Помоги проекту - поделись книгой:
– Значит… Значит, мы с тобой квиты. Но у меня-то хоть уважительная причина.
– Интересно какая.
– Я твой сын…
Не вышло у нас мужского разговора. Мужчин – не было.
И вот к чему все это привело. Ну, все-все, о чем я с самого начала рассказывал.
Мы с Колькой не иначе как на другой же день встретились. В детстве без друзей-приятелей дня не проживешь, не то что сейчас. Лучше или хуже становимся мы с годами? Приличные люди – явно хуже, плохие – внешне воспитанней. А!..
Колька все оправдывался, что рванул тогда когти с рынка. Если б, посуди, не удрал, продавщица и с него б кепку сорвала, как с грядки. Не один, а двое подзалетели бы – чего ж хорошего!
Действительно.
Мы сидели на скамейке у входа в Кольцовский сквер и решали, куда пойти: в цирк шапито пролезть или, как всегда, на реку сгонять. И тут перед нами возник Соколов. Один. Без никого. Искал ли он меня, караулил или случайно нарвался – не знаю. Скорее, случайно, летом все на улице: кого угодно неизвестно где встретишь.
– А ну, хромай отсюда, – угрожающе сказал он Кольке.
И Колька послушно похромал. Ведь не слабак – куда крепче меня. А кореша своего мигом бросил. Завтра опять скажет: ну, вдвоем подзалетели бы – чего ж хорошего!.. В одиночку он, может быть, и не сладил бы с Соколовым, но вдвоем мы бы ему не уступили. Да и не стал бы Соколов один связываться с двумя. Вот и взял Кольку на понт. Если б тот не ушел, Соколов побазарил бы для приличия и убрался восвояси. А собственно, чего обижаться на приятеля? Разве я сам не такой? Не уходил в кусты, когда кто-нибудь над Кривым измывался? Мы с ним тоже могли бы не раз за себя постоять, но…
Я думал: сейчас Соколов для начала как врежет! И уже руки наготове держал: не отбиваться, нет, – лицо закрыть.
А он деловито:
– Хиляем быстрей. Юрка на Вогрэсовском мосту ждет.
Я еще медлил, ища какой-нибудь лазейки отвертеться.
– Ну? Ну? – Приближался трамвай, Соколов подтолкнул меня, мы рванули и вскочили на подножку.
– А этот хмырь откуда? – спросил он лениво, без всякой угрозы.
– Колька? Из моей бывшей школы.
– Слышь, а ты тогда менту на нас ничего не наклепал? – как бы равнодушно сказал Соколов.
– Не стукач, – обиделся я.
– Я Юрке то ж самое сказал! Толян, говорю, не из тех. Понимает, когда разыгрывают. Нет, как она тебе пасть раскрыла: мои кро-о-шки! – захохотал он.
И мне теперь тоже стало смешно. Мы ехали и хохотали. Но все-таки было не по себе. Я на всякий случай посвистал своим жучатам и дал им обычный наказ…
– А о чем вы с ментом всю дорогу толковали?
Вон оно что! Я ему мигом подкинул наживочку:
– Так он же друг отца.
– …Твоего?
– Твоего, – усмехнулся я.
– Да-да-да. А я-то гляжу, чего он такой добрый! Трешник выложил, кепочку отряхнул. Теперь понятно, – озадачился Соколов. Он и не представлял себе, что можно сделать что-нибудь доброе просто так, задаром.
– А чего ж он к вам домой не зашел? – все-таки грызло его сомнение. Уж очень ему не хотелось, чтоб у меня был знакомый милиционер.
– Отец который день дежурит, – на мякине меня не проведешь.
Соколов недолго огорчался, он привык из всего извлекать пользу.
– Свой мент – это хорошо, – в конце концов изрек он. – Если вот заметут, ты пойдешь и попросишь: друг у меня, Леха, с первого класса дружим – запомни, с первого! – наговорили на него.
– Кто – наговорил? – прикинулся я.
– Ты что, придурок?! – привычно рассвирепел он. Но тут же тон изменил, с приятелем милиционера нужно говорить по-другому. – Мало ли кто… Это я тебе на всякий случай, если гореть буду.
– А-а, – понимающе протянул я. – Значит, после того, как тебя вдруг посадят?
– Тьфу ты… Не после, а до!! – проревел он. – До того!
Тут нас втащил с подножки кондуктор, и Соколов даже заплатил за меня, будущего избавителя, тридцать копеек.
Я вот вспоминаю его и все думаю, что с ним сталось. Или сидит, или временно на свободе. Ему на роду было написано. А может, тихо спился, глядя на своих деток – дебилов… А почему я ни разу не попросил всемогущих собачек, чтобы они навсегда разделались с моими мучителями – отправили бы их под трамвай, что ли? Тогда мне и в голову такое не приходило. Я почему-то чувствовал, даже знал, что жучата только на доброе способны: выручат, помогут, но ничего не станут делать во вред, особенно что-то злобное, страшное.
Так на чем я остановился?..
Перед рекой мы сошли. Тогда мост напротив Вогрэса понтонный был и трамваи на ту сторону не ходили. На ржавых понтонах обычно сидели рыболовы, ловили донками густеру.
На мосту я увидел Степанчикова. С ним было несколько пацанов. Не думаю, что он посылал специально за мной. Просто Соколов хотел выслужиться и притащил меня сюда – пред светлые очи.
Леха начал что-то шептать Юруне на ухо, поглядывая на меня. Догадываюсь, о чем речь. Не иначе о моем милиционере. Хотя что Степанчикову какой-то рядовой милиционер, когда у него у самого отец – фигура! Но и связываться со мной, понятное дело, теперь не захочет, надеюсь. К чему зря нарываться? Отец – это крайний случай, разменивать его на мелочи глупо.
– Здорово, – подошел ко мне Степанчиков. – Нигде не видно. Чего скрываешься?
Можно подумать, я скрываюсь не по его милости. Спасибо моим собачкам, опять пронесло!
– Болел…
– А теперь?
– Как видишь.
– Выздоровел?
– Вроде…
– Тогда ништяк!
– Прыгаете? – спросил я с завистью.
Ребята собирались здесь неспроста. У нас была та игра! Когда показывался буксир или баржа, заранее начиналась разводка средней части моста. И тогда мы прыгали с одной половины на другую – как через пропасть. Чем больше расстояние взял, тем почетней. Нужно еще и учитывать, что разводные понтоны не стоят на месте, – прыгай с запасом. Соревнование – блеск. Ну, в крайнем случае рухнешь в воду, заодно искупнешься.
– Будешь? – снизошел Степанчиков.
– Ясно, буду, – и я быстро разделся.
Как раз на фарватере за бакеном, пыхтя, появился буксир, требуя гудком дороги.
Движение перекрыли, последние машины покинули настил, заворчали лебедки, все задрожало, и средние понтоны медленно стали расходиться в стороны… Совсем мальцы уже перепрыгивали с визгом, наша бражка их разогнала, очистив себе разгон. Обычно мы прыгали сразу по двое, по трое, больше нельзя, мост узковат: машины ходили в ту и другую сторону попеременно, выстраиваясь по берегам. Потрясающее это чувство – пролетать над все растущей внизу полосой воды, а затем чуть не вспахивать носом доски на другой половине моста. На нас и орали, и канат по краю натягивали. Нo мы ж не безрукие, долго ль те канаты скинуть. Иногда и драки вспыхивали меж разных компаний за право первенства. Однако старались не связываться, иначе и тех и других – разгонят. Целый день мы на мосту провели, время летело незаметно. Жутко подумать, полвека уже отмахнул, а никак не привыкну к тому, что лето быстро уходит. Ждешь будто манны небесной, только наступит – туда-сюда, – пролетело. Да и лето теперь какое-то пасмурное. Раньше, по-моему, всегда светило солнышко…
Напоследок, уж под вечер, прыгали мы втроем: я, Леха и Юрка. Соколов всех обогнал и удачно перемахнул первым. Вторым прыгнул я… Почти одновременно со мной – увидел краем глаза – пролетел Степанчиков. Я-то, не рассчитав, сразу упал в реку, а ему бы еще чуток – и на той стороне. Но ведь понтон не стоял на месте – Юрка и шарахнулся о край руками и грудью.
Меня сносил быстряк… Его тоже потащило, он захлебывался, выдергивал голову над водой, рот – как черная дырка. Никто к нему не кинулся. Ни верный ординарец Соколов, ни другие прихлебатели – никто. Я видел, как лебедочник метнул спасательный круг.
Круг шлепнулся, не долетев до Юрки.
Степанчиков точно бы утонул. Мало того что оглоушило – у него оказались сломанными два ребра. Кормить бы ему рыб на дне. Зачем я к нему рванулся? Так, инстинкт… Никто бы меня упрекнуть не посмел. Сами стояли разинув рты. И вообще, могло бы запросто быть два утопленника вместо одного, когда я его по-идиотски спасал. Помнил, конечно, что нужно хватать за волосы – теоретик, – а схватил за руку. Ну, он был поживучей Кривого, уже не дышал, зато вцепился в меня всеми щупальцами, не отдерешь.
Я забултыхался и, говорят, засвистел, заорал – дико!.. Соколов потом интересовался: какого это жука я перед смертью звал? Н-да… К нам несло круг, я вцепился в него так же намертво, как Юрка в меня. Повезло.
Ну, тут уж и лодку спустили, продержался, пока подошла…
– Теперь тебе медаль дадут! – завидовали мальчишки, когда я одевался, все никак не попадая ногой в штанину.
Меня трясло вдвойне. И от пережитого, и от того, что я тому гаду жизнь спас. Перестарались мои жучата, нашли кого пожалеть!..Анатолий умолк. Хоть мы и лежали в комнатке рыббазы одетыми, все равно было холодно. Весна – не топили. Я вспомнил про телогрейку в изголовье, привстал, надел ее и снова лег, окукливаясь солдатским одеялом. Черт с ней, низкой подушкой!
Молчание затянулось. Я неловко спросил:
– Это все?
– Почти, – буркнул он.
– А при чем тут утопленник? – И вдруг: – Погоди, ты же сегодня уплыл после зорьки… Ты что, потом видел этого шатурского жмурика? – Я даже приподнялся и сел. – Неужели тот самый Степанчиков?!
– Хорош тебе, – изумился Анатолий. – Прямо детектив какой-то. А Степанчиков, – продолжил он… – Степанчиков утонул месяцев через восемь – в феврале.
Город у нас на холмах стоит, зимой польют водой длиннющий раскат, плюхнешься на санки – и вниз, лишь ветер в ушах! Или на лыжах. Раздолье!
И вот двое мальцов на санках угодили прямо в запорошенную полынью. Их-то Степанчиков спас, а сам…
Он же, голову на отрез даю – уверен, полез только из-за того, чтоб снова возвыситься. Ах, раз его спасли – и кто! – так нате вам, двоих вытащу – подавитесь! Не упустил случая.
Но результат-то, результат! А почему? Если бы я не спас его, он бы уже ни-ко-го ни-ко-гда не спас. Добро даже через зло к добру тянется, что ли. А я еще укорял моих жучат… У каждого свой путь, не разберешь. От одной бабки я слышал: «Февраль – дорожки кривые». И впрямь такие по сугробам зигзаги, прямиком не пройти…Утром Анатолий уводил от меня взгляд. И, торопливо работая веслами, уплыл на озере подальше.
Видал я его потом мельком несколько раз: то на Истринском, то на Большой Волге. Лещ у него шел – крупный.
Это его жалостное «Жук-Жучок, и ты, черный Жук…» преследует меня до сих пор.Глаза
Учились тогда Витька и Юрка в разных пятых классах в мужской средней школе № 10 у реки. Рядом была Чижовка – самый уголовный район в городе В. Даже ветхие бабуси знали, что ребята там – одна шпана. В школе и познакомился Витька с Юркой. Витькина семья переехала в В. из маленького районного городка. После войны там не нашлось работы для матери, она была библиотекарем. А здесь, в областном, пусть даже сильно разрушенном городе повсюду висели объявления: «Требуются… Требуются…» И хотя библиотекари, судя по ним, не особо требовались, она вскоре устроилась в библиотеку Дома учителя.
Они втроем – мать, бабушка и Витька – вначале жили в бараке у родственников, а затем смогли снять полуподвальную комнатушку в старом доме возле элеватора. Собственно, элеватором его называли по привычке. Это была огромная гора железобетонных развалин, с редкими зияющими дырами в голой ржавой арматуре. У горы был такой слежавшийся, как после усушки и утряски, плотный вид, словно ее после бомбежки еще несколько раз хорошенько встряхнули да так и оставили. На ней кое-где уже лопушки росли.
Сразу за развалинами по широкой пыльной улице ходили красные деревянные трамваи – даже и до трех вагонов в связке, – такие необыкновенно яркие и красивые среди серого послевоенного города. Из-за трамваев Витька и согласился переехать в этот город. Жалко было, конечно, расставаться и с приятелями, и главное, с чудесной прозрачной речкой Битюг, щедро украшенной желтыми и белыми кувшинками. Почему тогда ему так нравились трамваи – никогда их раньше воочию не видел, – до сих пор не знает. Да и теперь он подчас не может смотреть на них без того детского волнения. Нахлынет вдруг что-то прежнее, странно-приятное и пропадет.
Его новый друг Юрка тоже жил в полуподвале с мамой, но не с одной бабушкой, а с двумя. И у Витьки, и у Юрки отцы несколько лет назад ушли на фронт и там и остались. Неизвестно где похоронены. Так что они с Юркой дружили не домами, а подвалами. Дети подземелья, как говорится.
Познакомились они на большой перемене в школе. Витька только поступил туда и учился в другом классе. Не знал он никого и сиротливо стоял у стены широченного коридора, глядя на беснующихся ребят. И внезапно сквозь всю толпу визжащих, кривляющихся и прыгающих «бабуинов» увидал высокого спокойного мальчика с кудрявой, как у Пушкина, головой. Они внезапно встретились взглядами, тот неотрывно смотрел на него, и Витька как зачарованный двинулся к нему через всю толчею. Кудрявый мальчик по-прежнему внимательно и, пожалуй, удивленно глядел на новичка.
Витька, наконец, приблизился и, не зная, что сказать, спросил в упор:
– Ты читал «Человека-амфибию»?
Юрка потом признался ему, что чуть не брякнулся от изумления.
– Чего-чего? – оторопел он.
В этой толпе пяти-шестиклассников на их этаже – он с первого класса учился в этой школе и знал всех – никто никогда ничего не читал, кроме учебников, да и то иногда. К тому же он вырос вблизи хулиганистой Чижовки и высокомерно считал всех пацанов-сверстников недоумками. Он-то сразу выделил Витьку из толпы, его поразил «слишком умный взгляд» новичка, отчего тот немедленно возгордился. Ведь он, наоборот, зачастую считал себя своего рода изгоем, не таким, как все. Он не любил шумных игр, ни воровства, ни драк, ни лжи. Хотя нередко и приходилось врать: куда тут денешься?.. Он любил только интересные книги, добрых друзей-приятелей, если находились, и рыбалку. Любопытно, что Юрку он так и не сумел пристрастить к рыбной ловле. Сходил он с ним разок-другой, поймал тот несколько ершей в местной быстрой речке, но все равно не увлекся. Другие пацаны, что с Чижовки, тоже не любили ловлю на удочку. У них в ходу больше были всевозможные сетки и даже тол, выплавляемый из неразорвавшихся снарядов.
А кстати, чего только Витька не слышал о происхождении и даже о написании слова «пацан». Юрка считал, что следует писать: «подцан».
– Конечно, – сразу согласился Витька, – подцан – это вроде как подлещик. Еще не лещ.
Ну, а что такое оставшийся «цан», для них не имело значения, раз они точно не знают.
Потом их просветит на этот счет загадочный Никифор, который жил, а может, прятался в развалинах элеватора.
– Не люблю этого слова. Оно от еврейского «поц», что означает… – выругался он. – А «пацан», «пацаненок» значит «маленький»… – Он снова выругался. Затем вроде бы смутился, вспомнив, что перед ним, так сказать, дети, и глупо разъяснил: – Мужской половой орган. Мальчиковый, – уточнил он.
Они захохотали. И так весело было хохотать им тогда втроем в его бетонном убежище на элеваторе, с портретом Сталина, вырезанном из «Огонька», на стене.
Дружба Витьки с Юркой была ровной и нерушимой. Витька познакомил его со своей мамой-библиотекарем, и он также получил доступ в заветные книжные закрома. Конечно, она не давала им книг Мопассана, о которых они были столько наслышаны. Но им вполне хватало и Жюля Верна, и Александра Дюма-отца, и Вальтера Скотта, и Джека Лондона… Странно, что наших, советских писателей они почти не читали, разве что лишь Владимира Беляева и Ивана Ефремова. Да чего тут странного! Они считали наших авторов скучными. Им нравились смелые, благородные герои: мушкетеры, путешественники, золотоискатели, отважные рыцари…
Нет, не просто так, не случайно они познакомились. Свой свояка видит издалека. Они были, как сказали бы сейчас, книжными фанами. Они читали книги днем и ночью. Книги успешно заменяли им жизнь, все на свете, даже футбол. И вообще друзья втайне презирали футбол, но об этом, понятно, помалкивали. Их вскоре стали узнавать в лицо все продавщицы книжных магазинов города. Мать иногда упрекала Витьку, который все деньги, что ему давали на школьные завтраки, тратил на книги. Мол, тебе что, всей моей библиотеки мало?! А Юрку охотно финансировали обе бабушки, они в нем души не чаяли. И когда им приносили пенсию, он всегда случайно оказывался дома.
Друзья были как бы защищены от реальной жизни – книжной. Все вокруг – это что-то не настоящее, нудное, скучное. Но вот пройдет какое-то время, и будет другая, особенная, интересная жизнь, почти как в книгах Майн Рида. С отважными поступками, предательством, коварством врагов и лихими погонями. Нет, не новая настоящая война, упаси Бог! А что-нибудь мушкетерское по духу.
Странно, все на свете невероятным образом связано между собой. Они бы не познакомились с Никифором, если бы, не начитавшись о всяких приключениях, не стали искать себе тайное пристанище, каменную пещеру, что ли, секретный штаб. Благо пустых развалин с подземельями в городе хватало. Во время войны наши войска занимали правобережную часть города, а немецкие – левобережную и молотили друг по другу так, что свету белого не было видно, как говорили уцелевшие старожилы. Вообще город напоминал Сталинград по кинохронике.
Друзья облазили многие развалины в городе и, не найдя ничего подходящего, даже попытались было выкопать землянку в рощице на другой стороне реки за их школой. А не везло им потому, что подвалы в развалинах либо слишком захламлены, либо легко доступны посторонним. А землянка – они быстро поняли – не годилась для тайного убежища. Ее легко бы нашли, да и весной река разливалась, что твое море.
И все-таки они разыскали себе пещеру. И как ни странно, рядом с Витькиным домом, на том самом бывшем элеваторе. Недаром увлекательный американский писатель Эдгар По писал о том, что прятать что-то лучше всего на самом видном месте. На верхотуре развалин элеватора они неожиданно обнаружили квадратное глухое помещение, шагов семь на восемь. Окна, правда, не было. Но был проем, лаз, сквозь него свет и попадал в их штаб, только углы недоверчиво прятались в сумраке. А вечером для освещения и обычная свечка годилась. Батарейки в фонариках они берегли. Вот если б достать где-нибудь трофейный немецкий фонарь с динамо в корпусе. Зажми его в ладони и нажимай себе на Т-образную рукоятку – вечная батарейка.
Замечательный штаб получился. На пол бросили пару драных телогреек – сиди, отдыхай. А для дворовых удобств был весь элеватор с его закоулками. Сейчас-то, когда много лет прошло, седой Виктор Иванович понимает, что не только книжная романтика руководила ими в поисках тайного убежища. Многие ребята, не читавшие книг ни при какой погоде, тоже устраивали себе там и сям секретные местечки. Ну, с ворами-то ясно, зачем им это. А другие пацаны, если вдуматься, просто искали свободное пространство с крышей над головой. Тому же Витьке в их комнатушке, с мамой и бабушкой, приходилось делать уроки на подоконнике под мельканье и шарканье ног за полуподвальным окном.
Витька и Юрка назвали свое бетонное убежище Гранитным дворцом в честь огромной пещеры отважных колонистов из романа Жюля Верна «Таинственный остров». Вот только ручей, как было там у них, здесь не протекал. Но зато неподалеку, за входом, торчал из стены кран, из него постоянно быстрыми каплями сочилась вода. И как она сюда проникала?
– Фокусы бомбежки, – сказал Юрка.
– Не, фокусы водопровода, – возразил Витька.
Хорошо было им тут по вечерам болтать и мечтать, можно сказать, при свечах. Особенно когда шел дождь и развалины будто позванивали, дышали и чмокали.
Но однажды их дружба чуть не развалилась из-за того, что Витька решился похитить Юркину собаку. И даже не личную собаку, а так, приблудившуюся к его двору. Однако Юрка упорно считал ее своей, хотя та жила не в доме, а на улице. Но поскольку других ребят во дворе не было, он на словах присвоил себе эту тощую дворнягу и назвал ее, кажется, Жулькой.
Витька любил собак и очень жалел их, бездомных. А тут вдруг выпал случай пристроить эту беднягу в просторный сытый дом к сыну директора хлебозавода.
…Никифор, который вскоре появится в их убежище на элеваторе, скажет им презрительно о том директоре:
– Хмырь из хмырей, знаю. Муку тырит!
И ребята невольно почувствуют: он не врет. Очернять, понятно, всякий может, меньше ошибешься. Но Никифор не только осуждал, но и хвалил кого-то по делу, а не попусту. Так он сказал об одном, им известном, контуженном нищем, вечно сидевшим возле склада стройматериалов:
– Пусть его тряхануло взрывом, зато побирок он тихий и добрый. Как сказано в Книге книг: «Кроткие наследуют Землю». Всю Землю, весь земной шар!
– Что за Книга книг? – сразу вцепятся ребята, помешанные на книгах.
– Библия.
Но Библии в маминой библиотеке Витька не найдет. Там ее не было. Да еще и раньше мама строго говорила:
– От религии держитесь подальше.
– А о чем Библия? – спросили они у Никифора.
– Обо всем, – не сразу ответил он. – О жизни и учении Бога.
Друзья переглянулись. Хотели ему твердо сказать, что Бога нет, но постеснялись быть невежливыми. По правде говоря, атеизм – наверно, единственное, что щедро дала им школа. И не только им – всем. А читать их научили дома, еще до школы, пусть и по складам. Чтение – дело наживное.
– Вы говорите: кроткие Землю наследуют? – с вызовом повторил Юрка.
– Так сказано, – улыбнулся Никифор. – И не нами.
– Но ведь кроткие – трусы, – догадался Витька, куда Юрка гнет.
– Но не злые.
– Не злые, – признали и они.
– Значит, добрые? – настаивал он.
– Добрые, но не смелые, – они наступают.
– Э-э, чтобы добрым быть, столько смелости нужно! – говорил Никифор так, словно только сейчас до этого додумался.
– Если бы мы были кроткими, нас бы немцы победили, – выдвинул Витька самый сильный довод.
– Нас, кротких, довели до того, что мы победили, – вспыхнул Никифор. – И какой ценой!
Неизвестно почему, но ребята чувствовали себя при таких разговорах с ним неуютно, как бывает, когда ты неправ. Какая-то предвестная тревога, при которой одно слово решает все, как перед началом драки.
Он скажет еще что-то не совсем понятное. Будто самому себе, кажется, так:
– Да при чем тут война?.. Даже лучшие люди отравлены тем, чем дышат.
– Как это? Чем? – наморщили они свои начитанные лбы.
Он ответил заученно и безошибочно, как все взрослые:
– Вырастите, поймете.
Нет, немного по-другому:
– Вырастите, вспомните себя и поймете.
Теперь Виктор Иванович давно вырос и по своему, уже взрослому мнению, понял. Даже лучшие были отравлены – злом. Особенно если вспомнить, что он и Юрка, вроде бы добрые дети того времени, сделают с Никифором.
…Так вот о Юркиной собаке, которую Витька похитил. Не украл же. Любопытно, что бездомных собак тогда в городе и не было видать. То ли в войну погибли, то ли всех съели, как мрачно шутил Юрка. А может, и не шутил. Во всяком случае, в Витькином райгородке собак не ели. Садовые участки спасали от голода.
Домашние же псы в областном городе были, они сидели на цепях во дворах частных, грубо сложенных из бесхозных кирпичей домов, домишек и просто халуп, смахивающих на сараи. В то время разрешалось разбирать развалины на кирпичи для индивидуального строительства. И при каждом возникшем доме неизменно появлялись грядки и ягодные кусты. Поэтому никак нельзя было обойтись без злых собак послевоенным новоселам.
Но тому пацану, сыну директора, собака нужна была не для охраны. Ему, видишь ли, отец разрешил завести ее в доме. А у Витьки, кроме вроде бы Юркиной, ни одной знакомой собаки в городе нет. Он и подумал: «Пусть поживет она в тепле и сытости». Что-что, а еду все ребята очень уважали. Есть им хотелось всегда и везде. Хотя хлеб был по карточкам, но явного голода не было. Скоро всем дадут огороды под картошку за городом, а селедки, хамсы и кильки на шумном базаре и без того завались – целые ряды коричневых скользких бочек. Была еще и соленая вобла, тоже в бочках с рассолом, плоская, слежавшаяся, во вмятинах. Но вку-усная!
Дом у того директора был важнецкий: большой, щитовой, финский, с застекленной верандой и крылечком. Дескать, на веранде и будет себе припеваючи жить собачка. А зимой ее, конечно, допустят и в комнаты.
Все это и напел Витьке тот знакомый мальчишка, мечтавший о собаке. Ну, они и сговорились рано утром – дело было летом – отправиться в Юркин двор, захомутать собаку и отвести ее на новое местожительство. Собака его, Витьку, знает, подпустит, а там уж только веревку привязать, и побежит за ними, как миленькая.
Господи, он совершенно не воспринимал свой поступок как предательство по отношению к другу. Он искренне считал: Юрка лишь треплется о том, что собака его собственная. Честное слово, Витька заботился только о ней, помня о злоключениях джек-лондоновских псов Майкла и его брата Джерри, не говоря уж о Белом Клыке. Но это сейчас он вроде бы кается, а тогда все было проще: надо было пристроить бездомную собаку и заодно угодить случайному приятелю. О Юрке он как бы и не думал. Витька в то время полагал, что важнее главное, а не побочное. В общем, цель оправдывает средства.
Они, ребята, не были такими уж правильными советскими мальчиками, как могут подумать после того, что произойдет вскоре с Никифором. Наоборот, их примером в жизни были не Павка Корчагин, но Айвенго, не дядя Степа, а капитан Немо. Настоящая жизнь простиралась лишь в книгах – от морей до океанов, от пампасов до саванн, от каньонов до горных хребтов, а реальная – от дома до школы и обратно. И эту докучливую жизнь нужно было просто терпеть. Но из всего, что нудно и серо жило вокруг, в них по-настоящему вошла только война, ее железное время, с привкусом ржавчины на зубах, и неподдельная доброта всех этих невыдуманных соседских тетей Галь, тетей Лен и мужество одноногих дядей Миш и безруких дядей Вань, которые спасали страну с великим лозунгом: «За Родину! За Сталина!» С этим чувством и пойдут Витька и Юрка в милицию. С тем же чувством, как они благородно считали, и погибли на фронте их отцы. И все-таки…
Но вернемся к тайной операции с собакой, кажется, Жулькой. Как помнится теперь Виктору Ивановичу, пошел он, Витька, тогда с приятелем, сыном директора, ранним летним утром. Все получилось успешно, собака мирно почивала в Юркином дворе на какой-то дерюге. Витька, сюсюкая, подошел; она узнала его и принялась выбивать пыль хвостом из своего коврика. Обвязал он осторожно веревку вокруг ее шеи и повел за собой. Вернее, первые несколько метров пришлось собаку тащить. Она упиралась, а хвост прятала между задних лап. Наверно, опасалась, что Витькин приятель поволочет еще и за хвост. «Вот так», – как любят сейчас говорить. Витька был прав, а собака не права. Первый раз в жизни он столкнулся с тем, чтобы силком тащить кого-то к счастливому уделу. Хорошо, что бумажные занавески на окнах дома и не шелохнулись.
Но потом Жулька все-таки пошла за ними, а то и забегала вперед, натягивая веревку. Она, видать, наконец почувствовала, что обречена на долгую счастливую жизнь в неволе. В общем, доставили они ее благополучно к тому финскому дому. Поскольку они вышли на промысел рано, директор еще только завтракал.
Мамаша, завидев сынка из окна, выскочила на крыльцо и закудахтала:
– И где тебя нелегкая носит спозаранку? Иди к столу!
Учитывая свою неоценимую помощь в собачьем деле, Витька втайне надеялся, что и его пригласят поесть. Его страсть как интересовало: что же едят по утрам директора хлебозаводов?.. Вслед за женой притопал сам хозяин, сверху похожий прической на ежа, а снизу ногами – на слона, и закричал:
– А это что за чудовище? – он явно намекал не на себя.
– Ты же сам сказал: найди собаку, – видать, привычно захныкал сын.
– Мало ли что я говорил. К делу не пришьешь! – ответствовал директор и исчез.
Вслед за ним исчез и сынок, его утащила мамаша. И Витька остался один на один с собакой. Теперь Жулька оказалась права, а не он. Не последний раз столкнулся он с тем, что те, кого тащат к счастью, теряют даже то, что имели.
Что делать? Назад отвести собаку было нельзя, его могут заметить. Отпустить? А вдруг не найдет дорогу обратно, они были на другом конце города. И тут у него блеснула, как любил восклицать д’Артаньян, спасительная мысль! А что, если спрятать Жульку в их тайном убежище на элеваторе? Он ей и попить даст и поесть что-нибудь придумает. Поздно вечером отведет собаку обратно и где-нибудь возле Юркиного дома выпустит. Небось Жучка потом не проболтается.
Что и было сделано. Привел он собаку к элеватору, вскарабкался с ней в пещеру Гранитного дворца и там привязал ее к пруту арматуры.
Витька надеялся, что Юрка ни с того ни с сего, без уговора с ним, сюда не сунется. Такого за ними не водилось, чтобы приходить поодиночке.
Так сложилось, что днем они с Юркой не увиделись. Мать отослала его в пригородную деревню с лекарством для больной тетки. Удачно вышло.
Вечером Витька вновь полез на верхотуру элеватора. И только он пробрался в пещеру, как навстречу ему вспыхнул красным светом фонарик, следом заскулила собака. Бывали такие трофейные карманные фонари с набором светофильтров: красный, зеленый, желтый, синий. Сдвигаешь шпенек, и цвет меняется. У них с Юркой такого фонаря не было.
– Это ты, что ли, мне кабысдоха подсунул? – раздался в темноте чей-то взрослый мужской голос.
Витька обомлел, затем опустился наземь. В жизни он так не пугался. Вновь заскулила собака. Незнакомец легкими щелчками сменил на фонаре все цвета, выключил его и рассмеялся.
– Я видел утром, как ты сюда лез. Меня Никифором кличут, а тебя?
– Витя… Виктор, – пробормотал Витька, приходя в себя.
Так они познакомились.
– Собаками промышляешь? – поинтересовался невидимый Никифор.
– Вы что? – возмутился Витька. – Наоборот!
– Собаки – тобою? – вновь рассмеялся тот.
– Да ну вас. Просто я взял ее на время…
– Напрокат? – не унимался Никифор.
И так, под его шутки, слово за словом, Витька доверчиво рассказал историю с собакой. Тогда-то и услышал он от Никифора хорошенькое мнение о директоре хлебозавода.
Поделиться книгой: