2. Монах
Идет монах пузатый, Сверкая булавой. А Волхов, дед лохматый, Качает головой: «Куда, монах пузатый, Идешь ты с булавой? Иль сжег опять татарин Твой теплый монастырь? Иль ты, от скуки хмарен, Бывалый богатырь, Обапол пивоварен Пройтись пошел в пустырь? Ты в длинной белой рясе, В веригах, босиком. Тобой себя украсит Любой купецкий дом. А в буйном лоботрясе Ты будишь грусть тайком. Смотрю я, старый Волхов, Качаю головой. Скучаю втихомолку О дали вековой… А все же ты без толку Тут бродишь с булавой!» 3. Волхов
По берегам седой реки, Не замерзающей зимою, Лежат болота-старики Под белой, доброй пеленою. А за версту или за две — Неугасающие свечи — Монастыри на синеве Горят, поставленные вечем. Где топь легла, там город был С далекими окрест Концами. И тот же Волхов мимо плыл С такими ж вольными речами. Давно уж задремала жизнь, И сгнили терема в болоте, И слышится: «Аминь, аминь» В тоскующей ее дремоте. Позванивать колоколам С былою силой надо ль ныне? Замшенный Кремль, Софийский храм Стоят далеко, как в пустыне. И в Ярославовых рядах Старуха толстая, как в сказке, Разложит сласти на лотках И дремлет, дремлет без опаски. Но беляки седой реки, Не обмерзающей зимою, Как вечевые старики, Шумят отвагою немою. <1911> Литва
В зное шел слепец Литвою — Пламя песен на челе, Посох, мальчик под рукою Да гармония в чехле. Под колосьями томилась Супесчаная земля, Из последних сил делилась, О покое не моля. Избы мшистые чернели То под небом, то у вод. Сосны ржавые да ели В редкий жались хоровод. Ветер бегал, злой и жадный, В желтом облаке песка. Зорко ястреб беспощадный Метил жертву свысока. Долго шел слепец Литвою, Да не ведал, не видал, Что пустыней, чуть живою, Темный путь его лежал. «Не видать ли где деревни?» — Он спросил поводыря. Подымалась силой древней В нем певучая заря. И, махнув рукою строго, Чтоб к обочине подвел, Сел он тут же, над дорогой, Снял с гармонии чехол. Наложил персты как надо, Растянул, взыграв, мехи И запел с тоской-усладой Заунывные стихи. Под созвучия густые Сказ летел с иссохших губ Про годины золотые, Про зеленый вечно дуб. И звучало жутко пенье В одинокой пустоте, Лишь сквозь бред оцепененья Ветер злее шелестел. Да в сухой траве мальчонка, Озираючись вокруг, То смеялся звонко-звонко, То заслушивался вдруг. <1912> ЗАХОЛУСТЬЕ
Захолустье
И здесь, и здесь, в последнем захолустье Ты, родина моя! Реки великой высохшее устье У моря бытия. Какие волны вскатывали пену, Какая песнь плыла! И всё судьба медлительному тлену Без вздоха отдала. Дома седые, слепнущие окна, И люди как дома. Березы, как надломленные, сохнут И вся тоска — нема. И даже звон, всерусский, колокольный. От боли безголос: У меди сердце — вестник жизни вольной — Давно оборвалось. <1912> Песенка провинциальная
Сели мещаночки на приступочке Потолочь водицу в ступочке, Скороговоркой похвалить вечер аленький, Поскулить, у кого жених неудаленький. Грызут себе жареное семечко, Хулят теперешнее времечко. Мимо них петух переваливается, Потихоньку избушка разваливается. Волосок за волосиком белится, Скоро мучка и вся перемелется, Из-за плечика станет поглядывать Да худые загадки загадывать Не соседка какая, бездельница, А хозяйка сама, рукодельница, Без косы не приходит которая, На разруху на всякую скорая… Уж и только присели мещаночки, Глядь — лежат на земле бездыханочки. А другие сидят на приступочке, Ту ж водицу толкут в той же ступочке. 1910 Пост
Над церковкой старой Глухие удары Двух колоколов. И тянет старушек Из темных избушек Вечерний их зов. Из низкой калитки В лиловой накидке Выходит одна. Соседка нагонит, Улыбку схоронит, Печали верна. Пойдут потихоньку, Потом полегоньку Начнут разговор: Как воск дорожает, А свечка тончает, На пчел, видно, мор. Чиновник в отставке Навстречу им с лавки Любезно встает. До паперти тряской Дорогою вязкой Старушек ведет. У входа судачат, А нищие плачут И руки суют. А звон колокольный Над жизнью бездольной — Как ласковый спрут. <1912> Частушка
Как пошли с гармоникой — Скуку в землю затолкай! Как пошли по улице, Солнце пляшет на лице. Горюны повесились, Пуще, сердце, веселись! Выходите, девицы! Мы любиться молодцы. Не зевайте, пташеньки! Стали вешние деньки. Запевай, которая! Будешь милая моя. Рыжая, подтягивай! Или в горле каравай? Черная, подмигивай! Ветер песней задувай. Ох, гуляем по миру, Распьянилися в пиру. <1912> Полдень
Везут возы, скрипят колеса, И сено сыплется в пути. Ступень небесного откоса Не хочет солнце перейти. Стоит в зените, как застыло. И все застыло. Белый день. Под всякой веткой приуныла, Сожгла края и сжалась тень. Тяжелый воздух покачнуться Не может сколько уж ночей! Ослепшим окнам не очнуться От гнета каменных лучей. Петух, сиятельный и томный, Дорогу вздумав пересечь, До колеи добрел укромной И в ней засел до синих плеч. А за калиткой, в чаще яблонь, Вся в алом, косы распустив, Дрожит, как будто в зной озябла, Гневясь, что милый не ретив. Иду! Иду! Крута дорога, И полотенце тяжело, И в кудрях длинных Волги много. И солнце грудью налегло. Еще один бугор — и махом, Через крапиву, напрямик, Чтоб, обжигая жарким страхом, Услышать счастья робкий крик! 1909 Лето
Умолкли птицы. Медлят грозы Нагрянуть на иссохшие поля, И на опушке темные березы Узорных листьев обожгли края. Урвав у жатвы отдых двухминутный, Под тенью стога парень-красота, Почуяв жар в груди своей могутной, Целует жнице влажные уста. Река течет лениво и мельчает У берегов песчаных и мелей. А ветер в дебрях облачных скучает: Ему стремленье тишины милей. 1910 Романс
Горят поля в молчанье нелюдимом, К цветам цветы склоняются пугливо, Вечерняя земля заманчиво красива. Будь жестким, сердце, будь неумолимым! Темнеет день. Любимые к любимым, Окончив трудный день, спешат неторопливо, Росою плачет скошенная нива. Будь жестким, сердце, будь неумолимым! Ночным крылом прикрытая незримым, По окнам смерть стучится за поживой. Последний час трепещет сиротливо. Будь жестким, сердце, будь неумолимым! <1912> Сельский вечер
Свеял вечер синекрылый На поля, дорогу и село. К краю огненной могилы Без тревоги солнце прилегло. Стадо с пастбища вернулось И бредет, ища своих ворот, Где старуха изогнулась Иль ребенок с хворостинкой ждет. В окнах лица испитые — Эй, заря, румянец наведи! — А в глазах огни святые, Как у неба ночью на груди. На полях снопы нечасты В золотой щетине поднялись, И с бугра лесок вихрастый, Как и смолоду, все рвется ввысь. Единицей в небе тихом К югу дружно тянут журавли, Добрый путь вам! Всё же лихом Не помяньте горестной земли… 1909 Осеннее утро
Нагорные села лежат в облаках. Клубятся туманы в долинах и рвах. А солнце все дышит теплом и огнем, Сулит подарить ослепительным днем. Пронзают лучи золотые туман, И капля за каплей спадает обман. То высунет ветку береза из мглы, То мокрая крыша прорежет углы. Там тень промелькнет, как из давнего сна, Слышнее для уха, чем глазу видна. Тут голос прокрикнет, труня над бедой, И кто-то помашет рукою седой. То птица провеет трусливым крылом, То скрипнет телега сырым колесом. И вдруг, словно небу земли станет жаль, Блеснет синевою небесная даль. И, словно гонимый налетами бурь, Туман полетит, обнажая лазурь, Являя в лучах, что живет, чем живут, И дикость растений и сельский уют. <1909> Листопад
Опять летят листы, лелея Воздушный миг, короткий миг. И, багрянея и алея, И в золотом уроне млея, Осеннецветный лес затих. Но не уныл и не печален, А только тих, премудро тих, Как глубь подземных усыпален, Где схимник, свят, боговенчален, Почиет, волен от вериг. <1909> Зимовье
Опять, зеленая, родная, Ты поседела, Русь моя! И племя прячется шальное Под кровлю хилого жилья. Там, по опушкам, где овраги Срывают бесконечный лес, Последний лист, как я убогий, Взлетел, вскружился и исчез. Последний свист осенних дудок Там пролетел и вземь ушел, И вот стоит, и нем и кроток, Осенний лес, и сир и гол. А за кладбищенской оградой, На новосельях, по гробам, Довольны зимнею погодой, Перекрестились смерды там. Там, на пустых полях, щетина Прикрасилася сединой… В стенах, не вырвавшись из плена, Я тут, проклятый и шальной. <1911> В снегах
Последний день глухого грудня, Седого месяца снегов, — Всё те ж томительные будни, Неумолимый лёт часов. Занесены родные дали, И в деревнях на зимний сон Избушки к матери припали, И стон их темный занесен. Вкруг колокольни свист метели, Своей могилы не найти, И вопли бешеной свирели Сбивают путников с пути. И где-то там бреду я полем (Ужель я здесь, я здесь живу?) И всем бездольным русским долям Несу счастливую молву. И светел я, и шаг мой верен, И без дорог тропа видна. Мне щедро дальний путь отмерен, Судьба далекая дана. Совьется ночь, к земле приляжет Иль прозвенит рассвет огнем — И тьма и свет одно мне скажет О солнце, Господе одном. <1912> КАЛИКИ-КАЛЕКИ
Отдание молодости
Я схоронил тебя в дремучей чаще, О молодость моя! Но как кремни из вражьей пращи — Мне память младобытия. Стонал и лес под звон моей лопаты, И рвался ярый конь, И мой закат, как все закаты, Рыдая, алый жег огонь. А я бросал земли взрыхленной комья, Бесстрашный и немой, Как истый вскормленник бездомья, Пошедший по миру с сумой. И, разнуздав коня, пустил в раздолье Его звериный гнев. И, окрещенный первой болью, Упал меж дремлющих дерев. Когда же встал, свисали в явь созвездья, И зоркая сова Вещала правоту возмездья, И ночь настать была права. 1909 Безрукий
Рука ль моя ты, рученька, В Маньчжурии-земле. Безрукенького, ноченька, Баюкай и лелей. Моя дорога дальняя — Весенние поля, Далась мне доля вольная: Ходи себе, гуляй. Хоть вышел я в метелицу — Настигнула весна. Возьмуся за околицу — Чай, лето начинай. А может быть, а может стать, С дороги-то сверну, Незнамо где пойду плутать Вдали страны родной. И в церковку куда-нибудь Далече забреду. В слезах почну поклоны бить, Душе велю: рыдай! По той моей околице, Где девки, чуть весна, Плясать пойдут метелицу С другими, не со мной. Где сам плясал, рыдающий, От девок без ума, Рукой своей пропащею Любую обнимал. По той любимой родине, Которой далеко Красавице-уродине, — Пожертвовал рукой. <1912> Расстрига
Слова молитв я перепутал И возгласы все позабыл, И по задворкам, по закутам В чумазый войлок косу сбил. И чаще, чем кольцо кадила Когда-то в руки тихо брал, Душа обычай заучила С бутылью лезть на сеновал. Но после выпивки обильной Я замечаю каждый раз — Увы — неудержимо сильно Спадает знаменитый бас. Что ж делать! Жизнь была — акафист, И мог бы, мог бы дочитать, Но вдруг, как дьявольский анапест, Все бурно повернулось вспять. Не смею я ступить на паперть, И колокол не для меня На полевую льется скатерть, На ласковые зеленя. Когда я трезв, в душе крушенье, Когда я пьян — все трын-трава! Эх, тесное коловращенье! Ох, бедная ты голова! Бывает редко: крылья зорьки Над тихим возмахнут леском, Затаивая воздух горький, Смахнешь слезу себе тайком. И за стволы березок белых, В зеленый, незапретный храм, От мытарств, от людей тяжелых Спасешься, крадучись по мхам. И там из уст своих нечистых, За шепотом скрывая дрожь, Как огонек с болотин мглистых, Опять молитву вознесешь. <1911> Монах
И пахучее тело твое, И тепло твоего поцелуя Замутили мое житие, Зачадили мое аллилуйя. Был уж виден терновый венец Над моей молодой головою, А теперь ведь спасенью конец: Омрачилося имя молвою. Я ли кельи своей не стерег, Не гонял полунощных видений, Не пускал и змеи на порог, Не хранил глубины от сомнений! Все ж настигла беда вдалеке! У полей, под плакучей березой, На зеленом, крутом бугорке Занозился любовной занозой. И откуда взялась у полей Не русалка, не девка — немая, А хохочет чертей веселей, Льнет змеею, как хмель обнимая. Я молитву трикраты прочел, Очурался и плюнул трикраты — И за нею, косматой, пошел За кусты, прямо в лес кудреватый. Что там было — и вспомнить нельзя! Губы в кровь искусала русалка. Ох, сладка ты, земная стезя, Коль Адамова рая не жалко! Как в дурмане, по келье хожу, На бугор по сто раз залезаю, И в пустынные дали гляжу, И занозу все глубже вонзаю. Так прощай же навеки, скуфья, Аналой и печальные книги! Упорхнула судьбина моя Под иные, живые вериги. Буду по миру вольно бродить И разбойником, стало быть, буду, Встречных девушек люто любить И все верить нежданному чуду. Девью силу я буду бороть, Что ни ночь, то охота иль битва: Пусть без срока безумствует плоть, Пусть ловца не замучит ловитва. Чтоб в последний таинственный миг, Как мне явится снова немая, Все отдав ей, любовью изник, Смерть страстнýю светлу принимая. <1911> Волк
Я, с волчьей пастью и повадкой волчьей, Хороший, густошерстый волк. И вою так, что, будь я птицей певчей, Наверное бы вышел толк. Мне все равны теплом пахучим крови: Овечья, курья или чья. И к многоверстной волчьей славе Невольно приближаюсь я. Глаза мои тусклы при белом свете, Но в темноте всегда блестят, Когда идешь себе к окрайной хате И, струсив, псы в дворах молчат. Я властелин над лесом и сельщобой, Я властелин почти над всем. Но и моя душа бывает слабой, Мне есть умолкнуть перед чем. Есть дверь одна в каком-то захолустье, И пахнет кровью — чьей забыл. Мне увидать ее — несчастье Похуже деревенских вил. Я в мокроте готов бежать болотом, Я по оврагам рад скакать, Чтоб на пороге ни ногою этом, Ни даже глазом не бывать! И, ускакав, дрожу в лесу от страха И вспомнить все же не могу. И, заливаясь, будто бы от смеха, Себе и всякой твари лгу. И лют бываю, как заголодалый, Обсохнуть пасти не даю. Как бешеный, как очумелый, Деру и пью, деру и пью. И все ж, когда конец житью настанет, Я все владенья обойду И на порог, откуда в жизни гонит, Шатаясь, издыхать приду. <1912> Ночь
Г. И. Ч<улкову>
Куда заброшено ты, солнце, ввечеру? И отчего с зарей твоей я, светлый, мру? Как будет ночь длинна, темна! Опять плывет Совиный плач и крыльев распростертых гнет! Не воют псы. И люди смолкли по домам, И влага сонная к цветочным льнет устам. Кто пьян теперь, тот прав. Но нет давно вина, Которым бы моя душа была пьяна. Я буду медленно по улицам ходить И жуткого пути седую нить сучить. Увяжется, быть может, нищая за мной И кто-нибудь еще — под темной пеленой. А колотушка выколотит о доску Ночного сторожа дремучую тоску. А звезды высыпят, как яблоновый цвет, Которому ни веток нет, ни корня нет. Подслушать песню колыбельную в окне Так хорошо, бродячему ребенку, мне! И нищая к груди сухой меня прижмет. А та, что в пелене, тихонько запоет. И будет песнь ее похожа на мою Любимую, родную: баюшки-баю. Качай, земля, троих ночных детей своих В лучах полуночных, в теснинах мировых! Там солнце дальнее несется в холод сфер. Здесь скорби замкнутой земных не стало мер. 1911 Вий
Из-за тридевять буйных веков, Из-за тьмы, из-за мглы непроглядной, Из-под спуда седых валунов Вылезает корягой неладной. Кожа сморщилась, тряпкой висит. Зубы сыпятся белой трухою. Видно, кол ему мимо был вбит: Не сыскал под землею покою! Да и что за лежня под землей? Темнота да жара донимает. И наверх, осерчавший и злой, Продирается Вий, вылезает. Поглядеть захотелось ему На житье на бытье молодое. Вылез. Видит петлю да суму. «Это, — думает, — что же такое?» «Подымите мне веки! — кричит. — Я не вижу ни счастья, ни воли». Стон к земле приунылой прибит. Думал: люди не стонут уж боле! Эх, ты, старый мой, глупый мой Вий! Дай-ка веки покрепче прихлопну! Лише наше житье всех житий! Зря ты вылез из теми утробной! Как в смоле мы кипим, а живем, Даже песни поем и смеемся. Слезы капнут — мы песни не рвем, Смеючись, рукавом оботремся. Тяжковекий! Тебе не понять, Что за жизнь, что за дело земное. Ты прощай, поворачивай вспять. Мы ж опять за свое, за хмельное. Только молви ты шару-земле, Чтобы злаком сильней обрастала Да за солнцем в неведомой мгле Веселей, веселее летала! <1911> Умный покойник
Ветер лист сорвал. Вихорь жизнь задул. Желтый гроб везут. Ярый конь заржал. Зажигай фонарь, Забивай же гвоздь! Да, срывая злость, Хоть коня ударь! Ветер сыплет лист, Все грехи в руках. Пасть разинул мрак, Путь на небо чист. «Выбирай же путь! Отвозить пора». — «На бугор с бугра, Хоть куда-нибудь. На любом пути Где-нибудь свали: Никуда с земли Не хочу уйти!» <1912> Песенка
Жутко жить и весело. Смерть капканы свесила. В мире стукотня, А над миром тишь. Там рожок охотничий, Тут топорик плотничий — Все тебе родня, Рыщешь и летишь. Други все и вороги В буйном лёте дороги: Это ведь земля! С солнцем ведь летит! Кровью побалуемся, А потом целуемся: Пьяная земля Быть земным велит. <1912> Поэт
Тут, на углу, в кафе нескромном, Чуть седоватый, чуть хмельной, Цилиндр надвинув, в позе томной, Всю ночь сидит поэт земной. Друзей меняют проститутки, Вино меняется в стекле. Он смотрит, неизменно чуткий Ко всем явленьям на земле. Старуха жизнь, играя в жмурки, Показывает вновь и вновь В вине сверкающем окурки И в твари проданной любовь! Он смотрит с доброю усмешкой На простенькие чудеса… А там Медведица, тележкой Гремя, ползет на небеса. <1912> ДЕВИЙ ЛИК
Вихревик
Ты откуда же, откуда Прилетаешь, Вихревик, В туче свиста, гула, гуда Обнажая дикий лик? Дева с юношей гуляла, Взявшись за руку спроста. Ты сверкнул — и небывало Их смыкаются уста. Голубь с белой голубицей Реял в тихой синеве. Ты взглянул — и птица с птицей Бьются трепетно в траве. Плавал облак над землею. Вдруг он с нею, темно-ал, Скручен молоньей тугою — Ты вдали захохотал. Две звезды во тьму летели, Ты нагрянул — и, взвихрясь, В огневом едином хмеле Жизнь их звездная слилась. Вихревик мой светлый, дикий! Ведь тебе моя весна, Как разливу берег тихий, Беззаветно отдана. Жги и лютуй без пощады: В пепел тело обрати, Душу в мире сквозь преграды, Сквозь пределы размети! <1912> Сказка старая
Сказка старая: рыбак Полюбил наяду. Был силач он и простак И рыбачил смладу. А она в глуби морской Жемчуга, кораллы Собирала в свой покой Под седые скалы. Так бы все и шло всегда, Да случились бури, С моря темная вода Встала до лазури. И наяду под скалу Выбросило валом, Где рыбак дрожал в углу На челне удалом. Бури спрятались на дно, А любовь осталась. Сердце — всем оно дано — У наяды сжалось. День прошел, а может, три, Поцелуи крепнут. Звезды в небе до зари Перед страстью слепнут. В берега стучит челнок. Камни пена лижет, Белый движется песок, Время крылья движет. Сказка старая: рыбак Разлюбил наяду. Только хлынет с моря мрак, Нет с душою сладу. Только солнце на восток, Берег песней стонет: «Унесет меня челнок, Ветер не догонит». «Уплывай, рыбак, домой, Милый, милый, милый! Поплыву я за кормой До последней силы. Во глубинах тишина, Голубые дали. Смерть морская всем одна — Без людской печали…» Сказка старая: рыбак Тридцать лет рыбачит, И о ком — забыл, простак, — В бурю море плачет. <1908> Лань
Софии В<ышнеградской>
Всю ночь мне снился необычный — О, про тебя ли — этот сон: Гудят леса, взлетает зычно Рогов призывных вопль и стон. Разгоряченный кровью дикой, Мой конь несет меня сквозь лес, Но я, охотник, я, владыка, И нем и бледен, как мертвец. Там, в сонной дали перелесков, Где жизнь звериная дрожит Под тайной волей звездных блесков, — Подранок ласковый бежит. Ее я ранил, лань лесную, Но я убить ее не мог! Всю душу, от убийств хмельную, Туманный взор ее ожег. Она, дрожа, остановилась И даже ближе подошла. А под коленом кровь струилась, А очи застилала мгла. И я, охотник, я, владыка, Коня в смятенье обратил Перед огнем любви великой, Который зверя озарил. Трубят рога, конец охоте, Мой конь несет меня в лесу. Ликуют псы. Но, как в дремоте, Я в тихую гляжу красу. Домчал к привалу конь вспененный, И слухом, глохнущим в стрельбе, Вокруг я слышу гул смущенный: «Тут девушка пришла к тебе». И вижу я: остановилась И даже ближе подошла, А под коленом кровь струилась, А очи застилала мгла. И тихо руку протянула И молвила: «Твоя раба». Я знал: единственного дула Так пуля подстрелить могла. Я крикнул: «Вихорь!» Пес из своры Ко мне, любимый, прибежал, И с шеи пса рукой нескорой Я цепь серебряную снял. И ей, рабыне богоданной, У раны пламенной сцепил, Чтоб знак неволи долгожданной Навеки памятен ей был. «Узнай меня, — я молвил тихо, — Иди за мной!» — воскликнул я. И, как лесная повилика, Поникла пленница моя. Так снилось мне. Но эти брови, Свободные твои глаза Ужель такой хотят любови, Какой траву гнетет гроза? На нежном звере цепь сцепилась. Но гордые — твои черты. Ужели ты во сне мне снилась? Ужели снилася не ты? <1912> «Я днем люблю какую-то дикарку…»
Я днем люблю какую-то дикарку С дрожащим и несытым ртом, С зубами дикими и кровью жаркой, С покатым и широким лбом. И днем мне кажется, что с нею, пьяной, Я об руку всю жизнь пройду Дорóгою, всегда от солнца рдяной, В живом, как зарево, бреду. Но вечером, когда на миг смолкает В людском звериное, а тьма Еще неслышимо вокруг летает, Уходит ярость от меня сама. Я нахожу в себе такие струны, Какие в ангелах и детворе Почти божественно и юно Поют на утренней заре. Тебя я вечером люблю. В сиянье Твоих забывчивых и черных глаз, Где вспыхивает вдруг страданье, Где гневный загорается алмаз. И, выгнутых искусством поколении, Люблю тоску твоих бровей И у ресниц замученные тени Неведомых тебе страстей. <1912> Полуверка
Глаза лукавы и приветливы, И щеки под платком белы, И в белом вся. Но оком сметливым Я вижу дочь любимой мглы. Ведь полногуба ты. И ведомо, Как будешь цельно приникать, Под молодецкою победою Задумываться и вздымать. Ведь грудь твоя блястую скована, Как будто на войну летит, И, знамо, ждет, кому даровано Серебряный отринуть щит. Ведь с малых лет блаженной ликвою Твоя душа опалена, И под застенчивой улыбкою Ты богу ярому верна. Мне речь твоя, протяжно-томная, И непонятна и нова, Как будто звуки все любовные И ласковые все слова. Моя, моя, в веках стремительных, Ты, облеченная во свет! В очах хранящая томительных Первоначальной тьмы завет: Окутываясь мглой пречистою, Живого мира колыбель Качай, кружи, стреми неистово, В родимый возвращаясь хмель! <1912> Черница
Опять мне снился этот город, И башенки, и купола. И был безудержно я молод, А ты такой, как есть, была. С косой, раскинутой, как ночи Раскинуто вверху крыло, Что даже звездам вечным очи Закрыть бы тьмой своей могло. С руками лебединой шеи Белей, нежнее и стройней, И с поступью летуньи-феи Или заоблачных теней. Я под окном печальной кельи В улыбке огневой стоял И страсти первое похмелье, Как первый поцелуй, вдыхал. Вставало солнце, и деревья Дрожали вешнею листвой, А сила солнечная, девья, Все узывала в трепет свой. Уж ты не раз мне прошептала: «Прощай, нежданный! Уходи», — И строгою такою стала, Как у иконы на груди, Когда в молитве жемчуг ризы Лобзаешь с детской верой ты, А голубь ласковый и сизый Благословляет с высоты. Но локон длинный, локон темный, Спускающийся из окна, Я целовал — и чаше томной, Вину весны, не ведал дна. Уж соловьи встречали утро, И пели снова купола, А ты с улыбкой тайномудрой И не пускала, и гнала… Я просыпался — ночь, лампада, Тоска последнего письма: «Я ухожу — прощай, не надо! — Пока могу уйти сама». <1912> Шарманщица
Я итальянка… Не забыла я Отчизну теплую свою. Поет шарманка заунывная, И я без устали пою. Криклив мой голос, и надорван он, А в песне жалкая мольба, Как будто жадным черным вороном Моя заклевана судьба. Желтó лицо, и веки тянутся Печальные глаза закрыть. Ведь если с родиной расстанутся, Не могут люди долго жить. С собой дочурку загорелую Плясать под пенье привезла. Зима своей метелью белою Без жалости ее смела. Да и сама я дни унылые Докоротаю как-нибудь, И лишней взгорбится могилою Чужой земли немая грудь. <1912> Гадальщица
«Воску щедро натоплю, Гляну, вспомню и пролью. Сердце правду скажет мне, Воск покажет на стене. Коль остынет островком, Жить у моря с рыбаком. Коли выльется конем, С милым кочевать на нем. Коли выну птицу я, Улетит судьба моя». Воску щедро натопив, Смотрит в воду на разлив. Счастье вынула свое: Остров, конь и птица — всё! Как же так? Судьба молчит. Бабка с печки говорит: «Будет рыбарь и ездок — Воля сердца не порок. Будешь птицей ты сама — Жизнь на свете не тюрьма». <1912> Ведриночка
М. А. Ведринской
Я в вёдро родилась — любите, люди, Меня, весеннюю меня. Я знаю сказку о веселом чуде, О стрелке солнечного дня. В клубочек маленький свернувшись юрко, Под снегом беленьким — вот так: Как будто беличьей накрывшись шкуркой, Дремала я в печальных снах. Меня баюкали — «Бай-бай!» — метели, И вьюги пели: «Баю-бай!» А где-то птицы вешние летели Из дальних стран в родимый край. И вдруг я чувствую: чуть-чуть кольнуло В сердечко, будто бы иглой, И что-то тоненькое проблеснуло. «Ты что?» — «Я лучик золотой». «Чего ж ты колешься так очень больно?» «А ты не спи, когда весна!» Слезинки брызнули из глаз невольно: Ведь не поймешь всего со сна! В слезинках ясных вся земля сияет, И шкурки нет на мне как нет, И всюду шкурка беленькая тает, И яркий, яркий льется свет. «Весна, весна! Так вот она какая!» — Вскричала я — и родилась. И вот, очей весенних не смыкая, Я с вами, люди, понеслась. <1910> Полонянка
Ночевал ушкуйник в заозерье, Натыкал на остры стрелы перья. Полонянка на песке лежала, Под жгутами язвы ныли ало. Под бровями голубели тучи, Над лицом туман стоял плакучий. «Уж скорей кончай меня, ушкуйник, Будь убивец, будь ты поцелуйник!» За осокой звонко звякнут стрелы, Дерганет дергач из дали белой, И опять лишь слезы да проклятья: «Далеко ж вы, милы мать и братья!» Проходил монах на богомолье Во скиты, в дремучее раздолье. «Уж пойдем, красавица, со мною В свет Ерусалим под тьмой лесною! Ты бросай, ушкуйник, стрелы, перья, Чай, замков-то нет над райской дверью Тут возрадовалась полонянка. Загрустил ушкуйник спозаранка: «Рано б ву клеть силам необорным, Всё ж пойду с тобою, спасом черным» И пошли ушкуйник да девица За монахом, как за птицей птица. Солнце к утру всходит в тучах сизых, Будто образ светлый в древних ризах Как и стал ушкуйник тосковати: «Погубил тебя я, воля-мати!» Ухватил рукою сук дубовый: «Вот Ерусалим монаху новый!» Стукнул бой лесам на поруганье, Пал ушкуйник — божье наказанье! Залилась слезами свет девица, Как новорожденная вдовица. «Уж пойдем, красавица, со мною, Утешись утехой неземною!» И с пути святого не свернули, Только очи злобой сверканули. Проходили лесом, высью, логом, Оба одаль и в молчанье строгом. Пробирались гатью по низине, И завяз монах по грудь в трясине. Уж и как вдова захохотала: Толканула ладно — видно, мало! «Вот теперь ты, миленький, по плечи, Скоро облик спрячешь человечий. Уж тогда вернусь к нему стрелою Да наплачусь всласть над долей злою! <1912> Сказка
Сват земли беспечный — А погост в лесу — У косящей вечно Попросил косу. Дело летом было. Месяц плыл изок. Вкруг любой могилы Сенокос высок. Выкосил опушки — Выросли грибы. Поутру старушки Не идут в гробы. Первая — зеленых Всех поганок мать, — Мало слов мудреных, Чтоб ее назвать. А вторая — белых С голубой ногой. Третья — желтотелых С синей головой. Нет им всем названья. А пожить хотят! Всякие даянья Косарю сулят. Хочешь бабью челюсть Или череп чей? Ведь работа — прелесть! — Токарей-червей. Или позумента Краюшек какой? Мертвый локон с лентой Или зуб сухой? Соблазнился косарь И пустил пожить: Видно, сердце просырь Принялась мягчить! Начала сначала Первая житье. Все зеленым стало От грибов ее. Вдруг заголубело, Зажелтело вдруг. Сердце обомлело, Придавил испуг. Весь грибьем поганым Зарастет погост! Что же с божьим станом Деет этот рост? Пуще лихоманки Косаря трясет. Стал косить поганки — Их еще растет. По крестам могильным, По немым буграм, По тропинкам пыльным, По живым стволам. Бело-голубое, С желтизною синь, — Распростись с судьбою! Тут всему аминь! Рухнул косарь наземь. Охнуть не дала, Как единым разом Погань обросла. Скрылась человечья Старая краса. Только у заплечья Высится коса. Пляшут три старухи По грибам своим. Нету обирухи Ни грибью, ни им. Та, что косит вечно, Тихо подошла И с улыбкой вечной Косу унесла. <1912> «Послушай море…»
Послушай море: Услышишь сердце Глубин морских. Послушай сердце: Услышишь море Страстей людских. <1912> ВЛАГА ЛЕСНАЯ
Утро
Рожок пастуший, И птичий крик Заре дрожащей, И солнцелик, Светло всходящий, Печали рушат. За краем кручи Живой костер Из стрел гремящих И в стрелах взор Очей родящих Восторгам учат. И в синем своде Косматый конь — Душа движений, Всех сил огонь — От песнопений На жизнь уводит. 1909 Вечер
Крылатый, лохматый, С буй-молотом тяжким, Как полдень заплакал И в чащах пропал, — Закованный в латы, По рвам и овражкам, По травам и злакам Кузнец прискакал. Не дрогнули сосны, Бессмертные девы, На быстрой дороге Увидев коня. И сумерек росных Бесшумные зевы На берег отлогий Качнулись, темня. Кузнец размахнулся И золотом старым Стволы вековые, Смеясь, оковал. И с первым ударом От корня до выи Весь лес содрогнулся, Как жар запылал. Сверкучие искры На тонкую хвою В кипучую зелень Снопами летят. Смеется им быстрый, Своей огневою Работою хмелен, Реснитчатый взгляд. <1912> Сосновая древеница
Под сосенкой молоденькой до вечера лежу, В песке кружок вокруг себя ногою обвожу. И жарко мне, сомлела я, и весело одной. Я розовая, белая, с пушистою спиной. С кукушкою тоскующей вдруг ссору заведу, У сосенки плодящейся все шишки украду. Мальчонку человечьего про счастье поспрошу, Вихры приглажу ласково и грудью задушу. Как с неба глаз пронырливый закатится во мглу И зарево последнее упрячется в золу, В большом лесу, притихнувши, прильнет сосна к сосне В полуночном, просмоленном, душистом полусне, — Я выскочу, да выкрикну, да в пляс пущусь одна, Сама своя забавница, сама собой хмельна. <1912> Шепот сосенки
Милый, слышишь, что шепчу? Лес трепещет — я молчу, Лес смолкает — я шепчу. Милый, слышишь, слышишь, чу! Это я шуршу, не хвоя. Это я наверх взлечу, Ямы в купах сосен роя, И опять внизу журчу, И колю тебя иглою, И рукой своей ночною Волоса твои мечу, И влеку тебя за мною, Сыплю хвою, хохочу, Над тобой склонясь, шепчу: Милый, слышишь? Я с тобою. Милый, слышишь, что шепчу? Июль 1907 Поцелуйня
В соснах алых полдень шалый Распылался, изомлел… Сладкий слышен вздох усталый Средь сосновых жарких тел. Будто веточка сломилась, Иль шмыгнула в хвою мышь, Или шишка обвалилась, — Поцелуй разрушил тишь. Это, верно, с шерстью нежной К милой, тоненькой приник Нераздумчивый, безгрешный, Охмелевший древеник. <1908> Веснянка
(Липовая)
Под липовою сенью, Под сетчатою тенью, Дрожащей на ветру, Я стала поутру На берегу реки. Цвела невеста-липа, И ветер щедро сыпал Лепестки. Невинен так и сладок Медвяной липы запах! В слетающих цветах Я стала и молюсь, Кому — назвать боюсь. А жаворонок плачет И светлый плач свой прячет В небесах. Минуй меня, суровый! А тихий — слушай зовы! Кто с черным сердцем — мимо Пройди, пройди незримо, А нежный — оглянись! Чтоб в цвете липы милой Дни жизни буйнокрылой Пронеслись. <1912> ПОЛУДЕННЫЕ ПЕСНИ
1. «Где спят поваленные ели…»
Где спят поваленные ели И мхи причудливо цветут, На хворост лишаи ползут, Где дебри силой осмелели, — Мой заповеданный уют. Тут и затишье и свобода. А древле непогодь была, Стволы валила и влекла В объятья хвойного урода Березок белые тела. Тут звуков зáводи и взрывы — И всё же, всё же тишина Ненарушима и ясна, Как будто дремлет бог сонливый, А тварь его не хочет сна. 2. «Вечерний свет в избе на бревнах…»
Вечерний свет в избе на бревнах Как алые платки. В полях безветренных и ровных Росистые цветки. Нацеловались в зной-полудень Наивные уста, И жаром поздний вечер скуден, И страстью — высота. Над речкой тополи привстали Глядеться в глубину. Ресницы вздрагивать устали, Раскрыли тишину. И прячется в очах невинных Стыдливая любовь, Как в тучах синепаутинных Младенческая кровь. Люблю полудниц яротелых В сиянье наготы И на воде кувшинок белых Сомкнутые цветы. 3. «Ленивей летняя вода…»
Ленивей летняя вода, И дерева сонливей. А в сердце алая руда И жарче и гневливей. Не подходи! Иль подойди И будь совсем покорной, С цветком невинным на груди, В глазах с зарницей черной. Уютней логово всех лож, И лучше всех навесов, Что на темницы не похож, Родной навес Велесов. Немые губы навостри, Ресницы крепко спутай! До первых возблесков зари Томись истомой лютой. Кричи — и голос твой поймут Полуденные дебри: Тут голоса ничьи не лгут, Все крики правдой крепли.
