С т.н. «перепиской» Гучкова связан еще один распространенный упрек генералу, основанный на тезисе — «знал, но не донес», не сообщил Государю о «письмах», полученных от «оппозиционной общественности», и тем самым не проявил должной степени «верноподданности». Однако ни для Императора, ни для Императрицы не составляло тайны критическое отношение Гучкова, Львова и многих других членов «Прогрессивного блока» к правительственной политике. Степень же государственной опасности, исходящей от писем оппозиционеров, вряд ли представлялась значительной.
Единственным серьезным источником получения Гучковым информации о настроениях в Ставке, можно предполагать, мог быть военный министр генерал Поливанов. В силу военной субординации Алексеев постоянно взаимодействовал с ним. Посол Франции в России М. Палеолог отмечал, что у министра «было редкое стратегическое чутье, и генерал Алексеев, который не очень любит чужие советы, с его указаниями очень считался». Но к моменту распространения оппозиционного «письма» (сентябрь—октябрь 1916 г.) Поливанов уже больше полугода был в отставке и непосредственно влиять на Ставку не мог. К тому же известно, что еще в 1908 г. Алексеев негативно оценивал действия Поливанова в должности Начальника Академии Генштаба, сменившего генерала Палицына, и считал его человеком, не внушающим полного доверия. В письме к супруге от 15 июня 1908 г. Михаил Васильевич писал: «Делят ризы русской армии такие дельцы интриги, как Поливанов, для которых дороги лишь собственные, личные интересы, которых цели и идеалы не поднимаются выше желания “сковырнуть”. В рабочем отношении они являются нулями жалкими и бесплодными, самомнящими, самовлюбленными».
Так что считать Алексеева «жертвой неосведомленности» в данном случае вряд ли можно. Он вполне отдавал себе отчет в
Несмотря на это, сам факт написания Гучковым письма в Ставку уже вызывал заметные подозрения и опасения у многих придворных и политиков — защитников «незыблемого самодержавия». Не миновали они и Царскую семью. Причем о негативной информации, исходящей от столичных: оппозиционеров в отношении Ставки, появились упоминания в переписке Императрицы и Императора сразу после начала распространения машинописных копий «обличительного» обращения Гучкова к Алексееву. Правда, оценивались эти безответные письма исключительно как материал, способный ухудшить отношения военного командования, Ставки и правительства (что, конечно, недопустимо в условиях войны), а не как свидетельства о подготовке «переворота»: «А теперь идет переписка между Алексеевым и этой скотиной Гучковым, и он начиняет его всякими мерзостями, — предостереги его, это такая умная скотина, а Алексеев, без сомненья, увы, станет прислушиваться к тому, что тот говорит ему против нашего Друга, и это не принесет ему счастья». Николай II ответил коротко: «Откуда ты знаешь, что Гучков переписывается с Алексеевым? Я никогда раньше не слыхал об этом». По мнению Александры Федоровны, нужно было непременно «оградить Алексеева» от этого опасного «влияния».
«Пожалуйста, — обеспокоенно писала она супругу, — не позволяй славному Алексееву вступать в союз с Гучковым, как то было при старой Ставке. Родзянко и Гучков действуют сейчас заодно, и они хотят обойти Алексеева, утверждая, будто никто не умеет работать, кроме них. Его дело заниматься исключительно войной». «Я прочла копии с двух писем Гучкова к Алексееву, — продолжала Императрица, — и велела буквально скопировать одно из них для тебя, чтобы ты мог убедиться, какая это скотина! Теперь мне понятно, почему А. (Алексеев. —
Государь не стал устраивать следствий по поводу сообщений супруги, ограничившись частной беседой со своим начальником штаба. Как отмечал Николай II в письме к Александре Федоровне, «Алексеев никогда не упоминал при мне о Гучкове. Я только знаю, что он ненавидит Родзянко и насмехается над его уверенностью в том, что он все знает лучше других. Что его давно приводит в отчаяние, так это огромное число писем, которые он получает от офицеров, их семей, солдат и т.д., а также и анонимных, и во всех его просят обратить мое внимание на тяжелое положение городов и сел по случаю дороговизны продовольствия и товаров!»{36}.
Но даже если допустить, что Алексеев знал что-либо о планах «переворота», которые действительно разрабатывались Гучковым во взаимодействии с генерал-майором А.М. Крымовым и князем Д.Л. Вяземским (остановка царского поезда гвардейскими кавалеристами, принуждение к отречению Государя или принудительное пострижение Императрицы в монастырь и т.д.), то вряд ли он придавал им настолько серьезное значение, чтобы не считать их очередными эмоциональными рефлексиями парламентской оппозиции, стремящейся к власти. Ведь конкретного, четкого, детализированного сценария переворота так и не было разработано, а только такой конкретный план и мог бы считаться подготовленным государственным преступлением. Слухи и сплетни, поиски «истинных причин на деле столь простых явлений» были, но здесь уместно привести мнение одного из современников генерала о тех, которые «всегда склонны искать сокровенный смысл во всем, что происходит с сильными мира сего, не отходя… от своей привычки дурного тона».
При попытках обосновать «глубину» вовлеченности Алексеева в «заговор военных» нередко цитируются отрывки из воспоминаний Лемке, которые, казалось бы, достаточно полно отражают эту тему. Однако это не так. Лемке, например, отмечал доброжелательность в отношении Алексеева к генералу Крымову: «Был сегодня генерал-майор Александр Михайлович Крымов, командир Уссурийской казачьей бригады. Человек большого роста и грузной комплекции; говорят, очень умный, дельный и ловкий. Алексеев относится к нему очень тепло и долго с ним беседовал у себя в кабинете».
Первые прямые указания о «заговоре», о «перевороте» встречаются у Лемке в записях февраля—марта 1916 г. В частности, вполне понятную, с точки зрения проблем снабжения фронта, телеграмму Гучкова Алексееву («Крайне необходимо переговорить с вами, сделать вам доклад о всех сторонах деятельности центр, воен.-пром. комитета и получить важные для комитета ваши указания. Рассчитывал, что болезнь позволит мне в ближайшее время приехать к вам, но легкие осложнения в ходе болезни мешают мне приехать скоро. Разрешите моему заместителю члену Государственной думы Александру Ивановичу Коновалову, который отлично ведет дело, приехать к вам в ближайшие дни для ознакомления вас с положением дел и получения ваших указаний») и ответ Михаила Васильевича на нее («Буду очень рад, лучше, если возможно, на этой неделе, после четверга или в начале следующей») Лемке склонен трактовать как подтверждение некоей конспирации: «По некоторым обмолвкам Пустовойтенко, мне начинает казаться, что между Гучковым, Коноваловым, Крымовым и Алексеевым зреет какая-то конспирация, какой-то заговор, которому не чужд и Михаил Саввич (Пустовойтенко. — В. Ц.), а также еще кое-кто… Если так, то при такой разношерстной компании кроме беды для России ждать решительно нечего».
Алексеев, как считал Лемке, «хороший полководец фронта, но не начальник штаба всей армии. Впрочем, может быть, это все потому, что над ним сидит такой набитый дурак (Николай II. — В.Ц.), который не допускает ничьих сомнений в даре своего безошибочного прогноза терзаемой им страны. Да, положение Алексеева не из легких, и очень трудно установить, в каких действиях, как принятых им совершенно свободно, он повинен, в каких, как в навязанных, — нет. Все переплетается очень сложно, узел затягивается крепче и крепче, и на что он надеется, трудно уяснить. Разве, на переворот, запах которого делается временами почти слышным. Не могу только выяснить игры и игроков». Имеется, наконец, весьма пространное рассуждение Лемке по поводу потенциального заговора, в записи от 1 апреля 1916 г.: «Меня ужасно занимает вопрос о зреющем здесь заговоре. Я не могу, однако, отдать себе ясный отчет в двух отношениях: в персональном и в возможности осуществления заговора так, чтобы из него вышел толк для страны, а не только для отдельной группы борющихся. Сказать точно, кто именно, — конечно, нельзя, не будучи посвященным в эту тайну даже каким-нибудь намеком. Я все время так веду разговор с Пустовойтенко, чтобы заставить его проговориться, если он хоть что-нибудь знает. Но ни разу не слышал от него ни одного звука, кроме уже многократного указания на возможную роль Алексеева в качестве диктатора… И это все… И связи на местах, в армии тоже мне не ясны. Я чутьем почти готов назвать нескольких лиц, но именно только чутьем, без каких бы то ни было данных. Участвует ли Борисов? Думаю, что нет, потому что Алексеев с некоторого времени не вполне ему доверяет, но дипломатически не рвет прежних отношений совсем (о том, как отношения Борисова и Алексеева менялись под влиянием супруги Михаила Васильевича, отмечалось выше. —
Что касается самой возможности осуществления, — продолжает Лемке, — прежде всего какого-либо акта в отношении самого Николая, то, разумеется, кратковременное лишение его свободы очень несложно. Вся обстановка его докладов в штабе и жизни здесь так несложна, что при авторитете и роли начальника штаба арест и прочес могут быть сделаны совершены бесшумно, но властно и решительно. Николай прежде всего — трус, и притом трус даже не храбрящийся (оставим без комментариев “ремарки” Лемке в отношении Государя. —
Ну, а как страна отнесется ко всему этому? Здесь встает такой бесконечный ряд вопросов, что просто теряешься в противоречиях. И вот тут-то и находится самое слабое место всего замысла заговорщиков. Ведь никто из них и не представляет себе, как разнообразно будет отношение разных классов и групп населения ко всему, что явится вторым актом драмы. Первый — лишение Николая свободы и вынужденное у него отречение от самодержавных прав — самое легкое. Но дальше, дальше надо знать, как разнообразны будут требования к перевороту со стороны России. Ничего этого заговорщики, я уверен, не учитывают; им представляется все это проще: ограничили, связали идиота по ногам — по рукам-то вряд ли удастся — и пойдет у нас конституционализм… И настанет золотой век кадетских чаяний… И начнется, скажу я, настоящая социальная революция со стороны пролетариата, которая никоим образом не будет предотвращена и станет совершенно неизбежной вслед за всяким современным политическим переворотом».
Подобные рассуждения Лемке трудно назвать подтверждением «теории заговора». При обильном упоминании слова «заговор», «переворот», при «страшных», детальных описаниях того, как «заговорщики» будут свергать Государя (в духе заговора против Павла I), нужно отметить, что дальше предположений, собственных подозрений автор не идет. Конечно, Лемке справедливо отмечает, что многое ему «кажется», что только его «чутье» подсказывает тот или иной сценарий «переворота». Но, с другой стороны, отрицать наличие «заговора» не приходится, тем более, что архивные материалы и опубликованные позднее мемуары действительно подтвердили факт его подготовки. Только исходил этот «заговор» отнюдь не от Алексеева…
Ну а рассуждения о том, как после «переворота» власть перейдет к пролетариату (в обман «кадетских чаяний»), очевидно, нужно считать поздней вставкой в текст воспоминаний, когда они издавались в Советской России и когда издателям обязательно нужно было подчеркнуть роль классовой борьбы в истории и закономерность смены буржуазно-демократической революции социалистической. В современной же исторической публицистике к подобным «свидетельствам» Лемке нужно подходить с большой долей сомнения в их достоверности.
Таким образом, не представляется правомерным утверждение об Алексееве, как организаторе, координаторе и вдохновителе «заговора» против Императора. У Начальника штаба Главковерха, при его чрезвычайной загруженности, было слишком много дел, связанных с фактическим руководством огромным фронтом, для того чтобы еще вникать в подробности тыловых интриг и политических требований оппозиции.
Что же было в действительности? В очерке о «подготовке дворцового переворота», написанном уже в эмиграции и отправленном историку С.П. Мельгунову, Гучков был весьма категоричен в оценке перспектив вовлечения в «заговор» представителей генералитета. Он вспоминал, что первые серьезные обсуждения назревавших политических перемен происходили осенью 1916 года. В октябре в Петрограде но инициативе Милюкова прошло совещание, на котором обсуждались перспективы политического положения в стране. «Нас осталось, — писал Гучков, — человек 12—15: Милюков, Шингарев, Некрасов, Коновалов, князь Львов, Терещенко, Шидловский. Это были люди, принадлежавшие к демократическому блоку… Милюков сказал, что он чувствует, что события надвигаются, что попытки образумить власть, раскрыть ей глаза, ни к чему не привели, и что стихийный процесс вызовет события, которые могут потрясти власть и государственный строй… И вот, порядка ради, надлежит постараться организовать власть. На этом все сошлись… Не было разногласия также но вопросу о том, что надо принять меры к тому, чтобы движение это — в политическом отношении — направить в сторону сохранения монархической формы правления. Для всех это было бесспорно. Другой тезис, к которому пришли единомысленно, был тот, что личность монарха (Николая II. —
Цареубийство категорически отвергалось. Правда, сама «техническая сторона» готовившегося переворота была слабо подготовлена. Гучков отмечал, что подобных собраний «было два или три. Ничего нового остальные не вносили, так что так и осталось. Насколько я помню, тогда же намечалось, что если будет Совет регентства, то надо будет рекомендовать состав правительства. Намечалась кандидатура князя Львова. Обрисовалось правительство из общественных и политических деятелей». Предполагалось добиться отречения от престола Николая II в пользу цесаревича Алексея Николаевича, при регентстве (до совершеннолетия) Великого князя Михаила Александровича. «Усиление монархии могло бы отсрочить революционный напор. Личность Алексея, опирающегося на правительство, встречающее сочувствие, — могла укрепить власть».
Очевидное отсутствие персональной готовности «общественных деятелей» к перевороту побуждало Гучкова взять на себя основную роль в части «технической подготовки акта захвата и отречения». Он выделял три варианта осуществления этого акта: в Ставке, в пригороде Петрограда (Царском Селе или Петергофе) или посредством «захвата поезда» на линии железной дороги из столицы в Ставку. Последний вариант представлялся ему наиболее предпочтительным. Главный расчет делался на части запасных гвардейских полков, участие которых в революции подтвердилось позднее, в феврале 1917 г. Взаимодействие с гвардейскими частями взял на себя князь Д. Вяземский, работавший совместно с Гучковым по линии Красного Креста при формировании санитарных отрядов. При этом «вербовка участников» переворота проходила гораздо медленнее, чем того хотелось бы Гучкову. По его словам, «приходилось работать очень осторожно, частные беседы по одному человеку… Дело велось настолько конспиративно, что у меня и тогда было впечатление, что несмотря на то, что некоторые из нас были на подозрении (вскрывались письма), но правительство все же ничего не знало».
Примечательны оценки Гучковым возможностей привлечения к «перевороту» представителей «высшего командного состава». Контакты с генералитетом были, но крайне ограниченные и, по сути, безрезультатные. «…Была уверенность, — давал Гучков характерную оценку высшему генералитету, — что они бы нас арестовали, если бы мы их посвятили в наш план». Тем не менее заговору открыто сочувствовал ставший Главнокомандующим армиями Северного фронта генерал Рузский. Сторонником «переворота» являлся также генерал-майор Л.М. Крымов; и хотя «активной работы он на себя не брал, но был осведомлен о ходе нашего дела». Не противодействовали заговору и многие Великие князья: «если бы этот акт совершился и все его признали бы и приветствовали, — мы бы там сопротивления не встретили». И все-таки, подытоживал в своих воспоминаниях Гучков, «никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось»{37}.
Подчеркнутая отстраненность от каких-либо нелегальных оппозиционных действий не означала, однако, что Алексеев не был заинтересован в конкретных внутриполитических переменах и не делал попыток к их вполне легальному, официальному проведению. Генерал Борисов подчеркивал, что «иначе и быть не могло», поскольку «человек, ведущий массу в 15 миллионов солдат, не мог отталкивать вопросы, касавшиеся государства, образующего и питающего эту массу». Но представления Михаила Васильевича о политических перипетиях в Империи накануне революции нельзя назвать достаточно обширными и систематизированными, хотя они и были, безусловно, выше, чем у многих военных. Правда, если понимать под политической образованностью умение разбираться в тонкостях партийных программ и идеологий, в специфике либеральных и социал-демократических «прав и свобод», то этим генерал не мог бы гордиться.
Лемке вспоминал, что для Алексеева составлялись обзоры печати, для того чтобы «держать его в курсе русской и иностранной жизни, имея в виду, что он не располагает досугом для чтения газет». По мнению военного цензора, политическое «просвещение» генерала требовало еще немало усилий. «Упорная, лишенная эффектов работа Алексеева постепенно приводит к положительным результатам. Везде начинает чувствоваться появление хоть какого-то порядка, хаос и бесхозяйственность понемногу исчезают. Только бы он был более чутким, если не знающим и понимающим в вопросах внутренней политики, которые ему приходится разрешать ежедневно и ежечасно, особенно по соседству их с вопросами стратегическими, хозяйственными и военными вообще. Правда, я с ним ни разу не говорил на эти темы, никогда сам не мог убедиться, насколько мало осведомлен он в политике нашего дня и как представляет наше ближайшее будущее. Но поскольку приходится видеть его деятельность и слышать о нем от Крупина, Пустовойтенко и других, я все больше и больше начинаю приходить к заключению, что он в самом полном неведении политических партий, группировок, течений, программ и пр… Вина Алексеева не в том, что он не понимает основ гражданского управления и, вообще, невоенной жизни страны, а в том, что он не вполне понимает всю глубину своего незнания и все берется решать, и по всему давать свои заключения… Впрочем, профессора истории в академии были всегда из таких научных “патриотических” подвалов, что и ожидать от них нечего… И это руководители армии на территории трети страны!» Однако нужны ли были для «руководителя армии» иные политические позиции во время тяжелейшей войны, кроме тех, которые, как называл их Лемке, находились в т.н. «патриотических подвалах»?
5. «Диктатура фронта» — предложения и результаты
Что касается системы управления, организации власти, то здесь Алексеева правомерно было бы считать сторонником «диктатуры», но только добиваться этого, как полагал Михаил Васильевич, следует вполне легальными, а не «заговорщическими» методами. В течение весны—лета 1916 г. позицию Алексеева можно свести к двум, на первый взгляд взаимоисключающим, положениям. С одной стороны, следуя сформировавшемуся за время войны убеждению в важности «единства фронта и тыла», генерал считал естественным укрепление взаимного доверия между правительством и парламентом, даже путем определенных уступок «общественности», соглашаясь, в частности, на создание «ответственного министерства». С другой стороны, видя неэффективность работы как правительственных, так и «общественных» структур, он считал необходимым укрепление вертикали власти, сосредоточение решения важнейших вопросов военной организации и снабжения армии в одних руках. Позднее, в годы Гражданской войны, это положение станет одним из основных тезисов политической программы Белого движения, убеждением в необходимости режима «военной диктатуры» для достижения «победы на фронте».
Факты, показывающие стремление Алексеева к «сотрудничеству власти с общественностью», упоминались генералом Борисовым. В частности, он писал: «Отмечу, для памяти, три события, но не оперативного значения. Одно — участие Алексеева в склонении Государя возобновить деятельность Государственной думы и быть на ее открытии… Другое — это разговор Алексеева в июне 1916 г. с Государем — после очередного оперативного доклада о необходимости Конституции и ответственного министерства, что поставило Алексеева на порог к отставке. Третье — мой разговор на эту же тему с Государем, по поручению Алексеева, и характерный ответ Государя: “Вы говорите так, а иные говорят иное”». Но, по оценке автора, «эти политические экскурсии были настолько далеки и чужды для Алексеева, что их можно рассматривать как разговоры в момент отдохновения мысли от оперативных соображений. Можно утверждать, что первое из этих событий не удалось лишь потому, что ни Родзянко, ни Алексеев не сочли нужным заранее разработать во всех подробностях программу открытия Думы Государем». Следует добавить, что приезд Государя в Думу и выступление на открытии ее сессии 9 февраля 1916 г. многими современниками, не говоря уже об официозной печати, считалось событием очень удачным и важным для укрепления доверия власти и общества. Но применительно к позиции Алексеева все эти попытки, упомянутые генералом Борисовым, не носили официального характера и не выходили за пределы частных бесед и пожеланий, а потому вряд ли могут служить подтверждением неких «революционных взглядов» Михаила Васильевича.
Примечательны и воспоминания генерала Дитерихса об отношении Государя и Алексеева к конституционным проектам. Судя но ним, Главковерх отнюдь не исключал проведение дальнейших политических реформ. Важно другое. В условиях войны либерализация государственного управления недопустима. «Покойный генерал Михаил Васильевич Алексеев, — вспоминал Дитерихс, — рассказывал, что в начале 1916 года (во время подготовки к открытию очередной сессии Государственной думы. —
Совершенно иным было отношение к идее «диктаторского порядка». В начале лета 1916 г., под влиянием очевидных успехов на фронте и в то же время беспокойства за возможность дальнейшего их развития, в высших военных сферах обсуждались задачи роста и ускорения военного производства. При поддержке Полевого инспектора артиллерии при Верховном Главнокомандующем Великого князя Сергея Михайловича Начальником ГАУ генералом Маниковским была представлена в Ставку докладная записка, содержавшая предложение о создании особой должности — «Верховного министра государственной обороны». Алексеев не только рассмотрел содержащиеся в ней предложения, но развил их и расширил, подготовив к 15 июня 1916 г. обобщенный доклад на имя Верховного Главнокомандующего. Этот доклад вполне можно было назвать программой военно-промышленного развития России, необходимого для победоносного завершения войны.
В начале доклада обосновывалась важность увеличения производства артиллерийских орудий и снарядов. Как известно, «снарядный голод» остро ощущался в 1915 г., и хотя отечественная промышленность, переходившая на «военные рельсы», постепенно наращивала производство вооружений, однако полного удовлетворения потребностей фронта еще не наступало. Если в условиях «позиционной войны» расход боеприпасов был относительно небольшим, то накануне общего наступления русских фронтов (доклад был составлен в начале «Брусиловского прорыва») Алексеев обосновывал необходимость крупномасштабного увеличения боевого потенциала сухопутных сил. В сражениях Первой мировой решающая роль в боевой технике принадлежала артиллерии (тогда как впоследствии, во Второй мировой войне, приоритет отводился танкам и авиаций). Поэтому Алексеев, на собственном опыте убедившийся в недостатках артиллерийского обеспечения в 1915 г. (особенно в тяжелой артиллерии), считал, что подобные изъяны не должны повториться. «В последних наших операциях, — отмечал он, — приходится почти все время вести борьбу в условиях штурма сильно укрепленных позиций. При прочности современных полевых укреплений, во многих местах имеющих бетонные постройки, разрушение неприятельских окопов и блиндажей может быть выполнено только бомбами 48-линейных, 6-дюймовых и более крупных калибров. Поэтому наличие в армиях достаточного количества тяжелой артиллерии, обеспеченной боевыми припасами, получило еще большее значение. За время текущей войны у нас сформировано много тяжелых батарей, и теперь мы имеем в армиях до 800 скорострельных 48-линейных гаубиц, около 350 скорострельных 6-дюймовых гаубиц и до 450 6-дюймовых пушек прежних образцов, не считая тяжелых орудий других калибров».
Организация артиллерийских батарей признавалась оптимальной, но «обеспечение тяжелой артиллерии снарядами до сих пор не стоит на должной высоте». Переход в общее наступление всех фронтов сдерживался недостатком снарядов: «на Северном фронте имеются лишь незначительные, самые необходимые запасы, на Западном фронте боевых припасов для тяжелых орудий хватит для ведения интенсивного боя — с прорывом тщательно укрепленной полосы неприятельского расположения — лишь на несколько дней, после чего может наступить полное отсутствие тяжелых выстрелов, заполнить которое невозможно сравнительно ничтожной ежемесячной подачей от Главного артиллерийского управления». То, что переход в наступление может сразу же вызвать непредвиденные расходы, подтвердилось положением Юго-Западного фронта, ведущего под командованием Брусилова активное наступление: «На Юго-Западном фронте израсходовано на текущие бои все, что там было; на пополнение расхода туда экстренно отправлено с Северного фронта, не без некоторого ущерба для него, 15 тыс. 6-дюймовых и 10 тыс. 48-линейных гаубичных выстрелов и 1 тыс. 6-дюймовых выстрелов к пушкам “Канэ”; туда же исключительно высылаются все вновь снаряжаемые тяжелые парки».
Простой математический анализ позволял Алексееву сделать следующий вывод: «В ноябре прошлого года ежемесячная потребность в боевых припасах определялась: 6-дюймовых гаубичных — 110 тыс. выстрелов, 48-линейных гаубичных — 200 тыс. выстрелов в месяц. С тех пор в армиях прибавилось много 48-линейных и 6-дюймовых орудий, вследствие чего потребность в снарядах к этим орудиям значительно возросла. Принимая во внимание общее количество 48-линейных и 3-дюймовых орудий, состоящих на вооружении наших армий, а также средний расход выстрелов, определившийся по опыту последних боевых операций, следует считать, что нам необходимо ежемесячно получать до 300 тыс. 48-линейных и 225 тыс. 6-дюймовых выстрелов».
Складывалась ситуация, при которой заметно возросшее количество артиллерийских парков сидело на «голодном пайке» боеприпасов, несмотря на «многократные, самые настойчивые просьбы к военному министру и к начальнику Главного артиллерийского управления». «По-прежнему 48-линейных гаубичных выстрелов мы получаем лишь 90, в лучшем случае 100 тыс. выстрелов в месяц, а подача 6-дюймовых выстрелов даже сократилась с 40 до 30 тыс. выстрелов в последний месяц», — отмечалось в докладе.
Помимо нехватки снарядов недостаточное снабжение отмечалось и в отношении стрелковых боеприпасов. И снова Алексеев ссылался на «свежие» примеры «Брусиловского прорыва»: «В эти дни в армиях генерал-адъютанта Брусилова обнаружился крайний недостаток в 3-линейных винтовочных и пулеметных патронах, отчасти сковавший развитие нашего наступления. Юго-Западному фронту необходимо дать единовременно 10—15 млн. 3-лиейных патронов, чтобы удовлетворить все поступившие требования от армий и иметь маленький запас и, кроме того, ежедневно высылать но 3—4 млн. 3-линейных патронов. В распоряжение генерала Брусилова направляются все выделываемые нашими заводами 3-линейные патроны, но больше взять неоткуда, так как запасы Северного и Западного фронтов ничтожны: сверх носимых и возимых комплектов на Северном фронте имеется лишь 20, а на Западном — до 35 млн. 3-линейных патронов, и выделить из них 10 млн. патронов для Юго-Западного фронта рискованно».
Общий вывод, сделанный Алексеевым после проведенного анализа боевого снабжения фронтов, был далек от оптимизма: «По отношению к прочим огнестрельным припасам наши армии не испытывают столь острой нужды, однако ежемесячная подача их, как видно из приведенной ниже таблицы, много ниже того количества, какое необходимо было бы для полного развития наступательных операций на всех наших фронтах… За время с 1 января но 1 июня 1916 г. подано, против количества огнестрельных припасов, обещанных Военным министерством, 3-дм. легких и горных лишь 30%, остальных пушечных выстрелов и винтовочных патронов лишь около 40—50%. При таких условиях подрываются надежды на успех начатой нами операции. Необходимы экстренные исключительные меры и полное чрезвычайное напряжение всех усилий, чтобы обеспечить наши армии боевыми припасами».
От оценки положения на фронтах Михаил Васильевич переходил к разноплановой характеристике положения в тылу и к конкретным предложениям по реорганизации порядка управления. Легче всего было бы ограничиться (как делали нередко члены парламентской оппозиции) критикой правительства и отдельных министров, но наштаверх стремился максимально широко объяснить причины военно-экономической нестабильности и предложить конкретные меры по выходу из кризиса. «Слабым местом» тыла оказался транспорт. Еще в декабре 1915 г. генерал писал Иванову, что «непрерывно связанные железные дороги представляют один громадный организм, и всякая излишняя самостоятельность отдельного органа, заботящегося только о своих интересах, отражается неблагоприятно на интересах общих, почему и не может быть допускаема». Эти же идеи генерал продолжал и в докладе: «В переживаемое время нет ни одной области государственной и общественной жизни, где бы не ощущались серьезные потрясения из-за неудовлетворения потребности в транспорте. Для заводов, работающих на оборону, транспорт предоставляется с исключительным предпочтением и в несомненный ущерб всему остальному. Тем не менее даже особо покровительствуемые казенные заводы не получают всего необходимого им топлива, металлов, предметов оборудования и пр., что давно ими заказано и изготовлено, но не может быть доставлено к заводам и лежит месяцами в ожидании вывоза: то “не хватает вагонов”, то “дают вагоны, но нет направления”, то “не хватает пропускной способности данного участка пути”».
Поэтому неутешительно выглядели перспективы работы крупнейших оборонных заводов. «На теперешнюю производительность заводов артиллерийского ведомства и Путиловского завода запасов топлива и металлов может хватить лишь на несколько дней. Генерал Маниковский тщетно добивается предотвратить остановку Луганского патронного завода, которому необходимо немедленно подать хотя бы минимальное количество нефти, купленной, готовой и ожидающей очереди отправки из Баку. Обуховский завод Морского ведомства также крайне нуждается в подвозе топлива и металлов. Частные же заводы поставлены в отношении получения топлива и материалов в несравненно худшие, прямо критические, условия.
В среднем заводы, работающие на оборону, удовлетворяются транспортом всего лишь на 50—60% своей потребности, а для Петроградского района вместо необходимых 1872 млн. пудов, по заявлению министра путей сообщения, возможно перевезти лишь 8 млн. При таких условиях не только немыслимо увеличение производительности заводов, но придется сократить и теперешнюю работу».
Вслед за транспортным кризисом Алексеев отмечал кризис ресурсов. Парадоксально, но, при наличии в Российской империи богатейших запасов полезных ископаемых, их добыча и переработка в условиях войны также оказались недостаточны для обеспечения военного производства и нужд фронта. Алексеев четко определял состояние отечественной промышленности, сравнивал ее с мировой экономикой и намечал перспективы развития: «В настоящее время ясно обозначился “металлический голод” на мировом рынке. Все без исключения работающие на оборону заводы испытывают нужду в металле, которого не хватает даже на текущую потребность. Кроме общих причин недостатка металла на мировом рынке, исключительной трудности доставки его в Архангельск и дальше по России, наступивший кризис объясняется неналаженностью добычи металла в России.
У нас неисчерпаемые богатства руды, угля и флюсов. Но вместо широкого развития добычи металлов, столь нам необходимых, в Донецком районе из 62 домен уже потушено 17, и, как оказывается, из-за того, что не могут подвезти угля, руды и флюсов, находящихся в том же районе, и получить несколько тысяч рабочих рук.
Министр торговли и промышленности заявил, что при теперешнем своем развитии промышленность, работающая на оборону, получит всего 50% потребного ей металла. При таком угрожающем, почти трагическом положении вопроса о металле, конечно, нельзя рассчитывать на увеличение подачи снарядов и патронов. По сообщению генерала Маниковского, Ижевский и патронные заводы “дорабатывают последние фунты инструментальной стали”, а капсюльные заводы не в состоянии получить необходимый металл для изготовления капсюлей к 3линейным патронам».
В отдельный пункт выделял Алексеев вопрос состояния рабочей силы на производстве: «Заводы, работающие на оборону, переживают тяжелый кризис с рабочими. Забастовочное движение непрерывно растет. По мнению военного министра, надежным средством против забастовок была бы милитаризация заводов, работающих на оборону. Но, кроме того, крайне необходимо устранить основную причину недовольства рабочих — обеспечить их дешевым питанием».
Не лучшим образом обстояло дело и с заграничными поставками боеприпасов и оборудования. Рассчитывать на их рост и объем не приходилось: «На предметы артиллерийского снабжения даны давно многочисленные заказы за границей, но серьезные затруднения с транспортом (ранняя и суровая зима в Белом море, запоздалая навигация) сильно задержали прибытие в Архангельск наших заграничных заказов, а часть из них погибла на минах. Неполучение по этим заказам заводского оборудования и крупных прессов отразилось значительными опозданиями сдачи заводами тяжелых снарядов. Усилить заказы за границей крайне трудно за недостатком валюты… все главные наши заказы не могут быть размещены из-за отсутствия кредита; не размещены заказы для усиления выхода взрывателей и крупных снарядов даже для казенных наших заводов».
Очевидным становилось необходимое поощрение собственной, отечественной промышленности, увеличение производительности труда: «При таких условиях все усилия должны быть направлены на развитие промышленной деятельности внутри нашей страны, не возлагая особых надежд на союзников», — писал он. Генерал предлагал: не строя иллюзий, сосредоточиться на главных, приоритетных направлениях, развития промышленности. А начинать, по его мнению, следовало с усиления государственного регулирования в экономике. Примечательно, что Алексеев пришел к выводам о целесообразности государственного планирования, высказывая определения, принципиально схожие с известным в будущем определением «государственно-монополистического капитализма», данным В.И. Лениным. И здесь, более чем где-либо, проявилась предрасположенность Алексеева к усилению в экономической политике диктаторских элементов.
«Многие меры приняты, — писал Михаил Васильевич, — производительность наших заводов по сравнению с прежней — до начала войны — сильно повысилась; Тульский оружейный завод вместо 700 пулеметов в год дает их 800 в месяц и дойдет до 1000; трубочные наши заводы вместо 40—50 тыс. в месяц дают теперь около 70 тыс. трубок в день; оружейные заводы вместо нескольких тысяч винтовок в месяц дают их ежемесячно до 110 тыс. и пр. С получением из-за границы дополнительного оборудования производительность должна еще возрасти. Главное артиллерийское управление строит 15 новых заводов, часть которых должна работать в этом году».
Помимо знаменитых трехлинеек Мосина Северный фронт получал также партии японских винтовок, а в частях Юго-Западного фронта использовались трофейные австрийские винтовки. Все немецкие винтовки и устаревшие берданки передавались в тыловые гарнизоны. Уделялось особое внимание использованию новых образцов техники. Так, в начале 1916 г. Наштаверхом были подписаны предписания о выделении значительных средств на производство и закупку бронеавтомобилей для фронта, а также «приборов для выбрасывания огневой струи» (огнеметов).
Однако успехи в военном снабжении могут быстро сойти «на нет»: «Ни дополнительное техническое оборудование, ни постройка новых заводов не помогут, если не будет достаточно топлива, металла и рабочих рук. Сказывается, кроме того, недостаток у нас в энергичных и сведущих артиллерийских техниках, так как многие лучшие из них командированы в Англию, Францию, Америку, Японию, а их и без того было мало». Налицо был быстрый износ оборудования, «усталость» как машин и оборудования, так и самих рабочих, слабая отдача работающих мощностей, недостаток квалифицированных инженеров и техников. «Нельзя не считаться с тем обстоятельством, что замечается переутомление личного персонала заводов от непрерывной тяжелой двухлетней работы, а станки, работавшие по большей части десятки лет до войны, так перегружены и разработаны заведомо непосильной работой, что на некоторых заводах, как, например, на частном Тульском заводе, пришлось их на некоторое время остановить, вследствие чего подача 3-лиейных патронов в текущем июне сбавится на 5—6 млн. против майской подачи».
«Совокупность перечисленных главнейших причин, — делал вывод Михаил Васильевич, — парализующих увеличение деятельности наших заводов и угрожающих каждую минуту ее остановкой, не дает надежды не только на значительное увеличение подачи огнестрельных припасов в ближайшем будущем, но и грозит вообще всей нашей промышленности, работающей на оборону».
Что же следовало сделать? Ввести должность «Верховного министра государственной обороны», в компетенции которого должны были находиться все вопросы, связанные с производством вооружения, распределением военных заказов, их финансированием. В вопросах снабжения фронта министр должен иметь право контролировать работу других министров, а также общественных организаций, работающих на оборону, приостанавливать или корректировать некоторые решения и распоряжения министров и Особого совещания. Во вполне верноподданном духе, «Верховный министр» должен был подчиняться только Верховному Главнокомандующему, то есть самому Императору. Подобная «вертикаль» могла также исключить, но мнению Алексеева, излишние межведомственные конфликты, трения между министрами, Ставкой, «общественными организациями», ненужные интриги и неоправданное лоббирование. Возглавить подобное ведомство мог сам Великий князь или глава Главного артиллерийского управления. В докладе так обосновывалось это предложение: «Как на театре военных действий вся власть сосредоточивается у Верховного Главнокомандующего, так и во всех внутренних областях империи, составляющих в целом глубокий тыл, работающий на действующую армию, власть должна быть объединена в руках одного полномочного лица, которое возможно было бы именовать Верховным министром государственной обороны.
Лицу этому, облеченному высоким доверием Вашего Императорского Величества и полнотой чрезвычайной власти, необходимо предоставить объединять, руководить и направлять единой волей деятельность всех министров, государственных и общественных учреждений, находящихся вне пределов театра военных действий, с тем, чтобы деятельность эта была направлена в полной мере исключительно к служению армии Вашего Величества, для полной победы и изгнания неприятеля из пределов России.
Повеления избранного Вашим Величеством Верховного министра государственной обороны должны исполняться внутри Империи всеми без изъятия правительственными местами и общественными учреждениями, а равно должностными лицами всех ведомств и всем населением как Высочайшие Вашего Императорского Величества повеления.
Верховный министр государственной обороны должен исключительно и непосредственно подчиняться Вашему Императорскому Величеству, за свои распоряжения и действия ответствовать только перед Вашим Императорским Величеством и во всех случаях, когда это нужно, обращаться непосредственно к Вашему Величеству; никто, кроме Вашего Императорского Величества, не может давать ему предписаний и не может требовать от него отчетов. Ему должно быть предоставлено право избирать и утверждать собственной властью своих сотрудников из лиц, заявивших себя высокополезной деятельностью для государства за время текущей войны».
Во-вторых, следовало «привести в порядок транспорт внутри России и, прежде всего, минуя всякие препятствия, немедленно организовать подвоз топлива, материалов и продовольствия для рабочих на заводы, работающие для обороны».
В-третьих: «Организовать в самых широких размерах добычу у нас угля и другого рода топлива, а также металлов, необходимых для заводов, работающих на оборону; прежде всего, незамедлительно восстановить и широко развить добычу угля и производство металлов в Донецком районе».
Следовало «разработать и безотлагательно провести в жизнь милитаризацию наших заводов, работающих на оборону, немедленно организовать на тех же заводах казенные магазины и обеспечить их на все время войны необходимыми запасами продовольствия и предметов первой необходимости для отпуска за деньги по нормальным наименьшим ценам заводским рабочим и служащим». Все эти меры, безусловно, следовало сосредоточить в компетенции Верховного министра.
Помимо этого, Алексеев наметил несколько конкретных мероприятий, проведение которых давало бы незамедлительный эффект и не требовало радикальных перемен. Предлагалось «сократить изготовление бомбометов, ручных гранат, за исключением наших артиллерийских образцов 1912 и 1914 гг., прочих вспомогательных средств борьбы и других предметов, имеющих второстепенное для армии значение, дабы освободить рабочие руки, станки, металл и двигатели для изготовления патронов, снарядов и главнейших предметов вооружения». В отношении «рабочей силы» Михаил Васильевич допускал использование труда эмигрантов и не подлежащих мобилизации народностей (в первую очередь, из Туркестанского края): «Применить в широких размерах на заводах, работающих на оборону, а также для добывания топлива и металлов, труд тех народностей России, которые не несут воинской повинности, а также труд восточных народов — китайцев, японцев, персиян и пр.». Кроме того, нужно было вернуть к работе квалифицированных инженеров и техников, не останавливаясь даже и перед их частичной демобилизацией: «Призванных на военную службу лиц с высшим техническим образованием обратить к службе на заводах, работающих на оборону, а также в шахтах и рудниках; причем тем из них, которые остались в нижнем звании, присвоить звание зауряд-классных военных техников и содержание, положенное прапорщикам действующей армии. Призванных на военную службу разных мастеровых-специалистов возвратить на заводы, работающие на оборону, по удостоверении необходимости их возврата. Подлежащих призыву впредь лиц, получивших высшее техническое образование, и мастеровых-специалистов, необходимых для заводов, работающих на оборону, призывать на военную службу лишь с согласия… Верховного министра государственной обороны)». Например, еще в апреле 1916 г. из рядов армии были демобилизованы и отправлены на заводы по производству снарядов рабочие токари{38}.
По справедливому замечанию Борисова, «в эту мировую, в полном смысле этого слова, войну впервые в военной истории так тесно и неотделимо связались в деле ведения войны армия и народ, и все государство образовало тыловой район армии. Военный министр, остававшийся внутри государства, попал в подчиненное положение относительно Начальника Верховного штаба и сделался как бы Начальником государственного тыла. Внутриполитические вопросы, стоявшие так далеко от армии в прежних войнах, сделались вопросами тыла армии. Чтобы армия могла продолжать войну, Алексееву надо было поработать по благоустройству тыла. Тылом же было государство, во всех его жизненных отправлениях, в том числе и в вопросе о государственной власти, вопрос о Царе, его работе, уме, характере. Полководец уже не мог изолировать себя от политики».
Так что можно утверждать, что идеи фактической военной диктатуры были отнюдь не чужды Михаилу Васильевичу, хотя из-за огромной нагрузки в Ставке он, вполне очевидно, не стал принимать конкретно на себя еще и решение тыловых проблем. Однако следовало поддержать любую приемлемую для Ставки кандидатуру, если подобная реорганизация аппарата производилась бы. Полевой инспектор артиллерии при Верховном Главнокомандующем (полевой генинспарт) — должность, занимаемая Великим князем Сергеем Михайловичем, — вполне соответствовала бы новому назначению, ведь именно артиллерии («богу войны») отдавался, как отмечалось выше, приоритет при проведении сложных наступательных операций. Да и репутация Великого князя среди руководства Ставки была весьма высока. По воспоминаниям князя А. Эристова, «Великий князь создал управление из авторитетных, с боевым опытом, ученых артиллерийского ведомства, главной задачей которого являлся анализ отдельных боевых операций. Участники последних опрашивались, после чего выводы синтезировались в виде особых постановлений. На Великом князе лежала также забота о скорейшем и успешнейшем формировании новых артиллерийских частей. Одним из крупных его достижений явилось формирование корпуса тяжелой артиллерии особого назначения — “ТАОН”, предназначенного для прорыва при крупных наступлениях. Кроме указанных чисто артиллерийских задач, в сферу деятельности полевого инспектора артиллерии входило разрешение вопросов о совместной работе артиллерии с авиацией, распределение материальной части между фронтами, изучение газов и методов борьбы с ними и т.п.».
Кандидатура Великого князя считалась подходящей еще и потому, что по занимаемой им должности генинспарта он обладал весьма обширными полномочиями в деле регулирования артиллерийского снабжения фронта. Согласно утвержденному Алексеевым 5 января 1916 г. «Положению», Полевому генинспарту вверялось: «Общее руководство и наблюдение за боевым снабжением действующей армии. Наблюдение: а) за правильным использованием в бою артиллерии в техническом отношении; б) за боевой подготовкой и за благоустройством артиллерийских частей; в) за подготовкой на театре военных действий личного состава артиллерийских пополнений; г) за формированием и подготовкой на театре военных действий новых артиллерийских частей». Кроме того, «на него возлагалась разработка вопросов о мерах, касающихся усовершенствования всех отраслей боевой готовности, вооружения и материальной части артиллерийских частей, а также вопросы вооружения и снабжения войск прочими техническими средствами артиллерийского поражения».
Но подобные планы не встретили сочувствия ни со стороны исполнительной, ни, тем более, со стороны представительной власти. Глава правительства Штюрмер поспешил предупредить Императора и Императрицу о недопустимости умаления гражданской власти и внесения «раскола» в Совет министров, при котором «четыре министра — военный, земледелия, торговли и промышленности, путей сообщения — превратятся из руководителей своих ведомств в исполнителей, непосредственно подчиненных вновь назначенному Верховному министру». Штюрмер неожиданно обеспокоился также возможным умалением роли «общественности» во взаимоотношениях с властью, ростом оппозиционных настроений, поскольку в случае реализации предложений Алексеева прекращалась работа особых совещаний, в которых участвовали «виднейшие представители общественных течений, вроде Гучкова, Коновалова и им подобных».
Императрица не видела смысла в реализации предложений генерала, прежде всего, из-за кандидатуры Великого князя Сергея Михайловича, предполагавшейся на должность Верховного министра. Правда, в переписке указывалось на то, что Великий князь должен занять должность некого «диктатора» в продовольственном снабжении, но сути дела это не меняло. «Бедняга очень расстроен слухами, — писала Александра Федоровна супругу о Штюрмере, — переданными ему лицами, побывавшими в Могилеве… Будто бы предлагается военная диктатура с Сергеем М. во главе, смена министров и т.д. … Я успокоила его, сказав, что ты ничего мне не писал об этом, я убеждена, что ты никогда бы не дал подобного назначения какому бы то ни было великому князю, менее всего С.М., у которого достаточно хлопот с приведением собственных дел в порядок. Мы говорили о том, что, возможно, генералы находят целесообразным поставить во главе подобной комиссии (продовольственной) военного, чтобы объединить в одних руках все, касающееся армии, и чтоб иметь возможность предавать виновных военному суду, хотя, конечно, этим министры были бы поставлены в ложное положение».
Наконец, председатель IV Государственной думы Родзянко поспешил предупредить Государя, что в случае если будет «назначен диктатор из числа военных, то получится неясное положение, ввиду наличия верховного главнокомандующего», а если же будет назначено частное лицо из правящих классов, то пример Юань-Шикая в Китае, провозгласившего себя президентом Китайской республики, может показаться довольно соблазнительным для вновь испеченного диктатора». При этом почему-то не было замечено, что в предлагаемом Алексеевым проекте Верховный министр полностью подчинялся бы Верховному Главнокомандующему.
В своих воспоминаниях Родзянко писал, что, посетив Ставку 28 июня 1916 г., он без обиняков спросил генерала о подлинности «диктаторского» проекта: «Это свидание с Алексеевым было у меня первым: до тех пор мы только переписывались… Алексеев признался, что он, действительно, подал Государю такой доклад, настойчиво добивался, кто мне передал секретную бумагу, и говорил, что он не может воевать с успехом, когда в управлении нет ни согласованности, ни системы и когда действия на фронте парализуются неурядицей тыла». Родзянко категорично заявил Алексееву, что «его сетования совершенно справедливы, но если дать настоящие полномочия председателю Совета Министров, то можно обойтись без диктатуры. Назначение же на такой пост Великого князя Сергея Михайловича было бы равносильно гибели всего дела снабжения армии. Вокруг него снова собрались бы прежние помощники и друзья, и кроме вреда армии и стране от этого ничего бы не последовало».
В результате проект создания министерства «государственной обороны» так и остался проектом, правда, достаточно значимым для понимания намерений Ставки в отношении стратегии ведения войны. Вместо усиления «военного элемента» в управлении государством дополнительные полномочия получило правительство во главе со Штюрмером. Штюрмер и большинство министров отрицали то близкое к катастрофе состояние государства, о каком говорилось в записке генерала Алексеева. 1 июля 1916 г. Государем было утверждено Постановление Совета министров «О возложении на Председателя Совета министров объединения мероприятий по снабжению армии и флота и организации тыла». Тем самым Алексеев, очевидно не желая того, способствовал укреплению власти Штюрмера, поскольку предполагаемые полномочия Верховного министра государственной обороны предоставлялись главе правительства.
На генерала такой результат его инициативы, очевидно, произвел далеко не самое благоприятное впечатление, отмеченное Императрицей в письме супругу вскоре после посещения Ставки: «Алексеев не считается со Штюрмером — он прекрасно дал почувствовать это остальным министрам, — быть может, потому, что тот штатский, а с военным больше считались бы. Штюрмер остался бы в том звании, какое ты ему дал, во главе всего, он следил бы за тем, чтобы все дружно работали, помогал бы министрам, а тебе не приходилось бы ничего менять. Он не устал от работы и не боится ее, но мы думали, что ты, быть может, предпочел бы это место предоставить военному. А потому я обещала это выяснить, и в случае, если ты пожелаешь это обсудить со Штюрмером, пожалуйста, пошли за ним». Государь обещал посоветоваться об этом с Алексеевым, хотя данный вопрос был принципиально уже решен.
К сожалению, преодолеть «отчуждение» Алексеева и Штюрмера на «личном уровне» так и не удалось. Генерал Гурко вспоминал впоследствии, что Алексееву «удалось убедить царя в желательности замены председателя Совета министров Штюрмера другим человеком. Император был убежден доводами генерала, и его выбор пал на министра путей сообщения Александра Трепова, который становился новым премьером с сохранением за ним поста министра путей сообщения, который он занимал с весны 1915 года». Это был выбор в пользу, как считали многие, «национальных», «военно-политических» приоритетов в политике исполнительной власти. При этом речь о введении полномочного «диктатора от Ставки» уже не шла, Трепов с его «расширенными полномочиями» был для военных более приемлем.
Поддержка планов усиления военной власти не прошла для Михаила Васильевича бесследно. И в последующие годы войны сильная исполнительная власть, опирающаяся на авторитет военного командования, оставалась для него предпочтительнее иных моделей управления. Помнил об этом и Родзянко. Показательна характеристика, данная генералу Председателем думы летом 1916 г.: «Алексеев производил впечатление умного и ученого военного, но нерешительного и лишенного широкого политического кругозора».
А в марте 1917 г., уже после «победы демократической революции», Родзянко в своем письме к главе правительства князю Львову (18 марта 1917 г.) давал весьма нелестную характеристику бывшему Начальнику штаба Государя: «Вспомните, что генерал Алексеев являлся постоянным противником мероприятий, которые ему неоднократно предлагались из тыла как неотложные; дайте себе отчет в том, что генерал Алексеев всегда считал, что армия должна командовать над тылом, что армия должна командовать над волею народа и что армия должна как бы возглавлять собою и правительство, и все его мероприятия; вспомните обвинение генерала Алексеева, направленное против народного представительства, в котором он определенно указывал, что одним из главных виновников надвигающейся катастрофы является сам русский народ в лице своих народных представителей. Не забудьте, что генерал Алексеев настаивал определенно на немедленном введении военной диктатуры. Для меня генерал Алексеев является почетным и достойным всякого уважения, доблестным, честным и преданным Родине воякою, который не изменит своему делу, но поведет его лишь в тех пределах, в какие оно укладывается точным соотношением с его миросозерцанием»{39}.
6. 1916 год. «Брусиловский прорыв» — стратегические перспективы «коренного перелома» в войне
В дневнике Лемке приведена весьма показательная беседа, состоявшаяся у него с Алексеевым и Пустовойтенко в марте 1916 г., в период боев Нарочской и Двинской операций и разработки стратегических планов на предстоящие месяцы. «Мы (Лемке и Пустовойтенко. —
— О чем же у вас речь?
— Просто вспоминали старое, когда встречались друг с другом совершенно в другой обстановке.
— Дань прошлому за счет тяжелого настоящего?
— Не то что дань, — ответил Пустовойтенко, — а просто некоторое отвлечение.
— Да, настоящее не весело…
— Лучше ли будущее, Ваше Высокопревосходительство? — спросил я без особенного, впрочем, ударения на свою мысль.
— Ну, это как знать… О, если бы мы могли его предугадывать без серьезных ошибок! Это было бы величайшим счастьем для человека дела и величайшим несчастьем для человека чувства…
— Верующие люди не должны смущаться таким заглядыванием, потому что всегда будут верить в исправление всего Высшей волей, — вставил Пустовойтенко.
— Это совершенно верно, — ответил Алексеев. — И вы знаете, только ведь и живешь мыслью об этой высшей воле, как вы сказали. А вы, вероятно, не из очень-то верующих? — спросил он меня.
— Просто атеист, — посмеялся Пустовойтенко и отвел от меня ответ, который мог бы завести нас в сторону наименее для меня интересную.
— Нет, а я вот счастлив, что верю, и глубоко верю в Бога, и именно в Бога, а не в какую-то слепую безличную судьбу. Вот вижу, знаю, что война кончится нашим поражением, что мы не можем кончить ее чем-нибудь другим, но, вы думаете, меня это охлаждает хоть на минуту в исполнении своего долга? Нисколько, потому что страна должна испытать всю горечь своего падения и подняться из него рукой Божьей помощи, чтобы потом встать во всем блеске своего богатейшего народного нутра…
— Вы верите также и в это богатейшее нутро? — спросил я Алексеева.
— Я не мог бы жить ни одной минуты без такой веры. Только она и поддерживает меня в моей роли и моем положении… Я человек простой, знаю жизнь низов гораздо больше, чем генеральских верхов, к которым меня причисляют по положению. Я знаю, что низы ропщут, но знаю и то, что они так испакощены, так развращены, так обезумлены всем нашим прошлым, что я им такой же враг, как Михаил Саввич, как вы, как мы все…
— А вы не допускаете мысли о более благополучном выходе России из войны, особенно с помощью союзников, которым надо нас спасти для собственной пользы?
— Нет, союзникам вовсе не надо нас спасать, им надо только спасать себя и разрушить Германию. Вы думаете, я им верю хоть на грош? Кому можно верить? Италии, Франции, Англии?… Скорее Америке, которой до нас нет никакого дела… Нет, батюшка, вытерпеть все до конца — вот наше предназначение, вот что нам предопределено, если человек вообще может говорить об этом…
Мы с Пустовойтенко молчали.
— Армия наша — наша фотография. Да это так и должно быть. С такой армией, в се целом, можно только погибать. И вся задача командования — свести эту гибель возможно к меньшему позору. Россия кончит прахом, оглянется, встанет на все свои четыре медвежьи лапы и пойдет ломить… Вот тогда, тогда мы узнаем ее, поймем, какого зверя держали в клетке. Все полетит, все будет разрушено, все самое дорогое и ценное признается вздором и тряпками.
— Если этот процесс неотвратим, то не лучше ли теперь же принять меры к спасению самого дорогого, к меньшему краху хоть нашей наносной культуры? — спросил я.
— Мы бессильны спасти будущее, никакими мерами этого нам не достигнуть. Будущее страшно, а мы должны сидеть сложа руки и только ждать, когда же все начнет валиться. А валиться будет бурно, стихийно. Вы думаете, я не сижу ночами и не думаю
хотя бы о моменте демобилизации армии?… Ведь это же будет такой поток дикой отваги разнуздавшегося солдата, которого никто не остановит. Я докладывал об этом несколько раз в общих выражениях; мне говорят, что будет время все сообразить и что ничего страшного не произойдет: все так-де будут рады вернуться домой, что ни о каких эксцессах никому и в голову не придет… А между тем к окончанию войны у нас не будет ни железных дорог, ни пароходов, ничего — все износили и изгадили своими собственными руками. Кто-то постучал.
— Войдите, — ответил Алексеев.
— Ваше Высокопревосходительство, кабинет готов, просвежился, — доложил полевой жандарм.
— Ну, заболтался я с вами, надо работать, — сказал Алексеев и пошел к себе.
Я вспомнил всех чертей по адресу не вовремя явившегося жандарма: мне так хотелось довести разговор до более реального конца.
— Вы думаете, — спросил меня Пустовойтенко, — что начальник штаба будет сейчас работать? Нет, после таких бесед у него всегда только одно желание: помолиться…»
При всей вероятной неточности и условности (в угоду советской цензуре) приведенной Лемке беседы, отразившиеся в ней настроения Михаила Васильевича можно признать довольно характерными для начала весны 1916 г. Положение на фронте еще не было стабильным, и в преодолении проблем фронта трудно было увидеть надежные, благоприятные перспективы. Вооружения и боеприпасов было еще недостаточно, перебои со снабжением давали о себе знать. Алексееву, как военачальнику, обладающему максимальной полнотой информации о ситуаций на фронте и в тылу, трудно было стать убежденным оптимистом. И в то же самое время он говорит о своей вере в народные силы, в «богатейшее нутро» русского народа, без чего невозможно строить какие бы то ни было стратегические планы. Алексеев верил в народные силы, но при этом видел их крайнюю неорганизованность, их стихийность, слабость внутренней культуры и просвещения, отнюдь не идеализировал их. И от того, как в дальнейшем будут развиваться военные действия, зависело, но мнению генерала, поведение многомиллионной солдатской «массы».
Единственное, что по-прежнему поддерживает, укрепляет генерала в его нелегком труде, — глубокая, искренняя вера в Бога, вера в спасительный Промысел Божий, вера в силу Божественного предопределения над Россией. Эта глубокая вера направляет его «воинское служение». И это, вероятно, очень трудно понять Лемке, ищущему во время разговора оправданий каких-то своих предположений в отношении «заговора, зреющего» в Ставке.
С таким психологическим состоянием, с такими настроениями вступил Наштаверх в третий год войны. Скрашивали личную жизнь Михаила Васильевича сообщения об успехах военной службы его сына, а также женитьба Николая в конце января 1916 г. на Н. Немирович-Данченко. В годы Гражданской войны она служила сестрой милосердия во 2-м конном полку Добровольческой армии. Примечательно, что свидетелем на этой свадьбе намеревался быть сам Государь Император, разрешивший Алексееву кратковременный отпуск в Смоленск, на венчание сына…
Планы предстоящих операций составлялись Алексеевым со всей свойственной ему последовательностью и тщательностью. Теперь можно было бы говорить об окончательно сформировавшемся «стиле работы» Наштаверха. Современники по-разному оценивали его. У. Черчилль считал, что стратегические дарования и полководческий талант Алексеева вполне сопоставим с талантами двух других ведущих полководцев Первой мировой войны — маршала Фоша и генерала Людендорфа. А по мнению военного ученого А.А. Керсновского, Алексеев не отличался широтой и оригинальностью мышления, его планы страдали чрезмерно шаблонным, стандартным подходом. Более обстоятельную характеристику такому способу руководства приводил в своих воспоминаниях Верховский. По его мнению, «Алексеев, загруженный громадным объемом чисто технической работы, не мог подняться до сколько-нибудь широких обобщений. Его оперативные планы не выходили из рамок посредственности. Их достоинство состояло в том, что они были технически верно рассчитаны, проводились планомерно и не требовали от войск лишнего напряжения… Честный, мужественный, но ограниченный полководец… Для Алексеева было характерно бюрократическое руководство войсками. Ему писали донесения за номером и числом. Он отвечал директивой, тоже за номером и числом, посылаемой и сдаваемой под расписку. Большего он, старый штабной работник, дать не мог. Но ведь управление войсками не может быть сведено к бумажной отчетности».
Не соглашаясь, конечно, с такой характеристикой Михаила Васильевича, нужно заметить ее справедливость в отношении многих организационно-управленческих сторон деятельности Ставки. Вряд ли нужно ставить в упрек Алексееву то, что он смог наладить (пусть и не идеально), скоординировать сложнейшую оперативную работу, неизбежно требующую четкости, ясности и заметной доли «бюрократизма», в хорошем смысле этого слова. Примечательно, что Ставка в период верховного командования Великого князя Николая Николаевича обвинялась именно в недостаточном внимании к административной, организационной стороне работы, останавливаться лишь на «творческих» проявлениях в ущерб оперативной технике становилось бессмысленно и опасно.
Совершенно противоположную оценку давал Алексееву Бубнов, исходивший из достаточно справедливого тезиса о том, что для позиционной войны (в том виде, как она велась в конце 1915 — начале 1916 г.), в отличие от войны маневренной, нет нужды в «значительных стратегических дарованиях»: «В обстановке же позиционной войны, когда фронт протянулся от моря до моря и когда по суше невозможен никакой другой маневр, кроме лобового удара в целях прорыва фронта, стратегическое руководство ограничивается лишь выбором места и времени этого прорыва. Тут не может быть места, да и не нужна та гениальная интуиция, которая в маневренной войне побуждает великих полководцев принимать целесообразные оперативные решения в связи с постоянно меняющимися элементами обстановки. Тут, в закрепленной на долгие периоды времени обстановке, с неизменно начертанной линией фронта, нужна не гениальная интуиция, а методичный, кропотливый расчет. Тщательное изучение военно-географических условий позволяет найти наивыгоднейшее место прорыва. Подсчет же наших сил и сопоставление их с силами противника дают возможность определить, когда наступит благоприятный момент для этого прорыва, принимая при этом во внимание климатические условия (то есть состояние театра военных действий в зависимости от времени года. —
Именно поэтому, утверждал Бубнов, «для верховного оперативного руководства нашей армией в обстановке позиционной войны лучшего военачальника, нежели генерал Алексеев, трудно было бы представить. Благодаря своей исключительной вдумчивости и знанию дела, он, как никто другой, был способен всесторонне проанализировать сложившуюся обстановку и вынести наиболее целесообразное решение».
Говоря о стратегических замыслах на предстоящий, 1916 г., Бубнов отмечал, что изначально, еще до разработки весеннего наступления, Михаил Васильевич Алексеев намеревался нанести главный удар Юго-Западным фронтом, причем приоритет отдавался ударам в районе Тарнополя и Станислава. «Взявшись задело вскоре после своего назначения на должность начальника штаба Верховного Главнокомандующего, генерал Алексеев прежде всего пришел к заключению, что прорыв необходимо осуществить на Юго-Западном фронте, где нам противостояли австрийские войска и потому можно было ожидать значительно менее упорного сопротивления, чем на Северо-Западном фронте, где действовали немцы… Участок для проведения предстоящей операции был выбран такой, где сравнительно легко было осуществить прорыв и где имелась возможность развить наступление. Подход же подкреплений противника был бы наиболее затруднителен. Кроме того, при выборе участка учитывалось наличие условий, позволяющих сохранить в тайне все сложные и длительные работы по подготовке прорыва. Выбор участка, с этой точки зрения, оказался идеальным. Противник до последнего момента не заметил нашей подготовки, ведущейся несколько месяцев, что позволило сосредоточить здесь огромные боевые запасы, артиллерийские батареи и другие боевые средства.