свой благостный вопль: – Век за тебя буду Богу молиться! И детям, и внукам своим накажу. Вот как родятся дети, вырастят себе внуков, так я им всем сразу и накажу – молись, рвань сопливая!
– Накажи, Костя, накажи обязательно! – серьезно сказал Николай Иваныч.
Я отодвинул стакан, посмотрел грустно, спросил смирно:
– Зачем звал к себе, старче?
Этот черт по кличке «Николай Иваныч», глядя через мою голову на экран телевизора, сделал громче звук. Иронически-восклицательный голос Парфенова у меня за спиной сообщил:
– Этот год был отмечен триумфом советских спортсменов на зимней олимпиаде в Нагано…
Я обернулся и увидел себя на экране.
– …Героем этих соревнований, символом физической мощи и моральной стойкости советской молодежи на фоне дряхлеющего руководства государства стал двадцатилетний студент Константин Бойко, выигравший две золотые олимпийские медали в биатлоне…
Эх ты! Сердечко-то как испуганно и стыдно-счастливо задергалось! Ти-ви-шные щелкоперы и упырь Николай Иваныч выдернули тебя – в один миг – из реального пространства-времени и швырнули в почти забытую волшебную небывальщину. Фантастический коктейль для матерого идеалиста – в мире живо лишь то, чем мы живем.
Истаявшие годы, забытые континенты, смешные ненужные подвиги, воскресшие персоналии, печальные реалии, сумасшествие всей нашей виртуалии.
А на экране – я, молодой, упругий, как тетива, злорадно-веселый, пылающий людоедским азартом, дымящийся паром, как жеребец в намете, – рву лыжный кросс, на бегу скидываю с плеч лямки карабина, нырком – как в море – падаю в снег на боевом рубеже. Глубокий вздох, я остановил дыхание, я замкнул накоротко указательный палец и страшную силу смертоносного вдохновения, я в каждый патрон вложил себя – и гремит серия, шестью выстрелами с огромной быстротой бью шесть мишеней. Мгновенно вскочил, закинул за спину карабин и – бешеный рывок к финишу…
Прыгают черно-белые кадры – вот он я, здоровенный, как обожженный кирпич, в спортивном свитере с гербом Советского Союза и надписью «СССР», еще тяжело дышащий, мокрый от пота, красный, растрепанный, счастливо-молодой, полный куража и уверенности в том, что жизнь прекрасна и вся принадлежит мне.
О чем и рассказываю в микрофон журналисту:
– Я счастлив, что мои медали тоже попадут в золотую копилку советской команды. Это наш общий успех на благо нашей замечательной родины, давшей нам все возможности в этой жизни…
Вот что правда, то правда! Родина действительно дала мне все возможности в этой жизни…
И в следующем кадре – распадающийся бровеносец Леня Брежнев прикрепляет мне на лацкан пиджака орден Октябрьской Революции.
Обнявшись, мы оба, как бесы в омуте, пропадаем в голубой пучине телевизора. Будто из жизни подсмотрели. А на экране уже снова Леня Парфенов, невероятный красовчук и мудрый всезнатец, Нестор-летописец с НТВ, полный писец! Качает головушкой:
– А в жизни все получилось иначе…
– Во даете! – восхищенно помотал я головой. – Это вы к моему прибытию передачу обеспечили?
Николай Иваныч вздохнул:
– Прости, передачу не обеспечили. Обеспечили, чтобы ты в летопись страны попал.
Он щелкнул клавишей видеомагнитофона, выползла кассета. У меня было пакостное ощущение, будто они подсмотрели мой сон. Они могли копаться в моих воспоминаниях. Значит, могут управлять моим будущим.
Я спросил:
– И чего хотите за это?
– Да ничего от тебя не хотят! На кой ты нам сдался? Просто подправили мы маленько ход событий, чтоб игра была по справедливости, по-честному…
– И в чем же наша игра будет? Чтоб все по-честному?
– Да у нас с тобой игры и не будет! – засмеялся Николай Иваныч. – Это как бы нас не касается… – Он обернулся к телохранителю: – Ты, Валерочка, сходи погуляй немного. Мы тут побалакаем немножко, и я поеду. Позову тебя погодя…
Сергей Ордынцев:
ВОЗВРАЩЕНИЕ
На самом подлете к Москве, когда густую лиловую акварель горизонта уже размыло желтое электрическое зарево города, я задремал.
И во сне всплыло воспоминание – легко, неслышно, как теплый монгольфьер в этом вечернем сиреневом сумраке.
…Мы с Сашкой Серебровским прячемся за приоткрытой дверью учительской, где директор Марк Тимофеевич, которого мы для ясности называли Мрак Темнотеич, орет надсадным нутряным криком на шкодливо-смущенно раскаивающегося Кота Бойко:
– Ты – позор школы! Нет, нет, нет! Не выпустим мы из школы гражданина и патриота! Попомните все! Вырастет из тебя хулиган, фарцовщик, бандит!.. Убийца Кирова!..
Кот что-то забормотал по поводу Кирова – я не расслышал что именно, потому что его юродскую жалобно-заунывную слезницу заглушил душераздирающий вопль Мрака Темнотеича:
– Вон! Вон отсюда!.. Чтоб твоей ноги больше в школе не было!..
– Вот дурак! – досадливо вздохнул Сашка Серебровский и чуть шире приоткрыл дверь.
– Кто именно? – шепотом поинтересовался я на всякий случай.
– Похоже, оба. Наш – хуже…
Учителя бессловесной подтанцовкой суетились на заднем плане, образуя вокруг директора Мрака Темнотеича фон горькой педагогической скорби. Между тем Кот плачущим фальцетом возгласил:
– Как скажете! Раз моей ноге в школе нет места…
И совершенно неожиданно подпрыгнул без разбега, сделал сальто и пришел на руки, выжал стойку, косолапо повернулся на ладонях и пошел на руках к двери, помахивая воздетыми в зенит лядащими ногами, обутыми в шикарные белые кроссовки «адидас».
…У Кота, у одного во всей школе, были кроссовки «Адидас». Кот – пионер борьбы с монополией государства на внешнеэкономические связи – отловил туриста около гостиницы «Москва». Пьяный финн снял с ног «адидасы», а Кот ему отдал кеды, похожие на парусиновые галоши, шикарный значок с барельефом первопроходца космоса Юрия Гагарина, бутылку смертельного пойла «Солнцедар» и металлический целковый «лысик» – юбилейный рубль с Лениным, на глаза которого был надвинут вместо шапки огромный лоб, как у Г.А. Зюганова.
Сашка Серебровский, который и двадцать лет назад знал массу вещей, недоступных нам, уличным придуркам, сказал тогда, корчась от зависти:
– Нормальная бартерно-клиринговая сделка с высоким профицитом…
Вот так, грациозно помахивая в воздухе этим самым профицитом, украшенным черными прописными буковками «Adidas», нашей недостижимой мечтой, воплощенной немецким сапожником Ади Дасслером в недорогие удобные спортивные туфли, которые для нас были вовсе не тапки, а символ невероятно прекрасной, ошеломляюще роскошной заграничной жизни, наш друг Кот, хулиган и двоечник, шествовал на руках по пыльному паркету учительской к двери, где мы уже изготовились ловить его, страхуя на обратном перевороте.
А в учительской тишина была сказочная – будто их там цементом залили.
Сашка распахнул дверную створку, и Кот степенно вышел на руках в коридор. Я хотел подхватить его за мускулистые копыта, но он сдавленным голосом остановил:
– Отчепись! Вертикаль держу…
– И далеко ты так собрался? – невозмутимо, как всегда, поинтересовался Серебровский.
– Прочь из Москвы! Сюда я больше не ездок…
Он шел по коридору, за ним скорбно шествовали мы с Сашкой, а за нами бежала толпа школяров, визжа от восторга, улюлюкая и гогоча.
Когда Кот, осторожно переставляя на ступеньках ладони, стал спускаться по лестнице, Сашка спросил:
– Слушай, Котяра, а может, ты теперь всегда будешь ходить на грабках?
– Я подумаю, – пообещал Кот. – Писать неудобно – ширинку ногой не расстегнешь…
– Поможем, – заверил я и попросил: – Кот, а не можешь на пуантах? Слабо встать на пальцы?..
…Сейчас бы, наверное, девчонки сказали про Кота – «прикольный парень». А в те времена у слова «прикол» был совсем другой смысл – «иждивенец», «прихлебатель», «стололаз».
Вот это я могу точно сказать: никогда Кот Бойко не был приколом…
Проснулся, будто сбросил с себя сон, как душное, тяжелое одеяло.
Проспал посадку. Самолет уже причалил к терминалу.
На Смаглия надели наручники. Майор Котов отсек остальных пассажиров, и мы потянулись по длинной складчатой кишке в здание аэропорта.
Из аэровокзала доносился мелодичный телебенькающий перезвон радиоинформации и вкрадчивый женский голос, будто сообщающий по секрету:
– Рейс 252 прибыл из Парижа…
На стеклянном портале красовался огромный рекламный биллборд – сусально-клюквенный силуэт Москвы с кремлевскими башнями и церковными маковками, перечеркнутыми размашистыми словами цвета мяса: «This is another World» – это иной мир!
Ну полно! Так-таки совсем иной?
Навстречу нам ленивой развалочкой шагал красивый франтоватый подполковник, шутовски отбивающий земные поклоны:
– Какие люди! Как там у вас привечают – ю ар велком?
– Фомин! – обрадовался я. – Тысячу лет!
– Это деноминированными! – обнял меня Фомин. – А если нынешними – года два верных будет.
– Как жив?
– Сказка! Волшебный страшный сон – боюсь проснуться, – засмеялся Фомин. – Я, Серега, живу как Вий – поднимите мне веки…
– Живи, Фомин, как я, – не бойся. Я точно знаю: все возможные неприятности однажды произойдут. Чего заранее бояться?
– Все правильно, Серега! Я вот подумал, может быть, махнемся? Я – туда, ты – сюда. Ты ничего не боишься здесь, а я там, в Лионе, в Интерполе боюсь только уронить престиж Родины.
– Заметано! – легко согласился я. – Мне еще года полтора осталось пыхтеть, и ты меня сразу меняешь. Годится?
– А чего время зря терять? – озаботился Фомин. – Ты там поговори у себя – есть, мол, замечательный парень, прекрасно носит за начальством портфели, уживчивый, хороший аппетит, без вредных привычек, холостой…
– Как холостой? – остановил я его. – Ты что – с Галкой развелся?
– Ни слова о страшном… – прижал руку к губам Фомин.
К нам подошел майор-пограничник со стопкой паспортов в руках.
– Ваши документы готовы. Паспорт арестованного…
– Мне! – протянул руку Фомин. – Его паспорт будет у меня.
– Хорошо, – согласился я. – Я еду с вами или в министерство?
Поделиться книгой: