Помоги проекту - поделись книгой:
Глава II
— Мельбурн! — проговорил доктор Стефенсон, остановившись немного, чтобы закурить сигару и выпить стакан пуншу. — Мельбурн! Одно имя его вызывает вихрь воспоминаний о золотой горячке!
Город, вчера только появившийся, а сегодня уже имеющий сотни тысяч жителей, с десятками улиц, где наряду с роскошными дворцами миллионеров стоят жалкие хижины рабочих! Чудовищная грязная клоака, кишащая подонками общества! Невозможная смесь безобразного разгула, безумной щедрости и поразительной нищеты! Страна золота, крови и труда!
Мельбурн! Любимец всего мира и счастливый победитель своего соперника — Сан-Франциско.
Доктор на минуту замолчал, выпил еще пуншу и затем снова продолжал, уже гораздо спокойнее.
— В то время, к которому относится мой рассказ, то есть почти 30 лет тому назад, золотая лихорадка, теперь значительно стихшая, была в полном разгаре. Искатели приключений со всех пяти частей света хлынули на земли Виктории. Россыпи, одна другой богаче, открывались непрерывно.
Так, 3 апреля 1851 года найдено было золото в бухте Сидней. В августе того же года простой извозчик, вытаскивая свою телегу из грязи, нашел самородок весом в полтора фунта в бухте Мельбурн. Подобные открытия еще более усиливали всеобщую лихорадку, и уже более 400 000 эмигрантов трудились с заступами, разрабатывая золотоносные жилы, или без устали промывали песок рек Муррэя, Моррум-биджа или Лондона.
В то время легкой наживы были брошены все ремесла и занятия: поселяне, горожане, ремесленники — все превратились в диггеров, то есть золотоискателей; зато любой оставшийся ремесленник или торговец мог нажить в короткий срок целое состояние. Тогда сапожник зарабатывал до 100 рублей золотом в день, повар 300 рублей в неделю, портному каждый день приносил до 75 рублей. Лопата стоила тогда 35 рублей, пара сапог — 125.
Расплата всегда производилась чистым золотом с весу, причем драгоценный металл шел в порошке, самородках или в слитках. Другой монеты никто не признавал, да так было и гораздо удобнее.
Всякий, вступивший на эту землю, начинал дышать другим воздухом. Атмосфера была насыщена удушливыми парами кузниц и плавильных печей. До слуха доносился только звон драгоценного металла, лившегося целыми реками. Добытое легким трудом, золото разбрасывалось диггерами горстями направо и налево.
Под опьяняющим действием золотой волны даже умнейшие из золотоискателей толпами бежали в единственный игорный дом, расположенный на берегу Ярра-Ярра. Эта река тогда не была еще одета набережной, как теперь, и протекала по пустырям. Поэтому бандитам и мошенникам здесь было полное раздолье, и тихие воды реки постоянно носили на своих волнах трупы убитых игроков, чье счастье в игре возбудило алчность разбойников, сотнями кишевших там.
Желая познакомиться с этим фантастическим миром и посмотреть на сказочные богатства, переходившие в игорном доме из рук в руки, я вошел в этот вертеп. Он никогда не запирался. Днем и ночью, в праздник и будни его наполняли толпы авантюристов, явившихся сюда с обоих полушарий.
Мельбурнский игорный дом являл собой картину, не имевшую себе равной по той разнузданности страстей, которая царила в нем. Два раза сгорев дотла, он постоянно отстраивался лучше прежнего и оставался, вплоть до окончательного запрещения азартных игр в Австралии, первым по безумной роскоши, грубости и всевозможным порокам его посетителей.
Теперь это здание обращено в лазарет и имеет самый мирный вид. Не то было в 1853 году. Европеец, вступивший в первый раз сюда, испытывал нечто вроде смятения при виде сказочной роскоши убранства, обличавшего однако дурной вкус необразованного хозяина, — и невообразимого беспорядка, в котором находились диваны, кушетки, кресла и ковры, где, рассевшись, как попало, курили, пили, ели счастливые и несчастливые игроки.
Тяжелый, пропитанный всевозможными ядовитыми газами, воздух, которым дышали здесь, лишил бы чувств любого немецкого гренадера. Несмотря на множество газовых рожков, здесь царил такой туман, что едва можно было различать фигуры крупье (помощников банкометов), сидевших в центре огромного круга, собравшегося вокруг них. Они походили на обыкновенных крупье, одетые в черное платье, выбритые, напомаженные и бесстрастные, как палачи, которым недоступно никакое волнение.
Подле груд золота, в слитках и порошке, у каждого из них висели небольшие весы, где они вешали драгоценный металл. Кроме того, с обеих сторон лежало по заряженному револьверу, нередко пускавшемуся в ход, и длинному ножу, с одного раза пригвождавшему к столу дерзкую руку вора.
Какой Вавилон окружал крупье! Казалось, тут смешались все известные языки, и как смешались!
Рядом с изящным джентльменом, одетым по последней моде, с розой в петличке, сидел какой-нибудь мужиковатый кентуккиец в грубой кожаной куртке и таких же брюках. Большею частью это был мужчина огромного роста с редкой, всклокоченной бородой. За игрой он постоянно развлекался здоровой пачкою табака, который он жевал с наслаждением. Такой молодец, с виду полукрокодил, полулошадь, из породы янки, обыкновенно всегда держит наготове острый нож внушительного вида, пырнуть которым человека он готов с тою же беспечностью, с какой вы отстраняете кого-нибудь рукою.
За ним осторожно крадется желтолицый, грязный китаец, тщетно старающийся придать своей лисьей физиономии вид придурковатый. Вот он пробует выворотить карманы гиганта. Но «крокодил», как видно, обладает тонким чутьем, ибо его огромный тяжелый кулак с быстротою опускается на бритую голову, и бедный сын Неба, весь окровавленный, летит под стол.
С другой стороны сидят мексиканцы, бразильцы, чилийцы, колумбийцы, которые покинули родные места, привлеченные обилием золотых приисков Австралии.
На краю — несколько офицеров английского флота, грубо расталкивающих локтями соседей, мулатов и негров.
Наконец, европейцы, одни коричневые, как оливы, другие красные, как медная посуда, третьи бледно-желтые, как китайцы…
Все это разноплеменное и разношерстное общество сошлось в игорный дом, чтобы после тяжелых лишений вознаградить себя всеми удовольствиями, которые только можно купить за золото. Цель их — прожигание жизни, и они служат этому со всем пылом их необузданных страстей, так как не только пьют, играют и едят в этом вертепе, но и занимаются волокитством, а иногда пускают в ход ножи к отчаянию полицейских шерифов и констеблей.
Грязные диггеры, составлявшие все-таки большинство, одетые в лохмотья, в дырявых сапогах, но с поясом, полным золота, наслаждаются здесь, что называется, «вовсю» и сорят деньгами направо и налево.
Одни заказывают изысканные блюда и, бесцеремонно рассевшись где-нибудь, прямо пальцами отправляют их в рот. Другие отдыхают, беспечно растянувшись с ногами на шелковых диванах, и грубовато любезничают с яванскими танцовщицами, этими вампирами, которые до последней капли высасывают кровь и золото попавшего к ним в руки диггера.
Но зато как прекрасны эти баядерки Индийского океана со своими черными до синевы волосами, рассыпанными по плечам!.. Какой трепет охватывает европейца, когда их черные, бархатные глаза, опушенные шелковистыми ресницами, пронзают его душу своим горящим взглядом или когда он любуется их несравненным танцем!
Тут доктор снова остановился и отпил пуншу.
Глава III
Воспоминание о баядерках привело доктора в некоторое волнение. Легкая краска покрыла его лицо. Но стакан пуншу возвратил ему прежнее самообладание, и он спокойно продолжал:
— Мне вспомнилось одно ужасное событие, имевшее место тою ночью. Оно показало мне, до чего может дойти человек, не владеющий собой, подобно посетителям игорного притона в Бук-Стрите. Причиною была одна из баядерок.
По окончании танцев, о которых я только что сказал, одна из самых красивых танцовщиц проворно выхватила у ближайшего к ней диггера оловянную кружку и пошла с нею по рядам зрителей, собирая плату за танец. Обходя диггеров, она остановилась пред одним исполином, кентуккийцем, рассеянно строгавшим себе зубочистку из куска эвкалипта.
— Ну что, господин, — прощебетала она с обворожительной улыбкой, — доволен ли ты? Дочери больших озер так ли утешали себя? Ты никогда не любил? — и прелестная сирена, вполне заслужившая имя Райской птички, лукаво посматривала на гиганта своими пленительными глазами.
А «господин» стоял как истукан и в замешательстве вертел своим ножом. Его длинная, мускулистая фигура выражала ребяческую беспомощность. Перестав жевать свой табак, он смущенно-восторженным взглядом смотрел на стоявшую перед ним красавицу. В восторге раскрылся его огромный с желтыми зубами рот, но мог произнести только односложное «О!!.», выражавшее смесь восхищения и удивления. Наконец оцепенение прошло. Колосс порывисто сунул свою широкую руку в туго набитый золотом пояс и, выхватив оттуда полную горсть золотых слитков, стремительно кинул ее в подставленную кружку.
Сирена полуоборотилась, бросила своей подруге добычу, а сама, живописным жестом, откинув назад свои волосы, стремительно бросилась на шею колосса…
— Карамба! — вдруг раздался гневный голос. — Нет, черт возьми, ты не уедешь отсюда!.. Теперь у меня карманы пусты, зато сердце полно любви!.. Райская птичка, брось этого верзилу, иди лучше ко мне! Не то я перережу тебе горло! Это так же верно, как то, что я тебя обожаю и что зовут меня Андрес Кухарес-и-Малинхе-и-Мирамонтес.
Взрыв саркастического смеха, серебристо лившегося из розовых уст красавицы, был единственным ответом горячему ухажеру.
Та, которую так живописно прозвали Райскою птичкою, полураспахнула плащ, в который было укуталась, и, отойдя к горке подушек, небрежно оперлась на них, в ожидании, когда соперники перегрызут друг другу горло.
Предвкушая захватывающее зрелище, все присутствовавшие игроки бросили свои столы и, образовав широкий круг, приготовились, по своему обыкновению, держать пари на того или другого дуэлянта. Другие, рассевшись по диванам, нетерпеливо ждали начала кровавой драмы.
Два человека, готовые биться насмерть, представляли поразительную противоположность друг другу. Высокий, плечистый, мускулистый американский диггер являл живое воплощение грубой несокрушимой силы. Его же противник, имевший не более пяти футов росту, был одним из тех чистокровных испанцев, которые завтракают сигареткой, обедают луком и ужинают серенадой. Желтое, пергаментное лицо и черные глаза, горевшие подобно раскаленным угольям, сразу привлекали к нему внимание, присовокупите к этому еще сухую, жилистую фигуру, облаченную в поношенное платье, и перед вами — полный портрет этого сына дальней Испании.
Он стремительно обнажил свою наваху[2] и быстро сорвал с окна один из бархатных занавесов; свернув затем бархат вчетверо и обернув им левую руку, испанец принял небрежную позу своих соотечественников: левая нога и рука выдвинуты вперед, голова и плечи слегка откинуты, в правой руке — нож.
— Хотите ли, — кричал он посверкивая зубами, — уступить мне синьору?
Гигант, при виде пигмея, едва доходившего ему до груди, только свистнул в ответ и сжал в огромном кулаке рукоятку ножа.
Между тем зрители, внимательно следившие за всеми движениями противников, стали заключать пари.
— Я полагаю, — сказал сэру Артуру Моррису почтенный Джим Сондерс, — что кентуккиец сотрет в порошок этого гидальго.
— Держу 100 долларов, что нет, — отвечал сэр Моррис.
— Возможно, джентльмен.
— 150 луидоров за кулак янки!.. — кричал какой-то француз.
— 100 долларов за наваху испанца! — отвечал другой голос.
— Идет.
Не обращая внимания на публику, дон Андрес-и-Мирамонтес первый начал поединок. Согнувшись почти до земли, он вдруг выпрямился и направил страшный удар в живот противника; но тот с проворством, удивительным для такого мастодонта, увернулся от удара.
В свою очередь, янки отвечал сильным взмахом ножа, который бы снес голову гренадца, если бы его не предупредил скачок в сторону, свойственный тореадорам.
В немом изумлении эти два человека с минуту глядели друг на друга и стали более осмотрительны.
Испанец сбросил свой мягкий щит и остался без прикрытия. Быстрее молнии голубая сталь кентуккийца обрушилась на незащищенное место. Тот думал было снова повторить свой прежний маневр. Слишком поздно! Хотя нож зацепился за брошенный бархат, но длинная и жилистая рука, сжимавшая роговую ручку оружия, с силой выброшен пая вперед, достигла лица дона Андреса, разбила ему зубы и опрокинула навзничь.
Громким «браво» присутствующие встретили этот ловкий удар. Однако раненый испанец, с окровавленным ртом, с быстротой вскочил на ноги и был готов к нападению, так что, когда гигант попытался нанести последний, ужасный удар, его нож рассек только воздух. Великан был обескуражен. Испанец же, воспользовавшись смущением противника, с кошачьею ловкостью бросился вперед. Его обезображенная фигура, окровавленное лицо с разбитой челюстью, висевшей, как тряпка, придавали ему ужасающий вид.
Но никто из зрителей не счел нужным вмешаться в кровавый бой, напротив, каждый подзадоривал бойцов.
Между тем кровавая развязка приближалась. Тщетно испанец пускал в ход все тонкости фехтовального искусства; ловкие выпады, удачные отражения, быстрые отступления — все тщетно — и вскоре он был прижат к стене. Счастие совершенно оставило его. Не успел он увернуться от одного удара, как нож противника снова опустился на его спину и провел по ней широкую борозду. Страшный кулак разбил его плечо, и левая рука, державшая бархат, упала как парализованная.
Несмотря на такую рану, испанец не утерял своего хладнокровия и продолжал кровавую игру. Он ловко подставил противнику левую ногу. Запнувшись, кентуккиец пошатнулся. Поднятый им нож опустился, руки тяжело упали на тело…
Не дав ему опомниться, дон Андрес по самую ручку всадил ему в его живот свою наваху. Крупные капли пота покрыли широкий лоб янки, кровь ручьем полилась из раны, но он не упал и, собрав последние силы, поднял руку…
Словно молот пал его гигантский кулак на голову несчастного испанца. Тот лишь вскрикнул и грузно ударился об пол.
Победитель, облегченно вздохнув, бросил торжествующий взгляд на Райскую птичку, которая тем временем равнодушно грызла своими перламутровыми зубками гранатовые зерна. Но в ту же минуту он весь обмяк и упал.
— Я полагаю, — сказал почтенный Джим Сондерс сэру Артуру Моррису, — мы оба правы. Думаю поэтому, что нам лучше разыграть свое пари… впрочем, с вашего позволения, джентльмен…
— Господа, — раздался голос крупье, — игра начинается…
Резкий свисток боцмана прервал рассказчика. Мы оглянулись. Утреннее солнце всходило на горизонте, и его золотой диск медленно выплывал из-за облаков, обливая красными лучами поверхность моря. Задвигались тяжелые якоря. Зашумел пар в машине. Несколько поворотов винта — и корабль величественно двинулся к берегу.
— Теперь, дорогие друзья, — сказал доктор Стефенсон на прощание, — позвольте поблагодарить вас за внимание ко мне. Край, который вы сейчас увидите, много изменился со времени моего первого путешествия; вы потом сами сравните свои впечатления с теми, которые я только что описал. Пока же позвольте проститься с вами: мне нужно сейчас делать доклад о санитарном состоянии судна. Я вижу, к нам едет лодка с членами врачебной комиссии, насколько можно судить по желтому флагу. До свиданья же! Завтра жду вас к себе в Шотландский отель, на Коллинс-Стрит. Я вам предложу такой ростбиф, что пальчики оближете.
Глава IV
Я отправился в Австралию не как эмигрант или чиновник, не как моряк или, наконец, репортер тех богатых газет, которые не останавливаются ни пред какими издержками, лишь бы дать своим читателям побольше сенсаций. Однако я и не турист, как те господа, которые сломя голову носятся бесцельно по всему свету, сами не зная зачем.
Я просто путешествую, ибо люблю страстно природу во всех ее проявлениях, ибо испытываю время от времени настойчивую потребность скрыться от угрюмой действительности Старого света и пожить свободной жизнью.
С другой стороны, не претендуя на имя ученого, я, однако, достаточно сведущ в науке, чтобы интересоваться произведениями природы и путешествовать ради пополнения своих знаний. Таким образом, мои странствия, всегда совершенно свободные и добровольные, никогда не бывают бесплодными.
Таковые доводы, заставившие меня ехать к австралийским дикарям. Объездивши четыре части света в качестве охотника и натуралиста, я побывал и в пампасах, и в джунглях, и в саваннах. Оставалось посетить только Австралию, эту почти вовсе неизвестную в Европе страну, которая уже давно привлекала меня. Желая поскорее увидеть чудеса ее, описанные английскими авторами, я поспешил в Глазго сесть на корабль. Багаж меня не обременял: я взял лишь необходимое, а для удовлетворения всех прочих нужд запасся драгоценными чеками французских и английских банков с переводами на главнейшие банкирские дома Мельбурна, Перта, Аделаиды, Сиднея и Брисбана[3]. С этими бумагами в портфеле мое путешествие и весело, и приятно.
Скоро я увидел австралийское солнце.
Успешная торговля в несколько лет создала здесь множество удивительных городов, которые приняли вполне европейский вид. Особенно роскошен Мельбурн, но о нем не стоит много распространяться: имеется достаточно хороших описаний этого города. Кроме того, каждый слыхал о его банкирских домах, ресторанах, игорных домах, его театрах. Нет нужды упоминать и о мельбурнских клубах, библиотеках, школах, музеях. Все это вполне традиционно. Даже бульвары здесь такие же, какие мы видим у себя в Европе, только эвкалиптовые аллеи придают им своеобразный вид. Кафе-шантаны — те совсем устроены на европейский лад, разве только поют там хуже, чем в наших. Но зато в них содержат баядерок, которые не уступают ни в чем тем баядеркам, о которых рассказал выше доктор Стефенсон. Они само воплощение кипучей страсти и самой увлекательной живости. Наконец, 150 журналов и газет, издаваемых в столице Виктории, окончательно ставят ее вровень с лучшими городами Европы.
В общем Мельбурн, бывший в своей юности безумным, с летами принял вполне респектабельный деловой вид.
Все это, конечно, интересно и заслуживает похвал, но не для того я преодолел тысячи верст, чтобы увидеть здешних англичан и немцев с их дражайшими половинами и чадами включительно. Вид их наскучил мне и в Европе. Мне захотелось поглядеть на настоящих австралийских дикарей. А пока, в ожидании встречи с ними, я посещал иногда китайский квартал, зловонное место, откуда с раннего утра до поздней ночи доносились визгливые крики «сынов Неба», от которых за сажень разило козлом и прочими невыносимыми прелестями. Эти «небесные жители» всегда возбуждали во мне чувство необоримого отвращения.
Напротив, редкие представители туземцев, попадавшиеся мне на улицах или в скверах, всегда смущали мое сердце видом своей жалкой, собачьей жизни. Чего бы не дал я, чтобы видеть их на воле, в лоне родных лесов и пустынь?!
Ничего нет печальнее и жалче этих несчастных, одетых в грязных лохмотья и ютящихся где-нибудь под заборами. В большинстве своем это были забитые существа. Некоторые, впрочем, думали о щегольстве и важно выступали, натянув на голову распоротую шляпу или накинув на плечи ветошь старьевщика.
Проводя целых восемь лет в праздности, отдав дань, как это водится в провинции, гастрономическим утехам, посетив дважды золотые россыпи Гилонга и Боллара, я вполне удовлетворил свое любопытство и уже почувствовал пресыщение от тех радостей, которыми одаривает своих посетителей «царица южных морей».
Но случай — эта путеводная звезда праздношатаев, помог мне: я имел невыразимое счастие встретить трех господ, с которыми познакомился в Мадрасе и общество которых обещало немало новых развлечений.
Записные спортсмены, майор Гарвэй, прапорщик Мак-Кроули и лейтенант Робертс готовы были с утра до позднего вечера шататься по трактирам или бродить всюду, куда заведет их фантазия.
Раз ночью мы ужинали не помню в каком казино и разговор зашел об охоте. Предмет беседы был крайне интересный и неисчерпаемый, и мои собеседники были просто неистощимы в рассказах. Майор поведал нам об ужасных способах охоты в Индии, где на тигров охотятся, восседая на спине слона. Лейтенант познакомил нас со своими блужданиями по лесам Южной Африки и битвами с африканскими львами и гиппопотамами. Улыбками сожаления и легкого презрения сопровождали мы свои рассказы о жалкой европейской охоте на какого-нибудь волка или лисицу.
Воспоминания о былых днях, вместе с несколькими бутылками вдовы Клико, разожгли наш охотничий пыл, и недолго думая мы в трактире же составили план охоты на австралийского кенгуру.
Правду сказать, нужно было иметь порядочную долю безумия с нашей стороны, чтобы решиться на подобное предприятие. Однако решение об экспедиции было принято, и мы упаковали свой багаж, который был довольно легок, так как, будучи завзятыми охотниками, мы ненавидели все громоздкое. Отъезд был назначен на другой день, 22 января.
Пред отправлением в путь я зашел проститься с доктором Стефенсоном, старым другом по двухмесячному пребыванию на корабле.
— Доктор, — обратился я к нему без обиняков, — я пришел сказать вам «прости».
— Уже? — удивленно протянул он.
— Да, я задыхаюсь в вашем Мельбурне! Ваша цивилизация раздражает меня… и я предпочитаю городской роскоши пустыню, вольный воздух и свободную жизнь!
Поделиться книгой: